Текст книги "Операция «Снег»"

Глава 2. Разведчиками не рождаются

Заканчивался 1937 год. Теперь мы вспоминаем его как не доброе время страданий и жестоких испытаний для многих в нашем отечестве. Был он для нас и годом тревожного нарастания угрозы агрессии со стороны гитлеровской Германии…

Но тогда, памятным для меня ранним декабрьским утром, мы – дружная студенческая ватага – бодро шагали на занятия в Сибирский автодорожный институт, коротко: СибАДИ. Оживленно о чем-то болтали, не задумываясь над прошедшим и не слишком беспокоясь о предстоящем.

Подходила к концу наша учеба в институте. Студенты пятого курса автомобильного факультета готовились к дипломному проектированию и уже предвкушали тот недалекий день в грядущем 1938-м, когда каждый из нас с инженерным дипломом направится «ковать свое счастье» на практической работе. Нас не очень волновал вопрос о защите диплома: в истории института еще не было случая, чтобы кто-то, прилежно прозанимавшийся пять долгих лет, остался бы без этой «путевки в жизнь».

Мысли о дипломе меня тревожили лишь потому, что я взял не совсем обычную тему, меня не привлекали стандартные дипломные работы, такие как проект строительства автохозяйства, ремонтного завода или автобазы. Увлекла идея создания нового, оригинального автомобильного двигателя. Мое намерение одобрил и поддержал научный руководитель, в прошлом опытный конструктор. По расчетам, проведенным под его руководством, мой двигатель более экономно расходовал горючее, а главное, создавал меньшие трудности при эксплуатации.

Занятый этими мыслями, я никак не мог предполагать, что предопределенный учебой мой профессиональный путь инженера-автомеханика может резко изменить свое направление. Не успел я войти в институт, как дежурный передал мне приглашение к декану факультета. В этом вызове не было ничего необычного. Я был старостой курса и поэтому спокойно отправился в деканат. Но декан, как-то странно взглянув на меня, передал записку:

– Позвоните по этому телефону. Вашего звонка ждут.

На мой недоуменный вопрос, кому я мог потребоваться, декан только пожал плечами.

Все прояснилось, когда я позвонил и мне ответил некто, на звавшийся Василием Ивановичем. Он сказал, что в управлении НКВД хотят переговорить лично со мной, и попросил прийти туда, добавив, что пока о приглашении не следует ни кому говорить. Условившись о времени визита, я положил трубку и задумался в полном недоумении.

Никогда ранее я не соприкасался с этим ведомством. Знал лишь из газет о разоблачениях «врагов народа», которые в последнее время стали особенно частыми. Естественно, я даже не подумал, что мог чем-то вызвать интерес НКВД к моей персоне, так как жил обычной жизнью студента, все время которого поглощала учеба. Надо сказать, что, в отличие от других моих товарищей, я был совершенно равнодушен к спиртному, не употреблял даже пива, не интересовался танцами, на которые в соседний медицинский институт мои товарищи частенько хаживали, заведя там подруг. Весь избыток энергии я тратил на спорт, регулярно занимался гимнастикой, бегал на лыжах, а оставшееся время посвящал книгам, которые буквально проглатывал.

Оптимист по натуре, я решил не переживать заранее и не тратить время на догадки. Спокойно дождался визита, который состоялся в канун Нового, 1938 года. Меня встретил сравнительно молодой сотрудник в штатском и проводил, как он выразился, к «руководящему товарищу». Темные, мрачноватые коридоры, по которым мы шли, настраивали на серьезный лад. Наконец отворилась дверь одного из кабинетов, на которой не было таблички, только номер «21» (у меня даже непроизвольно мелькнула мысль о счастливой цифре, сулившей мне «выигрыш), и я увидел за столом офицера в форме НКВД.

Хозяин кабинета предложил сесть и отрекомендовался Василием Ивановичем Петровым. После нескольких дежурных вопросов о том, как у меня идут дела в институте, он задал еще один: готов ли я к работе там, куда меня порекомендует комсомол? Я кивнул головой. Долго не распространяясь, Василий Иванович пояснил, что органы государственной безопасности ведут важную работу и нуждаются в молодом пополнении. От меня требуется твердое согласие служить в них, после чего можно будет говорить о деталях.

Я спросил: могу ли обдумать это предложение? Договорились, что позвоню через несколько дней, но при обязательном условии ни с кем не советоваться.

Покидал я управление НКВД полный противоречивых чувств. Что ожидает меня в этом новом, совершенно незнакомом и непонятном мире? Хватит ли у меня способностей и сил? Справлюсь ли? Успокаивало немного то, что, как сказал Василий Иванович, мне сначала предстоит специальная учеба, а я знал: в учении не подведу, каким бы сложным оно ни оказалось.

В первых числах января 1938 года я снова был в управлении. Поблагодарил за оказанное мне доверие, но для того, что бы с полной ответственностью сказать «да», мне хотелось бы получить ответ на несколько вопросов. Могу ли я их задать?

Петров поощрительно улыбнулся. И я спросил:

– Есть ли у НКВД вообще и у него самого в частности уверенность, что я смогу выполнять то дело, которое мне собираются поручить?

– Будут ли в какой-либо мере полезны на новой работе знания, которые я получил в институте?

– Останется ли у меня возможность, если я по каким-либо обстоятельствам не смогу как следует выполнять новые обязанности, вернуться к своей прежней профессии?

Ответы Петрова меня вполне удовлетворили. И я подтвердил свое согласие. Тогда Василий Иванович предложил мне подписать обязательство не разглашать того, что мне станет известно на новой работе.

Прощаясь, Петров сказал, что пока я могу продолжать занятия в институте так, как будто ничего не изменилось. Примерно через месяц мне дадут знать.

Покидал управление с сознанием, что сделал очень ответственный шаг, можно сказать, самый решающий и важный для моей дальнейшей судьбы. Когда в 1930 году я, пятнадцатилетний, захотел продолжать учение не в средней школе, а в фабрично-заводском училище, это тоже меняло направление всей моей жизни. Но тогда этот шаг диктовался логикой бытия – нужно было облегчить материальное бремя родителей, нужда побуждала скорее получить профессию, чтобы начать зарабатывать на жизнь. Да, собственно, это не было моим единоличным решением. Тогда все обговаривалось на семейном совете, где родительское слово было, как правило, решающим.

Хочу сказать, что сам я в то время хотя и думал о заработке, но не упускал из виду возможность дальнейшего образования. Поэтому, окончив ФЗУ в 1932 году, я сразу же поступил на вечерний рабочий факультет СибАДИ, открывшийся в Барнауле. И хотя работа слесарем на паровозоремонтном заводе и одновременно обучение на рабфаке были делом трудным, я довел его до конца и в 1933 году поехал в Омск поступать в институт.

С тяжелым сердцем оставлял я своих родных в Барнауле. Отец был инвалидом и получал мизерную пенсию. Мать пока не могла работать, на ней лежала забота о моих братьях и сестрах, старшему из которых, Володе, осенью исполнилось 17 лет, но он уже работал сцепщиком вагонов на железной дороге.

С моим отъездом материальное положение семьи еще больше осложнилось, но мама настояла на том, чтобы я учился: она лучше всех нас понимала важность образования, и надо отдать ей должное: прежде всего именно благодаря маме все мы, пятеро ее детей, окончили высшие учебные заведения.

В середине февраля звонок из УНКВД возвестил конец моей студенческой жизни. Мне было предложено зайти в финансово-плановое отделение, получить все необходимые документы, после чего подать заявление в деканат о том, что я прерываю учебу в связи с откомандированием в распоряжение НКВД СССР.

Расставание с однокурсниками было грустным. Впрочем, веселым оно, наверное, никогда не бывает. Было искренне жаль покидать дружную команду, с которой я делил все трудности и заботы почти пять лет. Товарищам не хотелось верить, что именно меня не будет на защите дипломной работы, которую, как все считали, мне предстояло завершить красной книжицей круглого отличника…

В канун дня Красной Армии, 22 февраля, поезд уносил нас в Москву, четырех омичей, теперь уже бывших студентов (двух из СибАДИ и двух из Сибирской академии сельского хозяйства).

В столице все прибывавшие из провинции собирались в Большом Кисельном переулке, где помещались Центральная школа (ЦШ) НКВД и общежитие слушателей. Поначалу нас тщательно обследовала медицинская комиссия, я никогда не жаловался на здоровье и в детстве не уступал ни в чем своим сверстникам. Правда, иногда врачи находили у меня какой-то врожденный порок сердца. Я и сам отмечал, что не мог долго быстро бежать, хотя никакого дискомфорта при этом не испытывал. И я безмерно благодарен руководителю кафедры физического воспитания нашего института Евгению Николаевичу (фамилию, к сожалению, забыл), который наставил меня на верный путь оздоровления. Он сразу заметил, что мне труднее даются некоторые упражнения, в частности на спортивных снарядах. Как сейчас помню его первые наставления.

– Если хотите быть, – сказал он, – вполне здоровым и всегда в форме, придерживайтесь следующих правил: занимайтесь всеми видами спорта, которыми вам захочется; при любых занятиях руководствуйтесь только своим самочувствием; если вам трудно что-то сразу освоить, делайте передышку: например, подтянитесь на турнике два-три раза, забьется сердце, отойдите от снаряда и, передохнув, начинайте упражнение снова. Ну и, наконец, постоянные занятия спортом для вас должны стать нормой: регулярно тренируйтесь, ни при каких обстоятельствах не прекращайте занятий.

Поверив Евгению Николаевичу и следуя его правилам, я быстро сравнялся со своими физически хорошо развитыми товарищами, а в дальнейшем и превзошел многих из них. Бегал регулярно на лыжах, входил в сборную лыжную команду института и даже удостоился участвовать в общесоюзных студенческих соревнованиях в Москве в 1936 году. Сдал на «отлично» нормы на вторую ступень значка ГТО (Готов к труду и обороне), хотя норма по бегу на пять тысяч метров далась мне очень нелегко.

Медицинскую комиссию я прошел благополучно. Правда, терапевт, прослушав меня, покачал годовой, – его, видимо, беспокоил «шумок в сердце», но это было первое и последнее за все пятьдесят лет моей службы в разведке «критическое замечание» по поводу здоровья.

После освидетельствования нам выдали обмундирование, пропуска в Центральную школу и в клуб НКВД на Большой Лубянке, зачислили в учебные группы и определили в общежитие. В одной группе со мной оказалось много будущих коллег по разведке, в том числе Павел Михайлович Фитин, ставший позднее начальником внешней разведывательной службы.

В основном «новобранцами были молодые люди моих лет или года на три-четыре старше. Были, однако, и представители более зрелого возраста, тот же Фитин – он родился в 1907 году, был давно членом партии. В отличие от нас, комсомольцев, мобилизованных со студенческой скамьи, пришел в школу с солидной должности заведующего Сельскохозяйственным издательством, где проработал лет шесть.

Все мы были новичками в разведке и пока познавали ее суть только из лекций и бесед на семинарах. Лекторами и преподавателями в основном были практические работники различных подразделений НКВД, в том числе и внешней разведки.

Учебный процесс набирал обороты, мы охотно втягивались в него, но плавный ход учебы стал все чаще прерываться внезапными исчезновениями преподавателей и лекторов. Вчера мы еще с большим интересом слушали лекцию кого-либо из руководящих работников контрразведки или внешней разведки, а сегодня обещанного продолжения не состоялось, так как этот человек оказался «врагом народа», «шпионом» или кем-то вроде этого. Такие случаи, естественно, вызывали у нас недоуменные мысли. Возникал вопрос: как могло быть, что в органы государственной безопасности, которые призваны разоблачать шпионов и диверсантов, проникло так много вражеских агентов? Вразумительного ответа мы не получали.

Среди лекторов были и сотрудники внешней разведки, которые, как мы впоследствии убедились, не только учили нас «уму-разуму», но и очень внимательно присматривались к каждому слушателю. Особенно дотошным был, я бы сказал, исполнявший обязанности начальника ИНО ГУГБ НКВД СССР Сергей Михайлович Шпигельглас. К сожалению, и он был репрессирован в 1939 году. (Ныне его посмертно реабилитировали.)

После трех месяцев интенсивного обучения в ЦШ примерно полсотни слушателей вызвали к руководству наркомата. Мы впервые оказались в главном здании, где размещался центральный аппарат. Не скрою, мы испытывали внутренний трепет, когда входили в тяжелые двери с большими, надраенными до ослепительного блеска медными ручками, и поднимались по широкой лестнице на четвертый этаж. Что нас ожидает? За чем нас пригласили?

Нас приняли начальник ИНО З.И.Пассов, разделивший вскоре участь других репрессированных руководителей, и еще кто-то, насколько помнится, из отдела кадров ГУГБ НКВД. С каждым из нас поодиночке состоялся краткий разговор о том, что интересы государственной безопасности требуют вести работу за границей в особых условиях. Что это означает – «особые условия», пока нам не разъясняли, но мы уже знали, что предстоит работать в нелегальной разведке, и могли только догадываться, что кроется за этим термином.

Память моя не сохранила четко, как выглядел внешне Пассов. Наверное, сказалось волнение, которое охватило меня во время беседы: ведь речь шла о моей дальнейшей судьбе. И все же могу сказать, что тогдашний шеф разведслужбы был высокого роста, с довольно импозантной наружностью, красивый мужчина лет сорока пяти. Одет он был в штатский костюм хорошего покроя, который складно облегал его спортивную фигуру.

Не представляя еще толком, что такое нелегальная работа, я, впрочем как и остальные приглашенные слушатели, принял предложение Пассова без колебаний. Я был молод, полон энергии, меня привлекало новое дело, хотелось проявить инициативу. Примерно то же самое чувствовали, очевидно, мои товарищи. Они согласились, за исключением одного.

Не помню его фамилии, но когда он вышел после собеседования, то, явно нервничая, сказал: не такой уж он дурак, чтобы стать «смертником», и поэтому отказался от предложения. Естественно, мы его больше не видели – он был сразу же уволен. И такой исход мы посчитали логичным, так как понимали, что органам госбезопасности трусы, сомневающиеся, колеблющиеся не нужны.

Кстати, когда спустя несколько десятков дет я в качестве руководителя нелегальной разведки встречался с молодыми людьми, которым предлагал начать подготовку к нелегальной работе, мне ни разу не довелось слышать от них таких слов. Конечно, отказы были, но не из-за нежелания рисковать жизнью, а по другим, большей частью объективным причинам.

Через несколько дней, в начале июля 1938 года, представитель отдела кадров ГУГБ НКВД предложил нам собраться во дворе общежития с личными вещами. Нас посадили в автобусы и повезли по разным направлениям. Путешествие длилось недолго, и вскоре наша группа – около двадцати слушателей – прибыла в одно из дачных мест, где мы оказались за забором, ворота закрылись, и на крыльце двухэтажного дома появилась высокая фигура нашего начальника с очень грозной фамилией – Мамай. Он предложил нам размещаться в комнатах на втором этаже.

После душного города и надоевших казенных стен Центральной школы мы были рады оказаться среди уютной подмосковной природы. Большой сад благоухал цветами, в окна второго этажа заглядывали ветви деревьев и струился свежий, ароматный воздух. Скоро нас пригласили в конференц-зал на первом этаже, и Мамай ознакомил с распорядком дня в этом, как он сказал, специальном учебном заведении – школе особого назначения. Отныне нам предстоит здесь жить и учиться, а отлучаться можем только с ведома начальника объекта. Необходимо строго соблюдать установленный порядок и правила конспирации. Запрещалось кому-либо сообщать о местонахождении нашего заведения, а тем паче что-либо о занятиях.

Первый обед нас вполне удовлетворил. Еда была простой, но показалась нам домашней, в отличие от той, которой нас потчевали в столовой ЦШ.

Началась напряженная учеба. Ежедневно приезжали лекторы, читавшие курс разведывательного дела, проводились занятия по фотографированию документов, пользованию шифрами. Обучали нас приемам использования других средств оперативной техники. Каждый день мы интенсивно занимались иностранными языками, которыми предстояло овладеть в совершенстве. Это было необычайно трудно, если учесть, что большинство из нас никогда ранее иностранные языки серьезно не изучали.

Самый большой интерес у нас вызывали лекторы по вопросам разведывательной работы. Это были неординарные люди, открывавшие перед нами удивительный мир разведки с нелегальных позиций. Мир, полный глубоких переживаний, смелых и решительных операций, требовавших от разведчика максимальной отдачи духовных и физических сил. Не только интересный разбор конкретных разведывательных операций, но, главное, живые рассказы о жизни за границей, нравах и обычаях жителей разных стран показывали нам ту неизвестную для нас сторону бытия, в условиях которого вскоре нам предстояло жить и работать. Глубокое впечатление оказывало не только то, что именно говорили нам преподаватели, но и то, как они это делали. Образность изложения, каждая деталь поведения лекторов, внешний вид – все свидетельствовало не только о том, что они долго прожили в иностранной среде, но и как много каждому из них пришлось при этом пережить. Перед глазами стоят такие опытные разведчики, как Сергей Михайлович Шпигельглас, длительное время руководивший нелегальной резидентурой в Париже; Вениамин Семенович Гражуль, только что тогда вернувшийся с нелегальной работы в Голландии, Франции и Германии; Павел Матвеевич Журавлев, успевший уже побывать руководителем четырех (правда, легальных) резидентур НКВД – в Ковно (Каунас), Праге, Стамбуле и Риме; Павел Анатольевич Судоплатов, только что отозванный из нелегальной командировки в Западной Европе.

Но и здесь, в Школе особого назначения, все было не так безоблачно, как казалось нам, молодым. Я уже упоминал, как один за другим исчезали полюбившиеся нам лекторы. Всякий раз нам говорили, что лучше всего забыть о самом их существовании. Когда в конце года мы пришли на работу в центральный аппарат, то увидели, что почти все известные нам опытные разведчики были либо расстреляны, либо брошены в лагеря. Лишь очень немногие отделались «простым увольнением».

Но как можно было забыть о существовании такого, например, талантливого человека, как Моисей Маркович Аксельрод? Как забыть его великолепные лекции? А ему было что рассказать. В 1929 году востоковед высочайшей квалификации, прекрасно владевший арабским языком, оказался на нелегальной работе в Египте. Потом успешно действовал в Стамбуле и Риме, имел на связи ценных агентов, добывавших важные материалы. В конце 1936 года Аксельрода отозвали в Москву, назначили руководителем учебной части разведшколы. Но вскоре арестовали и казнили.

Сколько преданных Родине, способных и опытных разведчиков потеряла служба в те ужасные 30-е годы! Но тогда мы только начали осваивать сложнейшее разведывательное ремесло, многого не знали и искренне верили в правительственные заявления и официальные сообщения о судебных процессах. Кроме того, сами факты репрессий против работников ИНО от молодых сотрудников старались скрыть. То ли боялись напугать перспективой, которая могла ожидать каждого оказавшегося на неведомых тропинках разведывательной работы, то ли сами не верили в правоту расправы с видными профессионалами.

Вскоре произошло событие, которое теперь, спустя много лет, я не могу оценить иначе, как разгул шпиономании, своеобразный психоз. В канун очередной годовщины Октябрьской революции наш начальник Мамай сообщил, что все мы получили гостевые билеты на Красную площадь. Нужно ли говорить, что для каждого из нас это был двойной праздник? Ведь мы приехали в Москву из разных уголков страны и никогда не присутствовали на военном параде и только в журналах кинохроники видели шествие трудящихся по главной площади столицы.

Спозаранку 7 ноября в отутюженных костюмах и начищенных до блеска ботинках мы с нетерпением ждали Мамая. Но он не появился. Началась трансляция парада, и мы потеряли всякую надежду попасть на Красную площадь. Весь день мы томились в ожидании. Прибыл Мамай лишь 9-го и не один, а с незнакомым нам человеком в форме комиссара государственной безопасности.

В конференц-зале комиссар держал перед нами речь.

– Я, – сказал он, – Деканозов, назначен начальником Главного управления государственной безопасности НКВД. Нарком Берия поручил мне курировать разведку.

Тут Деканозов сделал значительную паузу, чтобы мы, видимо, имели возможность проникнуться важностью его слов, а затем продолжал:

– Вы, как я вижу, вовсю готовитесь к работе в нелегальных условиях. Так вот, никуда вы не поедете, ваши фотографии и установочные данные уже находятся у иностранных разведок, куда их переправили враги нашего народа. Собирайтесь и будете работать в центральном аппарате ИНО.

Мы были потрясены. Особенно ошеломили слова об иностранных разведках. Если они проникли в центральный аппарат госбезопасности, знают все обо всех наших сотрудниках и самых секретных делах, то как же бороться с ними? Кроме того, обидно было бросать так хорошо начавшееся учение – ведь не было пройдено еще и половины подготовки.

Но приказ есть приказ, через несколько дней нас усадили в автобус и привезли в особняк, расположенный в Олсуфьевском переулке, вблизи военной академии имени Фрунзе. Здесь было наше новое общежитие.

В самой большой комнате особняка расставили двенадцать солдатских коек. Остальных членов нашей «нелегальной команды» поместили в другом месте. Это общежитие стало моим домом на ближайшие годы.

Именно в этом доме у меня сложились глубоко дружественные отношения с моими товарищами, выдержавшие многолетние испытания. Они, эти отношения, составляют важный, если не важнейший, фактор моей жизни и деятельности в разведке. Поэтому да простит меня читатель, если я сделаю отступление от рассказа о служебных делах и посвящу две-три страницы «дому в Олсуфьевском», ибо в человеческом плане эти годы оставили добрый след в моей жизни.

Новая наша обитель представляла собой в прошлом, очевидно, очень уютную усадьбу. К дому примыкал просторный садик, в который выходили открытая веранда и окна гостиной, превращенной нами в спальню. У нас был минимум удобств, но мы были молоды и нас эти неудобства не стесняли. Тем более что руководство заверяло нас во «временном» характере этого по селения, хотя я, например, прожил в нем до середины 1942 года.

Вместе со мной в Олсуфьевском поселились Василий Михайлович Иванов из Винницы, ленинградец Алексей Михайлович Панькин, ростовчанин Борис Васильевич Кошелев. Остальные обитатели общежития тоже были близкими товарищами по работе, но с этими тремя у меня сложились самые тесные отношения. В дальнейшем жизнь бросала нас в разных направлениях, по-разному складывалась и наша карьера, но наша дружба оставалась прочной.

К великой нашей печали, рано ушел из жизни глубокоуважаемый Василий Михайлович. Очевидно, на его здоровье сказалось то огромное нервное напряжение, которое он пережил во время Великой Отечественной войны, когда под видом церковного служителя забрасывался в тыл немцев. Прежде времени ушли в отставку Алексей Михайлович и Борис Васильевич. И хотя им не удалось достичь высоких постов в разведке, оба они были отправлены на пенсию с почетом и заслуженными благодарностями за долголетнюю и добросовестную службу.

Василий Михайлович был интересным эрудированным собеседником. Русский по национальности, он родился на Украине и в совершенстве владел обоими языками, прекрасно знал и русскую, и украинскую литературу. Обладая большим чувством юмора, использовал это ценное для разведчика качество всегда только доброжелательно. От него никто никогда не слышал ни одного обидного слова. За неспособность, когда это необходимо, кого-то одернуть, ему подчас доставалось от нас, но в ответ он только улыбался.

Галантный и вежливый, Василий Михайлович пользовался большим успехом у представительниц слабого пола, но, хотя он был старшим из нас, решить свои сердечные дела он сумел последним, причем не без нашей помощи. Судьба даровала ему в подруги исключительного человека – Александру Степановну, также высокообразованную и симпатичную сотрудницу внешней разведки, где она долгие годы проработала переводчицей французского языка.

Алексей Михайлович, ленинградец «до мозга костей», провел всю войну на фронте, борясь в рядах контрразведки «Смерш» с вражескими шпионами. Сразу после войны он поспешил в Ленинград, где его ожидала пережившая все беды блокады верная подруга Галина Дмитриевна, одаренная пианистка.

С этой семьей мы были связаны наиболее тесно, проводили вместе много времени.

Моя незабвенная подруга Клавдия Ивановна находила постоянный взаимный интерес с Шурой Ивановой и Галей Панькиной. Они не пропускали ни одной выставки изобразительного искусства, театральной премьеры или интересного концерта. А затем делились впечатлениями с нами, своими мужьями, которым служба не оставляла времени на такие развлечения.

Ростовчанин Борис Васильевич когда-то готовился стать орнитологом. Был предан природе и всякой живности, забавлял нас часто подражанием птичьим голосам. Заядлый рыболов, он на воздухе готовил вкуснейший кулеш и вообще отличался умением приспособиться к любым условиям. Борис раньше всех нас женился и вместе со свой Елизаветой Ивановной перебрался в отдельную квартиру.

Жизнь наша в «Олсуфьевском доме», несмотря на отдельные случайности, не доставляла серьезных неудобств, так как мы большую часть суток проводили на работе. Так случилось, что я раньше всех уходил из дома и, как правило, позднее всех возвращался. Уже в этот период я самым активным образом изучал английский язык. Кроме того, много времени уделял спорту, занимаясь гимнастикой, легкой атлетикой, плаванием и лыжами. Ко всему этому почти сразу по приходу в иностранный отдел меня назначили заместителем начальника американского отделения, что было связано с повышенной загрузкой по сравнению с товарищами, пока еще работавшими рядовыми оперативными уполномоченными.

В результате я частенько мешал своим отдыхавшим друзьям, когда часов в шесть утра отправлялся на стадион, что бы сыграть там в волейбол или размяться на гимнастических снарядах. Мешал я им и когда, вернувшись с работы после полуночи, садился готовить домашние задания по английскому языку.

Некоторые критиковали мое увлечение спортом и особенно изучение английского во «внеурочное время». «Зачем ты учишься? – говорили они. – Ведь все равно все знать не будешь!». И напевали откопанную где-то английскую студенческую песенку:

 
Чем больше учишься, тем больше знаешь.
Чем. больше знаешь, тем больше забываешь.
А чем больше забываешь, тем меньше знаешь.
А чем меньше знаешь, тем меньше забываешь.
Но чем меньше забываешь, тем больше знаешь.
Так для чего же учиться?
 

Я замечал, что в их иронических замечаниях звучали нотки зависти. И все же мне удалось привлечь их к спорту, даже организовать олсуфьевскую волейбольную команду. Волейбол тог да был самой массовой спортивной игрой. Им занимались, можно сказать, все и повсюду.

Сложнее дело обстояло с иностранным языком. В тот ранний период жизни нашей внешней разведки большинство новичков (а их было больше, чем ветеранов) не владели им. А главное, молодые сотрудники еще не почувствовали на собственной шкуре, что значит – не знать чужого языка.

Если не считать отдельных редких эпизодов, мы жили в олсуфьевском доме дружной семьей. И все сохранили добрую память о тех далеких временах. Никогда за долгие пятьдесят лет службы я не жалел о своих ночных и утренних бдениях в Олсуфьевском, так как благодаря им я приучился работать интенсивно, отдыхать активно, всегда быть заряженным оптимизмом и бодростью, столь необходимыми разведчику.

Пусть читатель не подумает, что в Олсуфьевском царили монастырские нравы. Tax случилось, что мы, четверо друзей, пока еще холостяков, познакомились и близко подружились с четырьмя подругами-сотрудницами – Зиной Мустафиной, Аней Комаевой, Верой Новиковой и Клавой Тупициной.

Дружба наша с этими девушками основывалась на общности интересов, увлечении спортом. Мы часто совершали совместные походы на стадионы и водную станцию, зимой участвовали в соревнованиях, посещали многие московские катки. Когда кому-либо из нас удавалось достать билеты в театры и на концерты, на танцы в клуб, то брали их на всю компанию. Вместе бывали на торжественных собраниях и вечерах, посвященных юбилейным датам и государственным праздникам. Часто девушки устраивали у себя чаепития, которые мы охотно посещали, непременно вместе отмечали дни рождения.

Заводилой среди подруг, бесспорно, была Зина. Впоследствии моя жена, Клавдия Ивановна, вспоминая об этом чудесном времени писала Зинаиде Алексеевне в день ее семидесятилетия: «О каждом человеке, прожившем несколько десятков лет, можно написать небольшую повесть. О тебе же (а можно сказать, о нас, поскольку вся твоя жизнь – это наша жизнь рядом с тобой, жизнь нашей страны) можно и нужно написать целый роман, взяв за основу жизнь нашей „великолепной четверки“, героиней которой была ты».

И далее: «Нам не в чем себя упрекнуть – мы честно трудились на своих небольших постах, участвовали в 30-х годах вместе со всеми в восстановлении и строительстве хозяйства страны (субботники, строительство метро, спорт, военная подготовка, учеба и так далее). Словом, это была кипучая комсомольская жизнь, полная молодой радости, любви, страданий, веселых песен, культпоходов, тяжкой работы и переживаний во время войны, а затем опять уже послевоенный труд, труд и труд, не считаясь со временем и здоровьем…»

Я привел большую выдержку из юбилейного адреса к одной из подруг потому, что эти слова могут быть обращены к каждой из них, сумевших прожить такую же славную жизнь и со хранить сердечную дружбу.

Сейчас, видимо, настало время сказать и о самой Клавдии Ивановне, одной из этой великолепной четверки. Приступив к работе в аппарате ИНО, я сразу соприкоснулся с жизнью тамошней комсомольской организации. Среди ее актива было несколько девушек, я почему-то выделил одну из них, голубоглазую блондинку, постоянно отбрасывавшую рукой непослушную прядь волос со лба. Приветливое выражение лица, доброта, струившаяся из блестевших задором глаз, стройная фигура привлекли мое внимание, взволновали меня. Позже я понял, что это был первый сигнал – я нашел свою судьбу.