Текст книги "Масть"

Глава 3

Играли у полковника Веенмахера. Общество собралось самое изысканное – похожий на дубовую бочку полицмейстер Егор Фомич, старенький граф Николай Гаврилович, безвылазно проживающий в Твери уже чуть ли не полвека, двое заезжих помещиков, чьи имения располагались верстах в тридцати от города, – Сорокин и Гутников, оба жилистые, остролицые, весьма напоминающие борзых. Между прочим, друг друга на дух не переносят, и тяжба у них насчёт заливного луга.

И все – болтливы до крайности. То, что надо.

Седьмым, разумеется, был новый начальник Конторы, граф Иван Саввич Сухоруков, позавчера изволивший прибыть из столицы. Ростом выше среднего, одет по столичной моде, но не сказать, чтобы совсем уж щегольски, завитые кудри парика заканчиваются косицей чуть ниже лопаток. Пальцы длинные, тонкие, чуть постукивают по столешнице красного дерева. Губы кривятся в лёгкой улыбке, серые глаза смотрят с усталой доброжелательностью, а на левой щеке белым зигзагом змеится шрам, память о прусской сабле.

– Ну что, господа, начинаем? – предложил полковник Иоганн Карлович. – Дань мальвазии можно отдать и после.

Был он абсолютно прав. Игра – дело серьёзное, с вином несовместимое, особенно когда не на копеечки. И ведь всегда же я об этом знал, а вот позапрошлым летом… Не хотелось мне открывать сию дверцу в памяти. Конечно, я запросто мог поставить заклятье – и дверцы бы не стало. Мог – но не хотел. Из глупого ли упрямства, из гордости ли, поди разбери.

Дворовый человек полковника, молодой лакей Филька, по кивку своего господина принёс нераспечатанную колоду карт, надорвал бумажку, ловко перетасовал. Уж не шулера ли вырастил из него Иоганн Карлович? Узнать несложно. Я слегка прищурился, глядя на Фильку сквозь Сумрак. Нет, не читалось в цветке его души ничего такого. Мутноватый, конечно, цветочек – приворовывает лакей по мелочи, кухонную девку Палашку за все места щупает… ну и нам, в Контору, на барина своего ежемесячно докладывает… но чтобы с картами жульничать – ни-ни!

Мы приступили к игре. Спешить было некуда, потому кто курил трубку, кто нюхал из серебряной табакерки добрый турецкий табак, кто всё же потягивал из высокого бокала вишнёвой окраски мальвазию. И болтали, конечно. Ещё бы, человек из столицы к нам в сонную Тверь, и не погостевать, а может, и навсегда, да ещё на такую суровую должность… Понятное дело, собравшиеся не сводили глаз со статского советника графа Сухорукова. Говорили охотно, но с осторожностью. Местные сплетни пересказывали, на погоду сетовали – не мне одному остобесили эти унылые дожди! – а вот столичными новостями интересовались с опаской.

Впрочем, Иван Саввич быстро сделался душою общества. Смеялся там, где нужно, а где следует – скорбно качал головой, когда надо – брюзгливо кривил тонкие губы… но главное – он испускал флюиды доброжелательства.

Самое забавное, дядюшка для этого магией не пользовался. Обычное человеческое искусство обхождения… всякий овладеет им за семьдесят лет службы, если не совсем уж дурак.

Начинай! – прошелестел он мне по Тихой Связи. – И побольше молодой наглой самоуверенности!

Мог бы и не напоминать, всё ж заранее расписано.

Вот чего я безвозвратно лишился, став Иным, – это удовольствия от игры. Какой там азарт, какой кураж, когда простейшее заклятье «бубновый глаз» позволяет тебе видеть карты противников, а почти столь же простой «зелёный шлем» сообщает обо всех их замыслах. А если воспользоваться чуть более хитрой, но всё равно несложной «властью советов», то и подтолкнёшь людей к нужным тебе ходам. Игра превращается в скучный арифметический пример, не требующий даже ума, а только лишь аккуратности. Конечно, можно ничем не пользоваться, играть по-человечески – но когда знаешь, что в любой момент, едва лишь фортуна от тебя отвернётся, ты можешь применить магию, теряется весь вкус.

Другое дело – игра между Иными, когда любое магическое воздействие мгновенно замечается всеми игроками. И вместо канделябров наказывают «молотым серпом». Правда, за без малого полтора года после посвящения не приходилось мне видеть, как Иные друг с другом играют ради удовольствия. С людьми – другое дело, но это же не развлечение, а работа.

Вот как сейчас.

Я поглядел «бубновым глазом» на имеющийся расклад. Так-так, Егору Фомичу внушаем выбросить даму, господину Гутникову лучше приберечь пикового валета, а мне – идти с треф.

О, как они завидовали! Фортуна мало сказать благоволила мне – а прямо-таки облизывала. Я, как и положено её баловню, развалился в кресле, отпускал двусмысленные шуточки в адрес Николая Гавриловича, баловавшегося стихотворчеством. Увы, не Державин, не Сумароков и даже не Тредиаковский. Особо веселило меня такое:

 
В потёмках своих грёз блуждаючи, пииты
Надеются на муз, но их поймай поди ты!
Подобьем наглых мух бесплотные их дразнят,
Дабы подвергнуть дух мучительнейшей казни!
 

Впрочем, доставалось от меня и полицмейстеру, и хозяину дома Иоганну Карловичу, чей багровый, с синими прожилками нос жил на его лице своей особой жизнью и мог бы, кажется, сняться с насиженного места, отправиться в путешествие. И все бы принимали его за самого Иоганна Карловича.

Всеми этими глупостями делился я с обществом как бы между делом, потягивая мальвазию и щелчком пальцев подзывая Фильку, дабы наполнил бокал.

Карта ложилась мне в руки, выигрыш мой, записываемый мелом на чёрной грифельной доске, всё рос, и вместе с этой суммой росла зависть присутствующих. Ну в самом деле, как такое возможно? Мальчишка, выскочка, петербургский прыщ, вышедший преждевременно в отставку в звании поручика… всего лишь поручика… и на тебе: умирает порядком зажившийся на белом свете богатый дядюшка, и всё состояние достаётся ему, единственному, как выяснилось, наследнику. Три городских дома, два имения в Тверской губернии и одно в Новгородской, пятьсот душ крепостных и, говорят, немалый капитал – частью ассигнациями, а частью полновесными золотыми червонцами. Разве это справедливо? Уж лучше бы покойный Януарий Апполонович завещал всё состояние своё какому-нибудь монастырю… всё легче было бы стерпеть. Но куда там! Двадцатипятилетний сопляк, не имеющий и понятия об уважении к старшим, получил всё! Хотя, похоже, быстро спустит доставшееся. Третьего дня кутил в трактире Кулебякина, выбросил на ветер чуть ли не восемь червонцев, цыган нанимал с медведем… медведя поил водкой… кухонную девку Лизавету поставил к стенке и метал в неё ножи, хвалясь меткой рукой! Чудом лишь не зацепил! И что самое печальное, наглеца и одёрнуть-то боязно, поскольку покойный старик Януарий успел устроить внучатого племянника к себе в Экспедицию. Ты ему замечание, а он тебе дело об оскорблении величества… и поди кому чего докажи на дыбе!

Разумеется, долго так продолжаться не могло. Фортуна – дама переменчивая, и когда выигрыш мой дополз до тысячи, я замедлил своё везение. Сначала повезло полицмейстеру, потом Иоганну Карловичу… вредному Сорокину я помогать не стал, пускай остаётся в некотором проигрыше… сорока рублей довольно, я же не зверь. А вот графу Ивану Саввичу, который проиграл уже рублей пятьсот – не потрудившись даже принять огорчённый вид! – я постепенно наращивал удачу.

Спустя час я мягко вывел из игры всех, кроме графа Сухорукова. Борьба, за которой жадно следили пятеро (лакея Фильку не считаем), развернулась между нами двоими. Карты издевались надо мною, я – над ними, на чёрной доске в моей графе сумма всё уменьшалась, а я, как и положено азартному выскочке, ставил на кон куда больше, чем следовало бы.

Сперва лишился я новгородского имения – предполагалось, его менее жалко. Затем – обоих тверских. Далее дело коснулось дворовых людей в тверских моих домах… а после и самих домов… мне бы, дураку, остановиться, но я пёр напролом, вслух призывая упорхнувшую удачу. Может, было это недостаточно артистично, но для них сойдёт.

Пришёл черёд и ассигнациям, и золотым червонцам. Игра закончилась, когда осталось у меня из дядюшкиного наследства две с половиной тысячи ассигнациями. Как раз хватит, чтобы небольшой домик приобрести, ну и ещё кое-что. Всё, как договаривались.

Публика слишком удивилась бы, прояви я здравомыслие, останови игру. Потому на помощь мне пришёл граф Иван Саввич.

– Пожалуй, довольно, поручик. Этак вы, в запале, панталоны свои просадите, а как же, позвольте спросить, потом на службу государственную явитесь без оных? Так что давайте уж завершим, не дразните свою судьбу. Она такого обращения не любит и карает сурово… в чём вы сами сейчас изволили убедиться. Должен сказать, зря вы так налегали на вино… как в Писании сказано, «не упивайтесь вином, от него распутство». А бумаги на мой выигрыш оформим завтра, положенным чином, пригласим стряпчего. Надеюсь, поручик, вам не надо объяснять, что долг чести превыше долга по закону?

Для виду я покочевряжился, но потом молча кивнул и покинул гостеприимный дом полковника. Пешком покинул, ибо карету, лошадей и кучера Васятку я проиграл тоже. Так сказать, последний аккорд пиесы.

Вот ведь забавно получается. Мы – Иные, нам подвластны могучие силы, мы всех этих человечков могли бы испепелить, превратить в камни, заставить ползать у нас под ногами и лизать сапоги. А вот нельзя. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от него», – внушал мне накануне дядя Яник. Законы надо соблюдать… во всяком случае, пока это необходимо. Вот как иначе, вернувшись на прежнюю свою должность под видом графа Сухорукова, мог он получить назад и нажитое честным трудом имущество? Варианты, конечно, были, но самый убедительный для людей – тот, что мы сейчас разыграли. Молодой внучатый племянник-повеса получает по завещанию всё дядюшкино состояние – и очень скоро проигрывает его в карты. Кому? Разумеется, новому главе тверской Тайной экспедиции, новому своему начальнику графу Ивану Саввичу. Не совсем уж догола проигрывается – пусть общество оценит благородство графа, не пожелавшего обобрать до нитки злополучного поручика. К которому, на радость публике, фортуна в конце концов повернулась задом. И который всё ж таки не до конца оказался испорчен – карточные долги платит, а ведь мог бы сослаться на давний указ государыни. Хоть и проказник, а благородный всё-таки юноша, дворянская кровь…

Между прочим, через месяц-другой, когда вся почтеннейшая публика Твери и окрестностей обсудит сие поучительное происшествие, когда во всех гостиных прозвучат многократные пересказы, когда все жёны, матушки, тётушки и бабушки обсосут новость как дворовые собаки брошенную кость – меня же и жалеть начнут. Таковы людишки – живёт в их сердцах то, что сами они почитают благородством, а на деле это жажда превосходства. Очень приятно будет им меня жалеть – проигравшегося в пух, почти нищего. С ними-то подобной беды не случилось, с ними-то всё в порядке… и жалея меня, они лишний раз сами собою восхитятся.

Это, впрочем, тоже объяснил мне дядюшка, тонкий знаток человеческой природы. А то бы я без него не догадался…

Глава 4

– Ну что, племянничек, – поинтересовался граф Иван Саввич, – в городе-то над тобой потешаются? Всего лишился, пав жертвой собственной дури да наглости! Кабы не милосердие нового начальника Конторы, остаться бы юному повесе без штанов. Кстати, а понимаешь, какая великая от сего польза?

– Чего уж не понять? – хмыкнул я, без разрешения плюхнувшись на обитый голубым бархатом стул. – Преклонение общества себе обеспечили, не потратив на то ни капли своей силы. Только зачем оно вам, дядюшка? Не наигрались в прошлой жизни?

Да, дядя Яник меня выручил из скверной истории, что правда, то правда. Но это не значит, что ему позволительно потешаться надо мною. Я того Харальду не позволил, не позволю и благодетелю. Возможно, дядюшка мне вольность рано или поздно припомнит, но вот такова моя натура.

– Остынь, – без улыбки произнёс тот. – Вернее, согрейся.

На столе передо мною тут же возникла чашка с чаем.

– Предпочёл бы давешнюю мальвазию, – сообщил я, прихлёбывая горячую, пахнущую лесными травами жидкость.

– Не время для винопитий, – парировал он. – Работа тебе скоро предстоит, и работа крайне для Дозора нашего важная. Потому, кстати, и человеческую репутацию твою следовало чуток подгадить. Нужно, чтобы окружающие считали тебя малым с лёгкой придурью, из гонора способным на глупые поступки. Это позволит тебе в некоторых обстоятельствах действовать раскованно и притом не привлекать ненужного людского внимания. А кроме того, неужто не понимаешь ты, от чего я тебя сим проигрышем избавил? Сам прикинь: молодой дворянин, служит в Тайной экспедиции, унаследовал несметное состояние… завидный жених, правда? Тучами вокруг тебя вились бы! Отбою не было бы от приглашений – то на бал, то на детский праздник. И никуда не денешься… ну разве что магию тратить, дабы отвязались. Да тут немереный расход будет! Одного, двух, ну, трёх заморочить несложно, а как на целый город заклятье наложить? А ещё ведь и подпитывать силой.

– Ну, спасибо, дядюшка! – вырвалось у меня. – Вот только жениться собрался… на какой-нибудь изящной… или, наоборот, страстной…

– Изящных и страстных и без женитьбы немудрено найти, – сухо изрёк дядя Яник. – И кажется мне, очень скоро отыщешь. Так что под венец я бы тебе пока не советовал…

– Давайте ближе к делу, дядюшка, – заметил я сухо. – Вы, кажется, что-то поручить мне хотели?

– А куда нам торопиться? – скривил он тонкие губы. – Ты домик-то купил уже у купчихи Зыряновой?

– Вчера, – кивнул я. – Весь день на то угробил. Никогда не думал, что в губернском присутствии столько бумаг заполнять придётся.

– Хорошо, – усмехнулся дядя Яник. – Маленький, в три комнатки, домик близ Горской слободы… яблоневый сад при нём, огородик, баня, конюшня, дровяной сарай, погреб… неплохое хозяйство, требующее рук. А рук у тебя только одна пара, да и то – пьяницы Тимошки.

– Ну, не такой уж он и пропойца, – вступился я за своего лакея, кучера и камердинера в одном лице. – Как поклялся Великим Постом завязать с вином, так и держится до сих пор.

О том, что держится он благодаря лёгкому заклятью «трезвый кучер», я упоминать не стал. А то дядюшка не догадывается!

– Значит, пускай сорвётся, – распорядился граф Иван Саввич. – Пускай основательно так сорвётся, чтобы все видели. После чего посеки его и отправь назад в Чернополье.

– Зачем? – удивился я.

Правду сказать, особо меня сей приказ не расстроил. Тимошка, чьи годы подбирались к полусотне, плут редкостный. Причём ленив он столь же, сколь и хитёр, и потому на всякую свою оплошность подыскивает железное оправдание. Если бы только было можно, я давно бы уже избавился от него. Рук у меня, что ли, нет? В полку я, что ли, не служил? Печь не растоплю? За лошадьми не поухаживаю? Мундир свой не вычищу?

Но неприлично такое дворянину. Сразу пойдут шепотки да кривотолки… как это поначалу было в полку, и пришлось выписать из деревни человека. Видать, подлец управляющий сплавил мне то, что в хозяйстве и даром не надо.

Впрочем, будь на месте Тимошки кто порасторопнее, мне бы от того тоже особой радости не случилось. Крепостных предпочитаю держать от себя на приличном расстоянии.

– А затем, – наставительно произнёс дядя Яник, – что место твоего лакея должно освободиться. И занять его должен кое-кто иной. Да, именно это слово. Теперь слушай и не перебивай, вопросы после. Суть вещей, племянничек, такова, что слабоват стал наш тверской Дневной Дозор. Ночные нас уже полгода как по всем статьям обходят. Высших магов только я, первого ранга – Егорыч и Онуфрий, второго – Лука Панкратыч, третьего, тебя считая, пятеро… ну и мелкая всякая шушера, низшая. Сам понимаешь, от упырей да оборотней больше хлопот, нежели пользы. Между тем как у Светлых явный перевес. Одна только графиня Яблонская чего стоит, а ещё трое в первом ранге, пятеро во втором! И арсенал у них помощнее нашего будет. Но всё бы ничего, кабы времена стояли мирные да безмятежные. Однако предстоят нам, похоже, великие потрясения…

– Это вы, дядюшка, про войну с турками? – несмотря на запрет, вставил я. Вновь из духа противоречия.

– Нет, хуже, – потёр он свой шрам. – Что нам, Иным, человеческие войны? Главное, по дурости башку не подставлять, куда не надо. Но тут другое… и пока тебе знать не следует. Не кипятись, так надо. Чем меньше будешь знать, тем лучше сыграешь свою роль…

Я набрал воздух, намереваясь задать очередной вопрос, и выдохнул. Холодком каким-то повеяло, и напрочь пропало желание язвить. И ведь не магия то была с его стороны, магию бы я почуял. Нет, здесь не Иное. Здесь другое.

– Продолжаю, Андрей, – теперь в дядюшкином голосе послышалось даже что-то тёплое. – Нам надо выправить равновесие… но тут тоже всё не так просто. Взять на службу в Дозор сильных Иных – этого мало. Нужно ещё, чтобы служили они не за страх, а за совесть… у вас там, в столице, небось и слово-то это, «совесть», постыдным считается? Как же, как же… совесть это у дурачков Светлых, а мы, Тёмные, свободны от всяческих химер разума… Между тем глупо это, если каждый только сам за себя и только о своей пользе помышляет. Потому что подчас своей пользы иначе и невозможно достичь, кроме как через достижение пользы общей… То есть всех Тёмных. А стало быть, нам не просто новые сотрудники нужны, а такие, чтобы преданны были. Сам понимаешь, не на всех наших рассчитывать можно, если жареным запахнет, если жизнью рисковать придётся. Тот же Егорыч непременно свалит в сторону… и найдёт кучу оправданий, а Лука намеренно глупить станет, лишь бы его в покое оставили… Что ни говори, а у Ночного тут порядка больше, их служение Свету в железном кулаке держит.

– Так что делать-то надо? – всё же перебил я его. Уже не из духа противоречия, а просто видел: увлёкся старик, сейчас три часа болтать будет… причём эти оды порядку у Светлых я уже не в первый раз от него слышу.

– Есть тут у нас в Твери парнишка один с задатками Иного, – чётко, по-деловому заговорил дядя Яник. – Тебе надо будет его приобщить, сделать Тёмным. Но это даже не полдела, а едва ли четверть. Надо, чтобы он тебе предан был, чтобы за тебя мог и в огонь, и в воду. Приручи его, привяжи к себе. Но и это не самое сложное. Нам же с тобой его следует Тёмным сделать. Он же в Сумрак должен войти в нужном состоянии духа. Выйти Тёмным – и сохранить тебе верность. Ну а через тебя – и мне, получается. А как это сделать, решать тебе. Трудное задание. Можно сказать, творческое. Но я почему-то верю, что справишься. Причём времени у тебя не слишком много, к Троице, не позднее, он уже нужен нам в Дозоре. Пока обучим как следует, может уже и начаться то, чего я опасаюсь. Это тебе, Андрюша, не светлых целительниц ловить, это задачка для настоящего Тёмного. Тут ведь не столько магия нужна будет, сколько сообразительность.

– Да что же это за такой человечек, настолько нашему Дозору нужный? – усмехнулся я. – Он может стать Великим Иным?

– Великим ли, не знаю, – задумчиво протянул дядюшка, – но помимо силы у каждого из нас есть своя сноровка… свой особый навык. А здесь навык таков, что ой как может пригодиться. Ты, впрочем, пока этого не разглядишь… лет через пятьдесят уже сумеешь. Ну, какие наши годы! Ладно, пошли!

– Куда, дядюшка? Мальвазию пить? – не удержался я от дерзости. В конце концов, раз уж назначено мне быть в глазах общества наглым юнцом, так почему бы не поупражняться?

– Покажу тебе этого отрока, – ничуть не обидевшись, пояснил дядя Яник. – Заодно и поймёшь, насколько дело-то непросто.

Глава 5

Конечно, мы не пешком отправились, да и закладывать карету дядюшка не стал. Оказалось, у него давно уж провешены Врата по всему городу – куда может случиться надобность. Кстати, как и Александру Кузьмичу, не нравилось ему слово «портал», хотя в Петербурге почти все наши так и говорили, на европейский манер. Но старикам привычнее родное, от осин и берёз, – Врата вместо портала, посвящение вместо инициации, цветок души вместо ауры. Грудью они готовы встать за исконный наш язык.

Сам я, кстати, провешивать Врата пока не умею. Хитрое это искусство, в своё время объяснил мне Александр Кузьмич. Не только сила тут нужна, но и тончайшее чутьё. Прямо как игра на скрипке. Сдвинет скрипач палец на ноготок – и пожалуйста, фальшивая нота. С Вратами та же история: чуть ошибёшься в сплетении кольцевых потоков силы – и промахнулся на несколько саженей в точке выхода. Например, окажешься в выгребной яме, а то и под земной толщей или в воздухе, на высоте колокольни. Летать-то не всякий Иной способен.

Но сейчас бояться было нечего, сейчас работало дядюшкино умение, а мастер он изрядный. Пожалуй, не хуже Харальда. Его Врата даже настраивались по скорости движения. Если надо, путь займёт мгновение ока, если надо – часы. Всё равно ведь время это внутреннее, а выйдешь в ту же секунду, что и войдёшь.

Дядюшка выбрался из-за стола, начертил пальцем в воздухе овал, и тотчас разверзлось перед нами чёрное, в полтора человеческих роста, отверстие. Оттуда потянуло зябким ветерком, пахнуло сырой землёй. Во всяком случае, так чудилось мне. Каждый же по-своему видит и ощущает Врата. Может, дяде Янику грезилась посыпанная мелким гравием дорожка в его имении Туманный Луг, по обе стороны – розы, причём слева тёмно-красные, почти чёрные, а справа – белые, с лёгким оттенком желтизны.

Так, во всяком случае, было семнадцать лет назад, когда матушка ездила навестить своих стариков, и я, восьмилетний, упросил взять меня с собой. Заглянули тогда и к дядюшке – дальней в общем-то родне, матери он приходился троюродным дядей, и виделась она с ним редко. А тут вот вдруг решила наведаться… будто попрощаться… будто предвидела то, дальнейшее. А может, и всё проще – бездетному дядюшке было тогда уже за семьдесят, в таком возрасте человеку пора уже подумать о завещании, и значит, стоит ему мягко напомнить о том, что есть же у него близкие… пускай и дальние.

Очень мне тогда в Туманном Луге понравилось. Дядюшка оказался славным стариком, не докучал наставлениями о том, что подобает и что не подобает благородному мальчику. Потому бегал я взапуски с гончими из его своры, прыгал на сеновале с дворовым мальчишкой Пантюхой, объедался малиной в саду. И на матушкины укоры, что сие неприлично, дядя неизменно ей возражал: «Да ладно тебе, Пелагея! Пусть мальчонка поживёт немного по-человечески! Успеет ещё по-иному». Как в воду глядел.

Но сейчас мне тёмные и светлые розы не грезились. Сейчас мы шли по узкой – меньше аршина – серой дорожке, а справа и слева поднимались высокие скалы, смыкаясь у нас над головами. Откуда брался свет в этом ущелье, я не думал. Оттуда же, откуда и всё остальное: из моей головы.

Дядюшка сказал, что длительность перехода установил на полчаса, и этого хватит, чтобы изложить мелкие подробности моего задания.

Оказалось вот что. Живёт в Твери на Большой Ямской улице отставной секунд-майор Терентий Львович Скудельников. Лет ему пятьдесят шесть, в отставку вышел в семьдесят третьем, а до того служил в артиллерии. Женат на Прасковье Михайловне, в девичестве Булкиной, та моложе его всего двумя годами и держит мужа в ежовых рукавицах. От покойных родителей достались Терентию Львовичу две захудалые деревеньки, Сосновка и Белый Ключ, в ста верстах от города. Ну и домик в Твери, где они с супругой и проживают по сей день. Домик, прямо скажем, не дворец, но и не мужицкая халупа, конечно. Две дочери у них с Прасковьей Михайловной было, но корь их ещё в младенчестве сгубила, так что старики доживают век свой одиноко. И небогато. Если считать с дворовыми людьми, то душ пятьдесят всего наберётся, деревни-то – одно название, а крестьяне перемёрли, когда по губернии оспа гуляла.

Дворовых же людей у Скудельниковых немного. Кучер Павлушка, садовник Трофим, кухарка Настасья, сенная девка Дашка и брат её Алёшка. Родители их, Митрий да Алёна, уже три года как погибли страшной смертью. Послала их зимой барыня Прасковья Михайловна в Сосновку, припасов всяких-разных оттуда привезти. Снарядили телегу, запрягли лошадку, отправились. А на обратном пути – волки. Кнутом не отбиться, да и ружьё бы тут не спасло. «Между нами говоря, – пояснил дядя Яник, – не совсем это и волки были. Наши оборотни, дозорные, Пётр Иванович и Ефимка. Всё законно, по лицензии».

И вот этот самый Алёшка, оказалось, и есть тот, кого надлежит мне привести в Дневной Дозор. Ему неполных пятнадцать лет, сестре же его, Даше, пошёл восемнадцатый год.

– Что ж тут сложного? – поразился я. – Разозлить мальчишку… например, местный придурок сестру его лапать станет… чтоб придурка на девку навести, магии самую капельку потребуется… а можно и вообще без магии. Придурков же повсюду много. Алёшка защищать кинется, да безуспешно, разворотят ему нос. Вот в эту-то минуту и втянуть Алёшку в Сумрак… войдёт на злости да обиде, выйдет нашим…

– Не разочаровывай меня, Андрей! – В голосе дяди Яника послышалась искренняя досада. – Кабы всё так просто было, то мы бы уже давно… Но всё очень непросто. Не всякая злость с обидой годятся. И в Сумрак он сам должен захотеть, сам тень свою поднять. А вот представь, явишься ты ему, побитому, весь такой завитой красавец и станешь возвещать про Иных, про магию… Чем дело кончится? Мало тебе столичного позора?

Да, это был удар что надо! Как оглоблей по макушке. Сразу вспомнилось то, что безуспешно пытался я вытравить из памяти.

…В оконные стёкла с размаху лупит метель, прямо как в тот злополучный день второго января. В кабинете Харальда светло – и не от свечей, а висит под потолком нестерпимо яркий белый шар чуть побольше яблока. Простая магия, но требующая постоянной подпитки силой. На полу – шкура белого медведя, по стенам развешаны всякие-разные черепа. Есть тут и носорожьи, и львиные, и крокодильи (сто лет назад Харальд возглавлял Дневной Дозор в Абиссинии), ну и человеческие тоже, куда ж без них. Некоторые, кстати, и не человеческие даже, а Иных. Провинившихся. Мой проступок, правда, не таков, чтобы к Харальду на стенку, но ведь если ярость застит ему ум, то что я со своим жалким третьим рангом смогу поделать? Против Высшего-то мага? Развоплотит, развеет в глубинах Сумрака душу, а голову – в коллекцию.

Мне, конечно, следовало бухаться на колени и просить о снисхождении, как не преминул это сделать Викентий. Но не мог я переступить через свою натуру. Стоял у стола, сверлил глазами белый мех медвежьей шкуры, но пощады не просил.

– Что ж это ты, любезнейший, так жидко обгадился? – поинтересовался Харальд. Сидел он в чёрном кресле (не иначе как обтянутом кожей эфиопов), курил трубку из железного дерева. Тонкие усики его шевелились по-тараканьи, длинные пальцы сплетались и расплетались (я чувствовал истекающую из них силу), а глаза были подобны гвоздям. И не шляпками на меня направлены – остриями.

– Я не сделал ничего, что прямо превышало мои полномочия дозорного, – выдавил я из пересохшего горла. А оно у любого пересохнет, если на тебя так смотрят.

– Идиотом прикидываешься? – ласково осведомился Харальд. – Так это пожалуйста. Выскребу часть мозгов, а кое-что оставлю. Как раз хватит, чтобы не забыл, как жевать и глотать. Равно как и второму идиоту.

Я понимал, что это не пустые угрозы. Харальд такое вполне может. С Александром Кузьмичом ведь ещё хуже вышло.

– Помилуй, великий Харальд! – взвыл распластавшийся на ковре Викентий. – Это же он всё напакостил! Разве ж я в той же мере виноват?

– А ты, блиноед, виноват, пожалуй, и больше, – повернул к нему голову Харальд, и косица его парика хищно дёрнулась – будто ядовитая змея. – Бросил напарника, что в Иных без году неделя, свалил на блины к купчихе… Будь ты с ним вместе, всё бы сделали как положено. Вызвали бы Светлых, сдали бы эту бабу-дуру им с рук на руки, подписали бы протокол о незаконном воздействии… да хотя бы и шестого уровня, можно и не мелочиться. А без тебя этот сын шакала и гиены возомнил, будто обладает властью самостоятельно такие дела решать!

Шакала, значит, и гиены? Чувствуется абиссинское прошлое.

– Следи за языком, Харальд! – Мне удалось справиться с горлом, и говорил я чётко. – Меня можешь по-всякому склонять, а вот родителей покойных не тронь.

– Как ты разволновался, любезнейший! – по-жеребячьи заржал Харальд. – Прямо такой весь из себя благородный, прямо розовой водой пахнет. Ты Иной, Андрюша! Тёмный Иной. А стало быть, разевать пасть можешь лишь на того, кто слабее тебя… в крайнем случае равен по силе. А со мной тягаться тебе рановато… вот лет через пятьсот поглядим… если, конечно, у тебя эти века будут. Пока же я тебе язычок приморожу, чтобы не перебивал старших.

И в тот же миг мою гортань сковало холодом – будто в горло забили глыбу льда. Я ещё мог дышать, но вот на звуки был более не способен. Даже мычать и то не мог. Что же это за такое заклятье? Александр Кузьмич про него не рассказывал.

– Что касается тебя, – носком домашней туфли Харальд слегка пнул голову Викентия, – то вон с глаз моих! Отныне всякий съеденный блин превратится у тебя в желудке… во что же он превратится? Ну, пожалуй, в каплю расплавленного свинца… Приятного тебе аппетита. А что касается пышнотелых купчих… лучше бы тебе в них ничего не совать… потому что не вынешь, ни магия не поможет, ни лекаря… И быть посему, пока не сниму кару. Годик так попрыгаешь, а дальше посмотрим. Всё, утомил! Кыш!

И точно ветром выдуло Викентия из кабинета.

– Ты хоть сам понимаешь, что натворил? – печально спросил Харальд, остановившись в шаге от меня.

Я понимал. Но разве можно было предположить, что Светлая целительница Марья Глебовна окажется такой дурой? Всю ночь она маялась, а едва зазвонили к утрене, побежала в ближайшую церковь каяться. Что поддалась она бесовскому искушению, впала в исступление ума и непонятным ей самой образом сотворила волшбу, спасла ребятёночка. Что приходил к ней человек тёмный, страшный и рассказал про тайное сообщество чародеев, к которому её и причислил, «рехистранцию поставил». И, дескать, столь сильно стоит за этих колдунов чёрт, что и крестное знамение на них не действует. И в тех великих грехах приносит она покаяние, просит себе епитимью построже…

Ну и что же сделал выслушавший её исповедь отец Никанор? Правильно, написал бумагу в Тайную экспедицию, что, дескать, такого-то дня мещанка Журова рассказала на духу, мол, в столице образовалось тайное общество чернокнижников, которые, вполне вероятно, могут злоумышлять и на августейшую особу… о чём, согласно духовному регламенту, он, иерей Никанор, обязан известить кого надо.

А за Тайной экспедицией, между прочим, приглядывает и наша родимая Инквизиция. Донос иерея Никанора, конечно, похерили, но вот скандал получился изрядный. Досталось всем. Светлым – за то, что не распознали вовремя потенциальную Иную, нам – за то, что допустили разглашение тайны. Не первое, конечно, разглашение и не последнее, но каждый случай – неприятный донельзя.