Текст книги "Искупление"

2

Дед Матвей приплёлся к завтраку, от приглашения отведать перловой каши с тушёнкой не отказался.

– Кажись, вчера друга каша была? – пошамкав беззубым ртом, высказался старик.

– Вчера пшённая была, сегодня – перловая. День долгий и тяжёлый – перловка больше подходит, – сказал Сергей.

– Это так, – согласился дед Матвей. – На покос завсегда таку кашу варили, а в неё ещё сало со шкварками – и сытно, и вкусно. Попробуй тоже с салом. Я бы принёс тебе, да у меня нет его. Масло есть, только прогоркло малость, забыл сунуть в ледник, оно и прогоркло. Ем и тако. Корешков каких брошу, оно и ничо, не пахнет так. Хошь, принесу тебе?

Дед, несмотря на свои годы, не был помехой Сергею. И помощник из него не ахти какой, но и помехой он не был. Помогал как мог. Там подаст топор или вагу, там подложит под бревно полено, чтобы оно не покатилось. Главное же было то, что рядом находился живой человек. С ним можно поговорить о чём-то, услышать ответ, получить дельный совет.

– В деревнях ране обчеством строились. Хозяин заране заготавливал лес, а ставили уже обчеством. За один день сруб ставили, крышу накрывали, окна тоже ставили. А потом уже хозяин остально сам доделывал.

– Угощал хозяин хорошо? Самогону много пили?

– Кто как. Кто хорошо угощал, а кто и просто. Кто побогаче – хорошо, бедному где взять, вот и помогали ему, несли, чо у кого было. А гуляли всё равно хорошо. Весело гуляли. И хозяин радовался дому, и остальны радовались, чо добро сделали. Тако жили. Хорошо жили, правильно жили. Теперя так не живут. Теперя все по своим закуткам, как мыши по норам. Худо это. Не по-людски.

На перекуре дед Матвей, показав на избушку с проваленной крышей, с пустыми чёрными глазницами окон, обособленно стоявшую на окраине, сказал:

– Тута жили латыши. Оне совсем не похожие на нас – стороной людей обходили, молитвы каки-то не таки пели. Старуха читала толсту чёрну книгу у окна. Идёшь, бывалочи, а она напялит очки и читат. Идёшь обратно, а она всё ещё читат. Кода она работала – никто не видал. Наши бабы и в поле, и на огороде, и за ягодами, и грибами в лес, а она сидит и читат.

– Богато они жили? – поинтересовался Сергей, припомнив ту старуху, которой, как ведьмой, пугали его.

– Да не шибко и богато, – призадумался дед Матвей. – Одевалися лучше нашего. Сапоги хороши таки были у их, а кто и в ботинках ходил. Кустюмы у всех были на праздники, белы рубахи, и эти, как их, – покрутил вокруг шеи дед.

– Шарфы?

– Не. Не шарфы… Эти…

– Галстуки?

– Во! Оне! – обрадовался дед Матвей. – Ихний сын младший на скрипке играл.

– Евальт?

– Можа, и Евальт, я всех их перезабыл. Один, как и мы, просто звался, Иваном. Ещё один был, тот тоже не по-нашему звался, катца, Арс… Арс…

– Арсеном, – опять подсказал Сергей. Он хорошо помнил эту интересную семью латышей, непонятно как оказавшихся вдали от родины в холодной и далёкой Сибири.

– Ты откуль их знашь? – дед уставился на Сергея. – Тебя ж тода и в помине не было.

– Был я тогда. Мне четыре года было, мы жили тогда на Покровке и приезжали с мамой к её сестре, тёте Стеше, она была за этим Иваном. У них была ещё сестра…

– Помню, была. Ладна така девка, высока. Крепка. Оне все были рослы, а девка – крепче нашего мужика. Забылось, как её звали…

– Анютой.

– Правильно! Нютка! Красива девка была. А коль оне твои родственники, то ты и должон об них больше знать? Где оне теперя? – дед Матвей ждал ответа с нескрываемым любопытством.

– Иван с тётей Стешей живут в Иркутске. Он работал кузнецом, а теперь на пенсии. Свой домик у них в Рабочем. Евальт уехал в Латвию, живёт в Риге. Анюта вышла замуж за покровского парня, он не совсем покровский, из России приехал, Сергеем зовут, где живут теперь – не знаю.

– Так, так, так, – закивал дед Матвей. – Жизня всех раскидала по миру. Вот и мои тоже…

Разобран дом, отбракованы брёвна, но многие остались в прекрасном состоянии, они тверды как кость. Лиственница одним словом!

– Нижний венец надо заменить, – отметил Сергей, простучав обухом подгнившие брёвна. – А остальные ещё сто лет простоят. Времянку соберу из них.

– Моя изба постарее твоей будет, и стоит, ни хрена ей не делатся, – заключил дед Матвей. – Мы с родителем тода нижний ряд дёгтем хорошо просмолили, вот и доржит он до сей поры. Под рамами подгнило, а остально хорошо сохранилось. Под рамы дождь да кода стёкла-то отпотевают, то вода сбиратся на подоконниках, а потом и затекат в щели. Ты, Серёга, сделай так, кабы не сбиралась там вода, а то тоже быстро сопрет дерево.

– Сейчас, деда Матвей, столько всего продаётся на строительном рынке, что глаза разбегаются. И плёнка, и пропитка, и краска – всего полно, только плати деньги.

К концу следующего дня фундамент для нового дома был очищен от мусора, подправлено подполье.

«Хорошо бы бетонный каркас, – подумал Сергей, и тут же: – Как его одному укладывать? Пупок развяжется! Вот бы какой маленький кран и бульдозер с самосвалом сюда».

Ныла спина, ныли руки, плечи – сплошная боль, даже шею скрутило на сторону – головой не пошевелить.

Дом разрушен до основания. Гнильё в одну кучу свалено, трухлявое дерево, какое можно пустить на растопку, – в другой куче, а то, что пригодно ещё, аккуратно сложено штабелем на проложенные поперёк брёвна – не окажется в луже после дождя, да и ветерок продувает, сушит.

3

«Среди недели надо бы смотать в Магочан, закупить, что надо, да привезти всё сюда. Заодно поискать подсобника какого. Только вряд ли кого я там найду, кому захочется ехать в глухомань за копейки. Может, кто приедет сюда и подкинет меня до района, было бы здорово. Двадцать вёрст – это не двадцать шагов».

Несказанно повезло – приехала Тамара, дочь Елизара, в другом конце они жили. Приехала не одна, с нею были ещё двое: паренёк лет двадцати и девица такая же. Паренёк по-сибирски невысок, кряжист, широкоскул и узкоглаз – признаки бурята явные, но не стопроцентно. Острый нос и серые глаза достались ему в наследство от европейца. Девица тоже не избежала влияния бурятской крови, но в меньшей степени, чем паренёк. Правильный овал лица, тёмно-русые волосы, прямой, чуточку курносый, нос, большие карие глаза подарил ей кто-то из русских или татар, их здесь тоже достаточно, но разрез глаз, припухлость верхних век – это принадлежность монголоида.

Сергей обедал, когда послышался рокот мотора; соскочив с бревна, он кинулся на дорогу, да опоздал – серый пикапчик показал ему запылённое заднее стекло. Собрав посуду, наскоро переодевшись, он заспешил в сторону деда Матвея – узнать, кто это пожаловал в их незамутнённые края. Дед Матвей бежал навстречу, проседая на правую ногу.

– Серёга, слышь, она приехала. Томка Елизара. Тебе бы с ей уехать, – задыхаясь, высказался старик. – У ей там и переночуешь, а не на вокзале – свой человек, чай, не откажет.

– Вот и я бегу узнать об этом же, – признался Сергей.

– Девка хороша, поди, не откажет, – заверил дед Матвей.

– Поговорить надо. А куда она сиганула?

– Да недалече. Бугорок над речкой знашь? Вот там на опупке и сидит она, как ворона на копне. Беги шибче, пока не умчалась куды ещё!

Они выгружали снасти и устанавливали их на вершине холмика, когда к ним пожаловал Сергей. Тамара, прищурясь, смотрела в сторону спешащего незнакомца, стараясь признать в нём кого-то из своих. Не признала. Ждала. Парень и девица крепили к мольберту бумагу, раскладывали кисти и краски – их совсем не интересовал посторонний человек. Извинившись, Сергей высказал свою просьбу.

– Конечно, можно, – согласилась Тамара, не переставая мучить себя вопросом, кто этот человек? – Только мы здесь будем недолго. До сумерек.

– Я успею, – улыбнулся Сергей. – Моя изба с краю, там и буду вас ждать.

Прежде чем забрать неожиданного пассажира, Томка встретилась с дедом Матвеем, он перехватил её у своих ворот.

– Тома, слухай сюды, – как можно ласковей заговорил дед Матвей, близоруко всматриваясь в глаза Томки. – Ты позови его к себе переночевать…

– Не поняла, – смотрела Томка исподлобья на деда Матвея. Непонятливость проявлялась на всех частях её лица, даже нос как-то по-особенному вздёрнулся капризно и дерзко.

– Ну, это, – размахивал дед клюкой, подыскивая слова, – ему ночевать негде. Вот ты и скажи ему, дескать, можешь переночевать у меня.

– Деда, а кто он вообще такой? – прищурилась Томка. – Откуда он взялся, и почему должен спать у меня?

– Да это же Серёга, сын Игнатия Прокопенки! С того краю оне. Неужто не знашь его?

– Сергей Прокопенко? Это он?

– Он, он, кто ещё! – заспешил дед. – Отсидел и вернулся.

– Отсидел? И я должна его принять у себя в доме? У меня дети малые!

– Да вырастут они, куды им деваться! – не понимал старик опасений Томки.

– Вот и хочу, чтобы они выросли. А потому пускай ночует, где ему вздумается, только не у меня. Довезти довезу – и не больше!

– Ну, хучь так, – засуетился дед Матвей, сожалея об отказе. – Он-то добрый парень. Я отца и деда ево знал хорошо… Славные были люди… Всем помогали…

– До-ве-зу!

– А можа…

– Можа, и не довезу, если не понравится чем.

– Чем же он может не понравиться? Хороший, работящий парень вернулся домой.

– Всё, деда, мы спешим – дети дома одни. Отвезу вашего хорошего парня, может быть, и привезу обратно. Вам чего-то надо прикупить?

– Не, ничо не надо. Хотя, погодь, каши, крупы этой привези. Перловки. Два килограмма. Деньги счас принесу, погодь малость.

– Деньги потом. Что ещё?

– Больше ничо. Серёгу, это, пускай… Сама смотри… Хороший парень он.

– Все мы хороши до первого милиционера, – бросила Томка. Дед опять ничего не понял.

– Дык он того… завязал. И рюмки не пьёт. Говорит: от соблазну подальше. Я и то могу пропустить одну-две, а он не.

– Вот это и подозрительно: не наш он человек! Купили его американцы с французами!

Не заметив смешинки в глазах Томки, Матвей выкрикнул:

– Каки ещё американцы, если он в тюрьме был! Кто их туда пустил бы!

– Всё поняла: два кило перловки и с нею хорошего парня привезу вам без договора. До свидания.

На дороге против своих развалин ждал Сергей. Он был в чистой рубахе, гладко выбрит, пах одеколоном «Шипр» и в руках у него была небольшая сумка.

– Садись, хороший парень! – открыла дверцу Томка и показала на сиденье рядом с собой.

Долго ехали молча, поглядывая изредка друг на друга.

«Вот какой он Сергей Прокопенко, – думала Томка. – Постарел. Был совсем другим. Девки страдали, а он мимо проходил. И я, дурочка, страдала, надеялась ему понравиться. А было мне тогда лет десять, а может, и того меньше. Как же! Парень кудрявый, статный и бравый! Глаза душу, как шилом, пронзали. В голове шум, ничего поделать не могу, а он смеётся. Смех весёлый, понять нельзя, шутит или правду говорит. Зубы белые, губы манящие… В глазах темно, сердечко бьётся под ситцевым платьицем, как у вывалившегося из гнезда воробушка. А он смеётся. Помнит ли он всё это?»

– И откуда же вы к нам пожаловали, хороший человек? – спросила Томка, всматриваясь вдаль.

– Из Белоруссии.

– Эк, куда вас занесло, Сергей Игнатьевич!

Сергей рывком повернулся в сторону Томки: «Кто она?»

– Занесло.

– Почему там не остались? Говорят, в Белоруссии хорошо?

– Хорошо. «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!» Родина всегда ближе и лучше.

– Больна наша Родина – вот в чём беда. И лечить её некому. Все дети разбежались по красивым да удобным местам, и не собрать их теперь вместе. В лучшем случае кто-то скулит, пьяно размазывая слезу кулаком, а чаще радуется маленькой удаче. Родину-мать, которая нам подарила жизнь, мы предали и продали за ржавую тачку, за кусок колбасы. Визжим от восторга, слушая басни о нашей прекрасной, и главное – освобождённой от всего жизни. От долга и обязанностей перед государством и народом – прежде всего! Важно сейчас не упустить шанс, захватить, захапать как можно больше! В Белоруссии, я слышала, в этом смысле порядок. Есть, говорят, там объединяющая народ сила. Какая она, что представляет собой?

– Я далёк от политики, – Сергей наморщил лоб, вспоминая то, что видел в Белоруссии, и что может помочь ему с ответом на неожиданный вопрос Томки. – Люди там хорошие и президент на своём месте.

– И у нас таких полным-полно. Трудятся, как муравьи, день и ночь в заботах, малым обходятся, малого желают – лишь бы не было войны, лишь бы дети не болели. А их гнобят, унижают, уничтожают. И всё под лозунгами борьбы за светлое будущее его, народа, за счастливую жизнь. Люди у нас доверчивые, верят и в это. А когда разогнёт он свою согбенную спину да посмотрит вокруг, то увидит, как хорошо живут те, кто лозунги подкидывает, и как плохо живёт он, народ-гегемон, ради которого всё затеяно. Начинает бурлить, ворочаться с боку на бок, пыхтеть, и тут ему подкидывают новую идейку, скажем, борьбу с коррупцией. Вытаскивают на божий свет кого-либо, кто приобрёл незаконно миллиардов семь-восемь. Шумиха, восторг всенародной борьбы и ликования! Видимость справедливости обеспечена на какое-то время. Параллельно идёт, не прекращается процесс разворовывания и грабежа народа, и так бесконечно. В Белоруссии, я слышала, этого нет. Там президент держит руку на пульсе страны, так ли это?

– Да, там не так. Президент не церемонится с ворами и мошенниками. Одним в стране он нравится, другим – мягко говоря, не очень. Народу трудно угодить: лояльный правитель – «размазня, дайте Сталина!»; пришёл Сталин – «узурпатор, подмял власть! Загубил элиту!» Не угодить народу. Опять же, если сравнивать государства, то там лучше, где узурпатор, конечно, не тот, что миллионами уничтожает безвинных людей, а тот, что крепко держит в руках власть; кто не даёт шалить и грабить, кто общественное ставит выше частного.

– Народ там лучше живёт?

– Не знаю. Наверное, лучше, хотя проблем тоже хватает. Страну бросили на лопатки во время краха Союза. Нет практически никаких природных ископаемых; заводы не могли работать, потому что были завязаны на других заводах России, Украины, Грузии, а те перестали существовать с лёгкой руки мудрецов Горбачёва и Ельцина. И как выжить бедной стране? То, что производят оставшиеся заводы, – неконкурентоспособно. Европе и Америке, даже Азии не надо то, что может предложить Белоруссия. Плюнуть бы на всё президенту да, поднакопив деньжат, смотать куда-нибудь за бугор. Но не таким оказался «батька». Упрямым и целеустремлённым оказался он. Начал с того, что не позволил растащить государство по закуткам да частным лавочкам. Мало-помалу закрутились станки заводские, пошли с конвейеров трактора, автомобили, холодильники, телевизоры и другая техника. Молоко и молочные продукты, мясные продукты Беларуси с удовольствием закупают ближние и дальние государства. Более того, стронулась с мёртвой точки общественная жизнь, как пример, спорт поднялся с колен, маленькая страна, а привозит с олимпиад медали высшего порядка. Поля засеваются, урожай убирается вовремя и без потерь, города, городки и деревни ухожены и чисто прибраны. В магазинах всё есть, только, как и у нас, не все могут купить хорошую одежду, здоровую пищу. Есть ещё, и таких немало, кто живёт, скрывать тут нечего, бедно. Но прогресс заметен. Мне нравится Белоруссия, мне нравится её народ.

– Нас не называют «маскалями»? Не кричат: «Долой русских! Долой ватников!» Кстати, с русским языком там проблем нет?

– Я жил под Минском, часто бывал в столице – везде говорят на русском. Надписи, реклама, объявления в автобусах на белорусском, русском и часто английском языках. Книги продаются на русском и белорусском. Передачи на телевидении – тоже на русском и белорусском. Рассказывали, во время распада СССР там тоже бурлила жизнь с уклоном на запад, на Польшу. Националисты добивались отторжения от России, нового союза с Европой. Не прошло у них это. Или воля президента не допустила того, или народ не пошёл по ложному пути. Не захотел идти. Наверняка, есть элементы и нелюбви к России, и желание возродить былое могущество Великого Княжества Литовского «от можа до можа». От моря до моря.

– Бог с ними. Разберутся! – решила сменить тему Томка. – А вот вы чем думаете здесь заниматься?

– Пока не знаю. Просто потянуло сюда. Попробую испытать себя на прочность. Надеюсь выдержать испытание. Построю дом…

– Будет дом, дальше что?

– Открою дело.

– Какое на примете?

– Что-нибудь связанное с сельским хозяйством. Например, птицеводство, можно откармливать бычков, можно разводить морозоустойчивых страусов…

– В валенках и шубах? Яйца на снегу? – засмеялась Томка. Смех выдал её. Сергей вспомнил девчонку, над которой подшучивал, и которая смотрела на него с нескрываемым обожанием. Смеялась она тогда также весело, и смех её был как венец счастья.

– На лыжах научу их бегать, – поддержал Сергей. – В сани буду запрягать да олигархов на них катать.

– С песнями цыган…

– Цыган, наверное, трудней здесь отыскать, чем страусов объездить. Но попробовать стоит, – Сергей высказался с самым серьёзным видом, вроде только это его и занимает все дни и ночи. Томка шустро крутила баранку, объезжая рытвины, ухабы, появляющиеся внезапно на пути кусты и мелкие рассеянные деревца берёзок и осин.

– А вы чем занимаетесь? – Сергей посмотрел на сосредоточенное лицо водителя. Губы сжаты, брови сдвинуты, глаза прищурены, прядь русых волос мечется по лбу, закрывая то один глаз, то другой, но это нисколько ей не мешает и не отвлекает. – Понял, что рисуете, но зачем и для кого?

– Скажу высоким слогом: для вечности! Для воспитания лучших чувств у человека, особенно молодёжи! Пишем картины нашей любимой Родины, продолжая Поленова, Левитана, Саврасова, Васнецова, Верещагина…

– Из всех я только «Московский дворик» Поленова знаю, Левитан мне помнится по бьющей по мозгам картине «Над вечным покоем», но и Саврасова «Грачей» кто не знает? «Бурлаки на Волге», по-моему, по силе воздействия на умы никакая другая картина не перепрыгнула! В ней жизнь народа, история России, в ней ответ многим, кто сомневается в выбранном пути России!

– Мило! Даже лихо! – воскликнула Томка, и надолго, насколько возможно, отвлеклась от дороги, – она пристально изучала своего соседа. – Так не каждый искусствовед понимает роль живописи!

– Просто мне так кажется, – засмущавшись, ответил Сергей. – Нравится – и всё тут!

– Слушайте, молодёжь! – обернулась Томка к молодым своим коллегам, которые сидели, тесно прижавшись друг к другу, и не обращали ни на кого, кроме себя, внимания. – Народ вам говорит! А вы всё талдычите: «Малевич! Малевич! Пикассо!» Вам бы только нерусское было. Представьте: через пятьсот лет, даже двести пускай, вам придётся смотреть на тех же «Бурлаков» и «Гернику» Пикассо, и что вы поймёте? «Бурлаки» вам всё расскажут без пояснений, а над «Герникой» надо с историей Испании ХХ века рассказывать о замысле художника. Вот в этом и заключается сила художника и его картин! А изображать красивые мордочки и бёдрышки – удел незамысловатого, я бы даже сказала, легкомысленного творца. Красиво, но и что с того!

– «Красота спасёт мир», Тамара Елизаровна, сказал ваш любимый Достоевский, – со слабыми признаками возражения откликнулся паренёк и смущённо улыбнулся.

– Нельзя путать одно с другим, – Тамара передёрнула плечом. – Жить красиво и правильно – не значит рассматривать красивые вещи!

– Но вы же требуете от нас красивых видов на полотнах. Леса, поля, берёзки, перелески, жарки, – это те же красивости.

– Эти «красивости» создала божественная природа нашей Сибири. Наша задача – сохранить это для потомков хотя бы в виде картин. Это должно быть вечным! Искусству принадлежит право выбирать и определять приоритеты в жизни общества, отсюда вытекают цели и задачи, решив которые, общество добьётся совершенства, или красоты, по-нашему. Люди живут правильной праведной жизнью, любят друг друга, помогают друг другу – что может быть правильней и красивей этого? Вот такая красота и способна спасти мир! Всё просто! Проще пареной репы, как сказал бы мой отец, царство ему небесное. Он, не зная Достоевского, понимал, что добро должно спасать мир, и сам постоянно делал это добро советом, мисочкой муки, краюхой хлеба, копейкой – делился последним, не ожидая ответной благодарности. Просто делился.

Сергей задумался: «Действительно, как всё просто устроено – живи, не мешай другим, и ты не лишний в этом мире, а если ещё и помогать будешь нуждающимся – ты необходим, твоя жизнь не пустое времяпровождение, связанное с физиологическими потребностями: наелся, поспал, размножился… Большинство так и понимают свою жизнь – сытой и довольной. Им горе, страдания других – звук пустой. Пройдёт мимо умирающего с голоду и копейки не подаст, но при этом и счёта не знает своему богатству. Душа его, как в панцире, непроницаема, глуха и слепа. И жизнь бессребреника незавидна. Как правило, он гол как сокол, живёт в нужде, потому что всё отдаёт ближнему, а ближний всегда ли горазд на ответ? Всегда, только на какой: один век благодарит, другой смеётся тихо в кулак, довольный привалившему счастью, а став успешным, и не подумает отплатить добром на добро. Так что теперь, боясь обмана, никому и никогда не помогать? Тоже как-то не вяжется. Может, помощь должна быть какая-то особенная? Адресная, как сейчас принято говорить. Помогать надо, – решил Сергей. – Но не каждому. И помощь твоя не должна унижать человека, а должна вселять в него надежду…»

– Вы со мной согласны, Сергей Игнатьевич? – спросила Тамара.

– Извините, я задумался, – спохватился Сергей.

– Я говорю: добро должно быть с кулаками, вы согласны с этим?

– Да, согласен, – подхватился Сергей. – Только…

– Что только?

– Только в этом случае добро будет уже наказанием.

– Добро через наказание? Пускай будет так. Если после наказания человек изменится в лучшую сторону – это то, что нужно и ему, и обществу.

– Да, такое возможно. Но если под грузом боязни новых наказаний он не осознал необходимости правильной и праведной жизни, а всего лишь боится наказаний, значит, это не добро, а какая-то полумера. Придёт час, когда он будет неподвластен, и вновь примется за прежнее, непозволительное человеку. Кулак, по-моему, не то орудие, которое беспроигрышно ведёт к добру. Надо что-то другое.

– Пожалуй, вы правы, – согласилась Томка. – Но в мире сейчас так всё запущено, что без кулака не обойтись! А потом, может, лет через двадцать, и отменить можно кулак и розги. И тюрьмы заодно.

– Как ни крути, а без коммунизма человечеству не обойтись, – убеждённо заявил Сергей, и эта убеждённость, похоже, была не сиюминутным озарением, а продуктом долгих размышлений. – Он решит большинство проблем, в том числе и социальных. А они главные, потому что с ними связаны и бытовые, и нравственные, и культурные, и проблемы защиты такого уникального государства, которое привлекательно для трудящихся других стран. Такое было с Россией и СССР в первые годы образования.

– С социализмом вышла промашка несмотря даже на то, что эту науку изучали чуть ли не с первого класса, были все едины, были все пионерами, комсомольцами, членами, и вот… – Томка, выпустив на миг руль, развела руками. Машина подскочила на кочке и тут же упёрлась капотом в берёзку. Ветки берёзки закрыли стекло, замотались перед глазами метёлками.

– Приехали, – пробормотала Томка, выключила мотор и, не спеша, вышла из машины. – Бампер капут, – сказала она, отводя берёзку в сторону. – Второй за год. Слава Богу, не новый, а то бы ещё триста баксов. Кеша, – кивнула пареньку, – в ящичке у вас под ногами моток проволоки и пассатижи, неси их сюда. Примотаем и доедем, я думала хуже. Думала, радиатор…

– Это вам, Тамара Елизаровна, за критику любимого трудящимися и пенсионерами социализма, – засмеялся Кеша. Подруга, предостерегая его от дальнейших неприятностей, резко дёрнула за рукав.

– Кеша, – отозвалась на это Тамара, – когда будешь пенсионером, у тебя не будет любимого даже этого разбойного капитализма. А у современных есть чем гордиться – они строили свой социализм, защищали его в войнах, выстояли, защитили и проморгали. Но это не их вина, это их беда. Доверчивость – беда нашего народа.

Поскрипывая бампером, въехали в село при полной темноте. На центральной улице Магочана болтался одинокий фонарь у здания райисполкома, светлячками светились окна изб, казалось, что светлячки эти парят в воздухе – так густа была темнота кругом.

– Вам есть где остановиться? – спросила Томка Сергея.

– Найду где-нибудь, – ответил он.

– Так не годится. Переночуете у меня, – по-командирски коротко объявила Томка. – Если не успеете порешать свои дела, без смущения приходите и ночуйте.

Высадив молодёжь у тёмной избушки, выгрузив их инвентарь, Тамара, прежде чем уехать, долго давала им указания в своей манере командира-единоначальника.

– Практиканты, – сказала она, как только отъехали от избушки. – Умения ноль, а гонору! Но, в общем, толковые ребята, только больно уж самостоятельные. Мы в их положении были тише воды, ниже травы. Как время меняет людей!

– В этом есть и хорошее, например, безбоязненная защита своих убеждений.

– Какие там убеждения! Одна демагогия! Лишь бы поперёк! Лишь бы не так, как все! Убеждения… Откуда им быть! Нахватаются вершков – и рот до ушей, кричат, вроде от их крика что-то изменится.

– А может, и изменится. Если и не изменится, всё равно плюс в кармане – репетиция перед большим собранием, перед большой политикой. Умения держаться перед толпой нам часто и недостаёт, а это тоже немаловажное имеет значение, порой – решающее. Трибуны…

– Дали бы народу спокойно пожить эти трибуны, – тяжело вздохнув, отозвалась Томка. – И народ бы долго благодарил их за это.

Ещё одно здание оказалось с освещённым фасадом – магазин Евроопта.

– Вы посидите минуту, я кое-чего куплю детишкам, – сказала Томка, вынимая ключ из замка зажигания.

– Я с вами, – заспешил Сергей.

В магазине он купил две палки колбасы, банку мясных консервов, коробку конфет и самый большой арбуз. Томка ждала его у машины.

Встретили их радостно девочка лет девяти-десяти и мальчик лет семи. Оба русоголовые, сероглазые и очень похожие на Томку. Они изредка бросали взгляды в сторону незнакомца и смущённо отводили глаза, застигнутые встречным взглядом чужака.

– Соскучились? – спросила Томка, цепляя на крючок вешалки ветровку.

Девочка стыдливо опустила глаза, а мальчишка сказал своё, видать, многозначимое «Ага!»

– Знакомьтесь, – Томка поправила косичку дочери, провела ладонью по ершистой голове сынишки. – Это дядя Серёжа, а это Вероника и мой мужичок-хозяин Гришуня. Дядя Серёжа живёт в деревне, где когда-то жили моя мама и папа, дедушка и бабушка ваши, а сегодня переночует у нас.

Сергей подал Веронике коробку конфет, ждал подарка и Гришуня, и получил его – маленький складной нож с перламутровой ручкой.

– Это тебе!

– Что надо сказать? – напомнила сыну мать.

– Спасибо! – ответил, слегка заикаясь, Гришуня.

– Пальцы только не обрежь! – предупредила Томка.

Этот складешок – подарок отца, и Сергей никогда с ним не расставался. Даже после зоны он остался с ним, не затерялся, не осел в чужих карманах. И мысли не было дарить этот дорогой ему предмет кому-либо, а тут… Взял и подарил. И, самое интересное, – никакого раскаяния при этом. Подарил и подарил! На радость. Только вспомнилось время, когда отец долго рылся в своём солдатском вещмешке, хмыкал, хмурился, а маленький, такой же, как Гришуня, он, Сергунька, стоял и ждал чего-то. Лицо отца разгладилось, глаза потеплели, он разжал руку, и Сергунька увидел чудо-складешок!

– Не потеряй и не порежь руки, – сказал отец.

Тридцать лет Сергей не расставался с подарком отца! А отцу, как потом стало известно Сергею, этот складешок принёс с войны его отец, дед Сергея. Отец терял и находил его, снова терял и находил, объяснялось это просто – такой красивый складешок был один на всё село, и все мальчишки его знали. Семьдесят лет, а он как новый. Блестящий, переливающий золотом, янтарём, жемчугом!

Поужинали на скорую руку. Томка уложила в постель детишек и вернулась на кухню, где сидел в задумчивости гость. Он смотрел телевизор, подвешенный на стене, и ничего не видел, ничего не слышал. И мысли какие-то клочкастые – то одно придёт на ум, то другое, но такое же несуразное.

– Уложила, – сказала Томка. – Беда прямо с ними. Оставишь одних дома – и переживаешь, как бы чего не случилось. И не оставить не могу – работа. Одно хорошо – послушные ребята. Живут мирно. Мы с братишкой – пыль до потолка. И дрались, и мирились, и защищали друг друга как тигры. А эти совсем другие. Я уж стала задумываться: хорошо ли быть тихим да смирным? Может, надо уметь и зубы показывать?

– «Подставь щеку другую», по-моему, давно ушло в прошлое, – Сергей почесал лоб. – Сейчас это лжехристианское нравоучение совсем не вяжется с нашей действительностью. Всегда надо было уметь постоять за себя, а сейчас это стало первейшей необходимостью. Столько зла, столько сволочей выплеснулось нам на головы, что жутко становится. Покалечить, да что там – покалечить, убить могут ни за что, просто так, походя, ради интереса и удовольствия! И самое удивительное, ширится, обрастает этот ком новыми и более жестокими проявлениями. Девочки избивают до смерти сверстниц, ученики убивают учителей, внуки убивают бабушек и дедушек; дети режут щенков и кошек. Всё это снимают на видео и хвастают даже. Понять можно старое поколение, восклицающее: «При нас такого не было!» Это звучит справедливым упрёком в наш адрес. Мы посеяли дурное зерно безнравственности, поливали, подкармливали его, и оно выросло. Да так выросло, что всё вокруг задушило! Что теперь делать? Знаю, что надо что-то делать, а что – ума моего не достаёт. Ужесточить наказания? Всех по тюрьмам? Расстрелять? В психушки распихать? Вакцину добра изобрести?

Засвистел чайник на плите, Томка заварила свежий чай, поставила на стол чашки с блюдцами, сахар и конфеты.

– Какой душистый! – вырвалось у Сергея после первого глотка ароматного чая. – Цейлонский?

– Понятия не имею, – пожала плечами Томка. – Купила в нашем магазине.

– Однажды я ехал в поезде по Казахстану, и проводница принесла чай, он был настолько ароматный и приятный, что я не удержался и тоже спросил, не цейлонский ли чай она заварила. Проводница-казашка достала из кармана халата пачку и подала мне. Это был обыкновенный, самый распространённый у нас в стране грузинский чай № 36. Секрет, который раскрыла проводница, был предельно прост: «Я не жалею, не экономлю на чае!» – сказала она с хитрой усмешкой, очевидно, намекая, что в наших буфетах и столовых самым бессовестным образом экономят на чае. И действительно, казахи, киргизы, узбеки, таджики никогда не ищут выгоды от угощения чаем, кроме одного, – они хотят доставить максимум удовольствия гостю! Этого у них не отнять никакими соблазнами.