Текст книги "Дада"

Он побежал от этих ударов, побежал туда, где мельком разглядел две острые башенки ГУМа. Он их различил только что по силуэту. Выскочил на Никольскую, покрестившись на ходу Казанскому соборчику, свернул на Ветошный, по Ильинке на Богоявленский, и там нашел спасение – Старопанский переулок, совершенно пустой, закрытый с боков невысокими домиками, точно какой-нибудь коридор. В этих стенах его глаз и нашел снова опору. Наконец вдохнул полной грудью, и с вдохом стал возвращаться рассудок, а с выдохом уходил звериный дух. Казалось, этого он ждал целую вечность, чтобы просто ушло. Достал было из кармана телефон и искал Тому в последних вызовах, но палец замер над экраном. А что он скажет? Запомнил всё плохо. Память смогла зацепиться только что за страх. А когда страх ушел, осталась только невыносимая усталость, как-будто он таскал на шее второго себя. И как только он поймал в фокус эту усталость, под дрожащим пальцем телефон сам зазвонил – Гафт трезвонит, обыскалась. Отвечать нельзя, ведь его позовут снова туда же. Он выключил телефон и от волнения стал трясущимися пальцами разглаживать волосы на голове и только тут, наконец, понял почему его макушке так холодно. Тормоша руками волоса он подошел к ближайшей погасшей витрине (почему-то только наполовину закрытой роллетом), наклонился и всмотрелся в тусклое отражение. На него смотрел мужчина с безобразным видом. Он не поверил своим глазам и понюхал руку – точно обгорел. И тут стало понятно что та драка на площади была никакая не драка – это его тушили. Он проковылял до соседнего дома едва волоча носки, сел там на выступ окна и чрезвычайно волновался. Ему было стыдно явиться родным в таком виде. Его раздумья прервал какой-то докучливый придурок, который выглянул из соседней двери и попросил не сидеть на окне. Леонид Андреевич в таком жалком виде не посмел пререкаться и пошел искать машину.

У машины никого не было и он еще ждал внутри. Долго вытряхивал из под себя песок принесенный на пальто с брусчатки, а потом так же долго теребил уродливые клочки волос вокруг выжженной лысины. Внимательно осмотрел кожу, слава богу ожогов не было, может быть только едва покраснело в одном месте. И пока он смотрелся его прервали – стук по стеклу, голоса детей снаружи. «Я вас потерял» – ответил он на не прозвучавший вопрос и завел двигатель. Марк неряшливо собирал ртом с руки развалившийся блин, Гафт снисходительно подняла брови и внимательно осмотрела мужа. Все сели в машину. «Мы тебя искали, искали.» «Да я вас тоже.» Про телефон он сказал, что тот внезапно сел на холоде. Сказал что его толкнули в костер. Гафт так и не опустила брови обратно. Толкнуть его через всю зону вокруг чучела должно было быть затруднительно. Она, впрочем, поверила. Они с детьми к чучелу подошли только через минут десять, когда оно уже почти сгорело и она вполне допустила, что могла чего-то не видеть. Леонид Андреевич сказал, что без проблем сам поведет домой. Но они не успели даже выехать на дорогу, выворачивая с парковки он как-то резко заехал одним колесом на тротуар, в машине все подпрыгнули, Гафт охнула. Он пожаловался, дескать, стало к сумеркам ухудшаться зрение и попросил жену сесть за руль. Она не удивилась – что-то такое недавно стало происходить с их знакомым – и списала все на старость. «Стареем, стареем,» – вздохнула она регулируя руль и зеркальце под себя.

Приступ забрал все его силы и погрузил его в какую-то туманную тупость. Леонид Андреевич сложил руки вдоль тела, спрятал кисти в карманы, откинулся на спинку и всю дорогу только следил за мерцающими огоньками за стеклом. Дома он побрил себя жужжащей машинкой под ноль, и выпил вина. Перед сном Гафт проверила его стрижку, и что-то еще почикала ножничками. Потом мазала ему стопы увлажняющим кремом – это был один из многочисленных ритуалов их семейной жизни. Но ничего не вышло – ему почему-то было невыносимо щекотно, пришлось вымазать крем с ее рук на свои и сделать все самому. Был уже март. В мае снова будет родительский день, и снова надо будет идти на кладбище, и снова там будет приступ. В конце концов, он устал об этом думать, и начал уже было засыпать, но жена шумно повернулась на бок и протяжно захрапела. И тогда он начал думать, что его видно обманули. Гипноз не только не работал, но возможно даже навредил.

Чудо

Полдня на работе Розанов провел у зеркала. Каждый посетитель уходя от него обязательно перешептывался за дверью с секретаршей, а он разглядывал свою выбритую макушку с неосторожно торчащими одинокими волосками и думал, что надо бы явиться к этому щуплому проходимцу и затребовать плату обратно. За все это унижение, за то, что он был вынужден врать семье, испортил им вечер. За потерянные, в конце концов, волосы, которыми он так гордился – иметь такую шевелюру в его возрасте это большая удача. Сколько теперь придется их отращивать и каков будет результат одному Богу известно. Все эти гипнотические фокусы рассчитаны, надо думать, на олухов. Сеанс его не только не вылечил, но похоже даже обострил положение, потому что такого сильного приступа у него никогда и не было. Непременно нужна компенсация! Однако, дозвониться туда было невозможно, и на какой-то раз в наказание за хладнокровные гудки телефон полетел прицельно в велюровое кресло (чтобы ненароком не разбить). Шарлатан! Шар. Ла. Тан. Через минуту большой палец снова дергался над экраном в поисках последних звонков. Наконец эта безалаберная девочка взяла трубку и что-то промямлила про запись. Розанов пригрозил позвонить в надзорные органы. Ему хотелось поехать на место и всех там муштровать, но зачирканый ежедневник не позволял. Он побил ребром ладони податливую спинку дивана, оставив на ней длинную вмятину и выкурил противную папиросу за обедом (противную потому что она повлекла за собой изжогу), а дальнейшие действия отложил на день.

Как только появилось время, он без записи пришел к гипнотизеру. В фойе сначала не пускали. Леонид Андреевич старался не распаляться на всех подряд. Пришлось дозвониться до администратора нужного этажа. Этаж он запомнил, а вот имя доктора совсем вылетело из головы, он спросил гипнолога, такой там, слава Богу, был только один – Любин Николай Степанович. Девушка сказала, что к нему нужно записываться. Какое-то издевательство. Заставил ее сходить до него с требованием позволить ей выписать пропуск. Завитушки телефонного провода зацепились за стойку, и Розанову приходилось чуть ли не в ухо кричать девушке которая сидела за ней. Она отвернулась и закатила глаза, думая, что он ее не видит. На этаже у лифтов его попросили подождать у кабинета. Это была видимо та самая особа, что вчера не брала трубку пол дня. Тут же при нем зазвонил телефон и она взяла его с первого же гудка, паршивка! У двери кабинета никого не было, Леонид Андреевич сел в большое кресло вышитое закорючками, склонил голову, и, чтобы скоротать ожидание, ковырял пальцем лак на деревянном набалдашнике. Он еще некоторое время волновался от злости, но постепенно отошел, и о чем-то задумался. Хотя, задумчивым он только выглядел, а на самом же деле совершенно ни о чем не думал. И как назло, именно здесь, в проваливающемся как-будто до самого пола кресле, где ноги становились на высоком ворсе ковра совершенно невесомыми, как назло, именно здесь стала отступать обида на гипнотизера (гипнолога!) Он вспомнил те прекрасные ощущения, которые принес сеанс, ощущение чистоты и пустоты, какой-то заветной новизны. Откуда берется эта прелесть? В воображении выстроились сохранившиеся детали. Довольно скудный набор – большая часть осталась в супе того самого глубинного разума, как его назвал доктор. Легко удалось вспомнить первые мысли от знакомства, мягкие обходительные касания, дальше только сон. Одна картина осталась невредимой – ясная, отчетливая пустая школьная доска в меловых разводах. И вдруг, вдруг вспомнил, что сидит ровно на том месте, где после сеанса застал спящую девушку.

За последние два дня за вереницей воспоминаний и пробужденных впечатлений он ни разу не вернулся к тому эпизоду. Весь «эпизод» в сущности заключался в том, что он прошел мимо, она проснулась и почему-то улыбнулась ему. На ней было какое-то платье с пышным подолом, несуразные белые кроссовки футуристической формы, которые из-под подола выглядывали только наполовину. Голые плечи, которые по серединке уравновешивал кулончик на тонком бархатном чокере, пышные вьющиеся волосы до плеч, одно ухо открыто, кажется высокий лоб, или наоборот, низкий – дальше фокус терялся. Он всматривался в центр этой ускользающей картины, покусывал костяшку указательного пальца и тщетно пытался за что-то уцепиться.

Как вдруг щелк, треск, отворилась дверь. Из нее показался улыбчивый, чрезвычайно дружелюбный доктор. Он собрал улыбкой все морщины, со своим прищуренным, вечно спящим глазом, поднял руку в воздух и энергично и громко поприветствовал Леонида Андреевича, как будто тот сидел не прямо перед ним, а где-то в другом конце коридора.

– Здравствуйте, Розанов! Давно вы сидите? Ах Лида, Лида, – эту часть он сказал нарочито громче и с укоризной посмотрел вдаль, на выглянувшую из-за стойки девчонку. – Я только вас и жду. Хотя, вру, с вашего позволения, – он деловито посмотрел на часы, – времени у нас не то чтобы, у меня скоро будет сеанс. Но вашу проблему мы разберем, ручаюсь! Садитесь куда удобно и рассказывайте.

Любин стоял перед ним и ждал, когда тот выберет одно из трех кресел, и, как всегда, придерживал себя за край пиджака и улыбался своим хитрым прищуром. Леонид Андреевич немного растерялся, но быстро выбрал место которое ему больше приглянулось. Доктор сел напротив него за свой массивный стол, и Леонид Андреевич тогда обнаружил себя совершенно безоружным. Вспомнил, как ласково доктор гладил его по плечам и успокаивал сразу после пробуждения. Любин располагал, ему это хорошо удавалось. И в кабинете всё было так устроено, чтобы только лишь попадая за дверь, любой терялся как в невесомости. После недолгой паузы Леонид Андреевич робко вступил, в начале запинался, но потом с напором и красками описал весь приступ. Николай Степанович невозмутимо кивал и корябал грифелем одну из разбросанных по столу бумажек. Когда Леня упомянул смену, которая произошла в его облике, у Любина приподнялись брови и, кажется, он только тогда заметил, что у пациента пропали волосы. Что удивительно, ведь Лёне казалось, что образ его поменялся кардинально и светский лев, оставшись без гривы, превратился в какого-то уголовника. Перепутать этих двоих было невозможно. Когда Розанов замолчал, Любин на секунду зажмурился, прикоснувшись обеими руками к носу, помычал немножко, а после заверил, что такое развитие событий вполне укладывается в линию выздоровления.

– Видите ли, мы с вами потревожили самых опасных демонов вашей души. Разумеется, они начали обороняться. Но это образно говоря. Если вам угодно, можем сравнить происходящее с надрывом воспаления. Мы его прокололи, пошел гной (он попытался изобразить жестами брызги гноя), сначала его будет много, потом меньше и меньше, и только потом, – он описал перед собой плавную дугу, его острый палец был похож на скальпель, – вы снова придете в новую точку равновесия, в которой все это, поверьте мне, всё всё уйдет. Но вы конечно удалой! Не у всех и не всегда этот выход бывает такой силы, но мы с вами видимо задели важный нарыв. И это хорошо. Я вас уверяю, приступы будут еще. Я вам говорил, что вам надо понаблюдать за собой пару недель, поэтому мы с вами и не спешим со следующей встречей.

К слову, Леонид Андреевич ничего такого вспомнить не смог, никаких таких разговоров. Впрочем, озвучивать это он не стал. Ведь после сеанса все было в каком-то своем флере, в котором потеряться могло что угодно. Тем более Николай Степанович только что все это для верности проговорил.

– Ну, что, времени у нас уже нет, жду вас так же. Если что-то страшное снова случится, прошу вас, звоните сразу, можно прямо в момент приступа, я вам помогу! Вот мой личный номер, звоните обязательно, и я вас направлю. – Пока Леонид Андреевич старательно прятал визитку в визитницу, Николай Степанович посмотрел на часы и вежливо попросил, – с минуты на минуту должен прийти пациент.

И вот, вполне удовлетворенный Розанов выходит из кабинета, сразу достает обратно только что спрятанную визитку, чтобы повнимательнее разглядеть, останавливается у двери и вертит ее в руках, теребит ногтем золоченый край. Дверь за ним плавно закрывается до щелчка, а впереди у лифтов он видит девушку. Пока вдалеке. Копаясь в сумочке, она кивком головы откидывает волосы, и дальше высматривая что-то в сумке, идет к нему, и они уже оба движутся друг другу навстречу. Хорошо сложенная, со своеобразной резкой грацией. Когда она наконец отрывается от своей сумки они встречаются взглядами и оба узнают друг друга. Та картина, которую он так силился поймать в фокус, смотря в пустоту, полностью утонув в гобеленовом кресле, теперь сложилась целиком. Это была она, та самая пациентка. У нее были абсолютно черные глаза, она улыбается как тогда, и из под ее верхней губы выглядывают два белых острых кончика клыков. Черные глаза и маленькие клыки делали ее похожей на какого-то неведомого зверька. Леонид Андреевич тут же снова ощутил всё что было. Дальнейшее произошло быстро. Она вежливо поздоровалась. Он ей ответил:

– Здравствуйте. Вы снова к Николай Степанычу?

– К сожалению, да.

Он не понял, почему к сожалению, но не стал в это вдаваться. Вместо того он интуитивно поймал ее настроение и предложил сбежать.

– Может быть к черту его? Прогуляем сеанс? Прямо сейчас.

Она засмеялась. Он не понял, что это был за смех. Но на всякий случай сделал вид, что пошутил и тоже хихикнул. Она спешила, сказала что-то невнятное и пошла дальше. Он тоже сказал что-то невнятное, непонятное даже для самого себя, и тоже пошел своей дорогой. На его лице еще на какое-то время по инерции задержалась улыбка. Внутри он уже был пуст. Такая импровизация и такой промах! Ладно, что там. Бывает по разному. Нет – так нет. Что значит этот отказ? Вариантов тьма. Стал вспоминать ее лицо, все что успел уловить. Скулы, были скулы, были губы, были и глаза, и ресницы. Все это было, но все это не то. Здесь что-то неуловимое. Ковыляя в сторону лифта, он задумался, он попытался зафиксировать свои ощущения, и вдруг застал себя врасплох. Нет, он даже испугался.

У него бывали мелкие интрижки на стороне. Как это бывает, случайные увлечения и легкий романтик (с французским окончанием). Последняя история имела место уже давно, и закончилась так же постно, как началась, в остатке только неловкое послевкусие. Бывали конечно и скучные салоны с особыми видами массажа, но об этом не здесь. В общем, было много хорошего, но оно таяло в руках быстрее, чем он успевал этим насладиться. После крайнего раза он охладел к таким порывам, стал больше уделять время детям, сконцентрировался на работе, на управлении компанией, также стал больше играть в карты (благо не был склонен ими увлекаться), читать, достал даже из кладовой аккордеон, который раньше видел свет только по настроению, после шампанского с гостями, и начал разучивать что-то. Но тут было другое. Его поразило – вот что за чувство он тщетно пытался уловить. Совсем позабыв об этой встрече, он не придал значения. А между тем, то ощущение тайного чуда, которое он носил с собой после сеанса, было по видимому ни чем иным, как ее образом, запутавшемся в его уме в результате гипнотического воздействия. Ум его от гипноза открылся как коробочка для наполнения и это чудо в эту коробочку и юркнуло. Но теперь он этот образ успешно извлек на поверхность и внимательно разглядывал. И образ этот был так мил, что он даже задумался, не остаться ли у кабинета, сесть прямо там же под дверью и нагло ждать ее. То ли как рыцарь, то ли как клоун. Разве это низко? Кажется, низко. Но если подумать, что можно вот так уйти, и больше никогда ее не увидеть… Стало дурно. Он удивился, когда зафиксировал это в себе, нежданно, нечаянно. Не то чтобы волну, не то, чтобы взрыв, но зерно, интерес. И только он решился, точно, точно надо откладывать все дела, и ждать пока закончится ее сеанс, как вдруг его разбудил голос издалека: «Постойте!»

Он повернулся. Она вышла из кабинета, почему-то на цыпочках догнала его, и шепотом, с одышкой, попросила подождать пять-десять минут и тут же так же на цыпочках убежала обратно. Выглядела она совершенно глупо, но ее это, кажется, совсем не беспокоило. Он кивнул всё с той же улыбкой, задержавшейся на нём (она, в конце концов, пригодилась). Мысли на секунду собрались в точку, и снова зароились, врассыпную по расходящимся тропкам, восторг, догадки, и главное – как необъяснимо и как своевременно это спасение. Пока ехал в лифте, с трудом снял обручальное кольцо, которое уже впилось в толстый палец. На всякий случай. Снаружи он почти пятнадцать минут ходил по тротуарам туда сюда. Он только силился понять, как его вновь могло что-то настигнуть. Когда он уже закрылся на засов, забыл хотеть, забыл мечтать. Не иначе гипноз поспособствовал. Не иначе это поверхностный обман. Надо непременно ее куда-то отвести, подробно расспросить, рассмотреть, и убедиться что это все не нужно. Быть может это всё ему кажется, это лишь нарыв уходит, как выразился доктор. Описывая путь к новой точке равновесия, палец доктора, похожий на скальпель, нарисовал ровную, лаконичную дугу.

По этой дуге Леонид Андреевич переместился с незнакомкой в какое-то пошлое кафе неподалеку. В другой раз было бы стыдно, но оказалось что встреча их подозрительно комфортна – фон не имел значения. Чем это было вызвано – пока не сообразил. Он все время шутил, а она вообще поставила одну ногу на край дрянного кожаного сидения и так сидела, как будто ей пятнадцать лет, упершись щекой в коленку. За весь час, который они просидели там, она ничего не доела, хотя заказала три блюда – официант уносил их все почти не тронутыми. Он так и не понял про нее ничего, кто она, какая она. Только осталось ощущение, что они друг про друга все знают. По крайней мере, все что нужно. Ее имя (Рита) которое он узнал едва ли не случайно только на середине часа, так и осталось у него на языке как какая-то коррида, или варьете. Она сразу сказала, что ни о какой Марго не хочет и слышать, это она «оставила в прошлой жизни». Он улыбнулся: где там с ее годами можно уместить целую прошлую жизнь? Ведь, сколько ей, едва ли есть тридцать (на самом деле уже давно есть). Но он конечно согласился. Впрочем, Марго к ней никак не подходило, поэтому он бы и не подумал. Марго это та, что сидит в карете, за шторкой, и не выходит на публику без перечисления ее титулов громогласным шпрехшталмейстером. Рита же о существовании социальных барьеров как будто даже не подозревала. Совершенно обнаженный человек. Это наверное то, что сразу бросалось в глаза.

Еще бросалась манера ее одежды. Она напоминала те иллюстрации из учебника ОБЖ, или стенгазет, где художник в годах, по мотивам своих убеждений о молодежи рисовал хулиганов. Он удивлялся, что можно заправить шелковую рубашку в треники с лампасами вышитыми золотыми нитками, а пышную юбку до пола закончить несуразными огромными кроссовками, как было в прошлый раз. Было ли это модой? Скорее нет, больше походило на издевательство над модниками, какая-то цыганщина. И смелость ее гуттаперчевой позы подходила к адидасам с лампасами, а ее лицо, какое то аристократическое, подходило хорошо к её белоснежной блузке. Она поставила локти на стол, и натянула ворот манишки до ушей, так что он скрыл ее до мочек ушей. И он сидел перед ней завороженный от ее глаз, и смотрелся в них как в черное зеркало, и видел там свой маленький-маленький силуэт. Глаза как у зверя, повадки как у ребенка. Она заплатила за себя сама – воспользовалась его невнимательностью. Он не возразил. После этой встречи она незримо заняла все его мысли. Не то чтобы он постоянно думал о ней – нет. Но из того черного зеркала ее глаз его маленький силуэт так и не выбрался.

Удача

Сразу после встречи они долго молчали. Но он не беспокоился. Скорее наслаждался. Он как будто замер, трепетно нес в себе это чувство весны и тайком подсматривал за ним в любую свободную минуту. Свободную от домашних хлопот, от вторжения жены. Которая как не кстати была сегодня особенно общительна. «Та квартирка у усадьбы Трубецких, помнишь? – говорила она неторопливо, расчесывая волосы электрической расческой с уймой кнопок. – Там еще где смешной метраж. Я вчера была там с Кристиной, мы решили делать зеркала. Много зеркал, компенсирует, там чуть-чуть буквально не хватает. Она говорит зеркала не надо, забирают энергию, ну а что? Лучше пусть забирают. Чем этот коридор в который носом сразу упираешься. Нет ничего хуже тесноты. Ты слышишь? Кстати, там рядом отличная клиника глаз, я там проверила зрение заодно. Сходи туда, мне Суля посоветовал, у него тоже по вечерам все плыло.» Суля это Сулейман. Розанову достаточно было кивнуть, повторить случайные слова из сказанного, откупиться, и снова незаметно достать из кармана свою невидимую шкатулку и погрузиться в люсид дрим где напротив него она, смотрит на него из шерстяной манишки и только по ее глазам он понимает, что она улыбается.

Прошли сутки или чуть больше, он забылся, снеосторожничал, забыл трепет перед этой хрупкой новой конструкцией в его жизни, и захотел чем-то поделиться. Это так хорошо попадало в одну канву с их болтовней! Обронил фразу, написал. Обронил, но оттуда ничего не откликнулось. Он ходил и прислушивался, ждал когда вернется что-то, загудит телефон, но ничего не возвращалось. Самыми страшными были две галочки напротив сообщения – прочитала. Он продолжал жить тот день как будто обычно, но внутри его закручивалась стальная пружина. «Затянул. Ну точно затянул! Надо было сразу писать.» Да и неспроста были те моменты холода. Он заметил их еще в ходе встречи – временами она вдруг закрывалась, забывала совсем слушать его и пропадала где-то в себе. Он не придал значения – теперь выходит зря! «Алё, Леня» – Гафт фыркнула на него, чтобы привлечь внимание – у нее были заняты руки. Надо было с чем-то помочь. Леня машинально кивнул, как будто откликнулся, но с места не встал. Сам в это время безмолвно молил, чтобы ответ на его зов пришел хотя бы до ночи. Гафт недовольно фыркнула и сделала все сама.

Молитвы его были напрасны. Лежал всю ночь замерев, иногда сваливаясь в дремоту. И когда он ходил по скользкой границе сна, то иногда оступался и вздрагивал. А один раз он снова попал в руки призрачного сновидения и почему-то встретил там доктора. Розанов пытался поздороваться с ним, но Любин его не узнавал, даже когда тот напомнил про их сеанс. Потом доктор его узнал, но почему-то был на него зол и пытался прогнать как какого-то назойливого попрошайку. Леонида Андреевича это возмущало, но сделать ничего не удавалось. С этим досадным чувством он в очередной раз вздрогнул и проснулся. И в этот раз обнаружил, что так и прошла вся ночь – по кромке бархатных штор уже просвечивало зарево.

Во время супружеской утренней церемонии пуговки блузки совсем его не слушались – то и дело выскальзывали из пальцев. Гафт уже давно застегнула манжеты и устала придерживать волосы – так долго он копошился.

– Ты плохо спал ночью.

– Зуб разболелся.

– А чего таблетку не выпил?

– Выпил, выпил, всё равно болело.

– Ты говорил во сне.

Два пальца сжали последнюю пуговку так, что она выскользнула.

– И что я говорил?

– Не знаю, не смогла разобрать.

– Жаль.

Последняя пуговка попала в свою петельку, и он глубоко вдохнул. Ложь про зуб была конечно идиотской, ведь Гафт прекрасно знала его стоматолога – скуластого галантного кокаиниста с кучерявой челкой. Когда он слышал, как тот зычно хохочет в разговоре с Томой, то заподозрил даже, что между ними были какие-то намеки на романтику. До того мучился подозрениями, что даже пожалел, что на работу супруги ездили отдельно и в рабочее время вместе не обедали. Так было заведено между ними, чтобы держать строгую грань между домом и работой. И только она закрыла за собой дверь этим утром, он тут же без особого плана позвонил, чтобы записаться к зубному. Дальше надо было бы сломать себе зуб для достоверности, но об этом он пока не думал. К счастью, оказалось, что стоматолог в отпуске – через несколько дней можно будет сказать, что прошло само и позабыть об этом. Не выпуская телефона из рук, он решил, что пришло время звонить Рите. Сил на оборону уже не было. Даже не надо выдумывать. Секунда в невесомости, оброненное слово, и чувства снова ожили – голос оттуда развеял всю тревогу. Несмотря на раннее утро она была бодра. Они быстро договорились о встрече, он и не стал спрашивать про переписку. Все идет как он думал раньше – в следующих встречах нет сомнений, ни малейших. Все что было, все это было взаправду.

Они встретились в обед и беседа завелась ровно с того же места, где прервалась. Как будто со вчерашнего дня они замерли, затаили дыхание и только увидев друг друга отпустили заводной ключик. Пружина дала ход и куколка напротив него сказала, что может быть и любила бы стихи Бродского, если бы никогда не слышала, как он сам их читает. То было в продолжение какой-то темы, на которой они разошлись. Пока ждали первую еду, она то и дело поправляла свой пуховый палантин, похожий на воздушную паутинку. Она в нем была как будто муха-цокотуха, цокая каблучками убежала от какого-то паука, запудрив ему голову. Он, наконец, обратил внимание, что ни разу не видел на ней макияжа. Или, может быть, это был тот макияж, который по задумке остается незамеченным. Принесли ассорти экзотических десертов в фигурной тарелке с широкой каймой, все разных цветов и фактуры. На этот раз Рита съела всё. На каждую конфетку у нее была какая-нибудь уникальная мимика – такое подвижное было ее лицо, такое живое! На гладкой конфетке, по форме напоминавшей лысину Любина, Рита заговорила про его сеансы. Тут Леонид Андреевич и не преминул спросить, конечно деликатно, зачем она ходит к нему. Ее до этого подвижное лицо на секунду замерло и вопрос вернулся к адресату.

– Я? Чтобы знакомиться с красотками.

– Ну вот, ты шутишь, и я тогда как-нибудь пошучу.

В этот момент Розанов обнаружил себя весьма бестактным и напористым. Нужно было скорейше сгладить вопрос. Он тут же отступил и открылся сам – в красках описал все свои приступы до единого. Изначальный, который застал его врасплох, затем его скромных последователей на площадях, рынках, некоторых проспектах, и завершил последним происшествием, которое и привело его к встрече с Ритой. Он заметил еще, что советские идеологи сделали Москву просторной, рассчитывая видимо на большого, всесильного, глобального советского гражданина. Но советский гражданин как-то быстро выдохся, не дождавшись коммунизма, и в итоге получился прекрасный полигон для агорафобов. Они стали перечислять места – Поклонная гора, Красная площадь, всё Садовое по периметру, про спальные районы и говорить нечего, куда ни глянь, везде открытая площадь да много людей. Хоть на улицу не выходи! Ее хохот снял напряжение, можно было продолжать. Нам с вами это может быть не так смешно, но магия их совместного присутствия в том и заключалась, что с ним она могла смеяться просто от любой глупости. Хохотала она, кстати, весьма своеобразно, зажмурив глаза и почти с визгом. Непременно от души. Она подвела итог: «Видишь, все-таки эти приступы были не случайны.» Намекая, конечно, на их встречу. А потом начала ковыряться в тарелке и замолчала. Он уже было начал извиняться, мол, не рассказывай. Но она тут же начала. Оказалось ничего страшного – развод с мужем, переживания. Ну, как развод. Сказала что развестись они не могут. Почему?

– Ему колдунья сказала паспорт выкинуть.

– Какая колдунья?

– Ну он нашел какую-то тощую патлатую кошелку у себя в Саратове, всю в бусах, кольцах смешны, бижутерии, с бледным видом. Говорит, она теперь его личная колдунья. Паспорт сжег.

Леня недоумевал от услышанного, но вместе с этим только сейчас в нем проявилась досада от того, что у Риты оказывается есть какой-то муж. И почему-то его в то же время никак не смущало, что сам он глубоко женат и даже не собирался разводиться. Однако на мгновение он вспомнил про свое кольцо, содрогнулся, от мысли, что забыл снять его. Правая рука тут же невпопад нырнула в карман, где большой палец прощупал основание безымянного. Кольца к счастью не было. Не то, чтобы он собирался вечно это скрывать, но раз уже начал, то лучше быть последовательным и подождать подходящего момента. Пока в Розанове воевали чувства, Рита уже открыла фотографию на телефоне: сквозь скользящие блики удалось разглядеть странную пришибленную костлявую девушку в черном платье где-то на улице, перед фасадом старого дома с анималистическими барельефами, и рядом с ней молодой человек с гордо поднятой головой. Он со своей ухмылкой смотрелся чрезвычайно дерзко. Шерстяной костюм, воротник стоечка. Разглядывая фото, Леня все же переработал внутри себя всю нелепость этой истории и тогда расхохотался.

– А как он путешествует без паспорта? – недоуменно спросил он, поправляя салфеточку заткнутую под воротник, которая зацепилась за стол когда он наклонился чтобы всмотреться в картинку.

– Не знаю! У него компания за границей, я не представляю что он думает дальше делать.

Розанов осторожно вывел к вопросу об их нынешних отношениях. Рита над мужем только потешалась, и выходила благоприятная картина. Выходило, что она уже точно была в поиске, но в части брака оставалась заложницей положения. И его ревность тогда стала отступать.

Далее так прошел почти целый месяц, в течение которого Леня охотился за любой возможностью побыть с ней рядом. Они успели покататься на катке за день до его закрытия. Побывали на знаменитой выставке вещей, принадлежавших знаменитым людям, где был носовой платок Байрона (так и не поняли, какого из них), трубка Сталина и перьевая ручка Петра Первого (которой у него, очевидно, быть не могло учитывая время его жизни). На последнем экспонате они конечно в ужасе ушли. Успели сходить раз в кино, к которому, кстати, будет сказано у них оказался весьма близкий вкус. Они были даже на ипподроме, куда Рита приехала в прекрасных бежевых брючках и в овчинной шапочке поверх шелкового платочка. Правда она там (боже мой!) упала с лошади и он хлопотал вокруг нее как у родного чада, но, к счастью, все обошлось синяком да ссадиной. Еще они один раз слушали джаз в тесном клубе в исполнении студентов Гнесинки. Там было темно и различить людей было затруднительно. Места он выбирал всегда сам и непременно такие, где он никогда не появлялся и имел самые мизерные шансы встретить знакомых. Необходимость оберегать тайну своей двойной жизни, постоянно прятаться, начала ему докучать.