Текст книги "От первого лица"

Виталий Коротич
От первого лица

© В. А. Коротич, 2018

© «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2018

* * *

От автора

Начинал я писать эту книгу в XX веке, а заканчивал уже в XXI. Начал ее гражданином одного государства, которое затем рассыпалось, а закончил книгу гражданином другого. Не все происходило по моей доброй воле и к моему удовольствию, и все-таки не однажды мне думалось, что все времена и страны объединяются куда основательней именно общим опытом или хотя бы размышлениями над ним. Подумалось, что пережитое мной рассыпается на подробности, но укладывается в несколько общих тем, которые беспокоили не только нас, но и родителей наших и, побаиваюсь, не уйдут и от наших детей.

Второе и последнее десятилетия XX века были переполнены болью и надеждой. Раскалывались исторические эпохи и глобусы, человеческие жизни обесценивались, цивилизации сталкивались непримиримо. Стали ли мы умнее? Кто его знает. Но стали опытнее. Впрочем, одна из главнейших проблем человечества – использовать накопленный опыт себе на пользу – пока что это не получалось, по-моему, никогда. И тем не менее…

Мне очень хочется, чтобы вы были доброжелательны к этой книге, к откровенному рассказу о времени, которое мы прожили вместе с вами.

У меня за многие годы накопился целый ящик наградных знаков из разных стран и целая папка с тиражированными поношениями в мой адрес – меня любили и ненавидели, значит, я не прожил впустую. Мне кажется, что у всех это похоже; есть друзья, есть враги – главное, чтобы все было по заслугам.

Я жил вместе с вами, и не было у меня другого времени, только это. Пожалуйста, выслушайте меня и вспомните все, что происходило с вами. Мы были поблизости друг от друга, и сегодня я дорожу этой близостью больше всего…

Давайте поразмышляем вместе?

2018 год

 
Книгопродавец
…Теперь, оставя шумный свет,
И муз, и ветреную моду,
Что ж изберете вы?
Поэт
Свободу.
 

А. С. Пушкин. Разговор книгопродавца с поэтом, 1824

Когда мои родители были очень молоды, в столице страны городе Петрограде произошел государственный переворот, приведший к власти так называемых профессиональных революционеров – не шибко образованных, но очень вдохновенных жлобов. Орлы эти не умели и не собирались управлять государством ко всеобщей пользе, поэтому с тех пор и до сегодня их жизнь свелась к дележкам и переделам имущества, отгребаниям в свою сторону и свою пользу. Тех, кому такие дележки не нравились, устраняли быстро и безжалостно.

Я попросту пытаюсь понять, каким образом в таком обществе можно выживать и хоть как-то реализовать себя, устраняясь от самых бандитских поветрий, связанных с грабежом, дележом и правежом.

Державная пропаганда и муштра доводят людей до озверения. Но заправилы всех войн и революций готовят свои заварухи загодя и умеючи; их мародеры всегда наготове, они врываются на поля сражений сразу же после битвы. Послушным гражданам тем временем объясняют, кто у них на сегодня главный враг, кто – не самый главный, и не разрешают сомневаться. Отсюда и первая задача достойного выживания – хоть как-то отстоять себя в процессе повседневного оболванивания. Во всем мире чиновники и прочее население издавна пытаются прибрать друг друга к рукам. У недемократического государства (а мы не жили в ином) превыше всего собственная, эгоистическая цель, для которой ему постоянно надо подминать под себя людей. В демократическом обществе граждане прежде всего пытаются подчинить государство себе, не позволяют ему беспредельничать, не распускают госчиновников до неприличия. То есть всячески мешают им докарабкаться до того счастливого состояния, которого они достигли у нас, в том или ином виде используя против них законы. Законы бывают неприятны, но хорошо, когда они есть. Многие из нас знают, каково жить в стране, где вообще нет законов.

Чиновники уверены, что мы с вами – масса легко манипулируемая. Вопреки этому надо сохранять поле своей самостоятельности как можно более широким; у каждого собственный путь к достижению такой цели.

Каждый должен заниматься своим делом. Моим делом стало писание книг, стихами и прозой. Кроме сочинительства я учился, лечил людей, работал на радио и телевидении, редактировал журналы, бывал в опале, но и получал премии, путешествовал, преподавал. Все это является содержанием книги, которую вы решились прочесть.

В общем, я хочу рассказать о собственной попытке выстроить жизнь в родимых пенатах и вокруг них. Всю жизнь я пытался сохранить за собой право на выбор. Что вышло – то вышло.

В жизни не бывает черновиков – все делается немедленно и насовсем. Тем выше должна быть ответственность за каждый поступок. Никто не может заставить человека подличать, если он сам не решится, если сам он не оправдывает себя.

Вполне возможно, что жизнь наша – не только личный замысел каждого. В приходе каждого на свет обязан быть и высший смысл.

Мне кажется, что наш опыт выживания уникален и важен для всего человечества. Не случайно, что столько добрых и незаурядных людей пришло от нас в мир вопреки всему. В общем, не все так плохо, как иногда кажется. Все даже очень интересно, надо только отражать попытки унизить себя, и не следует при этом унижать других. Вот и все.

Глава 1

Систематизирую жизнь. Впрочем, любые личные воспоминания – всего лишь попытка расположить события своей жизни в определенном порядке и понять правила, по которым они происходили. В этой книге я расскажу о многом, но начать хочу с попытки понять закономерности, по которым ломается жизнь. Никаких загадок; всегда интересно понять, по каким правилам устраиваются карьеры, а также сворачивают головы рядовым людям или вождям (ведь на глазах у всех растерзали и Горбачева, первого и последнего советского президента, и Ельцина – какого ни есть, но первого демократически избранного президента России). События, кажущиеся таинственными, постепенно укладываются в понятные схемы. Так же, как любая из жизней. Пытаясь все это осмыслить, я и пишу книгу.

Правила надо знать. Иногда мне уже казалось, что некоторые из них я достаточно изучил и хорошо понимаю, но тут же выяснялось, что это совсем не так. Вспоминаю, как в начале 1999 года я встретился в Москве с Михаилом Горбачевым и рассказал ему, что восхищал американских студентов повествованием об избрании его, Горбачева, в генсеки. Мол, даже старый партийный бюрократ Андрей Громыко дрогнул тогда перед убедительностью идей Михаила Сергеевича, проявил инициативу и, вопреки склеротичным коллегам, выдвинул самого молодого кандидата на высшую в стране должность. «Ничего подобного, – отмахнулся от моего рассказа Горбачев. – Никакой инициативы Громыко не проявлял. Попросту за полчаса до заседания политбюро я пригласил его в кабинет и попросил выдвинуть меня в генсеки. Существуют же определенные правила…» Позже я спросил у Горбачева, почему он отправил Ельцина в Беловежскую Пущу разваливать Советский Союз. «Никуда я не отправлял его, – ответил бывший генсек. – Ельцин попросился съездить туда в командировку, чтобы уговорить Кравчука не рваться в самостийность. Есть же правила…»

Упомянутые правила известны не всем. Иногда возникает впечатление, что все люди вокруг играют в множество игр и каждая группа живет по своим правилам. А единых, общих для всех, правил не существует, потому что и все игры разные. Очень часто мы в массе своей не понимаем, как организован и управляется окружающий мир. Иногда подробности этих правил откровенно маскируются в недрах бюрократической системы, как было в Советском Союзе, иногда их застенчиво прячут от любопытных сограждан, как сейчас. Несколько раз за последние годы мне предлагали побеседовать на такие темы; я соглашался, усаживался, к примеру, перед микрофонами популярной радиостанции «Эхо Москвы» и отвечал на вопросы слушателей. Те хотели, в частности, знать, почему президент ничего не предпринимает в ответ на ту или иную газетную публикацию, а я объяснял, что президенту некогда читать газеты, ему готовят специальные выжимки из ежедневной прессы, и те, кто готовит эти цитатники, – едва ли не самые влиятельные люди в стране. Они же и определяют диапазон президентского реагажа. Президентами управляют. Постепенно понимаешь, что перемены в обществе не столь уж и стремительны. Гремят видимые всем громы и молнии, но во многих случаях меняются лишь вершинные имена и таблички на кабинетах. Реальные дела совершаются той же публикой, иногда невидимками, правящими бал из засады, втихаря. Они-то и хранят правила своего, чиновничьего, общежития. Капитализмы с социализмами могут разлетаться в клочья, но управленцы вечны. Нам бы поменьше спорить о терминах и почаще видеть физиономии всяческих невидимок.

В конце восьмидесятых, восторженно сражаясь за отмену цензуры, я регулярно общался со своим цензором Владимиром Алексеевичем Солодиным, человеком знающим и неглупым, который тогда служил заместителем начальника цензурного ведомства, Главлита. Но вот цензуру громогласно закрыли. Солодина отправили в отставку, и либералы в полном восторге швыряли чепчики к небесам. Затем настал 1993 год, Ельцин сцепился с парламентом, а чуть позже, в порядке демократической процедуры, как он ее понимал, приказал расстрелять парламент из танков. В октябре того самого 1993 года ко мне в руки попал свежий номер газеты «Нью-Йорк таймс», из которого я вычитал, что российский президент вздумал на некоторое время возродить цензуру. Кто же ее возглавил? Правильно, тот же Владимир Соло-дин! Американский корреспондент спросил у него, как это так быстро удалось восстановить целое ведомство? «Что вы? – ответил Солодин. – Какие проблемы? Вот у меня блокнотик, а в нем телефоны коллег. За полчаса я успел обзвонить их всех…»

О том, как заканчивались восьмидесятые и начались девяностые годы, написано много и не всегда толково, тем более что ничего тогда не закончилось, а начатое в те поры продолжается и сейчас. Вот давайте и поразмышляем на эти темы вместе. Однажды задумавшись, я написал и в 1991 году издал в нью-йоркском издательстве «Либерти» небольшую книгу мемуаров; называлась она «Зал ожидания». Интересно, что позже так назвал свою последнюю книгу Булат Окуджава. Еще я видел это название на пластинке какой-то рок-группы. Видимо, название носилось в воздухе. Многие прохаживаются по залу ожидания, пытаются понять, что и в какую сторону движется, время от времени меняют свое положение в нем. Оглядываемся, выслушиваем дорожные истории. В одном из интервью кинорежиссера Андрея Кончаловского я прочел, что он очень рад, так как ему повезло вскочить в последний вагон уходящего поезда. Я никуда не вскакивал; если уже довелось пропустить нужный эшелон, то старался, чтобы в дальнейшем поезда сами притормаживали возле меня, а машинистов я знал по имени и в лицо. И стоимость проездных билетов тоже не мешает знать наизусть. И то, чей именно паровоз в данный момент вперед летит. Когда-то ко мне в журнал несколько раз подряд приходил лидер только что созданной Либерально-демократической партии Владимир Жириновский, настаивая на интервью, а заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК вроде бы другой, коммунистической, партии Владимир Севрук звонил, требуя это интервью организовать и дать. Ах, какие пассажи с сегодняшней точки зрения! Но, повторяю, надо знать правила, и все станет куда понятнее…

Вообще, вы не обращали внимания на то, как вчерашние противники умеют ладить между собой, а вчерашние союзники умеют ссориться? Если вы поищете причины, то немедленно упретесь или в общее происхождение таких друзей-врагов, или в совсем банальные проблемы. Например, в деньги. Чиновничье счастье в России переменчиво, в десятилетиях устоялось чиновничье мышление, как образ мыслей временщика. Народное сознание давно уже приучено к тому, что чиновные люди воруют, на опросах около 60 процентов россиян положительно отвечают на вопрос о том, привычно ли им бюрократское воровство. Когда телеэкраны переполнились призывом «Пожалуйста, уплатите налоги!», я прочел в одной из газет уточняющую формулировку: «Пожалуйста, уплатите налоги! Чиновникам уже нечего воровать!» Недолго оно, анекдотическое цыганское счастье, – стянул кусок сала со стола, и ходу! Времена и люди не так уже различаются. Тем более что прошлого с будущим у нас всегда было навалом. Настоящее же приходилось устраивать лихорадочно, любыми методами. Главные трудности – со всегда у нас загадочным будущим.

В Москве и других городах России основываются дворянские клубы. Тетя Мотя оказывается сановной дамой, и то, что ее семейные бриллианты и фамильный герб вчера вечером склепали в Мытищах, решающего значения не имеет. Другая тетя Мотя, попавшая в депутаты российской Думы или Федерального собрания, вдохновенно голосует за переведение себя, любимой, на божественный статус, за выделение себе особенных пенсий и привилегий. Привилегированная часть общества наползает из прошлого и будущего, обижаясь на любые признаки насмешливого или непочтительного отношения к себе. Полвека или чуть больше назад надо было доказать наличие в нескольких поколениях подряд неграмотных предков, чтобы чувствовать себя в советской стране комфортно. Сегодня в родословных уже ищут графьев или борцов за демократию, но с той же целью – сомкнуться с привилегированным чиновничеством. В последние несколько тысяч лет жизнь человечества во многом определялась процессами распределения или перераспределения привилегий. Бывали они наследственными, как Ясная Поляна у Льва Николаевича Толстого, бывали номенклатурными, как пресловутое Четвертое управление Минздрава при советской власти. Но бывали они всегда, хоть не всегда выпячивались. Чиновничество всегда рвалось к привилегиям, мечтало о них, как гоголевский герой о шинели, но никогда не стремилось кричать о них на перекрестках.

Чиновников очень много. В странах, устроенных бюрократией для себя, вроде нашей, счет идет на многие сотни тысяч. При Сталине, например, было 532 тысячи чиновников во всем Советском Союзе; количество их росло, достигнув при Ельцине миллиона с лишним в одной только России. Я уже в самом начале хочу подчеркнуть, что публика эта плодится, как комары на болоте, но власти не отдает никогда. Не буду вас утомлять собственными наблюдениями, но припомните сами, кто был и кто остался у власти после любых отечественных перемен, начиная с раннебольшевистского времени. Старые и новые чиновничьи слои накрепко сращены; партийная и гэбэшная бюрократия в процессе демократических перемен сдает кабинеты, но лишь тем людям, которых сама и вскормила. У нас всю историю боролись против кого угодно – против буржуев и космополитов, против преступных национальностей и против хозяев земли, против генетиков и кибернетиков. Не боролись только против чиновников и против дураков. Российское чиновничество давным-давно безыдейно; на закате советской власти лишь считаные ортодоксы боролись за краснознаменную идею. В конторах идеям не служат: за примерное поведение при одной власти дают эти вот льготы, а при другой – другие. Отец рассказывал мне, что когда-то в гестапо его допрашивали русскоязычные следователи с энкавэдэшной выучкой. Позже я узнал, что были целые «русские отделы», укомплектованные перебежчиками. Чиновники перетекают из времени во время, из слоя в слой, как песок в песочных часах. Как серые мышки, множатся, группируются, перестраиваются. Какие бы вожди ни маячили наверху пирамиды власти, решают-то они, люди с папочками. Раньше они контролировали прессу через цензуру, сегодня прессу контролировать еще легче; назовите мне почти любую московскую газету или еженедельник, и я скажу вам, у кого они в кармане. При всех переменах быстротекущей жизни многое в ней стабильно до ужаса.

Мне рассказали, что американский парламент – сенат и конгресс – проголосовали забавный закон. Согласно этому закону депутаты имеют право принимать постановления о льготах и привилегиях для депутатского корпуса, но с одним условием: все эти льготы действительны не для нынешнего, а для следующего созыва. Для самих себя господа депутаты не имеют права голосовать ничего.

В 1992 году я предложил одному из активных российских парламентариев внедрить подобный закон в российскую почву. «Ты с ума сошел, – ответил мне тот. – Спрячь это и никому не показывай. Люди работают в Думе, правят страной, а ты хочешь, чтобы они жили как все».

Чиновники в нашей стране всегда обижаются, когда им предлагают пожить «как все», – они хотят иметь исключительно другую еду, другие автомобили, квартиры и врачей. Страна нищая, и в большой степени по их воле, потому что все временные решения наши баре принимают для себя с немедленным вступлением в силу. Про будущее думать они не обучены и не хотят. В начале 1999 года я взял официальную статистику: одних служебных автомобилей в России около 400 тысяч. Только на их обслуживание (без стоимости самих автомобилей) в год расходуется около одного миллиарда (!) долларов. Каждые пять лет автомобили положено менять. Вот так-то…

Как-то теплым южным вечером журналист из газеты «Вашингтон пост» спросил меня в американской столице о прогнозах на завтра. «Позвоните в Москву, – отшутился я. – Там уже завтрашний день, и вам все ответят». В газете так и напечатали, а главное, я тогда и сам так думал, – не только в том смысле, что восьмичасовая разница часовых поясов рождает подобные парадоксы. Тогда, в конце восьмидесятых, я искренне полагал, что мы рванули в завтрашний день неудержимо и невозвратно. Мелочи в расчет не принимались. Помню, как из Москвы в Вашингтон нам привезли ящики цветных портретов генсека, где горбачевская родинка на лысине была старательно заретуширована. Тогда мы обхохотались, отшучиваясь от американцев; я полушутя объяснял, что чиновники решили вот так, ну и ладно. Но оптимизм убывал очень быстро; через несколько лет, в начале девяностых, стало уже не до шуток. Первым о том, как меняется чиновничье окружение Горбачева, мне грустно сказал его идеолог, Александр Яковлев: «Теперь они уже печатают для генсека наши портреты. Ни слова хорошего о тех, с кем он начинал реформы, М.С. давно не слышал, да и кто ему теперь скажет?» Как спортсмен, у которого появился новый тренер, Михаил Сергеевич стал играть иначе, изменился, стал отдаленнее, напряженнее, злее. На встречах с главными редакторами, которые не так часто, как прежде, но все же продолжали происходить, он уже кричал на нас.

Помню одну из последних таких встреч в конце 1990-го. Он, как всегда, говорил долго и неинтересно. Сокрушался, что американский госсекретарь по отношению к перестройке более оптимистичен, чем родимый экономист Шмелев. Затем он поругал другого экономиста, велел редакторам блюсти партийную линию – и все это тоном учителя, только что получившего самый непослушный класс в школе. В этот момент мне захотелось поглядеть на Горбачева вблизи. Я подошел и увидел как бы не его, а почти незнакомого взъерошенного человека. Он крабиком, бочком двигался к выходу из президиума, тыча в меня пальцем и буквально крича: «Не сдержал слова, не сдержал слова! Ввязался в перепалки!»

Черт знает что. Какие перепалки? Я действительно переругивался с ежемесячниками вроде «Молодой гвардии» или «Нашего современника», но чаще всего делал это, защищая от атак его, Горбачева, и принципы гласности. К тому времени определился уже круг изданий, постоянно повизгивавших на тему о том, кто кого продает (кто же нас купит, таких замечательных?), – с ними-то я и цапался постоянно. Последним впечатлением от того совещания у Горбачева остался уходящий левым боком в дверь лидер, гневно тычущий в меня пальцем («Нью-Йорк таймс» – и откуда они только все узнают? – живописно рассказала об этом). Обычно на следующий день после таких встреч вызывают в ЦК и подробно все разъясняют. На этот раз вызова не последовало. Я косился на телефон правительственной связи с гербом на диске, но телефон молчал. Позже редактор «Аргументов и фактов» Старков сказал мне, что ждал вызова еще более напряженно, потому что Горбачев прошелся по нему особо. Но и его не тронули; позвонил один из либеральных начальников и велел Старкову не дергаться и нормально работать. Мол, ничего особенного не произошло.

После полудня у меня все-таки зазвонил телефон. Приятель, всегда знавший в подробностях все о газете «Правда», прямо пищал от восторга: «Сняли этого старого му…ка, главного редактора «Правды» Афанасьева!»[1]1
  Афанасьев Виктор Григорьевич (1922–1994) был редактором «Правды», одной из влиятельнейших в мире газет, рупоре однопартийного советского руководства. Все, что писала «Правда», никогда не опровергалось, редактор газеты был куда влиятельнее большинства министров. С 1976 года в течение 13 лет он управлял «Правдой», но, поскольку, кроме должности, не обладал ничем, делающим его запоминающейся личностью, он исчез из поля зрения немедленно после отставки. Я искал справку о В. Г. Афанасьеве в послесоветских энциклопедиях и не нашел ни в одной. Человек был частью системы и вместе с ней исчез… (Здесь и далее примеч. авт.)


[Закрыть] А еще через сутки в отставку ушел гэдээровский вождь Эрих Хонеккер. Вот так Горбачев тогда поигрывал с чиновниками: финт ушами, нырок вправо, удар влево, уход, заслон, контратака…

Он финтил и приплясывал, а чиновники сидели стеной, горой, крепостью, ощущая его субстанцией временной, а себя – вечными.

В те годы наша традиционная неуверенность обострилась. Лужами, как теплый студень по блюду, растекались чиновники, перегруппировываясь в новые сообщества. Они-то были реалистами, а мы все еще строили песочные замки. В только что избранном Верховном Совете либеральные депутаты создали так называемую межрегиональную группу во главе с Сахаровым и Ельциным; вошел в нее и я; еще одна интеллигентская попытка выстроить очаровательную крепость с башенками. Незадолго до того я отказался публиковать мемуары Ельцина, которые сочинял мой заведующий отделом писем (в дальнейшем – начальник президентской администрации Валентин Юмашев). Борис Николаевич на меня сердился, позже он упомянул в очередной книге об этом; но тогда, победоносный, подошел и доверительно шепнул: «Все в порядке, понимаешь. Стряхнем нахлебников, объединимся с Украиной, Белоруссией и Казахстаном – вот здорово заживем!» Но чиновники не хотели объединяться: и в России, и вокруг нее они уже знали, насколько удобнее хозяйничать в четко огороженном дворике, а не в размытом пространстве, где не все еще поделено до конца. Это еще одна старая чиновничья традиция: в сложных ситуациях улыбаться, соображая «кто с кем, кто чей человек».

Все-таки Горбачев был начальником, не типичным для своей страны и своего времени: он бывал способен на мгновенные эмоциональные реакции. Последний генсек начисто был лишен сталинского иезуитства или андроповской жестокой веры. Он обижался, краснел, рассказывал анекдоты про себя и тут же обижался на эти анекдоты. Он запрещал, не наблюдая, как его запрет выполняется. Давало себя знать и ставропольское провинциальное прошлое, южный говорок, простовато звучавший в московских президиумах. К Горбачеву в окружение постоянно набивались чинуши с манерами этаких «столичных штучек», вроде бывшего соученика Анатолия Лукьянова. Эти адвокатики оказывали на него огромное влияние, как бы вводя комплексующего Михаила Сергеевича в прежде не доступный ему высший свет, помогая одолевать комплекс неполноценности. При этом чиновники свято соблюдали ими же установленные правила игры. Помню, как во время еще первого визита Горбачева к Рейгану в Вашингтон нам, его свите, был роздан циркуляр, запрещавший посещать официальные приемы в галстуках-бабочках, хоть на приглашениях американцы требовали именно их. Горбачеву разъяснили, что он потеряет в этом хомутике пролетарскую гордость и что все остальные обязаны быть как он. Ах, как дирижировали чиновники советским президентом и его окружением! То подставляли его супругу, оказывающуюся на крейсерах и подводных лодках во время служебных визитов Горбачева, когда ей вроде бы там делать было нечего. То выпускали приватную информацию о Михаиле Сергеевиче; как-то я нанял нескольких кремлевских мебельщиков для ремонта двери в квартире, и они прогрызли моим домашним головы фривольными россказнями о личной жизни генсека…

Я остановился на этом примере, потому что отчетливо видел, как Горбачев все больше суетился под присмотром своих и чужих чиновников, формирующих его мир, и все больше оставался без команды. Да и в команду он старался подбирать людей, на чьем фоне можно было блистать ярче – тех самых сереньких мышек, которые в дальнейшем его и сгрызли. Ближайшее окружение сжималось до семейного круга. Он не создал своей бюрократии и не приручил чужой. Помните, была песенка про памятник Петру в Петербурге: «Только лошадь да змея, вот и вся его семья»? У Горбачева и того не было; не сколотив чиновничьей команды, он уходил в пустоту.

Во многом все это повторилось в судьбе Ельцина, в его окружении, на фоне дочери Бориса Николаевича, очень похоже занявшей в иерархии место прежней «первой леди». Борис Березовский вместо Анатолия Лукьянова… Пресса поддразнивала Ельцина всем этим, раздражая его точно так же, как раздражала Горбачева вмешательствами в его личную жизнь. А ведь кроме личного круга никакой защиты не оставалось!

Ах, как можно манипулировать вождями, если отделить их от независимого окружения, а затем ввергнуть в чиновничью паутину и поддразнивать при помощи подручной прессы! Странное дело, но человек, первым позволивший прессе порезвиться без цензуры, Горбачев, стал первым руководителем страны, схлопотавшим столь немилосердные удары гласности в своем собственном доме, а его помощники даже не пробовали смягчить тяжесть ударов. И – что в горбачевском, что в ельцинском кабинетах – нарастали вокруг верховной власти подхалимы из круга старых, всегда готовых на предательство друзей дома. Тут уже семейным кругом не защитишься, такие сдавали и московских самодержцев. В принципе они же разыграли все послесталинские призы; меняется власть, а не принципы ее удержания.

В самом конце восьмидесятых у меня в Московском университете была встреча с читателями; все как положено – в актовом зале, полно народу, ответы на записки. Одна из записок была типичной для той поры: спрашивали, что я думаю о супруге президента Раисе Максимовне. Что можно было ответить? «Вот буду брать интервью у Михаила Сергеевича и передам ему ваш вопрос, мне бы с собственной супругой разобраться…» На следующее утро я по какому-то делу позвонил в кабинет к Ивану Фролову, главному горбачевскому помощнику. Тот сразу пошел в атаку: «Михаил Сергеевич очень обиделся! Ну зачем ты сказал, что хочешь обсудить с ним поведение Раисы Максимовны? Ему уже доложили…» Вот так это и делалось; чиновные стукачи становились все заметнее в ближнем окружении президента. Они, собственно говоря, и не уходили оттуда, да и не сдавали никаких позиций. Только лишь шевельнутся занавески в кабинетах верховной власти или вокруг них – моментально высовываются чиновничьи уши, чиновничьи пальцы, все больше зажимавшие процесс перемен. Я уже говорил, что те, кто ориентирует президента (любого – также американского, парагвайского, всякого), – самые важные люди в стране, государственная шея, способная повернуть голову куда угодно. Было это при Ленине – Сталине, есть это и сейчас. В августе 91-го та же государственная шея поворачивала-вертела горбачевскую голову, а затем ее и вовсе свернула. Аппарат.

У меня хранится несколько толстых блокнотов с записями регулярных накачек-инструктажей у Горбачева или его ближайших сотрудников. Сегодня их особенно интересно листать. Зависимость руководителя страны от его приближенных, от аппарата, нарастала постоянно. Он почти всегда вспыхивал, если задевали кого-нибудь из «ближнего круга», он боялся приближенных и всегда подчеркивал, что не даст их в обиду. Неприятелей крушил, как умел (велел мне думать о серии статей, сокрушающих Ельцина: «Он же идиот, вены себе резал – надо размазать его, раз и навсегда»). Я тогда честно признался, что отказался публиковать ельцинские мемуары, но и лезть в драку с ним тоже не стану. Михаил Сергеевич нахмурился. Постоянно неуверенный в себе, генсек хитрил и нашаривал опоры, которых на самом деле в природе не было. Он готов был сдать и сдавал многих людей, искренне ему веривших, так и не решился встать на сторону интеллигенции, не понял Сахарова, сгонял его с трибуны (предварительно вызволив из ссылки). Он, имея собственные чиновничьи рефлексы, каждому хотел определить в жизни фиксированное, зависимое местечко, а сам был зависим больше других. Он все тянулся к своим, к привычным. Чуть тронешь его клан, чиновничью партийную номенклатуру, Горбачев начинал нервничать. Я нашел в блокнотах старую, очень типичную запись от 11 февраля 1987 года; генсек пылко возмутился, что в одной из статей тогдашняя «Литературная газета» назвала каких-то партийных кадровиков «шелупонью». «Это недопустимо, так нельзя, – шумно кипятился Михаил Сергеевич. – Не унижайте чиновников! Они делают важное дело! Мы не можем как в сепараторе: сюда молоко, а сюда – сливки! Нам всякие люди нужны…» Вокруг него и были, что называется, «всякие люди».

Вспоминаю об очень важном своем контакте с Горбачевым, настолько все в нем было характерно. В феврале 1988 года мы с Евгением Евтушенко поехали выступить в Ленинград. Вечер проходил в огромном дворце «Юбилейный» – несколько тысяч слушателей, много друзей-писателей за кулисами. Короче говоря, зал был «наш», и зал этот очень чутко реагировал на все сказанное. В таком зале врать было нельзя; ни в каком не следует врать, но в таком – особенно. Во время выступления я получил записку, касавшуюся недавней речи тогдашнего министра обороны Язова. По телевизору маршал демонстрировал народу мой журнал, с подчеркнутой брезгливостью на бульдожьем своем личике, держа экземпляр за уголок. «Вот эту гадость, – рек военный министр, – порядочный человек брать в руки не должен, а читать – и подавно!» Что можно ответить на такое? Старательно подбирая слова, не называя фамилий, я сказал, что некоторые руководители умеют окружать себя дураками. «Но надеюсь, – сказал я, – что это ненадолго. Идет разоружение. Я полагаю, что самые большие ракеты и самых больших дураков уберут в первую очередь».

Рано утром на следующий день я возвратился поездом «Красная стрела» в Москву. Заехал домой, переоделся и в десять утра был уже в «Огоньке». А в одиннадцать позвонил Горбачев: «Ты что делаешь?..» Он был со всеми на «ты», а к нему полагалось обращаться на «вы». Их нравы.

На мою растерянную реплику, что, мол, я сижу в кабинете и ожидаю его, Михаила Сергеевича, указаний, последовал не принимающий шутейного тона рык, повелевающий немедленно прибыть в первый подъезд Старой площади, на шестой этаж, к нему! Я тут же отправился на свидание.

До сих пор самое неожиданное для меня в той встрече – густой мат, которым встретил меня тогдашний вождь советских трудящихся. Я кое-что смыслю в крутых словах, но это было изысканно, мат звучал на уровне лучших образцов; до сих пор угадываю, под каким же забором Михаила Сергеевича всему этому обучили. В паузах громовой речи, с упоминанием моей мамы и других ближайших родственников, Горбачев указывал на толстую стопку бумаги, лежавшую перед ним, и орал: «Вот все, что ты нес прошлым вечером в Ленинграде! Вот как ты оскорблял достойных людей! Я что, сам не знаю, с кем мне работать? Кто лидер перестройки, я или ты?!» – «Вы, – категорически уверил я Горбачева. – Конечно же, вы и никто другой!» – «То-то», – сказал генсек, внезапно успокаиваясь, и дал мне бутерброд с колбасой.