Текст книги "Дни минувшие. Сборник малой прозы"

Дни минувшие
Сборник малой прозы
Виктория Вольская

© Виктория Вольская, 2024

ISBN 978-5-0062-8900-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Верочкин кошмар

1

Дом, в который мы возвращаемся, был родовым имением моего отца и являл собой замечательный образец русского деревянного зодчества – двухэтажный, исполненный приемом «в лапу», он отличался от всех прочих домов в Костинском большим, почти гигантским размером, резными, старинными ставнями, покрытыми лаком, большой крытой террасой. Обитель наша стояла на невысокой горе, с которой открывался живописный вид на всю деревню, и имела при себе внушительных размеров сад. Когда я вспоминала дорогой о днях, проведенных в доме, мне сразу чудился запах горящих в печи поленьев, смешанный с ароматом бергамота и разных травяных чаев, слышался скрип половиц и размеренный стук кресла-качалки, излюбленного места моей матери. Дом всегда напоминал мне замок и, так как я с раннего детства любила читать о рыцарях, спасающих принцесс от негодяев или драконов, мне было приятно представлять, как и меня однажды спасут из заточения, хотя я никогда и не была заточена.

По пути из Петербурга мою голову посещало множество мыслей и, как правило, все они касались предметов пустяковых – я смотрела на устланные белоснежным покрывалом бескрайние поля и, затаив дыхание, думала, как было бы здорово нырнуть в сугроб с головой, словно в озеро, и считала, сколько в небе за те часы, что мы едем, пронесется сорок и воробьев; я разговаривала с Катюшей, моей сестрой, и указывала ей на интересные домики с красными и серыми черепичными крышами, и, смеясь, почти задыхаясь от удовольствия, вспоминала различные курьезные ситуации, что случались со мною в Петербурге. Катюша то и дело меня одергивала, но я не могла перестать шутить и наблюдать, настолько открывавшиеся передо мной пейзажи вдохновляли и бодрили! Да, эти родные сердцу виды шептали на ухо, что дальше будет только лучше, а выглянувшее из-за облаков солнце как бы ласкало своими лучами эту надежду и поддерживало в ней жизнь. Размеренный стук колес, перемалывающих хрустящий снег, укачивал, поэтому я то и дело проваливалась в легкий сон, и лишь благодаря повторяющемуся каждые четверть часа «но!» кучера, нанятого на станции, я возвращалась в реальность. Мне, десятилетнему ребенку, забылось все, что происходило год назад в стенах дома, куда мы возвращались; забылись все кошмары той ночи, которая схватила матушку за руки и утащила в свою тьму навсегда, как забылись и поддерживаемые мамой даже в самые ненастные, печальные дни подлинные счастье и покой. Матушка моя была большим специалистом по части того, что касалось заботы обо мне, Катюше и об отце; она поддерживала в доме тепло, точно весь он был камином, а мы его тлеющими, плотно прижимавшимися друг к другу угольками.

Первая мысль, что пришла мне в голову, когда я оказалась лицом к лицу с домом, звучала так: «Когда ж она выйдет?». Помню, что память воспроизвела без моего на то согласия ту матушку, которую я видела последней, а последней я видела даже не матушку, а её тень, лежавшую в белом платье среди таких же белых одеял и подушек. Волосы у моей матери были черные, как смола, и в ту ночь, когда она умирала, они были раскиданы беспорядочно по подушке, сама её поза и лихорадочный блеск в больших, как два блюда, глазах вызывали в моем детском воображении ассоциации с чем-то дьявольским или колдовским. Так вот я вспомнила лицо, подражающее своим цветом цвету простыней, черные волосы, разметавшиеся в разные стороны, и распахнутые почти белые губы, умоляющие меня, «дорогую Вероньку», подойти ближе, и тотчас же увидела призрак матери в одном из темных окон верхнего этажа.

Мне забылись все ужасы, а теперь вдруг вспомнились, точно та ночь была вчера, а года, проведенного в Петербурге в окружении старых и новых знакомых, никогда и не существовало. Я стояла, окруженная белыми полями, перед деревянным замком, и страшно мне было идти по тропинке к большим дверям, за которыми, как мне рисовала фантазия, скрывалось нечто не из мира сего, нечто дьявольское. Катюша стояла рядом, ей на тот момент было уж шестнадцать – она стояла, укутанная в свое прелестное пальто из красного, немного жесткого на ощупь сукна, и ясным, совсем не испуганным взглядом смотрела вперед. Её щеки были пунцовыми от мороза, а может, и от нахлынувшего на сердце волнения, нижняя губа, бывшая немного пухлее, чем верхняя, дрожала. Я дернула её за рукав и спросила, надолго ли мы приехали.

– До конца лета, думаю, – ответила тихонько Катюша, неотрывно глядя на дом, – где же папа или тётушка Роза?

И сию же секунду показался на террасе отец, Фёдор Аркадьевич Разумовский.

Он жил в Костинском весь тот год, что мы с Катей находились в Петербурге под присмотром Степана Аркадьевича, его родного брата. Я не видела папу целый год и, конечно, успела за это время соскучиться по нему. Часто я представляла, какой будет наша встреча спустя столько времени, и никак не могла подумать, что увижу его таким, каким он шел к нам в данную минуту – худым и несчастным, словно неся на своих плечах тяжелейший груз. Сердце мое трепетало каждый раз, когда я представляла себе круглое лицо отца, всегда открытое мне и улыбавшееся, да и вся я дрожала, вспоминая чудесные вечера, в которые отец звал меня к себе в кабинет, чтобы, усадив на колени, почитать вслух книги; теперь он идет ко мне, а мне хочется уйти, развернувшись на носочках, в сторону – туда, где сугробы и холод.

Мне стало совсем страшно и тогда я приблизилась к двум гнедым кобылам, недовольно фыркающим и взмахивающим своими черными и густыми гривами. Я хотела было их погладить, но тут же услышала мужской голос совсем рядом.

– Здравствуй, Вера, – сказал папа, наклоняясь ко мне и целуя в лоб.

«Кануло!» – прокричала я в уме, начиная уже скорбеть по тому отцу, который всегда обнимал меня без какой-либо неловкости. Нынче же он стоит и смущается, и чем больше смущается он, тем больше смущаюсь я, и теперь мне хочется плакать. По одному только взгляду мне стало ясно, что ничего, как прежде, не будет, и что не обнимут меня те руки, которые я так любила! Слезы жгли глаза, и я отвернулась, чтобы скрыть от всех глубокое разочарование и обиду, однако, никто и не намеревался со мной нянчиться, отец уже обнимался с Катюшей, восхищаясь её красотой.

Вышедшая тётушка Роза, плотно сбитая женщина с лоснящимися, похожими на два заливных яблочка щеками и глазками-пуговками, обрамленными редкими ресницами, окружила старшую племянницу комплиментами и особенное ударение делала на том, что Катя была «вылитая Елизавета Павловна, одно с нею лицо». Я снизу вверх смотрела на тетушку, которую почти не знала, и чувствовала, что надо было мне остаться в Петербурге с дядей Степаном Аркадьевичем, души во мне не чаявшем, потому что вот так стоять на пару с сугробами, да глядеть на взрослых людей, избегающих твоего взгляда, было почти что конфузно. Когда тетушка со мной поздоровалась, я внутри уже была настроена против неё. Наверное, она почувствовала мое недоброжелательное к ней отношение, поэтому-то в дальнейшем и не претендовала на мое внимание и не пыталась завоевать расположение.

– Вера, пойдем, – сказала, положив свою тоненькую ручку на мое плечо, Катя, – ты наверняка проголодалась.

– Да, конечно, дома уже все готово, стол накрыт, – подхватила тётя Роза, улыбаясь тонкими губами, – Вера, ты займешь комнату наверху, хорошо?

Мы почти дошли до дома, но я, услыхав о том, что мне придется спать одной на втором этаже, остановилась и вперила испуганный взгляд в линию черных прямоугольников, напоминающих те самые порталы в потусторонние миры, о которых столько рассказывали писатели-фантасты!

– А могу я спать с Катей в одной комнате? – Спросила я, стараясь изо всех сил держать серьезный вид. – Или пусть Катя спит наверху.

Катя хотела согласиться, я видела это по её глазам, но тётушка Роза сказала, чтобы я слушалась взрослых.

– Да и, Верунчик, ты же уже не маленькая. Или тебе страшно, как бывает страшно только самым трусливым девочкам?

Я поняла, что теперь уж точно не смогу полюбить эти ухмыляющиеся губы и этот острый подбородок с ямочкой, настолько их обладательница опротивела мне своим поведением и произнесенными словами. Мне захотелось найти в лице отца поддержку, но он уже отошел расплатиться с кучером. Издалека я смотрела в его широкую спину, одетую в шинель, и гадала, смогу ли я прийти вечером в кабинет и попросить разрешения спать с Катей. Не мог же он стать столь жестоким за какой-то там год! Не сможет же он отказать мне, родной дочери, которую когда-то безумно любил, в такой ничтожно маленькой просьбе, правда?

С надеждой на то, что мне ещё удастся как-то уладить вопрос со спальным местом, я и перешагнула порог замка, и тут же, только мы оказались в передней, моего лица коснулся запах жженых поленьев – в зале был затоплен камин. Сняв пальто, я устремилась к огню и подставила к нему свои замерзшие ладони. До меня доносились голоса тётушки и сестры, но я не могла толком понять, о чем они разговаривают, я слышала лишь обрывки фраз и то тихий, то громкий смех тётушки. Совсем рядом стояло кресло-качалка – то самое. Я тихонько пододвинула его к огню на безопасное расстояние и, утонув в его подушках, смотрела на языки пламени, жадно пожирающие небольшое бревно березы от коры и до сердцевины, а потом меня укачало и разморило теплом, и я задремала.

2

Время клонилось к вечеру. Столовая была не такой, какой я её запомнила. Ранее она была большой и светлой, сейчас казалась бесконечной и темной, хотя как будто ничего особенно не изменилось. Обеденный стол был длинным, во главе сидел отец, справа от него – Лиза, а мы с тётушкой расположились в противоположном конце. Так, в ожидании, пока кухарка, которой я никогда не видела, разольет суп по тарелкам, я стала рассматривать углы этого помещения, заставленные старой мебелью, и портреты, – семейные и личные – развешенные тут и там. Материнского среди этих портретов не было, что немало удивило меня, ожидавшую почему-то, что в этом доме на видном месте будет именно её портрет.

Мне казалось на протяжении всего ужина, что за мной наблюдают откуда-то из тьмы. Детское воображение рисовало ужасные картины того, как из этого мрака, съедающего все острое и четкое, вдруг выйдет с протянутыми вперед руками скрюченный человек в черной накидке и, шепнув заклинание, заколдует всех нас и уведет в другой мир.

Дети, да и взрослые иногда, обладают огромным талантом в том, что касается фантазирования – они преувеличивают малое до гигантского, а огромное и важное кажется им незначительным и тем, что совсем не требует внимания. Когда дело касается страха, все становится ещё хуже, потому что, если его не пресечь у корня, он начнет разрастаться и вскоре заполняет, как сорняк заполняет землю, все сознание и подчиняет те его участки, что отвечают за рациональное осмысление действительности.

За окном завывал ветер, разгоняя в воздухе тысячи и тысячи крошечных снежинок. Я видела в отражении окон пламя свечей, стоящих в медных неглубоких тарелочках на трюмо, столе и на подоконнике окна, свободного от штор – то окно было единственным, через которое я могла наблюдать за происходящим на улице. И с каждой минутой, проведенной в столовой, погода ухудшалась, и вскоре ставшее почти матовым окно все было разрисовано причудливыми узорами.

Катюша мило улыбалась, заглядывая в постаревшее лицо отца, и совсем не обращала на меня внимания. Я невольно залюбовалась её овальным лицом и согласилась теперь, что оно и вправду похоже на то, что я видела давным-давно – на ту матушку, которая была до болезни и до той памятной ночи. У Кати были те же миндалевидные, чуть раскосые глаза голубого цвета, аккуратный носик с небольшой горбинкой, гармонирующий с тонкими бровями, были те же чёрные волосы, разве что намного длиннее, и, когда сестра заплетала их в две косы, она была совсем красавицей. Единственным, что её лицу досталось от отцовского лица, был в меру продолговатый подбородок с небольшой ямочкой, но эта деталь добавляла образу некоторой особенности. Переводя взгляд с сестры на отца, я не могла понять, на кого я сама похожа – я всю жизнь была разве что «хорошенькой», как выражались многие, с кем мне приходилось встречаться, никто и никогда не говорил, что я вырасту и стану изумительно красивой девушкой, то есть на мать я не могла быть похожей. Мыслями я дошла до того предположения, что именно в моей непохожести на мать заключается причина того, что отец так холодно, по сравнению с Катей, ко мне отнесся.

Увлекшись размышлениями, я совсем была о своих страхах, и вспомнила о них лишь тогда, когда вникла в разговор взрослых. После супа подали горячее, но я была слишком расстроена и возбуждена, чтобы есть, вместо этого я вся обратилась в слух.

– Марфа Алексеевна как поживает? – Спросила Катя, обращаясь к тетушке.

Женщина, уплетая за обе щеки жаркое, не услышала вопрос сестры, тогда Кате пришлось повторить.

– Вы писали, что Соня так и не нашлась. Марфе Алексеевне совсем худо?

Я начала припоминать, что в конце прошлой весны Катя получила письмо из Костинского от тёти, в котором та объявила о горе, случившемся в семье их бывшей кухарки, Марфы Алексеевны – у неё пропала дочь. С Соней я не общалась, хотя и видела её постоянно на разных тропинках; девочка она была совсем не такая, как я, – она была тихой и смирной, подчас даже замкнутой, словно не хотела ни с кем иметь дела, тогда как я во всем видела причину пошалить, бегала там и сям в поисках приключений и новых знакомств со всем, что дышит. При упоминании её имени мне представилась первым делом перевязанная зеленой лентой огненно-рыжая копна волос, развеивающаяся по ветру в маковом поле – именно там Соню чаще всего можно было встретить, потому что она любила собирать и засушивать красные и белые маки. Я никогда не понимала, зачем засушивать цветы, если на следующее лето они вырастут снова, но Соня любила это делать.

– Соня не нашлась, Марфа Алексеевна безутешна. Она с начала лета каждый день ходила в поле, искала девочку, да и мы много участвовали, все желающие помочь бедняжке. Какая это женщина! Широкой души человек, добрейшее сердце у неё! Помнишь, Катюша, как она готовила исключительно для тебя овсяное печенье?

– Самое вкусное печенье, – Катя грустно кивнула, – и Соня была такая славная!

– Скромная девочка была, всегда поможет донести таз с бельем до веревки и, если увидит, что нужно в огороде помочь, никогда не пройдет мимо. Сколько слов она знала в свои-то годы! Между прочим, Верунчик, немногим старше тебя была, а все-таки знала намного, намного больше.

– Перестаньте, тётя. – Вступилась за меня Катюша. О, как сильно я любила её в эту минуту! – Верочка очень умна, просто Вы её плохо знаете. А поиски ни к чему не привели? Разве мог ребенок средь бела дня пропасть без следа?

Воцарилось молчание. Я отложила вилку и взглянула на отца и, к собственному удивлению, обнаружила, что он смотрит на меня сердито из-под насупленных бровей. Мне стало совестно не только за собственное присутствие в столовой, но и за существование в целом; сердце, огорченное обнаружением совершенно сгинувших уз, заныло. Снова слезы обожгли глаза, поэтому я отвела их в сторону. Так хотелось вернуться в Петербург в свою чистую, светлую комнату, рухнуть на постель и, зарывшись в подушки, выплакать все то, чем терзалась душа! Но я была вынуждена сидеть на жестком стуле и, не глядя, смотреть на все и всех, будто ничего внутри меня не волнуется и не боится.

– Марфа Алексеевна все лето ходила в поле, осенью тоже, но уже не на поиски, а просто постоять и посмотреть. Я не раз подходила к ней, чтобы утешить, однако она отстранялась от меня, как будто я была утюгом, и говорила, что никогда не потеряет надежды на то, что Сонечка её найдется. Куда уж там! Не найдется спустя столько времени, померла где-то в поле! А я говорила, неоднократно повторяла, что детей одних в то поле нельзя пускать, оно же почти дикое, мало ли, что там…

– Роза, не мели чепухи! Что там может быть, кроме маков? – Серьезно ответил отец.

– А Бог его знает, Федя, что там может быть! Меня всегда это поле пугало.

– Почему, тётя? – Подала голос я.

Сперва все молчали, а потом тётя, смотря двумя крошечными глазками только на меня одну, заговорила медленно и на порядок тише, чем прежде. Даже Катя отложила столовые приборы, настолько высок был интерес к тому, что сейчас изречет старая женщина. По описаниям сестры, тётушка всегда была такой – суеверной, немного глуповатой и чрезвычайно впечатлительной.

– Ходит легенда, что в маковых полях по всему белу свету пропадают люди, потому что их к себе забирает прислужник дьявола, облаченный в красную, как сами маки, цвет. Забирает он тех, кто серьезно в этой жизни согрешил, и чья жизнь более ничего не стоит. Моя прабабушка рассказывала, что началось все с того, как в каком-то маковом поле разбойники ограбили и убили бедную барышню, совсем ещё малютку, решившую половить бабочек, и теперь за сгинувшую невинную душу все негодяи, проходящие мимо поля, слышат таинственный голос и, идя к нему, заблуждаются навсегда.

– Тётя! – Воскликнула побледневшая Катя. – Что за глупости, в самом деле! Папа прав, это все чепуха. Да хоть взять Сонечку! Разве она была грешницей в свои одиннадцать?

– Так ведь той девочке, которую ограбили и убили в поле много веков назад играть с кем-то надо, поэтому иногда и пропадают маленькие дети, – говорила, кивая головой, тётушка, – да, я от кого только не слышала истории о том, как бесследно исчезают и дети, и взрослые! Мурашки по коже от таких пересказов, но что поделать. Я говорила Марфе Алексеевне, чтобы она дочь подальше от поля держала, ан нет, все равно отпускала её гулять свободно, а теперь горюет, пьет свои отвары из мака и всюду ей дочь чудится. Она, честное слово, совсем обезумела. Бывает, войду к ней в дом, а она сидит у окна и с дочерью заговаривает, будто та сидит за этим же столом и тот же чай пьет. Жаль девочку, жаль! А косы-то какие были…

Я вся дрожала от страха, потому что чувствовала в голосе тёти Розы уверенность и истинную убежденность в правдивости легенды. Сжимая в руках юбку платья, я следила за блестящими глазами тёти, сверкающими во тьме, и чувствовала, что вот-вот лишусь чувств и умру прямо на этом стуле перед тарелкой, полной ещё горячего жаркого. Катя смотрела куда угодно, но не на меня, и горячая любовь, озарившая мою душу добрых пять минут назад, вмиг испарилась.

– Пора отдыхать, – объявил отец.

– Да, что-то я заговорилась. – Спохватилась тётушка, вставая из-за стола. – Верунчик, тебе наверху уже постлано, там лампа, я зажгу её тебе, а потушить сама сможешь, когда захочешь. Только не засиживайся, завтра утром пойдем в церковь, встаем рано.

Тётушка после ужина проводила меня до комнаты и оставила в ней в совершеннейшем одиночестве. От небольшой керосинки круги света поползли по комнате и осветили её почти всю, прогоняя страхи большие и маленькие, да и легенда, рассказанная тётей, потихоньку тускнела в моей голове, уставшей к концу дня невероятно.

Сначала мне показалось, что все не так страшно – я переоделась в ночное и завернулась в одеяло, пробуя заснуть, но, едва я закрывала глаза, передо мной восставал образ Сонечки и образ родной матери. Теперь в моем воображении эти два человека как бы срослись вместе, и я видела материнское лицо, обрамленное длинными рыжими волосами, и видела бескрайнее поле красных маков. Впервые в жизни мне было страшно настолько сильно, что сердце забилось даже не в груди, а где-то в ушах. Я вскочила с постели и, взяв в правую руку керосинку, подошла к двери и прислушалась. Страх захватил всю меня и исказил настоящую реальность до безобразия; вполне обычные скрипы принимались мною за царапанье, а свист ветра в окнах казался человеческим, не женским и не мужским, шепотом, и даже на чердаке вдруг послышались шаги, словно кто-то там, наверху, наматывал круги по мраку и густой пыли.

Я отбежала от двери и кинулась в кровать, забираясь под одеяло с головой. Стучало бешено сердце, кровь в висках барабанила так, как обычно барабанит дождь по покатой крыше – бум, бум, бум. Перед глазами была кромешная тьма и больше ничего.

В эту ночь я смогла задремать ближе к утру, когда была совсем измучена страхом, но дремота моя была неспокойная, а прерывистая – я то и дело вскакивала и, проверяя, зажжена ли керосинка (её я решила не тушить), вглядывалась изо всех сил в углы, пока ещё погруженные в небытие. И только лишь солнечные лучи поползли по комнате и осветили собою стены и углы, мне стало спокойно. Именно в тот момент прокукарекал петух.