Текст книги "Сегодня – позавчера. Испытание сталью"

Тихо в лесу, только не спит…

Ночью, выбравшись из объятий Даши, я вышел во двор, сел на полено, закурил, глядя в черное небо. На запад. Мне казалось, что я вижу всполохи взрывов, слышу далёкую канонаду. Понимал умом, что это невозможно, что это мне чудится, но казалось, что запад полыхал.

– Гроза там, – сказал подошедший из темноты бесшумной походкой спецназовца Громозека.

– Ещё какая! – ответил я.

– Возвращаемся?

Я опять затянулся, помолчал. Потом выпустил дым, сказал:

– Я хотел бы навсегда остаться здесь.

Он сел рядом, я протянул ему кисет, он покачал головой.

– Если не мы, то кто? – сказал он.

– Я знаю. Брат, всё, что ты скажешь, я знаю. И про долг, и что война придёт сюда, если мы её там не остановим, потому – не надо. Просто помолчи. Такая ночь! Пока не познаешь других ночей, бессонных ночей войны, не научишься ценить таких.

Он кивнул, стал сворачивать самокрутку. Я, затянувшись, сказал:

– Знаешь, у меня была хорошая жизнь. Семья, дом, работа, хобби. Но мне казалось это таким скучным! Так меня всё это… Я втайне мечтал оказаться на месте деда и стрелять по танкам. А сейчас…

– Настрелялся, – кивнул Громозека.

– Повзрослел, – кивнул я.

– Вернулся бы в старую жизнь?

– Вернулся бы, – кивнул я.

Помолчал несколько минут, продолжил:

– Невозможно это. Не войти в одну реку второй раз. Я – другой, река – другая. Теперь моя жизнь – тут. А тут – война. Самая страшная из тех, что помнит человечество. И, может быть, не зря мы оказались тут, в это время и в этом месте. Чтобы стать героями. И может статься так, что если не справимся мы, то не сможет никто.

– Да, вот, не сказал бы, что ты от скромности умрёшь.

– Ты видел этих… других? Одни – не побеждать идут в бой, а умирать. Другие – готовы самое дорогое предать и продать, лишь бы не воевать. Мать готовы расстрелять, за немцев воевать, лишь бы не за правое дело. Да… А Сталин окажется виноват.

– А Сталин-то при чём? – подпрыгнул Громозека.

– Доживёшь, увидишь. Из него прямо демона сделают.

Громозека вскочил, окурок полетел в темноту, стоит, пыхтит, кулаки сжимает.

– Кто? – выдохнул он утробно. Как будто прямо сейчас пойдёт свинцовые примочки ставить.

– Много кто пожелает лягнуть мёртвого льва. Защищать только не найдётся желающих.

Я стал перечислять фамилии, Громозека притих и сел обратно, и схватился за голову. Громозека только с виду был тупым бойцом – это у него маскировка такая, на самом деле это был интеллектуал. Образованный, начитанный, с широким кругозором, прекрасно разбирающийся в окружающем мире. Другого ко мне бы не приставили. Кот был проще, но там я был в ином статусе, ставки были меньше. Тогда я был просто до фига знающим старшиной, а сейчас я – Кольцо Всевластия.

– Ладно, гнилая проституточная интеллигенция, но маршалы?

– Ты видел, как генералы просрали Красную Армию в 41-м? И не расстреливают их только потому, что других нет. И как народу объяснить, куда делось пятикратное превосходство над немцами в танках? Пятикратное – в самолётах? Десятикратное – в артиллерии? Куда делись миллионы тонн боезапаса, миллионы винтовок, сотни тысяч автоматов и пулемётов? Миллионы комплектов обмундирования? Миллионы мужиков, погубленных по дурости? Почему уже в сентябре нечем было вооружать дивизии? Ещё в мае 41-го был двойной запас стволов всех калибров только на складах, не считая того, что уже было в войсках, через полгода – вообще ничего не осталось. Танки встречали бутылками с бензином, а опечатанные склады с орудиями оставались немцу. И не только с орудиями. Что это? Измена? Раздолбайство? А потом эти же люди, что «потеряли» оружие, экипировку, боезапас, горючку и целые армии, станут маршалами. Как им объяснить трудовому народу, почему он до войны трудился не разгибаясь, а потом он же с голыми руками встретил танки? И подлая интеллигенция подскажет им ответ – Сталин «прозевал». Это ведь он не дал им миллион танков, двести миллионов пехоты и миллиард эшелонов снарядов. Он не поднял по тревоге войска в утро 22-го.

– Это не его обязанность была. Это, вот, он позже стал Верховным Главнокомандующим.

– Пох, понимаешь, что никого это не колышет?

– Расплата будет жестокой за такую несправедливость.

– И снова ты прав. Такого издевательства над истиной не стерпит не только мироздание, оно довольно инертно, но вот союзники наши все сразу отвернутся. Если мы предали своего Вождя, то что нам будет стоить предать Китай, Югославию, Болгарию? И они сразу после попрания Сталина станут играть в свою игру, больше не надеясь на нашу страну, сразу переставшую быть «Старшим Братом». А страна – рухнет. Компартия будет вне закона. А народное достояние широким потоком потечёт к нашим недругам.

– Ты доложил? Всё! Это! Вот!

– Конечно.

– И что?

– Не знаю. Мне забыли доложить, – усмехнулся я.

– Вот, зараза! И что делать?

– Исправлять мир к лучшему. Своими руками и по своему разумению.

– Ты точно доложил?

– Ты видел, как лейтенант пишет? На проштампленной бумаге, пронумерованной. Так и они писали. Кто читал – мне не ведомо. Я сделал, что должен был, а там – будет то, что должно быть. А у меня ещё есть дела поважнее, чем думать о ещё не случившемся.

– И что же?

– Там ещё сотни танков с крестами ездють. А должны они в наших полях кострами гореть.

– Вот! Точно! Тогда, вот, пошли спать.

Мы уже почти разошлись по своим углам, когда Громозека дернул меня за рукав:

– Мне было строго наказано не спрашивать тебя ни о чём. Вот. Ты сам рассказал. Так, вот, скажи уж – когда Победа?

– Праздновали 9 мая. Каждый год. Главный праздник. В 1945-м победим. За 27 миллионов убитых.

Громозека зажмурился, потом тряхнул головой, развернулся и понуро побрёл.

Даша не спала. Сидела у окна и плакала. Подслушивала?

Я обнял её.

– Я уезжаю. Завтра.

– Знаю.

– Можно мне будет вернуться?

– Нет. Наши пути больше не пересекутся.

– Я не хочу тебя терять.

– Это не в твоих силах.

– Я приеду после Победы.

– Ты не найдёшь тут никого. Но сегодня я – твоя.

Исход из рая

Провожать нас вывалили все. Несли подарки. Кто заготовил мясо медведя, кто – медвежий жир разлил по крынкам, несли пироги, сало, яблоки, курники, хлеб, варенья. Дед каким-то образом умудрился выделать медвежью шкуру, хотя я зуб даю, что невозможно за ночь это сделать. А ещё мешочек (точнее баул такой) с листами самосада.

Очень трогательно.

Долго махали нам, когда мы уезжали, мальчишки некоторое время бежали за БТРом, глотая пыль, потом отстали. Я до последнего смотрел назад, хотя Даша и сказала, что не выйдет меня провожать. Простились в доме. Ну, а вдруг передумает?

Когда посёлок скрылся за пригорком, развернулся по ходу. Рядом трясся Громозека, оккупировавший полубашню с пулемётом. За руль усадили Кадета – пусть оттачивает вождение.

Отряд НКВД появился сразу и вдруг. Тот же ЗиС стоял на обочине, бойцы кого-то трамбовали на другой обочине.

– К бою! – закричал я. Если НКВД кого-то трамбует – было нападение, значит.

Защёлкали затворы.

Бойцы осназа при нашем появлении (если они появились вдруг, значит, и мы для них так же вдруг) разлетелись в стороны, залегли, готовые встретить нас огнём.

– Стоп! – закричал лейтенант, вставая в полный рост в чреве БТРа, благо – крыши-то нет, поднимая руки над головой в знаке «стоп». – Свои!

А Громозека смотрел на бойцов в форме НКВД поверх тупорылого ствола крупнокалиберного пулемёта, готовый покрошить всех в фарш. Но из пыли поднялся избитый Брасень со связанными за спиной руками. И я всё понял.

– Не стрелять! – закричал я. – Я – майор Кузьмин. А это – мои люди. Кто старший? Доложить!

А получилось вот что. Мы, верхом на БТРе, растворились в воздухе, а эти двое – водила и Брасень – очутились в дорожной пыли. Вот эти двое и были повязаны, во избежание, так сказать, и допрошены. Во время допроса БТР и появился тем же макаром – появился, будто лампочку включили. А внутри – загорелые мужики в косоворотках. Что им думать? Напала банда местных и захватила бронетехнику?

Так что это только для нас прошло несколько дней. А для них – несколько минут.

Выслушав капитана, командира эскорт-группы осназа, я повернулся к своим:

– Ни слова. Для них прошло всего несколько минут. В дурдом нас всех запрут. И не дадут подвиг совершить. Я понятно объясняю?

– Понятно, командир.

– Капитан, грузись в грузовик, этого – ко мне, водилу себе бери. Выдвигаемся обратно. Задание выполнено.

– А как…?

– Каком кверху! Не твоё дело, – взревел я. – Выполнять!

– Ты мне не указ! – ответил капитан. – У меня свои инструкции.

Ух, ты, дерзкий! Ну-ну!

– И какие? Довезти нас? Проследить? Довёз. Проследил. Люди вылечены, задание выполнено. Мы возвращаемся на фронт, а ты – как хочешь. Можешь тут сидеть, пока не высидишь. Моего человека отпусти. Пока – прошу, не требую.

Брасеню разрезали путы, он вскочил, стал оттряхиваться, но, увидев, что его ждать не собираются, кинулся к бронемашине. Кадет провёл БТР между грузовиком и озадаченными бойцами и поддал газу.

– Лейтенант, где ближайший пункт связи?

– Там.

– Вот туда и едем. Слышь, Кадет?

– Угу.

– И ещё раз повторю, чтоб наверняка дошло – в то, что было – я сам не верю. Кто поверит? Потому рекомендую придерживать язык за зубами. Лейтенант, ты обязан доложить, а вот что и кому – думай сам, если не хочешь получить свинцовую пилюлю в лоб от избыточности внутричерепного давления или провести остаток жизни в комнате с мягкими стенами в стильной рубахе с рукавами, завязанными на спине.

Потом повернулся к грязному и избитому Брасеню, пожиравшему нас глазами.

– Я даже не спрашиваю, – выставил он руки, – уже и так понял, что остался без сладкого. И даже догадываюсь, за что в рай не пускают.

Всё-таки он – умница. Хоть и вор.

Везёт мне на уникумов. Правда, в поисках их постоянно в дерьмо приходится окунаться. Наверное, в других местах уже всё «зачистили», всех нашли. Или это только я их смог разглядеть? А остальные – не увидели под толстым слоем «шоколада» начинки? Ведь что было бы с Брасенем и Прохором, не притяни я их к себе? Сгинули бы бойцами переменного состава штрафной роты. И так никто бы и не узнал, что у Брасеня не голова, а промышленный логистический компьютер, а Прохор – экстрасенс, лечащий наложением рук.

Грузовик с осназом догнал нас только у полустанка, когда лейтенант ходил телеграфом докладывать о результатах нашей поездки. Видя, что осназ толпой попёрся в узел связи, я снял косоворотку и, кивнув Громозеке, пошёл туда же. Не скажу, что мой голый шрамированный торс остановил ГБ, но он произвёл впечатление. А мне этого и надо. От лейтенанта они отвалили, так что крови не пролилось. И даже по мордям никто не схлопотал. Скучно!

– Ждём ответа, – сказал мне лейтенант. Ну, подождём.

И перекусить пора. Отъехали в сторонку, сильно в сторонку, разложились. ГБ звать не пришлось – сами нарисовали свои любопытные носы. Крикнул, пригласил к столу. Я был уверен – не откажут. Понятно, что не принято есть с руки поднадзорного, но это же реальный шанс сбора оперативной информации. Откажется – значит, просто вышибатель дверей. Не, не отказался. Опер.

Видно было, что капитан удивлён, но на вопросы я отвечать отказался: «Не твоего ума дело! Делай, что должен!» А пока меня не было, шустрый Брасень так расстелил шкуру медведя, что я сидел теперь внутри неё, а надо мной – крышкой – висела его голова, в которой дед оставил часть черепа.

Капитан, видимо, сопоставил дважды два – шкура и отметки на моей груди.

– Знатный трофей!

Я хмыкнул.

– Когда успели только?

Я опять хмыкнул:

– Ты, капитан, ешь. Не забивай головы вопросами, которые тебе не нужны. Доложишь всё, как было. А я доложу, как было, тому, кому надо. Тебе ничего не будет, я уверен. И нас – не опасайся. Мы не падлы. Не враги. Свои мы. У меня тут три гэбиста на шестерых, да и сам я начинал войну в батальоне НКВД.

– Ну, прошу, скажи, как такое возможно? – взмолился капитан.

– Даст Бог, поймёшь. Вот, Брасеню – не дал. Вишь, сидит, дуется.

А Брасень в это время лыбился, как на личное дело фотографировался. Совсем не по легенде.

Капитан ничего не понял, набрал воздуха, хотел что-то сказать, но выдохнул и стал молча жевать курник, запивая утрешним молоком из глиняной крынки.

– Ешь, ешь, капитан. Курник – вещь! Пока не вскроешь – не испортится. А раз вскрыли – надо доесть.

Лейтенант красноречиво посмотрел на часы.

– Капитан, – обратился я к командиру группы осназа, – что-то мы так хорошо сидим, а надо на узел съездить. Может, на трёхтонке?

Капитан сидел с остановившимся, задумчивым взглядом, молча жевал. Так же молча взмахнул рукой, потом кивнул подскочившему бойцу. И всё это даже не поворачивая головы и не изменяя направления взгляда. Прожевав, он в той же задумчивости достал из кармана штанов не первой свежести платок, вытер рот, убрал, кивнул:

– Благодарю за угощение. Майор, а это тебя Медведем кличут?

– Меня не кличут. Я не собака. За глаза, и правда, Медведем называют. Ребята ещё прошлым летом окрестили. Так и прижилось.

– А это не про тебя в «Красной Звезде»? – Капитан достал из нагрудного кармана сложенный многократно вырез газетного листка.

Вырезки были не из одной газеты. И не только про меня. Но, несколько статей точно про мой полк. Вот она – слава! Кто из живущих не хочет хвалебной заметки о себе в центральной прессе? И я хотел. А теперь читал про себя, как про героев-панфиловцев, но кроме любопытства – ничего не ощущал. А когда дочитал – наступило разочарование. Нет, не статьями военкора – он всё сделал верно. Преувеличил, конечно, безбожно, но – так надо. Разочарование наступило от опустошённости. Ещё одна тайная мечта сбылась, а на душе – пусто. Нет удовлетворения.

– Да, капитан, это про меня.

– Что-то ты не рад.

– Верно ты подметил. Знаешь, наверное, каждый мечтает, может быть тайно, увидеть очерк о себе в московских газетах. И я где-то в глубине души хотел этого. И вот я увидел. И знаешь что?

– Не знаю. Что?

– Ничего. Пусто. Нет удовлетворения от сбывшейся мечты. Значит, пустая была мечта. Напрасная.

– Просто ты изменился. Повзрослел. Вот и стала мечта пустой. Другое для тебя стало важным.

Это сказала моя докторша, которая уже несколько дней вела себя как тень отца Гамлета, старалась быть незаметной. Я с удивлением повернулся к ней. Потом улыбнулся и манерно поклонился, правда, одной головой:

– Благодарю. Твоя наблюдательность многое объяснила, красавица. То же и с наградами. Как я хотел орден! Чтоб как у деда! А как дали – он мне в напряг. Не потерять бы – драгмет всё-таки! А потом ещё и ещё награды. А смотришь на них – побрякушки. А это – неправильно. Награды – признание Отечеством заслуг перед народом, это надо ценить, а у меня как-то не получается. И со званием так же. Я хотел быть командиром. А стал комполка и за голову схватился.

Дружно ржали.

– А теперь чего ты хочешь? Что тебя порадует? – спросил капитан, когда успокоились.

Я задумался на миг:

– Трупы врага. Много трупов. Костры из танков. Флаг красный над Берлином. Вот чего хочу! А радует – что они живы!

Я обвёл рукой своих спутников.

– Мой первый комбат. Комбат-батяня, Ё-комбат, фундаментальный мужик, сказал однажды, что он не считает убитых врагов, но точно, до человека, ведёт учет всех своих убитых пацанов. И сказал, что все они приходят к нему ночами. И идут мимо него строем. Теперь я его понимаю. На днях мимо меня промаршировали парадной коробкой в рай и мои.

Все переглянулись. Взгляды их изменились. Повисла тягостная тишина. Я встал, вылез из БТРа, натянул рубаху на тело, хоть и было жарко.

– Красавица, пойдём, пройдёмся, ноги разомнём.

Докторша была удивлена, но вышла, сходя с брони, опёрлась на мою руку, стала оправляться. Я с улыбкой смотрел на её прихорашивания.

– Отвернись, – попросила она.

Я развернулся и пошёл. Она меня нагнала и пошли рядом. Молча. Я иногда отклонялся от прямого маршрута, срывая скромные по своей красоте летние полевые цветы. Она искоса поглядывала на меня. Её воронёные волосы отливали на солнце. Набрав небольшой букет, я преградил ей путь, встал на одно колено и склонил голову:

– Прости мне мою грубость, слова мои были тебе обидны и тобой не заслужены. Они были поспешными и сказанными в сердцах, были лживы. Я сожалею, что уязвил тебя.

Она взяла букет, моргнула разом помутневшими глазами, спрятала лицо в букете. Зря. Не пахнут придорожные цветы ничем, кроме запаха пыли. Она вдруг встала на колени передо мной, подняла ладонями моё лицо, чтобы увидеть глаза:

– Я не осерчала на тебя. Даша мне сказала, что ты хотел оттолкнуть меня, чтобы защитить. Ты считаешь, что лучше не сближаться, чтобы не терять?

– Уже нет. Думал.

– Твой тост?

– Да. Если нет дорогих сердцу людей – зачем жить?

– Вставай. Увидят.

Мы поднялись и дальше пошли. Я ей подал свой локоть, она взяла меня под руку.

– А Даша?

– Я её больше не увижу. Даже если буду искать.

– Жаль. Мы подружились.

Странный они народ – бабы. Только что я ей сказал, что мне была не безразлична другая, тем более, она не глухая и не слепая – была там, всё видела и слышала – Даша та ещё крикунья. А они – «подружились»! И где ревность? Соперничество? А обида, что обратил на неё внимание только после того, как не стало возврата к другой? Что это – мудрость, хитрость или глупость? Равнодушие? Расчёт? Блин, что за племя это, бабы, никогда не просекаешь их мотивации!

Ходили, прогуливались, вели непринужденный разговор ни о чём – «о погоде и молодёжной моде». Пока не запылил ЗиС.

– Вести, – выдохнул я.

Двоякое чувство возникло – не хотелось его видеть, не хотелось получать цэу от командования, хотелось, «чтобы лето не кончалось». И в это же время я ждал ЗиСа. Не столько «туда» хотелось, сколько давила невозможность «тут» оставаться. Как ни притворяйся, моё место – там. Потому дальнейшее нахождение вне боя несло негативный окрас. Кроме чувства неопределённости и «зависания вне координат», ещё и слегка погрызывала совесть. Чувство такое же, как у ребёнка отобрал конфету и ешь у него на глазах. Это и есть – Зов Долга?

Когда мы вернулись, кемпинг уже свернули. Нам предписывалось выдвигаться на аэродром, расположенный в полусотне километров, там нас подберут самолёты. На них мы и вылетим в «распоряжение управления кадрами». Если не ошибаюсь, это в Москве. Интересно, её восстанавливают или до Победы отложат? Вот и узнаем.

Небесная гавань

Аэродром – это слишком громкое название. Выровненная земляная полоса на поле – вот и весь аэродром. Построек – никаких. Несколько палаток и землянок. Стоящие под открытым небом обслуживающие грузовики, бочки в два яруса. И ни одного самолёта. Навес около полевой кухни. Две деревянные каланчи с болтающимися на них полосатыми конусами для определения ветра. ВВП подскока, не более. Да, так оно и оказалось. ВВП использовался как пит-стоп перегоняемым с Дальнего Востока ленд-лизовским бомбардировщикам. На них нам и придётся лететь. Надеюсь, не в бомболюке? Вместо бортстрелков? Ого, с комфортом! Самолёты шли только с перегоняющими их пилотами, места были.

Это всё мне рассказал однорукий летун – комполка. Без руки – он точно отлетался, но его организаторский опыт пригодился. Но, видимо, без неба ему – край. Солнце ещё высоко, а от него уже перегаром несёт.

А самолёты ждут только завтра. Потому нам предложили «чувствовать себя как дома» и пригласили в «столовую» на ужин.

За ужином, под стопочку, рассказал ту самую каноническую байку про корову в бомболюке: «Жить захочешь – не так раскорячишься!», спел не менее канонические «На честном слове и на одном крыле», «Опустела без тебя Земля» и ещё несколько песен, имеющих отношение к людям-птицам.

Надо ли говорить, что мы стали «свои в доску»? Или как у них, небожителей: «в плоскость», «в стабилизатор»? Со склада тут же нам были выданы американские кители и фуражки вместо «неуставных» гражданских одежд, мне перепала кожаная куртка-пилот. Ленд-лизовская. Максимального размера, чтоб на «доспех» налезла. И ленд-лизовские же солнцезащитные очки. Бомберы были американскими, шли в комплекте с экипировкой, которая, частенько, до фронтовых полков просто не «долетала», оседая в таких вот складах таких вот «аэродромов подскока». Та же история и с НЗ. Мне раздухарившийся комполка предлагал ещё и кольт в новенькой кобуре, но я взял только портупею, а от кольта отказался. ТТ меня вполне устраивал. И с боезапасом попроще. А вот Брасень устроил тут «фондовую биржу», меняя «шило на мыло» – целебную медвежатину на ленд-лизовский импорт. А потом будет кольтами добывать что-либо нужное мне. Потому – пусть. Хотя это и называется тут спекуляцией и осуждается.

Я выпил стопочку для приличия и стал выкручиваться, чтобы и не пить и хозяина стола не обидеть. И в самый разгар застолья пришлось сваливать, летун стал чрезмерно настойчив до: «Ты меня уважаешь?» Удостоил осуждающего взгляда Кадета, сливавшего в себя стопку за стопкой, прошёл до стоянки нашего транспорта, взял медвежью шкуру и пошёл к ближайшему пригорку с редкими кустами какими-то на нём.

Расстелил шкуру, завалился на неё, положив голову медведя под свою. И стал любоваться закатом через солнцезащитные очки. Очки, кстати, были очень похожи на те, в которых Сталлоне снимался в фильме «Кобра». Сам фильм я не помнил, но у меня плакат этот год висел в комнате.

– Виктор Иванович! – услышал я голос докторши.

Я откликнулся. Она подошла, присела на медвежью шкуру по моему приглашению, скромно поправляя юбку, потупив взор.

Сама пришла. Решила взять инициативу в свои руки?

Сидит, молчит. Я так же молча лежу. А что говорить? Мы взрослые люди. И так понятно, что произойдет. Зачем слова? Преумножать ложь?

Я протянул руку и погладил такое родное лицо. Как же она похожа на мою жену! Докторша, как котёнок, потерлась щекой о мою руку. И кинулась на меня, целуя.

Она лежала у меня на груди, пальчиками поглаживая шрамы. Я, лёжа, курил.

– Как порядочный человек, я теперь обязан тебе предложить стать моей женой, – сказал я, выпустив дым в куст.

Она укусила меня:

– Ночью вы все готовы жениться, а утром – знать не знаю?

– Я не все. Я – серьёзно.

– Не надо, Витя. Меня всё устроит. И военно-полевой женой. И вообще никем.

– Экая ты покладистая!

 
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Буду в краю далёком
Я для тебя чужой.
 

– Обижусь.

– На обиженных воду возят. Ты мне лучше скажи, почему к Даше не ревновала?

– Ревновала. И ещё как! И сейчас ревную. Её ты – полюбил. А я – так, чтобы опустевшее место заполнить. Думаешь, я не вижу? Вижу! И – согласна. А Даша мне сразу сказала, что ты и она – временно. И я – ждала.

Она села. Красивая, стройная. Не худосочная вобла, как принято в моё время, а в «мясе», спортивная, как я люблю. Я тоже сел, переложил копну тёмных волос с груди за спину. Незачем прятать красоту.

– Витя, я вся перед тобой. У ног твоих. Не спеши слова и предложения бросать. Детей у меня никогда не будет, даже Даша не смогла ничего сделать. Вырезанное – не вылечишь.

Я убрал её руки с её паха. С недавних пор я очень хорошо видел в темноте, света звёзд и луны хватало, чтобы разглядеть шрам у неё на животе. Она заплакала, я поднял её лицо, губами снял слёзы с её лица.

– После войны миллионы детей останутся без матерей и отцов. Сколько детей ты сможешь обогреть и приласкать? На скольких хватит тепла твоего сердца?

Я её повалил, стал целовать.

– Ты сможешь воспитывать чужих детей?

Я не ответил. Ответил, но не словами. И ей тоже стало не до слов.

Разбудил нас Громозека.

– Не замёрзли, голубки?

– Медвежья шкура оказалась очень тёплой. Хотя ещё пахнет зверем. Отвернись, бесстыдник! И не смей пялиться на мою жену.

Ухмылка сползла с лица осназовца, он посмотрел на удивлённую докторшу.

– Вот даже как!

– Именно так!

– Тогда поздравляю!

– Благодарю. Свали!

Когда Громозека скрылся за кустом, докторша опустила край медвежьей шкуры, которым прикрывалась.

– Так ты – серьёзно?

– Более чем. Как только представится возможность, оформим документально. А пока фактически.

Я её притянул к себе. Вспомнилась Даша. Без боли вспомнилась. Верно говорят – дыру в сердце надо заполнить другой. Дыркой.

Самолёты заходили на посадку, тормозили, заруливали на стоянки.

Большие. Для нашего фронта это были большие самолёты. Это у амеров эти двухмоторные бомберы считаются средними, а у нас – это стратеги дальней авиации. Ну, нет у нас задач для «летающих крепостей». Нет в русском менталитете тяги к ковровым бомбёжкам. А до изготовления ядрен-батона эти гиганты могут только уничтожать города обычными бомбами, что они и сделают в Германии.

У нас принято города освобождать и восстанавливать, а не уничтожать. И эти бомберы будут разрушать мосты, склады, станции и заводы. То есть точечные удары в ближний тыл фронта и в интересах фронта. Мы хотели выжить и победить в войне, нагло-янки – растоптать немцев, убрать их с конкурентного поля навсегда. Забомбить до состояния каменного века. Они и дальше так же будут действовать – Вьетнам, Ирак, Сербия, Ливия и т. д.

Так у них принято. Зачищать поле действий. А мы осваиваем это поле, потому и живы сотни и тысячи малых народов и народностей на нашей земле. И весь огромный советский народ, состоящий из тысяч малых народностей, только обогащается от смешения культур. Синергия – процесс, дающий бо́льшую отдачу, чем простое ограбление, но и более сложный, – до синергии надо дорасти. Умом и душой дорасти.

Ограбить народ или страну – проще. Только это путь в Никуда. И народы старые, долго живущие на Земле, это знают, потому даже мысль о тупом ограблении каких-нибудь бурятов, да и тех же немцев в 45-м, вызывает душевный протест. Ну, что с них взять? А вот если им построить дороги, города, школы и научить работать – вот это будет отдача! Ну, да, нескоро, да и сначала надо вложиться хорошенько, прежде всего нервов вложить, ума, терпения и воли. А к тому времени, когда пошла отдача – это уже не земля бурятов, а Россия. И буряты эти сами себя русскими называют. Как, например, поволжские татары. Ходили в набеги на Русь. Но прошли века. И при распаде Союза Татарстан не пожелал покидать Родины. В отличие от хохлов. Почему малороссы оказались более чужими, чем татары? Амеры подсуетились? Наглы? Или свои долбоёжи?

Что-то я замечтался. Меж тем, техники, девчонки, смешные в слишком больших комбезах, тут же начинали вскрывать капоты двигателей, маслотопливозаправщицы тянули шланги. Пилоты выбирались из самолётов, улыбались, разминали ноги, шли под навес к накрытому столу. Через два часа мы полетим. А сейчас можно и подкрепиться.

Громозека не вытерпел и растрепал, сучок! Завтрак разом перетёк в свадебный пир. С гармошкой и плясками молоденьких лейтенантов с поварихами и техниками. Прилетевшие лётчики с удовольствием кричали: «Горько!» и пили, сменные пилоты с кислыми, постными лицами завидовали. Им пить нельзя – лететь.

Моя невеста смущалась, краснела, но цвела. И сияла глазами. Будто первый раз замуж выходит.

А я поражался своему равнодушию. Непоколебимости. Было ощущение сюрреалистичности. Казалось, всё это – просто сон. И я вот-вот проснусь. И только сейчас я понял, что живу в этом ощущении уже год. Поэтому так смело посылал вышестоящих командиров, стрелял в своих, лез на танки. Для меня это было не страшно. Не ощущал земли под ногами. Как в игре компьютерной. Не страшно. Убьют – релоуднусь и снова пойду преумножать безобразия. Так оно и было. Только боль – настоящая.

Да и сейчас – лёгкая ирония меня не покидала. Спел несколько песен в тему: «Эта свадьба пела и плясала», «Невесту» Лагутенко-Мумия-Тролля и другую «Невесту» – Глюкозы.

А потом пришло время вылета.

Распределили нас по местам бортстрелков, закрепили. Мою жену – на место отсутствующего штурмана. Всё же в кабине лучше – они на этих бомберах обогреваемые. Мы все могли уместиться в одном самолёте, американские конструкторы предусматривали больший экипаж, чем был в наличии. Но распределили нас по разным самолётам. Жаль, БТР пришлось оставить. Будем ждать, пока по ж.д. нас догонит.

Коротко нас проинструктировали, что ничего трогать нельзя. Когда ждали нашей очереди на выруливание на взлётку, я рассказал пилотам по внутренней связи (не послушался, подключил гарнитуру) анекдот в тему:

– Отправляют в первый испытательный полёт на новом сверхвысотном самолёте двух пилотов – собаку и чукчу. Центр управления полётами приказывает: «Стрелка, нажми красную кнопку», собака: «Гав!» – «Стрелка, нажми правый тумблер!» – «Гав!» Потом ЦУП говорит: «Чукча!» – «Гав!» – «Чукча, ты человек, тебе не надо гавкать. Покорми собаку и ничего не трогай!»

Баян, конечно, но пилоты моего самолёта ржали. И вот мы выруливаем на взлётку, разгоняемся, сильно прыгая на якобы ровной ВВП, отрываемся. Начинается набор высоты.

– Ну, взлетели, – выдохнул один пилот. Сразу видно «высокую» квалификацию – даже взлёт на этих послушных бортах для них – экзамен.

– Теперь главное, чтобы нам не встретились неправильные пчёлы! – сказал я, приводя пулемёт в моей турели в боевой взвод.

– Неправильные пчёлы? – переспросил тот же пилот.

– Ты про Винни Пуха не слышал? – спросил он.

– А кто это? Иностранец?

– О, это очень занимательный персонаж. Дорога у нас неблизкая, времени много, как не скоротать путь занимательной беседой?

Я, стараясь подражать манере выговора легендарного Леонова, стал им пересказывать мультфильмы «Союзмульфильма» про Винни Пуха и всех-всех-всех. При этом находясь в каком-то уютном состоянии души. Мне казалось, что я не ползу по небу в металлической бочке на хрен знает какой высоте, а сижу перед телевизором в собственной гостиной, на экране идёт этот мультфильм, я его вижу покадрово, пересказываю. И ощущаю, с забытым теплом на сердце, будто за спиной моей на диване сидит моя любимая и мой сын. Так мы и проводили многие вечера. Сын смотрел мульты по DVD, и мы с женой смотрели до выучивания наизусть. Но не переключали, не разбегались. Было уютно и приятно побыть всем вместе. И сейчас я ощущал это тепло и уют, умом понимая, что его нет и в помине. И не будет. Будет лишь ложное подобие. Как с докторшей.

По щекам моим опять текли слёзы.

Под хохот десятков мальчишеских глоток. Мальчишек, которых прогнали через ускоренные курсы взлёт-посадка. И этим ещё повезло, что они челночат от ВПП до ВПП, а не прорываются через трассеры ПВО. Почему десятков? Мальчишки же. Они вывели меня с внутренней связи на общую, меня слышали и в других машинах. И хотя они носили офицерские геометрические фигуры в петлицах, сказки ещё любили. Особенно такую, сплошь состоящую из вирусных песенок и фраз. Ах да, сейчас их не вирусными мемами называют, а летучими фразами. Кто не помнит: «входит и выходит, замечательно выходит», «ты чё, застьял?», «я тучка, тучка, тучка, я вовсе не медведь»?