Текст книги "Шарманщик"

– А где мать? – спрашиваешь ты.

Федор улыбается и говорит:

– А нет матери. Сейчас такое время… Свободная любовь и все такое… Сам понимаешь…

– Все относительно, – говоришь ты.

– Да! – смеется Федор.

Желтый аэрокэб останавливается рядом с вами.

– Это за нами, – говорит Федор.

Они скрываются в сером небе. Становятся черной точкой…

Ты идешь мимо транкобаров и стараешься даже не смотреть в их сторону. Безумие не снаружи. Оно внутри нас. И правительство знает об этом. Знает и позволяет сходить с ума. Но только по их правилам. И никакого хаоса. Передозировка вседозволенности исключается. Все под контролем. И ты уже не знаешь, куда идешь, ты просто не можешь быть здесь. А искрящаяся реклама нового ремингтона вбивает в сознание картинки самоубийства рок-звезды, который застрелился из этой винтовки. И голос в твоей голове: «Ты можешь стать таким же, как он, если закажешь новый ремингтон прямо сейчас, по совершенно новой низкой цене…» «Идите к черту!» – говоришь ты, и транкобары снова улыбаются тебе. И ты идешь, стараясь даже не смотреть в их сторону. А песня из рекламного ролика все звучит и звучит в твоей голове:

 
Изнасилуй меня.
Изнасилуй меня, мой друг.
Изнасилуй меня.
Изнасилуй меня снова.
Я не единственный…
Ненавидь меня.
Ненавидь снова и снова.
Опустоши меня.
Изнасилуй меня, мой друг.
Мой любимый внутренний источник,
Я буду целовать твои открытые раны.
Ценю твою заботу.
Ты всегда будешь вонять и гореть…
 

* * *

Ночь. Ты лежишь в кровати. Глаза закрыты, но ты чувствуешь, что Майк смотрит на тебя.

– Знаешь, Ян, – говорит он, – в религии персов есть мост Чинват, по которому должен пройти каждый грешник. И чем больше грехов, тем уже становится мост. Как думаешь, кто из нас мог бы дойти хотя бы до середины?

Ты открываешь глаза, но в комнате никого нет. Только ты и ночь. Встань с кровати. Выйди в гостиную. Видишь, там, на диване, сидит подруга твоей сестры, ее игрушка? Подойди к ней. Загляни в небесно-голубые глаза.

– Диана?

– Да, Ян?

– Ты что, никогда не спишь?

– Сплю. Биологически я такой же организм, как и ты, – она смотрит на тебя. Такая человечная. Такая безразличная.

Сядь в кресло напротив нее. Достань пачку сигарет. Спроси Диану, может ли она курить.

– Могу.

– Но не куришь.

– Нет.

– Почему?

– Потому что Кэт не хочет, чтобы я это делала.

– А Шмидт? С ним ты курила?

– Да. Ему нравилось смотреть, как я это делаю.

– Значит, ты успела привыкнуть.

– Наверное.

– Что значит «наверное»? Тебе хочется курить или нет?

– Кэт не хочет…

– К черту Кэт! Скажи мне, что чувствуешь ты?

– Я ничего не чувствую. Мне хорошо, когда хорошо моему хозяину.

– Черт, – вздыхаешь ты, смотришь на нее и понимаешь, что она не врет. – Я, пожалуй, выпью.

– Я могу принести. Чего ты хочешь? Шмидт научил меня неплохо смешивать напитки.

– А на заводе, или где там вас собирают, тебя не могли научить этому?

– Нас не собирают. Мы развиваемся точно так же, как и вы, только наши клетки делятся в несколько раз быстрее.

– Сколько же тебе сейчас лет?

– Биологически четыре, но согласно поправке о копирах почти шестнадцать.

– Это тебе тоже Шмидт рассказал?

– Да.

– Представляю, чему еще он тебя научил.

– Ты хочешь, чтобы я рассказала об этом?

– Нет.

– Кэт сказала, что тебе такие штучки придутся по вкусу.

– Так это она послала тебя сюда?

– Да. Хочешь, я станцую? Шмидт говорил…

– К черту Шмидта! Иди лучше сделай мне выпить.

Затуши сигарету и прикури новую. Скажи:

– Это еще хуже, чем азиатка без глаз!

А Диана стоит рядом и говорит, что не знает, как сделать этот напиток. И мост Чинват становится все уже и уже. Все уже и уже…

* * *

– Тебе не понравился мой подарок? – спрашивает утром Кэт.

– Избавь меня от таких подарков, – говоришь ты, наливая себе кофе.

– Копиры такие же люди, как мы, Ян.

– Да. Только с мозгами как у курицы.

– Они такие, какими их сделаем мы. Тебе никогда не хотелось создать кого-нибудь по своему образу и подобию?

– Хочешь сказать, она похожа на тебя?

– Нет. У нее было слишком много хозяев, поэтому она такая. Но если бы она принадлежала только мне, то я, наверное, сделала бы из нее лесбиянку.

– Ты не лесбиянка.

– Зато представь, как было бы забавно! – смеется Кэт, а ты смотришь на нее, и тебе не смешно. Совсем не смешно.

* * *

Ты выходишь из дома, и желтый аэрокэб уже дожидается внизу. Заберись на заднее сиденье. Слышишь, по радио крутят забытый хит:

 
Боли нет, ты отступаешь в прошлое.
Далекий корабль, туман на горизонте.
Ты всего лишь преодолеваешь волны,
Твои губы шевелятся, но я не слышу, что ты говоришь.
Когда я был ребенком, я болел лихорадкой,
Собственные руки казались двумя воздушными шариками.
Теперь, когда я снова испытываю это,
Я не могу объяснить, ты не поймешь.
Это не я,
Я онемел, и мне это нравится…
 

Аэрокэб взмывает в небо, и тебе уже на все наплевать. Ты хочешь, чтобы тебе было на все наплевать. А сестра звонит и говорит, что ты должен вернуться. И прощай тишина и горы…

* * *

Легкий, как воздух, розовый шарф из чистейшего шелка – вот все, что осталось от Дианы. Кэт плачет, закрывая руками лицо.

– Она была моим единственным другом, Ян! Моим единственным другом! – черная тушь течет по щекам. – Почему она ушла? Почему?

– Выпей, – говоришь ты, наливаешь в стакан водку и разбавляешь водой.

– Я не хочу!

– Просто сделай это! – кричишь ты, устав от стенаний.

Кэт смотрит на тебя и бессильно протягивает руку за стаканом.

– Это не поможет, – говорит она, шмыгая носом, но пьет. – Помоги мне найти ее, Ян!

Ты молчишь.

– Скажи, что поможешь! – и снова слезы, но на этот раз не в ладони. Они пачкают розовый шарф, оставляют на нем следы туши, крема и губной помады.

– Я ничего не знаю о копирах, – говоришь ты. – Куда она могла пойти?

– Откуда мне знать! – кричит Кэт.

– Могла она вернуться к Шмидту?

– Не знаю!

– Так позвони ему и спроси.

– Я не могу.

– Что значит не можешь?

– Мы же с ним расстались! Забыл?! Если я позвоню ему, то он может подумать черт знает что!

– Ты хочешь найти Диану или нет?

– Да, но не такой ценой.

– Тогда я ухожу, – говоришь ты.

– Нет! – кричит Кэт и тянет к тебе руки, словно ты единственная надежда, которая у нее осталась в этом мире. – Не уходи. Я сделаю, все, что ты скажешь, только, пожалуйста, не уходи!

* * *

Частному транспорту запрещено использовать аэродвигатели в пределах города, но вам некуда торопиться. Вы с Кэт колесите по бесконечным улицам Акрида в поисках светловолосой девушки в легком осеннем плаще кремового цвета. Сестра слушает «Где ты спала прошлую ночь?» и плачет.

– Сейчас это моя любимая песня, – говорит она. Ты молчишь. За окном кружится редкий снег. И песня сестры, которая стала вдруг ее любимой, играет и играет по кругу:

 
Моя девочка, моя девочка, не лги мне,
Скажи мне, где ты спала вчера ночью?
Там, где сосны, там, где сосны,
Где никогда не светило солнце,
Я буду дрожать всю ночь.
Моя девочка, моя девочка, куда ты пойдешь?
Я собираюсь туда, где дует холодный ветер,
Туда, где сосны, туда, где сосны,
Где никогда не светило солнце,
Я буду дрожать там всю ночь…
 

Глава третья

Старый лифт поднимает тебя на сорок седьмой этаж. Здесь все еще используются стальные тросы и электромоторы, гул которых ты слышишь сквозь шум свистящего ветра. Железные двери открываются. Где-то над головой раздается: «дзинь». Ты выходишь из лифта. Пахнет краской, бетоном и сигаретным дымом. Теперь дверь в квартиру Ульриха Шмидта. Черная, укрепленная железом с золотистым номером 5348. Звонка нет, и ты барабанишь в дверь кулаком. Никто не идет открывать. Никто не берет трубку. А Кэт плачет в своей комнате и прижимает к себе розовый шелковый платок Дианы как единственное, что у нее осталось.

– Вы друг Шмидта? – спрашивает женщина.

Ты оборачиваешься.

– Я-то – это я, а вот вы кто?

– Мое имя вам ничего не скажет, – женщина смотрит на тебя снизу вверх. Черный плащ, черные очки, черные туфли. – Вы позволите? – говорит она, подходит к двери в квартиру Шмидта и вставляет в узкую щель под старой потертой ручкой электронный ключ. Магнитные замки щелкают, открываясь.

– Вы живете со Шмидтом? – спрашиваешь ты.

– С этим шарманщиком? Увольте! – женщина проходит в квартиру. Дверь закрывается, но магнитные замки молчат. Нет. Ты не можешь уйти. По крайней мере, не сейчас. Не так. – Я знала, что вы останетесь, – говорит женщина.

Она стоит посреди перевернутой вверх дном гостиной, среди разбросанного хлама, который Шмидт, должно быть, собирал всю свою жизнь.

– Что здесь происходит? – спрашиваешь ты.

– А ты не видишь? – женщина эксцентрично взмахивает рукой. – Похоже, не мы одни ищем этого шарманщика.

– Я не ищу его. Я ищу Диану.

– Вот как? – женщина снимает очки и смотрит на тебя неестественно синими глазами на азиатском лице. – Это имплантаты, – говорит она.

– Что? – не понимаешь ты.

– Мои глаза. Мне выжгли их, когда я была еще девчонкой, – ее губы улыбаются. Только губы. Все остальное остается жестким и безразличным.

Ты молчишь и ждешь Майка. Где же он? Он всегда приходит в такие моменты. Но его нет. Только ты и азиатка.

– Знаешь, – говорит она, поднимая с пола листок белой бумаги формата А4, – всегда удивлялась, как люди могут покупать все то дерьмо, что создают шарманки.

– Я тоже, – признаешься ты.

– С тобой все понятно, – говорит азиатка. – Ты без пяти минут покойник, но почему я? Может, все дело в дешевых имплантатах? Говорят, восемьдесят процентов информации, получаемой человеком, поступает в его мозг через глаза. Наверное, именно так правительство и промывает нам мозги. Но мои имплантаты воспринимают не больше пятнадцати процентов, поэтому я все еще не понимаю творения этих шарманок, – она вздыхает. – А новые глаза стоят ох как дорого!

– Зачем же тебе новые глаза, если ты считаешь, что правительство…

– А оно мне надо?! – обрывает тебя азиатка. – Хотя что с тобой говорить об этом! Вы, вояки, все сдвинутые. Особенно твое поколение.

– Причем тут мое поколение?

– Притом, что ваши мозги не сварились под градом нанобомб. Вы лишь убивали и гибли, убивали и гибли, убивали и гибли…

– Хватит!

– А потом все закончилось. Для нас закончилось. Но вы так и не смогли остановиться. Убивать вам запретили, вас убивать никто не хотел, вот вы и избрали единственно возможный вариант, – она приставила к голове два пальца, изображая пистолет. – Бах! И все. Долой проблемы.

– Откуда ты знаешь, что я был на войне?

– Я писала о тебе.

– Ты – что?

– Писала о тебе. Газеты, новости, слышал о таком?

– Зачем писать обо мне?

– Затем, что вы дохнете как мухи, – и снова рука-пистолет у виска. – Затем, что у тебя есть шарманка.

– Причем тут шарманка?

– А ты никогда не спрашивал себя, почему человек, прошедший сквозь войну, ни слова не написал о войне?

– Шарманка, – уточняешь ты. – Я вообще ничего не пишу.

– Вот именно! – говорит азиатка. – И подумай, кому это выгодно? Кто хочет превратить народ в безропотное стадо, подчиняющееся кнуту пастуха? – она замолкает и ждет ответа. Но ты молчишь. – Только не говори, что нанобомбы все-таки добрались до твоих мозгов!

– Нет. Не добрались, – говоришь ты и спрашиваешь ее о ключе, которым она открыла дверь.

– Просто дубликат, – морщится она. – Он подходит к большинству старых квартир. И не думай, что этому учат на журналистских курсах. Все приходит с опытом, как говорится, – она достает визитку и протягивает тебе. – Если найдешь Диану, то сделай одолжение, позвони мне.

– А как же Шмидт?

– Шмидт всего лишь последний хозяин Дианы.

– Так ты искала ее?

– Я? Да ты что?! Это ты искал ее, – азиатка надевает очки, идет к выходу. – И сделай одолжение. Не задерживайся здесь долго. Мало ли кто придет и что подумает.

* * *

Шмидт звонит, не успеваешь ты выйти из его квартиры.

– Ты с ними заодно? – спрашивает он.

– С кем?

– С ними! – кричит он, и ты видишь на экране, как нервно дергается его левый глаз.

– Я сам по себе, – говоришь ты.

– Я тебе не верю!

– Я себе верю. Для меня этого достаточно, – ты смотришь на него, а его левый глаз все дергается и дергается.

– Ну ладно! – моргает Шмидт. – Скажи, о чем сейчас пишет твоя шарманка?

– Откуда мне знать! Я не брал ее с собой в Акрид.

– Что?!

– Успокойся. Скажи, почему ты убежал?

– Посмотри, что пишет твоя шарманка, Ян!

– Не буду я смотреть!

– Посмотри и скажи мне.

– Пошел к черту! – ты обрываешь связь, но Шмидт тут же перезванивает. – Где Диана? – спрашиваешь его.

– Какая еще Диана?!

– Копир, которого ты подарил моей сестре!

– Никого я никому не дарил! Черт! Да я и сестры твоей в глаза не видел!

* * *

Ты возвращаешься домой, смотришь на Кэт и спрашиваешь:

– Зачем ты соврала мне?

– Не понимаю, о чем ты, – говорит она.

– Шмидт сказал, что никогда не видел тебя! – кричишь ты.

– Не знаю никакого Шмидта.

– Как это не знаешь?!

– Ян! – тяжелая рука отца ложится на твое плечо. – Объясни мне, что происходит?

– Что происходит? – ты закуриваешь и рассказываешь о Диане.

– Кто такая Диана? – спрашивает Кэт.

Ты идешь в комнату сестры и приносишь оттуда розовый шелковый шарф копира.

– Это мой шарф, Ян, – говорит Кэт, и отец согласно кивает.

Ты стараешься не потерять контроль, но ситуация неизбежно сводит с ума.

– Вот! – кричишь ты, доставая визитную карточку, которую дала тебе азиатка. – Позвоните ей, она докажет, что Диана существует!

Отец пожимает плечами, набирает номер. К видеофону подходит мужчина.

– Девушка, – говоришь ему ты. – Азиатка. Без глаз. Где она?

– Не знаю никаких азиаток, – говорит он. – Тем более без глаз.

И отец, и сестра смотрят на тебя, и в глазах у них нет ничего, кроме сожаления.

– Я позвоню в «Ексодус», – говорит отец, и руки его дрожат, и кажется, что седины становится все больше и больше.

* * *

Тишина. Белые стены и кровать. Улыбчивая медсестра с маленькой грудью делает тебе укол.

– Это поможет уснуть, – говорит она.

Дверь закрывается, и ты слышишь, как щелкают замки.

– Ну что, друг? – спрашивает тебя Майк. – Органическая связь с жизнью совсем нарушилась?

Он сидит под старым ясенем, прислонившись спиной к изуродованному временем стволу, и перебирает струны потертой гитары.

– Спой мне что-нибудь, – просишь ты.

Он улыбается.

– Подожди, вот подтянутся остальные, и спою.

– А ты начни, а они уж там услышат и подойдут.

– Ну, раз так… – говорит Майк и затягивает немного охрипшим, но от того не менее приятным голосом:

 
Заходи таким, какой ты есть, каким ты был,
Я в любом случае тебе рад.
Заходи как друг, как друг, даже, как старый враг,
Не торопись, поспеши,
Это твой выбор, не опаздывай.
Давай отдохнем как друзья, как старые воспоминания.
Заходи хоть пьяный, хоть под кайфом —
Я все равно тебе рад
Как другу, как тренду, как старым воспоминаниям.
И я клянусь, что я безоружен, безоружен, безоружен…
 

Воспоминания, воспоминания, воспоминания…

* * *

Тебя выписывают в середине декабря. Ты выходишь на улицу и видишь Кэт. Она стоит возле желтого аэрокэба и машет тебе рукой. Вы летите над городом, маневрируя между протыкающими небо небоскребами.

– Смотри! – говорит Кэт, указывая на огромные дирижабли.

– Что они делают здесь? – спрашиваешь ты.

– Сейчас мода на ретро, – говорит Кэт. – Людям нравится.

– А мне нет.

И вы молчите…

На вокзале люди суетятся как тараканы. Золотистый экспресс стоит у перрона.

– Возьми, – говорит сестра, протягивая конверт. – Это от отца.

– Что там?

– Деньги на первое время и записка. Не знаю о чем, я не читала.

Ты убираешь конверт в карман. В купе тихо и даже не слышно ветра, свистящего за окном. Незнакомая женщина напротив рассказывает о работе, детях и неудачном замужестве.

– Он никогда не пытался понять моих чувств, – говорит она. – Не хотел заглянуть в мою сущность. Он был таким… Таким… Не знаю… С ним я чувствовала, что горю.

Ты достаешь из кармана конверт, надрываешь бумагу. Деньги пригодятся, а все остальное…

– Вы правы, – говорит женщина, наблюдая, как горит конверт в твоих руках. – Шло бы все к черту!

Она отворачивается к окну, и вы больше не разговариваете. Хотя, по сути, разговаривала лишь она. Ты молчал.

* * *

Молоденькая официантка лежит в твоей кровати и курит твои сигареты.

– Все было классно, – говорит она.

Ты спрашиваешь ее про Шмидта.

– Это тот, что из Акрида? – оживляется официантка.

– Так ты его помнишь?

– Еще бы! – она мечтательно закатывает глаза. – Мы тогда здорово провели время… втроем.

Она еще что-то говорит, но ты уже не слышишь. Просто лежишь и смотришь в потолок. И ничего не понимаешь. Совсем ничего…

Подойди к окну. Видишь, там далеко высокие горы – древние и монолитные, как сам мир. Лишь они неизменны здесь. Все остальное относительно…

Официантка одевается и уходит. Ее губы прижимаются к твоему плечу. Хлопает дверь. Ты садишься за стол. Один. В темноте. И мост Чинват ждет тебя. И все остальное меркнет перед его неизбежностью. А Майк позади тебя сидит под старым ясенем и тихо поет, перебирая струны гитары:

 
Мы шли по лестнице,
Разговаривая о разных событиях,
На которых меня не было.
Он сказал, что я был его другом,
Появившимся внезапно.
Я ответил ему прямо в глаза:
Я думал, ты умер уже очень давно…
О нет, не я,
Я никогда не терял контроль.
Ты – лицом к лицу
С человеком, продавшим мир…
Смеясь, я пожал его руку
И хотел пойти домой.
Я искал образ и страну.
В течение многих лет я скитался,
Я приглядывался, невнимательно, но изумленно,
Ко всем этим миллионам.
Я должен был умереть раньше,
Намного раньше…
 

* * *

Возьми созданные твоей шарманкой листы. Видишь? Они рассказывают о тебе, о твоей сестре… И неважно, что в ваших венах может течь совершенно разная кровь. Любовь – это истина. Истина, которая в нас. И ты не хочешь причинять ей боль, но все твои попытки что-то исправить имеют обратный результат. И это словно проклятие. И иногда тебе кажется, что лучше бы ты умер, там, на войне. Потому что здесь тебе нет места. Ты изменился… Нет, ты остался прежним. Изменился мир, который ты не можешь больше воспринимать. И нет спасения. Есть лишь только мост Чинват, на который ты рано или поздно должен вступить. Но тебе не пройти по нему. Никогда не пройти. Это как «Валлис», в котором главному герою советуют бросить заниматься двумя вещами: принимать наркотики и помогать людям. Наркотики он бросает, однако вся энергия и энтузиазм полностью обращаются на то, чтобы помогать кому-то. Лучше бы он продолжал ширяться… А твоя шарманка все рассказывает и рассказывает о тех, кого ты любишь, и тех, кто погубит их. И ты не знаешь, кто такой этот слепец. Есть лишь догадка: может быть, это ты сам? И если это так, то не лучше ли вычеркнуть себя из жизни тех, кто тебе дорог?

– И что? Вот так вот просто взять и уйти? – спрашивает тебя Майк.

– Почему бы и нет? – говоришь ты.

– А ты не думал, что от этого им не станет легче? – говорит Майк.

– Я отправлю Кэт письмо.

– Отправь лучше песню.

– К черту песню! В шарманках нет правды.

– Но шарманки не ошибаются. Они создают то, что нужно людям. Вот люди могут ошибаться, а шарманки – нет.

И ты соглашаешься с ним, потому что он твой друг. И ищешь песню, которая могла бы объяснить Кэт все, что ты чувствуешь.

 
Мне приснилось, что меня не было рядом
И ты до смерти перепугалась,
Но никто тебя не слушал,
Потому что никого это не заботило.
Пробудившись ото сна,
Я ощутил этот страх:
Что я оставлю после себя,
Когда все для меня здесь будет закончено?
И если ты спрашиваешь меня, я хочу, чтобы ты знала:
Когда придет мое время,
Забудь о зле, которое я совершил.
Даже во мне есть то, о чем будешь тосковать.
И не держи на меня зла.
А если вдруг ты почувствуешь пустоту внутри,
Вспомни обо мне,
Вычеркнув из памяти все плохое,
Вычеркнув из памяти все плохое…
Не бойся —
Я уже получил по заслугам,
Внешне я изменился, но я остался собой,
Моя сила – лишь снаружи, но внутри я слаб.
Я никогда не был идеальным,
Впрочем, как и ты…
Забыв о боли, что накопилась внутри,
Ты уже научилась ловко ее прятать,
Притворяясь, что кто-то еще может прийти
и спасти меня
От самого себя,
Я не могу быть таким, как ты…
 

Часть вторая

Глава первая

Единственный недостаток Бога, который можно поставить ему в укор, – это то, что его нет.

Ф. Ницше

* * *

Зависший в чистом небе хрустальный замок сиял подобно драгоценному камню. И единственным, что связывало его с землей, был черный восьмиугольный стержень чистой энергии «Саддук», открытой Иммаилусом Софти триста семьдесят тысяч лет назад. Этот холодный, как самый далекий космос, стержень пронзал замок ровно по центру, уходя в бесконечно голубое небо. Внизу, под замком, находилась высокая гора, покрытая вечнозеленой жимолостью, меж которой сновали насекомые и мелкие животные. Неприступные стены окружали эту гору, но тяжелые ворота, расположенные с четырех сторон света, украшенные бесчисленными драгоценными камнями, были всегда открыты. Двенадцать молчаливых стражников – механических слуг, питающихся энергией «Саддук», – охраняли эти ворота днем и ночью, хотя и не было в этом мире ни дня, ни ночи. Открытие Софти круглые сутки наполняло мир неиссякаемой энергией, черпавшей силы в глубинах времени и пространства. И казалось уже, что так было всегда. Казалось…

Джаад вышел из своих покоев. Одет он был лишь в тонкую прозрачную тунику, но это не беспокоило его. Теплый ветер ласкал тело, а взгляд устремлялся за горизонт, туда, где не было ни смерти, ни зла. Казалось, что не было…

– Легий почти мертв, – сказала ему светловолосая женщина с бескровным лицом и темными, как ночь, глазами. Наготу ее скрывало белое бесформенное одеяние из искусственного шелка, который был легким, как сам воздух. Она подошла к Джааду и встала рядом с ним, устремив взгляд своих глаз туда же, куда и он, – за горизонт.

– Скоро все это закончится, – сказал Джаад. – Мир Легия падет вместе со своим господином.

– Каждую тысячу лет мир падает и поднимается с колен, моя любовь, – хрупкая рука женщины легла на смуглое, мускулистое плечо Джаада.

– Если бы ты была мужчиной, Флаиа, то, может быть, смогла понять, что я чувствую. Но ты не мужчина…

– И я рада этому, Джаад. Рада, потому что если бы я была мужчиной, то не смогла бы любить тебя так, как я люблю тебя сейчас. Знаешь, как говорил Легий: войны, деньги, власть – все когда-нибудь заканчивается, но не любовь…

* * *

Пальцы Легия разжались, выпуская руку черноволосой сиделки, ухаживавшей за ним последние годы. Сердце остановилось, запечатлев на сухих губах то ли улыбку, то ли последнее слово, о котором уже никто не узнает: будь то клятва, послание или просьба о глотке воды. Сиделка заплакала. Тихо, беззвучно. И золотые стены заплакали вместе с ней своими холодными прозрачными слезами, которых никто не увидит…

А краеугольный стержень был все так же холоден и безмолвен. И энергия «Саддук» не знала, что такое боль. Не знала, что такое добро и зло. Для нее все было относительно. Лишь ее сила. Лишь ее безграничная, неисчерпаемая мощь. Сменятся правители, прольются дожди, а она останется неизменной, как переходящий трофей между равных поколений.

* * *

В самой высокой башне Хрустального замка синее пламя пожирало тело последнего правителя. Легий превращался в прах, в пепел, который будет рассеян над всем миром. И шли скорбящие жители к высокой горе, чтобы проститься с тем, кто правил ими тысячи лет, пролить слезы, отдать дань памяти и встретить нового правителя.

– Презренные прозелиты! – сказал Тиний, наблюдая за людскими толпами с высоких стен, окруживших покрытую жимолостью гору. – Они льют слезы перед страхом перемен и готовы сплясать на могилах, лишь бы им пообещали хорошую жизнь.

– Легий любил их, – сказал Хамраш, поднимая голову и вглядываясь в высокую хрустальную башню.

– Легия больше нет.

– Так скорби вместе с теми, кто пришел сегодня скорбеть. Скорби или молчи. Потому что прах его все еще с нами.

– Те, кого ты видишь внизу, плачут не от скорби, и слезы их измеряются не болью утраты, а динариями и драхмами.

– Скажешь об этом в Синоде, когда мы будем выбирать нового правителя.

– И не только об этом, Хамраш. И не только об этом…

* * *

В покоях Джаада было тихо. Флаиа стояла возле постели, наблюдая за лицом спящего возлюбленного.

– Бог не любит нас, – сказал он, не открывая глаз.

– Я люблю тебя, – сказала Флаиа.

– Ты не Бог. Ты не можешь любить нас всех.

– Сколько мы уже вместе, Джаад?

– Триста семьдесят пять… Нет, триста семьдесят семь лет.

– Так, может, хоть на один день ты станешь эгоистом и попробуешь думать только о себе?

– Если бы я думал о себе, то меня бы не было здесь.

– Но ведь я-то здесь.

– Ты здесь, потому что ты помогаешь мне поддерживать мое существование. Быть чуть более живым, чем все то мертвое, что вокруг нас.

– И поэтому ты ищешь Бога?

– Боюсь, это невозможно в этом мире. Мы слишком мудрые, чтобы знать, где искать. И нет надежд, остается лишь искушение, которому мы следуем, как слепцы, игнорируя свое сознание. Знаешь, иногда мне кажется, что если Бог и существует, то он боится нас, потому что мы умнее его и ни одно чудо не сможет удивить нас. Он может истратить всю свою силу, чтобы поразить нашу гордыню, но мы будем лишь качать головой и говорить, что мы все это видели и что это всего лишь банальность. И скажет нам Господь: «Я вечен!» А что мы? Разве это удивит нас? Нет. Мы вершим свою жизнь, спасаем друг друга, множим знания и достижения, продлевая в продолжающихся изучениях жизни тех, кто занимался этим до нас. Наша память, в которой мы снова и снова возвращаемся в прошлое, превращает нас в бессмертных. И чем же удивит нас Господь, если даже его вечность не поражает нас?

– Ты просто отчаялся, Джаад. Отчаялся, потому что ты никогда не искал Бога, ты видел его в Легии. В старом мудром Легии, и этого тебе всегда хватало. Но он оставил нас, и теперь ты страдаешь, желая заполнить образовавшуюся пустоту.

– Хочешь, чтобы я открылся тебе?

– Хочу, чтобы ты стал настоящим, – Флаиа коснулась пальцами его лица. – Как твои скульптуры, Джаад. Клянусь, иногда мне кажется, в них больше правды, чем в тысяче слов, которые мы произносим в Синоде. Потому что слова тают, превращаются в пыль и забываются, так и оставаясь словами, а скульптуры живут вечно. И ты живешь вместе с ними. И не нужны слова. Ты всегда будешь их творцом, а они твоими Богами, в которых ты обречен верить. И их жизнь – это твоя жизнь, а твоя жизнь – это их жизнь. И я люблю тебя, потому что ты именно такой, каким я тебя вижу. В этом хрустальном замке или там, за стенами. Все будет одинаково.

– Нет.

– Что значит нет?

– Ты сама сказала, что слова ничего не значат. Это лишь пыль. Помнишь?

– Ты хочешь обидеть меня?

– Я хочу, чтобы ты сняла свой хитон.

– Зачем?

– Хочу вспомнить, как это было триста семьдесят семь лет назад.

– Я уже и сама не помню этого.

– Но ведь ты говоришь, что любишь меня.

– Это не плоть.

– И я не увижу это, если ты даже снимешь с себя все одежды?

– Ты не там ищешь, Джаад. Попробуй заглянуть в себя.

– Там лишь годы.

– Очень жаль.

– Я все равно хочу, чтобы ты разделась.

– По-моему, это лишь обезобразит нас.

– Я закрою глаза.

– Что же тогда ты увидишь?

– Я ничего не хочу видеть. Я хочу чувствовать.

– А я не хочу, чтобы ты касался меня.

– Тогда уходи.

– Иногда мне кажется, что ты самый порочный из всех нас, Джаад.

– Иногда мне кажется, что лучше оставить замок.

– Не стоит искать силу в своих слабостях. Не стоит искать Бога там, где его нет.

– Легий прожил тысячу сто лет, и знаешь, что он сказал мне перед смертью?

– Нет.

– Он мне ничего не сказал.

– Еще одна молчаливая скульптура?

– Что ты имеешь в виду?

– Он был Богом для нас, а мы были Богом для него.

– Порой мне кажется, что ты никого не любишь, Флаиа. Ты пуста, как стеклянное золото стен в покоях правителя. И твои чувства ко мне – это лишь желание оставаться здесь, в замке, которое ты прячешь даже от самой себя.

– Когда-то ты тоже был прозелитом, Джаад. И то, что ты поднялся в замок благодаря тому, что Легий выбрал тебя, не делает нас разными. Правитель полюбил твои скульптуры. Ты полюбил мое тело. Мы оба продали свои святыни, и теперь нам остается лишь любить друг друга. Мы – две павших крепости во власти варваров…

– Можешь выступить завтра с этими речами в Синоде.

– Ты угрожаешь мне?

– Всего лишь становлюсь чуть ближе к истине.

– Все скоро кончится. Правитель будет избран, и чувства успокоятся, Джаад, – она осторожно коснулась его лица. Почти неощутимо, но он улыбнулся.

– Ты моя муза, Флаиа.

– Нет, – она качнула головой. – Всего лишь та, кто может разбудить в тебе ее. Теперь же спи. День будет трудным.

– Знаю…

* * *

Большой белый престол был пуст. Облаченные в белые хитоны судьи восседали по его краям, а в центре, протыкая сводчатые потолки, пульсировал мглой краеугольный стержень Саддук. Казалось, что дух Легия все еще присутствует здесь незримым слушателем, хотя ветер уже давно разнес его прах по миру.

– Ну пожалуй, приступим, – сказал Хамраш, открывая церемонию…

Джаад сидел на большой рубиновой скамье, ожидая, когда его пригласят. Женщина в черном балахоне сидела рядом с ним, и ее белые седые волосы струились по тяжелой ткани к поясу.

– Как думаешь, что нас ждет? – спросила она Джаада.

– Что и обычно, – он открыл старую книгу и притворился, что читает.

– Что это значит?

– Что?

– Твое безразличие. Почему ты делаешь вид, что не знаешь меня?

– Я знаю тебя.

– Я знаю, что знаешь, – сказала женщина.

Она сняла капюшон, обнажая морщинистое лицо. Джаад спешно отвернулся. От воспоминаний к горлу подкатила тошнота. Долгие ночи, рваные дни.

– Не смотри на меня, – попросил он женщину.

– Почему?

– Потому что я не хочу… – Джаад перевернул страницу, продолжая притворяться, что читает. – Не хочу вспоминать.

– Легия больше нет, – напомнила женщина.

– И нас тоже нет. Давно нет, – Джаад перевернул еще одну страницу.

– Интересная книга?

– Не знаю, – мысли спутались. Джаад попытался вспоминать свои скульптуры. Попытался сосредоточиться на работе.

– Я ненавижу их, – сказала женщина. – Надеюсь, Тиний придет к власти и вернет все к прежнему порядку, что был до Легия.

– Я не хочу говорить об этом.

– Ты ни о чем не хочешь говорить.

– Что в этом плохого?

– Время тишины прошло, Джаад. Даже если в войне победит Рогил, ничто уже не будет, как прежде, – она коснулась его руки. Такое знакомое и такое забытое чувство. Джаад вздрогнул. – Раньше тебе нравилось меня касаться, – сказала женщина. – Скажи, Флаиа еще не выбросила мою скульптуру?

– Нет.

– Ты врешь. Я видела осколки… Хотя ты, наверное, уже не помнишь, как я выглядела прежде, – женщина грустно улыбнулась. – Скажи, когда ты последний раз выходил из замка? Когда был счастлив, наслаждаясь женщиной?

– Мы избранные, Бертина, а это значит, что у нас нет своей жизни. Мы живем для…

– Они ведь все равно начнут войну, – прервала его женщина. – Ты знаешь, что это так, и поэтому боишься. Твой колокол уже плачет, и ты знаешь, что не сможешь ничего изменить.