Текст книги "Обращение Апостола Муравьёва"
Автор книги: Виталий Каплан
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Смиренный храм на Французском бульваре пережил гонения и возродился, как феникс – вновь в сиянии купольный крест, и колокол воспевает возрождение.
Набравшись смелости, Вера входит. Засмотревшись на иконостас, не замечает, что батюшка рядом, облачённый, будто снизошёл с небес. Вера немедля робеет, и, опуская голову, неумело крестится.
– Впервые в Храме, дитятко?
От этого «дитятко» Вера вся мгновенно плавится и, разрыдавшись, тычется затылком священнику в бороду. Он не отступает, обняв за плечи. Стоя, пока Вера не успокаивается настолько, чтобы спросить ненужное:
– По мне, батюшка, сильно заметно, что новенькая?
– Люди, доченька, по-разному ведут себя в Церкви. В наши смутные времена прихожан не много, и всех я не только в лицо, но и по имени знаю. Не исповедоваться ли пристало?
– Беда, батюшка – Вера безнадёжно взмахивает рукой и принимается за рассказ.
Священник слушает въедливо, не перебивая, но когда Вера пересказывает сон, заставляет вспомнить до мелочей. Затем прикрыв глаза, долго о чём-то размышляет. Бедная Вера, напуганная непривычной ситуацией и чересчур серьёзным отношением священника, остаётся ни жива ни мертва. Когда подошёл, думала – перекрестит, произнесёт сокровенное «Изыди…» и отпустит. Не тут-то было.
– Знаешь, дитя моё, когда пастырь оставляет стадо, неважно, по своей или чужой воле, народ бросается к магическим игрушкам. Антихрист хитёр во множестве личин. Полчища нечисти завладевают пространством… Почему твой сын? Кто знает. Говоришь, шаловливый не в меру, может, ответ в этом: страсти пагубны. Кто он, Антихрист – противостоит Богу и народу, зато радостно благоволит страстям и пагубе. Сатана на себя разные личины кладёт… – священник прерывается, осознавая, что прихожанка не с ним, – прости, дитя моё, если напугал тебя речами. Пойдём.
Они останавливаются у алтаря.
– Здесь заключена частица Креста Господня, молись, дочь моя, и да смилостивится Господь над чадом твоим, сыном Божьим некрещёным Маратом.
– Я слов не знаю, – лепечет через слезу Вера.
– Я тоже. Попроси у Отца нашего избавления сыну от напасти… Главное, чтобы просьба изнутри сердца шла… Спаси, Боже…
– Боже праведный… Милосердный… Отец… Дай здоровья дитяти моему Маратику… Нет мне жизни без мальчика… Прости, если виновен… И меня прости…
Батюшка при молитве рядом, руку на голову накладывает, говорит слово решающее:
– Аминь…
– Поможет ли? – спрашивает мать, вцепившись в рукав рясы.
– Верь, тогда поможет. Не ропщи! Что бы ни произошло – не ропщи! Всё, что ниспослано, принимай с покорностью и с любовью.
С тем Вера возвращается домой и остаётся спокойной, хотя изменений на лице сына нет. Благодарит Янину, возвращая крестик. Янина великодушна:
– Возьми, тебе нужнее.
– Не переживай, – Вера выпрастывает из-за отворота платья крохотный серебряный «плюсик».
– Купила? – радуется соседка.
– Нет, Ильинична, батюшка одарил и наказал верить…
– Ты верь, Верка! Верь! – оглядывается, словно спохватившись, несмотря на то, что одни и, понизив голос, упрашивает. – Не думай… это Господь наказывает за дела наши…
Подруга уходит, мама Вера купает сына, одевает в чистое. Мальчик ни на что не реагирует, сам в себе. Укладывает в кровать, снимает крестик и надевает на шею ребёнка. Ложится рядом и проваливается в заслуженный сон без сновидений. В обнимку с ночью.
Утро субботнее – кромешное солнце, беспробудная тишь. Открывает глаза и ощущает взгляд Марата. Новый, ещё не прежний, но и не тот, что давеча. Осторожно успокаивает локоны.
– Вставать надо, сыночек, – говорит первые слова, – а вот где бурочки скинула, и не помню…
Марат приподнимается на локоток, смотрит.
– Я знаю, где, – говорит, подскакивает, как прежде, рывком, бежит к кладовой и вытаскивает материнскую обувку, особую, на все случаи жизни.
– Вот…
Вера изнемогает:
– Услышал! Услышал! – кричит, подхватывает сына и вихрем кружит по комнате.
Глава 3. Тюрьма. Перспектива.
Отец Серафим сдержал слово, чем неожиданно раздосадовал Апостола. Завидев батюшку, он вспомнил обещание прочесть книгу Бытия. Апологетов надо разить их же оружием, в данном случае – осведомлённостью. Апостол твёрдо знал: стоит ему углубиться куда-нибудь в науку, искусство или спорт – оставит позади всех. Но сперва надо захотеть. На одном отрицании далеко не уедешь. Ладно, сегодня пронесёт. Кто не помнит, в чём заключался первородный грех Адама! Даже такие сугубые атеисты, как он, знают.
– Ну-с, мил-человек, Марат Игоревич, чем порадуете?
– Вот что, святоша, ты мне фиксами загодя не сверкай, – воспротивился Апостол вопиющей фамильярности.
Его глаза василькового цвета потемнели, как небо перед грозой. В словах священника чудился подвох, а любые поползновения на свободу с детства приводили Марата в бешенство. Вспомнилась подворотня под Гамбринусом и нравоучения тюфяка в форме железнодорожника:
– Эй, пескарёк, майку-то накинь, чего мослы демонстрировать…
Если бы не малолетство и не гремучая ярость, быть ему битым. Но именно тогда, на Дерибасовской, он впервые осознал сладость победы. Простак, подхватив за руку сопливого отпрыска, улепётывал. Да и кто устоит, если по-настоящему прыгнуть!
Священник примирительно поднял руки:
– Простите, Марат Игоревич, я думал, мы с вами договорились.
– Договорились, – буркнул Апостол, – ваше святейшество готово выслушать без фанатизма?
– Со вниманием, – с тенью улыбки возразил тот.
– Так вот: яблоко.
– Простите?
– Яблоко.
– По правде сказать, я намечал принести вам фрукты, но на КПП каждый раз так шмонают, что изюминку не спрячешь.
Апостол посверлил глазами собеседника, но, не обнаружив насмешки, соблаговолил пояснить:
– Ладно, будь по-твоему, патлатый, получи ответ и распишись. Змея виновата!
– Сказать строже: змей, – уточнил батюшка.
Апостол поиграл желваками, но и на сей раз сдержался. Не случись малявы от Лютого, за подобную наглость декламировать попу до утра «У Лукоморья дуб зелёный».
– Змей так змей… Подло соблазнил бабу, и она, непутёвая, скормила Адаму палёное яблоко, запретное хавать.
– Почему?
– Что почему? Почему соблазнил? Почему бабу? Почему Адама? – Апостол едва сдерживал раздражение, игра, едва начавшись, надоела.
– Нет-нет, почему кушать-то запретил?
– Это его дело. Какая разница. Не помню.
– А что? Верно. Запрет есть запрет, так? Ведь если положенец запретит мужику на зоне что-либо делать, или запретит не делать, тот ведь его послушает, не рассуждая?
– Ясное дело, если не совсем конченный, но таких здесь хватает, – усмехнувшись, ответил Апостол.
– Значит, Марат Игоревич, будем считать, что сегодня вы не выполнили задания. Утешать вас не стану, – последние слова, несмотря на шутливый тон, вышли отчуждёнными, – снова попрошу: прочтите книгу Бытия внимательно, – отец Серафим порывисто встал, подошёл к двери, позвал Егорыча.
Как и в прошлый раз, охранник словно подслушивал – скорее всего, так и было – и вмиг отворил. Священник ушёл, но Апостола долго грызло недовольство собою. Таких отповедей давно не приходилось выслушивать. Марат раскрыл книгу. «В начале Бог сотворил…, и стал свет…». То, что миллиарды людей во всём мире продолжают верить притчам, казалось неестественным. «День первый… И стало так… День второй…». Сколько бреда втиснуто в несколько страниц. Неужели никто не замечает бесконечные противоречия и неточности? Сперва, вроде, уж сотворил человека, животных, растения, а потом, дальше, всё заново. Патлатый мозги пудрит. Хитрый змей обманул Еву, а она не осталась в долгу – соблазнила Адама… Слова казались просты, действия персонажей естественны, и размышлять не над чем. Но Апостол не мог отделаться от неясного ощущения – кожей чувствовал – есть подвох, заковыка, замурованный наглухо сокровенный смысл. Наверное, впервые в жизни он не сумел с лёту докопаться до сути.
Чем больше читал, тем отчаяннее терял уверенность. Острый ум всегда подсказывал ему выход из ситуации, но сейчас по-предательски бездействовал. Апостол усмехнулся, вспомнив уроки литературы в техникуме. Из обязательной программы он не прочёл ни единого произведения, умудряясь получать высшие оценки, чем приводил Семёна Захаровича в сумеречное расположение духа. Патент простой, как перекладина, вокруг которой Марат моторно накручивал «солнце». Несколько страниц литературной критики перед уроком, и живой ум воспроизводил непрочитанное действо. Марат умел обсуждать героев «Молодой Гвардии» так, словно жил рядом с ними в описываемые Фадеевым времена. Марат с душевным надрывом рассказывал о героях Краснодона. Как не поставить старательному студенту высший бал! Учитывая, что ему благоволит директор. Преподавателю русского языка и литературы Семёну Захаровичу Гроссу приходилось мириться с явным подлогом.
– Что чувствовал Тюленин после казни полицая Фомина? – спрашивал, мягко постукивая пальцами о стол Гросс.
– Он, Семён Захарович, испытывал противоречивые чувства. Очень смешанные, сумбурные, я бы сказал, чувства. Сергей Тюленин одновременно переживал восторг и кураж, подогретые удовлетворением от свершившейся мести. И вместе с тем брезгливость и жажду очищения. Тягу к откровению с другом и одновременно к сохранению своего индивидуального мира, куда нет пути незваному гостю…
– Правда? – иронично вопрошал преподаватель.
– Вне всяких сомнений, – серьёзно подтверждал студент.
Однажды Гросс сорвался:
– Давайте, Муравьёв, договоримся: я перед всей аудиторией обещаю удовлетворить вас пятью баллами, а вы, в свою очередь, меня, чистосердечно раскаявшись, что не читали произведения. Идёт?
– Ни за что, Семён Захарович, роман мне настолько понравился, что я перечитал его множество раз. Как говорится, спрашивайте и убеждайтесь.
Скрип открываемого замка вырвал Апостола из воспоминаний.
– Хан! – обрадовался Апостол старому вору.
– Вижу, напряг тебя искуситель патлатый?
– Терпимо, брат…
– Знаешь, что такое «Вор»? – пылко озадачил Хан.
– Научи, – ответил Апостол, расположенный к бесхитростным речам положенца. В них, в отличие от «Библии» всё ясно, как на войне. Там – недруги, менты, здесь мы – воры.
– Вор не должен быть в упряжке с властями. Церковь – та же власть… Загнали Русь в православие мечами да кровью. Вера скукоживает личность, в кадильном дыму прищепляют покорность! – чётко проговаривал Хан, словно гвозди вгоняя кувалдой в гроб.
Апостол ошалел от бешеного напора и неутолимого отвращения.
– Знаешь, какое самое распространённое слово в церкви? – чуть раскосые глаза авторитета хищно вспыхнули. – Раб! Раб Божий! – Хан грязно выматерился, чего никогда не позволял себе в присутствии заключённых, – хочу из тебя вора сделать, свободного в мире человека. Вора не треножат узы, любые – семейные, общественные, армия, закон, государство. Его свободу не ограничивает богатство, роскошь, комфорт… Мы, крадуны, живём сами по себе, гордо существуем с нашего общака. Часто – в заботе о бродягах, что сами по всяким обстоятельствам, не могут позаботиться о себе.
– Хан, агитируешь что ли, меня? Я не чужой…
– Ты мужик с понятиями, это так. Я мог бы враз окоротить патлатого, но за него просил Лютый, и неважно, что через тебя, а не напрямую. Мы, воры, братаны равные, и стараемся не подрывать авторитета друг друга. Хочу, чтобы ты выбрал сам, и выбор твой уважаю. Патлатый Серафим страшный человек, будь внимателен.
– Хан, – Апостол окликнул вора, когда тот уже стоял у двери.
– Да, братан…
– Разве воры были когда-нибудь против веры?
– Вера – обыкновенная пустышка. За ней всегда деньги и власть. Буду честен с тобой до конца. Нам нужны такие люди, как ты. «Им» тоже нужны. Твой выбор. Здесь как на войне: либо мы, либо они. Я вижу тебя насквозь, можешь поверить старому бродяге. Вор нынче мельчает. Ты, Апостол, находка для воровского сообщества. Авторитет может провести всю жизнь в академии, перелопатить кучи человеческого материала, но не встретить настоящего «вора». Мне подфартит, если удастся пропихнуть тебя в нашу масть, тогда скажу, что жизнь прожита не зря.
– Всё же, почему я? – Апостол не чувствовал себя польщённым, с детства презирая лесть в любых проявлениях, сейчас же ощущал любопытство, задумавшись о большой воровской политике.
– Да так… Похоже, ты – новый виток эволюции, как раньше говорили, существо следующей формации. У тебя зубы мудрости есть?
– Нет, – Апостол удивился неожиданному вопросу, Хан теперь не казался понятным и простым.
– Вот видишь, ни хвоста, чтобы вилять, ни зуба мудрости, – а они, если помнишь, атавизмы, – лицо Хана оставалось непроницаемым, – такие, как ты, всегда идут до конца, ежели вор, то Авторитет, ежели верующий, то Митрополит.
Положенец ошибался. Он не догадывался, как мечется душа подопечного в поиске надёжного «якоря», не находя пристанища среди житейских бурь.
Оставшись наедине, Апостол долго размышлял над словами Хана, но к твёрдому решению не пришёл. Сумятица вокруг его персоны казалась излишней. Наскоки батюшки сперва смешили, после стали раздражать, и всё же не казались вербовкой. Так в веру не обращают. Факт в том, что он, Апостол, тянулся к воровской жизни, а остальное – шелуха.
Вызванная на поединок тень принимала реальные формы. Она уже не боялась, почувствовав слабину. Напрасно! Сегодня, как никогда, он знал, чего хотел от жизни. Мысленный образ меньше всего походил на отца Серафима, но по сути это был он. Превосходящий по силе соперник отступал под нечеловеческим натиском. Четыре сотни ударов за три минуты. Собственный, установленный много лет назад, рекорд, оказался побит ночью в камере тюремного изолятора.
Глава 4. Ступени. Юношеские забавы
Пацаны, случись поблизости кто-нибудь из преподавателей, привычно чибонят окурки. Но паренёк, на добрую сажень выше прочих, безрассудно смел. В присутствии словесника Семёна Захаровича Гросса процеживает струю дыма сквозь четыре дымовых кольца. Порыв ветра рассеивает этюд, и Марат матерится так грязно, что Семён Захарович, вознамерившись пресечь беспорядок, поспешно ретируется под крышу заведения. В безопасности дожидается наглеца, вынашивая план возмездия.
– Сегодня к доске… – реет над головами студентов карающий перст педагога…
Молодёжь прячет глаза.
– Сознавайтесь, тунеядцы, кто читал «Молодую гвардию»! Шаг вперёд! – громогласно глумится Марат.
Аудитория расслабляется хохотом: «Молодую гвардию» не читал никто.
– Муравьев! Мать твою… несчастную! – вне себя от гнева, но дипломатично сокрушается Гросс. – Проследуй к доске! Живо!
Капкан взведён, жертва готова к закланию, и Марат декламирует на ходу:
– Молодым везде у нас дорога… Старикам везде у нас почёт.
Семён Захарович утешается мыслью «Кабы не здесь, быть щенку битым». Кто не знает, как опасно распускать руки перед сборищем отпетых лоботрясов. Непременно настучат. Учитывается и другое: не пострадает ли вместо шалопая сам преподаватель.
– А ты-то, ты-то ч-ч-читал «Молодую Гвардию»? – интересуется Гросс.
– Вне сомнений, читал! – бесстрастно ликует Марат.
Семён Захарович дотошный, опытный, чует подвох, только на жареном поймать не может. Студенты, как комиссия ГорОНО, чутки к беспределу. Преподаватель уверен: бездельник просматривал лишь критику. Но доказательств нет, во спасение бросает взгляд на часы. И предлагает наглецу высший бал – в обмен на признание. Убийственный промах! Аудитория ехидно хихикает. Урок загублен и заодно искалечен авторитет. Чтобы хоть как-то сохранить лицо, Семён Захарович запускает хитрый крючок:
– Так вот, Муравьёв, пораскинь мозгами. Если они есть. Чем особенно обеспокоена Уля Громова в оккупации?
Звенит избавительный звонок, но в глазах Марата бравада. Собирается отвечать.
– Фашисты хотят добраться до наших душ – вот что больше всего тревожит комсомолку Громову.
– Э, не-е-е-т, шалишь! – кричит Семён Захарович, но вдруг, сникнув, унизительно клянчит: – Ну признайся, оболтус, ты же не читал «Молодую гвардию»…
Марат Муравьёв-Апостол непреклонен и добивает Гросса фразой, ставшей в Одесском железнодорожном техникуме притчей:
– А Улечке всего девятнадцать лет было… Перебили ей враги рёбра и руки, на спине звезду вырезали…
В Одессе звонок делу не помеха. Муравьев бесстрастно покидает класс, за ним остальные.
Как же Семён Захарович ненавидел свою работу! Так, что даже Вуячич не облегчил душевные раны. И словесник, дожидаясь, когда Сонечка Ротшильд покинет класс, закуривает у приоткрытого окна, прислушиваясь к умиротворяющему эфиру. Со двора слышится: «По заявке нашего постоянного радиослушателя Семёна Захаровича Гросса повторяем песню на стихи Роберта Рождественского, музыка Арно Бабаджаняна, исполняет Виктор Вуячич…».
Солидное, как пятизвёздочный армянский коньяк, здание техникума знавало выдающихся людей, но Марат Муравьёв-Апостол, студент с дворянской фамилией и усами наперевес, затмил всех.
Он обладал цветным телевизором, потреблял финский сервелат, запивая баварским пивом, и пользовал лучших девочек. Природу не обманешь. С его появлением задумчивый словесник Гросс, а с ним и флегматичный сопроматчик Терещенко обивали порог директорского кабинета с упрямой дилеммой: «Решайте! Или он, или я!». Но Олег Олегович Нехай, по прозвищу ООН, бессменный директор техникума, ревниво сохранял статус-кво. Чем-то потрафил администрации наглец с ювелирно прорезанными, а оттого вызывающими чертами лица.
Омрачало идиллию единственное обстоятельство: студент Марат Муравьёв-Апостол умудрялся призывать на свою голову громы и молнии всей Одессы. Правда, всегда выходил из ситуаций с честью. Прожжённые ухари поначалу столкнулись с ним из-за подружек. Иногда благородно звали на дуэль: «Сегодня… в шесть… в спортзале», порой наваливались сворой. К концу первого семестра, залечив искалеченные носы, вставив протезы вместо выбитых зубов, они бесповоротно признали превосходство Марата. Некоторые заложники поруганной чести тайком, чтобы не услышал жалобу, роптали. К девушкам, сугубой причине драк, Муравьёв относился с брезгливой насмешливостью. И если первенство среди юношей утвердилось, девичьи битвы за расположение красавчика не утихали. Но Марат оставался одиночкой, хотя славился неисчерпаемым магнетизмом: люди, попавшие в его сферу, претерпевали что угодно, лишь бы оказаться рядом.
Внезапно, без прелюдий, после очередной взбучки от ООН, Марат необъяснимо для всех вступил в комсомол. Возможно, причиной послужила гуляющая по стране Всеобщая Шиза. Каждый отмечал юбилей обожаемого Леонида Ильича Брежнева по-своему, без присмотра. Муравьёва-Апостола пробило на комсомол. Студенты оттягивались в засаленных диалогах: «Имя? – Комсомол! Национальность? – Интернационал! Адрес? – Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!». Прожужжав уши кураторам, заручившись райкомовской поддержкой, Марат решил преподать урок упадничеству и застою.
На факультете «Организация перевозок и управление» числилось около трёхсот студентов. Немного для задуманного, но начинать нужно с малого. Марат надумал театрализовать захват Одессы большевиками. В восемнадцатом году красные, подняв восстание, отбили город у Центральной рады и Временного правительства. Тютелька в тютельку, как и тогда, столкнулись верхи с низами. Преподаватели не могли учить по-новому, студенты не хотели учиться по-старому – и «потомок декабриста» Муравьёв-Апостол затеял бузу по всем правилам жанра. При студенческой общаге созвал Тревожный Комитет, где в течение недели сотни студентов репетировали чинить отпор преподавательскому произволу. Они не ели и не учились. Но пили повально. Вождь их, Марат Муравьёв-Апостол, пообщался с каждым. Затем, прикинув шило к мылу, назначил десятских и сотских.
Первокурсница Полищук, прежде обделённая мужским вниманием, радушно принимала у себя верхушку Комитета. Её комната из-за временного отсутствия компаньонки, подхватившей тяжелейшую инфлюэнцу, служила Штабом. Угорелая от скопления возбуждённых мужиков, она безжалостно искромсала на бутерброды месячный запас сала. Дефицитным продуктом, отправляя дочь в город, сопроводила мамаша, заслуженная сельская учительница, пребывавшая в бессрочном разводе и оттого наделённая чарующей прозорливостью. Продукт должен был обеспечить дурынде-дочери достойного жениха. Сама мамаша познала эту премудрость на собственном горьком опыте. Истинные ценители деревенского сала не преминут клюнуть. Надо терпеливо поджидать. Пусть десять, двадцать, сто, насытятся и уйдут, но тот единственный отыщется непременно. Он свяжет неземное кулинарное удовольствие с рукой, его подающей.
Понедельник – день тяжёлый. Входы и выходы Одесского железнодорожного техникума наглухо перекрыты плотными кордонами, проникшими из благолепия Алексеевского сквера. Телефонные линии обесточены. Опасный физрук Петермухер и педагог черчения Кропоткин, вылитый варяг, нейтрализованы в спортзале. Гросс – одиозная личность, никчёмная для революции, но враждующая с вождём, до смерти запуган агрессивной фурией Полищук. Его, обезволенного, в назидание инакомыслящим, приторочили к перилам у парадного входа. Развлекали его старинной паровозной байкой, раз за разом убыстряя её темп до скороговорки:
– Шило, мыло, мотовило, восемь пар…
Шило, мыло, мотовило, восемь пар…
Ту-ту-у-у!
Спрашивали страдальца насмешливо:
– Любо ли?
Сами же и отвечали вместо него:
– Любо! Любо! Дорого!
Намечалось, что требования Тревожного Комитета провозгласит верховный вождь под овации со скандированием полюбившегося «Любо!». Но случилось непредвиденное. Главный бунтарь, к оторопи сотен бойцов в красных тогах, сшитых из праздничных транспарантов пламенной революционеркой Полищук, отсутствовал.
Муравьёва застал дома директор ООН с нарядом милиции. Марат отдыхал сном младенца и, пробудившись, с трудом вспомнил о намеченном захвате власти. Когда его попросили объяснить своё отсутствие на месте событий, он обосновал лаконично:
– Скучно стало до смерти, Олег Олегович…
Директору техникума едва удалось убедить власти не политизировать инцидент, но отнестись к происшествию, как к ребячьей шалости. «Мальцы неловко похохмили. Бывает». Но органы рассвирепели всерьёз. Всеобщий разнос уподобился урагану.
Гросс, решив, что разразятся погромы, слёг с инфарктом. Терещенко по состоянию здоровья заторопился на досрочную пенсию. В преддверии семидесятилетия Великого Октября милостиво разрешили не распускать факультет. Но Марата Олегу Олеговичу отстоять не удалось.
ООН и сам не знал, отчего беззастенчиво благоволит бездельнику. Парнишка воплотил в себе всё, о чём невысокий рыхлый трусоватый Нехай, мечтал с детства. Сила, отвага и красота не были крайними в списке качеств Марата, вызвавшими восторг ООН. Первые места прочно занимали гипертрофированный апломб и растрачиваемая попусту феноменальность. Марату фантастически легко удавалось всё, за что брался – всерьёз или спустя рукава. Как-то в третьем семестре преподаватель сопромата Терещенко отказался допускать Муравьёва к экзаменам, мотивируя постыдную несовместимость соискателя с изучаемым предметом. Беседа директора с нерадивым студентом состоялась в полдень, за день перед злополучным экзаменом.
Марат долго слушал увещевания ООН, а затем легкомысленно заявил:
– Успокойтесь, Олег Олегович, пройду я экзамен. Подчитаю легонечко, выдохну и сдам «сопромуть» на ура.
Директор повеселел. Не было в голосе парня ни намёка на браваду или попытку отстрочить беду. Сугубая констатация факта.
На экзамене Муравьёв добыл высший бал. Терещенко не поверил сам себе. Пришлось держать испытание вторично в пустом классе, имея экзаменатора vis-a-vis. Когда Марат закончил, прослезившийся педагог расцеловал его прилюдно и троекратно, а директору заявил, что жизнь прожил не зря. На небосводе советского сопромата вспыхнула новая сверхъяркая звезда. Марат действительно подсел на предмет, с болезненным аппетитом постигая каноны сопротивления материалов. Вскоре он победил на городской студенческой Олимпиаде, но на областную ехать воспротивился. Просто-напросто в один сиреневый весенний день, как высказался сам, охладел к сопромату. Сколько ни впадал в отчаяние Терещенко, как ни увещевал ООН, Муравьев выше трёх плотных баллов в дальнейшем не поднимался.
Юноша обладал загадочным свойством: быстро охладевал к собственным успехам, как обычные люди забывали свои неудачи. Череда срывов способна сломить человека неизбежной угрозой провала, чем бы он ни занимался. Но почему Марата отвращала череда успехов, ООН взять в толк не мог.
Следующим фейерверком абсурда оказался урок Марианны Иосифовны Туник. Кроме истории, она преподавала в техникуме обществоведение. Директора пригласили на показательный урок, где набирала обороты традиционная дуэль между двумя интеллектуалами. Один ратовал за превосходство социалистической экономики, другой – капиталистической. К доске, под восторженный гвалт класса, вышла Танечка Кронштадт, круглая, при несомненных талантах, отличница. ООН не сомневался, что именно ей поручат стать глашатаем социалистического развития. Вторым, под обвальный бойкот зала, восхвалял заведомо проигрышную партию красавчик Муравьев.
Четверть часа понадобилось Марату, чтобы в пух и прах разбить малокровные доводы Танюши Кронштадт. По его утверждениям, социалистическая система закончит самопальной катастрофой, съест и переварит сама себя, подобно желудку без пищи – произойдёт это вскорости, годам к девяностым. Но на этом сюрпризы Марианны Иосифовны Туник не закончились. Вторая, не менее убедительная часть политического прогноза случилась на госэкзаменах, где присутствовали уполномоченные инспекторы не только ГорОНО, но даже из Министерства Образования. На ристалище вышли те же двое, Олег Олегович вспотел от страха: феноменальная победа могла стоить его любимцу Колымы, и та же участь грозила героине Туник.
Результат поверг грустные ожидания. Дуэль повторилась с точностью наоборот: адвокатом социализма на этот раз выступил Муравьёв. Прелестная Танечка Кронштадт с жаром отстаивала преимущества капиталистического пути, чувствовалась многослойная подготовка к победе. Но неприступная крепость Танечки Ротшильд была виртуозно разбита в щепки.
Попытка захвата власти в кампусе железнодорожного техникума, даже при вмешательстве ООН, не могла сойти с рук Муравьеву-Апостолу. Нехай понимал, что лишь отчисление опального студента обернётся спасением его директорского благополучия.
Ко дню железнодорожника поздравить коллектив техникума съехались именитые выпускники во главе с начальником Одесской железнодорожного узла Фоменко. Нехай в преддверии головоломного разговора с Маратом произнёс целомудренный спич:
– От всей души поздравляю коллектив техникума со знаменательным днём. История техникума богата боевыми и трудовыми традициями, неразрывно связана с развитием железнодорожного транспорта страны. Поэтому желаю педагогическому коллективу здоровья, новых сил в воспитании будущих специалистов отрасли. Студентам – вдохновения, настойчивости и успехов в учёбе.
В иные времена затащить Марата на мероприятие было невозможно, но сегодня директор попросил об исключительном одолжении. По окончанию торжественной части, когда гостей пригласили в зал на фуршет, Муравьёв-Апостол направился в директорский кабинет, ощущая, что с сегодняшнего дня жизнь потечёт иначе. Знать бы, в какую сторону.
– Ну, когда такое бывало? Приходится игнорировать самого Фоменко в пользу бунтаря Муравьёва. Нонсенс! – жаловался Нехай виновнику неудачи. – Из комсомола тебя выперли, как врага народа. Сверху ждут экзекуции. Ну, куда править? – взялся разруливать ситуацию директор. – Послухай и сделай, как велю. Знаешь ведь, что я к тебе со всею душой… В нашей отрасли продвинуться можно и без образования, варила бы голова. У тебя с этим благополучно, и я помогу. Гляди сюда, Марат Игоревич. Есть такие работы, что в одиночку выполнить невозможно, нужна надёжная страховка. Труд машиниста, к слову…
Марат, слушавший директора терпеливо, из личной приязни, оживился. ООН между тем продолжал:
– Машинист управляет сложными системами, притом небезопасными. Вполне логично назначить ему помощника, если прикинуть, какую огромную пользу стране приносит железнодорожный транспорт…
Марата мало интересовала экономика в государственном масштабе, но попасть бойцом в локомотивную бригаду и управлять вместе с машинистом поездным составом представлялось заманчивым. Зевая на скучных занятиях, он, бывало, в мечтах управлял подвижной громадой. И вот, складывается, почти наяву. ООН о мечтах Муравьёва не догадывался, и хитрил, чтобы его завлечь:
– Без помощника машинист пустое место, никто…
– Я согласен, – бесцеремонно вставил Марат.
– Что? – осёкся директор. – Неужто вник?
– А то. Пойду помощником, – подтвердил Марат.
Олег Олегович, уже представлявший любимчика арестантом, не ожидал молниеносной победы, и поэтому немедленно прекратил утратившие необходимость уговоры.
– Собирайся, Апостол, в Элисту. Там у меня свой человек начальником отдела кадров узла. Кореш, кое-чем мне обязан…
– Где это – Элиста? – поинтересовался Марат.
– Калмыкия, – успокоил его ООН, – обещаю: год-два-три, и пойдёшь в машинисты.
– Ладно, Олег Олегович. Дальше Калмыкии не сошлют.
– Верно, студент, – директор искренне считал, что спасает парня, – вообще-то, учти, помощником может стать выпускник железнодорожного техникума, но непременно с направлением на предварительную практику. Не иначе. Для тебя сделают исключение, к работе приступишь сразу, обучат в рабочем порядке.
Единственным человеком, не оставшимся в накладе после истории с захватом власти, оказалась пышнотелая простушка Полищук. Её чувственное, долго не знавшее мужской близости тело, вторую неделю сладострастно изгибалось под сильными руками бывшего сотника Тревожного Комитета, проворного татарина из «третьей столицы России», тысячелетней Казани. Сала слуга ислама не переносил на дух, но крупных женщин уважал безмерно.
В восьмидесятые годы заметно ослабло действие механизмов, влияющих на поведение человека независимо от условий его жизни. Старые утратили своё значение, новые ещё не состоялись. Роль компенсаторов долгое время выполняла вера, часто управляющая трезвыми убеждениями, но вынесенная за рамки реальной жизни. Хитрое противоречие позволяло свободнее управлять людьми, преподнося средство управления, религию, как дурман. Даже вольнодумцам, вроде Марата Муравьёва-Апостола, если находили для себя кумиров. Но в моменты острых приступов самолюбования они теряли самоконтроль и увлекали за собой прочих. Вовсе не сродни простейшему существу в этой категории, домашнему эгоисту, пугливому вне дома. Общественный эгоист превосходнее! Он искренне полагает, что все поголовно обязаны становиться столь же сильными, умными и заметными, как он. Где Ницше? Тут уж каждый сам за себя.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?