Текст книги "Вариант"

– А сегодня к сенатору приходил какой-то помешанный. Ты, наверное, видел его. Здоровенный такой, с черной бородой до самых глаз и в одной ночной рубахе. Так он поймал старикашку, бил немилосердно, орал, чтобы тот больше не попадался ему на глаза, а потом вышвырнул со двора.

Тоний Берк весело рассмеялся, а Крон трезво отметил про себя, что за ним уже следят не только дома. Знать бы только, зачем и, самое главное, кто стоит за писцом.

– Ну, ладно, Крипчтрипрат, – кивнул Крон и стал прощаться, – мне пора. Вечером опять зайду. Будь счастлив со своим садом!

– И ты будь счастлив, – кивнул старик.

Крон вышел на улицу и бросил взгляд вдоль нее. Писца нигде не было.

«Ну и прыть у старикашки, – подумал он. – Как он успел к претору и обратно? Скорее всего, передал послание по пути кому-то другому. Назад, на всякий случай, нужно будет возвращаться другой дорогой…»

Спустившись к реке, Крон вышел к переправе, нанял лодку и перебрался на другой берег. А еще через полперста, оставив в государственной конюшне двойной залог за коня, верхом добрался до рыбацкой общины Клапры.

Какого-то особого дела в общине у Крона не было. Здесь он просто отдыхал от своей роли сенатора, снимая с себя психологические перегрузки. Простота и чистота нравов общины, спартанский уклад ее жизни действовали на Крона наподобие контрастного душа, дающего своеобразный заряд для его дальнейшей работы.

Еще за околицей его встретили голые ребятишки, игравшие в песке. Заметив Тония, они с радостными криками обступили коня. Тония здесь знали и любили. Он спрыгнул на песок, отдал самой высокой девчушке купленные по дороге сладости и, взяв коня под уздцы, повел его к общинному дому. Сзади установилась тишина – начался дележ угощения.

За справедливость раздела Крон не беспокоился – всем достанется поровну, – это было основным принципом в общине, а дети приучались к нему сызмальства.

Общинный дом в селении представлял собой средоточие всей жизни: здесь работали, ели, веселились, устраивали празднества и даже спали – в основном молодежь и старики. Только супружеские пары жили в отдельных домах, но и они на зиму перебирались в общинный дом.

У самой воды на длинных жердях сушились сети и ловчая бахрома – своеобразная снасть для ловли крабоустриц. Принимая бахрому за водоросли, крабоустрицы забирались в нее и запутывались. Три женщины в набедренных повязках скребли бахрому огромными костяными чесалами. Под навесом у общинного дома сидели старики, человек шесть, и неторопливо обрабатывали наждачными брусками куски пемзы, делая поплавки для сетей.

Крон подошел поближе и поздоровался. Старики прекратили работу, подняли головы.

– Приветствуем тебя, Тоний, – сказал Старейший, и все закивали.

Старейший повернулся и что-то крикнул в сторону дома. Из дверного проема выглянула женщина, увидела гостя и вышла. Взяв из рук Крона уздечку, она молча повела коня за дом.

– Присаживайся, – просто сказал старик и бросил Крону под ноги кусок пемзы.

Старики возобновили работу. Крон опустился на песок и взял в руки наждачный брус.

– Что нового в Славном Городе и в море? – спросил Старейший. Морщинистое обветренное лицо старика не выражало ничего, кроме спокойствия человека, занятого делом, которому он посвятил всю жизнь.

Для приличия Крон помолчал немного, так же, как старики, неторопливо стесывая с куска пемзы неровности о наждачный брусок, а затем принялся рассказывать о Севрской кампании и о триумфе Тагулы.

– Знаем, – оборвал его Старейший. – Декады две назад к нам привели на постой десять солдат из когорт Тагулы. Но через три дня они сбежали.

Глаза старика лукаво сощурились.

– Не по ним такая жизнь.

В это время откуда-то из-за дома к Старейшему подбежала молодая женщина и, наклонившись, что-то быстро зашептала на ухо, бросая на Крона встревоженные взгляды.

– Хорошо, женщина, – не дослушав, кивнул Старейший, отложил в сторону наждачный брус и почти готовый поплавок и встал.

– Вовремя ты приехал, Тоний, – сказал он. – Идем.

И они пошли за женщиной к одному из семейных домиков – жалкой лачуге, сплетенной из прутьев и обмазанной глиной. Женщина откинула груботканую завесь, старик вошел, и Крон последовал за ним.

В семейном домике, в отличие от общинного дома, жаркого, душного и задымленного вечно пылающим очагом, здесь ощущалась приятная прохлада – глина не пропускала жару. Маленькое, тесное помещение, где стояли только широкий топчан, аккуратно застеленный покрывалом, и небольшой столик с нехитрой утварью, да в углу висела колыбель с ребенком, освещалось рассеянным мутным светом из окошка, затянутого рыбьим пузырем. Но, несмотря на все это, уют и чистота радовали глаз.

«И слизни здесь не живут», – с удовольствием отметил Крон.

Женщина стояла у колыбели и с тревогой смотрела на Крона. Только теперь он понял, зачем его сюда пригласили. В колыбели лежал ребенок, красный от жара, он тяжело дышал, ловя широко открытым ртом воздух. Глаза его были закрыты. Ни плакать, ни шевелиться у него уже не хватало сил.

Крон подошел к колыбели, отстранил женщину и стал осторожно ощупывать ребенка. Биоимитация, покрывавшая руки грубыми мозолями с въевшейся в кожу корабельной смолой, сильно снижала чувствительность пальцев, и ему пришлось напрячься и даже закрыть глаза, чтобы уловить биоритмы детского организма.

К счастью, ничего страшного не случилось. Легкое отравление, которое уже почти прошло.

– Подай воды, – сказал Крон женщине, – и покажи, чем ты его кормишь.

Пока женщина у столика наливала в чашу воды, он, загораживая спиной колыбель от взгляда Старейшего, наклонился над ребенком и впрыснул ему в открытый рот каплю антитоксина из сегмента браслета. Ребенок слабо захныкал, и женщина тотчас метнулась к нему. Крон снова мягко отстранил ее, взял чашу с водой и дал пригубить ребенку. Затем обеими руками стал осторожно массировать ему голову. Дыхание ребенка постепенно выровнялось, он наконец глубоко, устало вздохнул, зевнул и спокойно уснул. Краснота с его тела исчезала просто на глазах.

Женщина заплакала.

– Покажи, чем ты его кормишь, – снова попросил Крон.

Женщина протянула ему закрученную в мешочек тряпку – жевку, извечную соску простого люда. В нее заворачивали кусочки пищи, жевали и давали сосать ребенку. Крон развернул жевку, понюхал. Кусочки отваренной рыбы были свежими, но тряпка… Как еще сама женщина не отравилась.

– Выбрось эту жевку, – сказал Крон, и женщина быстро закивала, смотря на него счастливыми, полными слез глазами.

– Возьми свежую тряпку и корми его два дня только лепешками, – продолжал Крон. – Потом уже – чем хочешь. И самое главное – после каждого кормления хорошо стирай тряпку.

Женщина продолжала кивать, прижимая к груди руки.

Крон последний раз окинул взглядом комнату и вышел из хижины. Никто не сказал Крону спасибо, не благодарил его, и он был рад этому. Молчаливая благодарность счастливой матери являлась красноречивей всяких слов. Впрочем, в общине не было принято благодарить друг друга – любая помощь считалась само собой разумеющимся делом, здесь жили, деля все: от куска лепешки до сокровенных чувств.

– Надолго к нам? – спросил Старейший.

Крон покачал головой.

– Сегодня назад.

– Наших с моря дождешься? Должен быть хороший улов.

Крон посмотрел 'на солнце. Была половина седьмого перста.

– Скорее всего, нет. Вечером надо быть в городе.

– Зачем приезжал? Крон пожал плечами.

– Просто навестить. – Он наткнулся на внимательный взгляд Старейшего. – Да, просто навестить. Поговорить, отдохнуть.

– Глаза у тебя плохие, – сказал старик. – Уставшие. Печаль в них. У тебя что-то случилось?

Крон только покачал головой.

– Я не знаю, сможем ли мы тебе помочь, – продолжал Старейший, – но ты расскажи. Будет легче.

Крон снова покачал головой.

– Идем, пообедаешь с нами, – просто предложил Старейший.

Только теперь Крон заметил, что стариков под навесом уже не было. Аккуратными кучами они сложили сделанные поплавки и наждачные бруски и ушли в общинный дом обедать.

В общинном доме пахло рыбой и дымом – неистребимым запахом рыбацкого жилья. В левом крыле дома, за длинным низеньким столом сидели на корточках старики, несколько женщин. Стряпухи, хлопотавшие у очага, обносили их глиняными чашами с рыбной похлебкой и лепешками.

Старейший указал Крону место напротив себя, пододвинул к нему чашу с похлебкой.

– Ешь, – сказал он, протягивая лепешку.

Крон отломил кусочек лепешки и положил в рот.

– Говорят, у вас рабы взбунтовались? – неторопливо жуя, спросил Старейший.

– Не у нас, а в Паралузии. И не рабы, а древорубы.

– Разве это не одно и то же? – даже не удивился Старейший. Пальцами он выловил из своей чаши кусок рыбы и стал разбирать его, отделяя мясо от костей.

– Нет. Древорубы – вольнонаемные.

– Странно. – Старейший пожал плечами. – А на рынке говорят, что рабы. Вчера Титий возил рыбу на рынок – там только об этом и болтают. Даже, рассказывают, какой-то посланец от них прибыл, подбивает рабов бежать в Паралузию.

Чаша в руках Крона дрогнула. Вот оно. То же самое он слышал вчера вечером – заработал-таки кулон Осики Асилонского, – когда один из штатных фискалов докладывал Кикене о происшествиях за день. Чтобы скрыть волнение, Крон снова отхлебнул из чаши.

– И что же еще болтают на рынке? – спросил он.

– Говорят, древорубы наголову разбили над-смотрный легион и теперь идут на Пат, – все так же равнодушно сказал Старейший.

«А вот это уже ложь, – успокоился Крон. – Битвы еще не было. Да и будет ли?… Кто из древорубов мог успеть добраться до Пата? Гонцу из Паралузии скакать три дня во весь опор… И потом, не станут древорубы обращаться за помощью к рабам – как-никак, а они все-таки вольные. Скорее всего, кто-то из местных рабов мутит воду…»

Он отмахнулся от этих мыслей и взялся за рыбу. – Как у вас с уловами в последнее время? – спросил он, чтобы переменить тему.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Безветренный и жаркий вечер не предвещал никакой перемены погоды, и поэтому дождь, хлынувший среди ночи, оказался неожиданностью. Без грозы – ветра, грома и молний – он упал на землю с ночного душного неба тугим тяжелым потоком и разбудил сенатора. Крон открыл глаза и долгое время лежал на топчане, слушая равномерный рокот обильного дождя и ощущая, как спертая духота террасы сменяется свежим и прохладным воздухом. Затем рывком встал с ложа и подошел к балюстраде.

Стояла кромешная тьма, необычная для человеческого глаза, привыкшего на Земле даже ночной дождь видеть в свете огней города. Крон оперся руками о перила и с жадностью принялся вдыхать сырой прохладный воздух. По обнаженному телу били невидимые брызги капель, отскакивающие от колонн, карнизов и балюстрады, и его нарастающей волной охватывало радостное возбуждение. Пат, с его проблемами и делами, казался далеким и нереальным; напускная сенаторская спесь, с таким трудом приобретенная, паром выходила вместе с выдыхаемым воздухом, лопалась, как непрочный панцирь, таяла, размываясь брызгами дождя, очищая тело и душу. И все сильнее пробуждалось в сенаторе мальчишеское желание выпрыгнуть в этот дождь и бежать под хлыщущей дробью капель.

И Крон решился. Снял с руки браслет, нащупал нужный сегмент и, поднеся его к глазам, впрыснул в них нокталопин. От слабой рези он рефлекторно зажмурился, но пересилил себя и стал интенсивно моргать, размывая препарат по глазным яблокам. Вначале смутно, но затем, по мере застывания нокталопина тонкой пленкой на роговице, сквозь пелену сплошного, отвесно падающего дождя стали проступать силуэты деревьев. Не дожидаясь полного прояснения видимости, Крон застегнул на руке браслет и перепрыгнул через перила.

Это было прекрасно. Как возвращение в детство. Дождь бил упругими тяжелыми жгутами, водопадом обрушивался на плечи, стараясь вжать в землю, сбить с ног. С давно забытым наслаждением он бежал по траве, точнее – по потокам воды, сбегающим с холма, пригибаясь под ветками, с трудом удерживая равновесие на скользкой почве, и, кажется, смеялся от удовольствия. Выбежав за живую изгородь парка, он на мгновенье остановился, бросил взгляд в сторону города, скрытого сплошной стеной дождя, и побежал дальше вокруг холма.

Только где-то через час, изрядно устав, сбив дыхание и продрогнув, Крон повернул назад. Он уже пробирался через парк с другой стороны виллы, как вдруг в глаза ударил яркий слепящий свет. Кто-то на вилле жег огонь, и его пламя, усиленное пленкой нокталопина, резало глаза. Стараясь не смотреть в его сторону, прикрываясь рукой, Крон подобрался поближе и остановился за ближайшим деревом. Затем вынул из-под век затвердевшие пленки нокталопина и бросил в траву. Что их кто-то найдет, он не беспокоился – к утру они должны были растаять.

Темнота обрушилась на него, но затем зрение адаптировалось, и он увидел горящий факел, вставленный в стену под карнизом, и рабыню Калецию, пытающуюся навесить ставень на окно его спальни. Очевидно, она была здесь уже давно: холщовая хи-торна, ночная женская рубаха-балахон, завязываемая узлом на плече, промокла насквозь, облепив тело, а она все пыталась, царапая ставнем по стене, зацепить его за крюк.

Крон подошел ближе.

– Не надо, – сказал он.

Рабыня ойкнула, с шумом уронила ставень и испуганно прижалась к стене.

– Не надо закрывать окно, – успокаивающе повторил Крон, видя, что Калецию от испуга бьет озноб. – Отнеси ставень на место, а мне принеси в спальню купальную простыню.

Калеция быстро кивнула, подхватила ставень и убежала в темноту. «Вот так, – подумал Крон. – Пора возвращаться в этот мир». Он оглянулся, не видит ли кто, и забрался в спальню через окно. В темноте нашел кресало, высек искру и зажег светильник. Вошла Калеция. Он забрал у нее простыню и принялся вытирать голову.

– Иди, – бросил он через плечо.

Хорошо вытер голову, до красноты растер тело и тут почувствовал, что рабыня еще здесь.

– Что тебе? – недовольно повернулся он. Калеция стояла на том же месте, с хиторны у ног

набежала целая лужа, грудь, облепленная мокрой тканью, учащенно вздымалась, по лицу стекали то ли слезы, то ли дождевые капли.

– Мой господин… – Голос у нее срывался.

– Ну?

– Мой господин, вы не знаете, что с Атраном? Калеция двинулась к нему, как сомнамбула.

– Мой господин, вы так добры… Если его поймают, сделайте так, чтобы он был жив. Чтобы его не убили. Мой господин…

Она подошла к нему почти вплотную и вдруг рванула рукой узел хиторны. Намокший узел не поддался, тогда она извернулась, вцепилась в него зубами и с трудом разорвала. Хиторна тяжело шлепнулась к ее ногам.

– Мой господин… – дрожа, прошептала она, снова ловя его взгляд.

И тогда Крон понял, что не дождевые капли, а слезы бежали по ее лицу.

– Ну, – сказал он, – это уже ни к чему.

Он взял простыню и, чтобы хоть как-то успокоить ее, стал вытирать ей голову. Внезапно Калеция охватила его руками, холодные соски ткнулись ему в грудь.

– Мой господин…

Крон попытался отстраниться, но Калеция буквально вцепилась в него, и тогда он с силой сжал ее плечи и оторвал от себя.

– Я же сказал, что это ни к чему, – жестко проговорил он. – Я сделаю для него все возможное. И, если его поймают живым, он будет жить.

– Не отталкивайте меня, мой господин… – Калеция осеклась. До нее дошел смысл сказанного сенатором. Мгновенье она стояла с полуоткрытым ртом, непонимающе глядя широко раскрытыми глазами, а затем, закрыв лицо ладонями, громко зарыдала и ткнулась ему в плечо.

– Ну-ну, успокойся. Все будет хорошо, – Крон погладил ее по спине, легонько отстранил и закутал в простыню. – Я обещаю тебе сделать все возможное, – повторил он, и, обняв ее за плечи, проводил к выходу. – А теперь иди, отдыхай. И скажи управителю, что на завтра я освободил тебя от работ.

Оставшись один, Крон невесело усмехнулся. Он потер ладонью грудь – на ней холодными точками все еще ощущалось прикосновение сосков Калеции. Нет, не получается из него настоящего сенатора. И челядь, похоже, это чувствует – ишь, рабыня, вещь, с которой он вправе поступить, как ему заблагорассудится, пытается, вопреки своему положению, подкупить его телом! Впрочем, может быть, ей, дочери независимого народа ерока, просто неизвестны права рабовладельца Пата?

Дождь почти перестал. Серело. Ложиться спать уже не имело смысла. Крон набросил на себя легкую тунику и, выйдя в зал, сел за столик для письма, заваленный рукописями.

После дискуссии в Сенате о «Сенатском вестнике» работы прибавилось. Теперь чуть ли не каждый сенатор считал своим долгом высказаться на его страницах. Одно время в Сенате даже обсуждался вопрос о публикации в «Сенатском вестнике» всех речей, но Крон сумел убедить Сенат отказаться от этого, поскольку такое решение оказалось бы смертельным для информационного листка, освещавшего ход событий в империи. В виде компромиссного решения он предложил издавать сборники избранных речей и отдельно, чтобы привлечь на свою сторону Кикену, сборник речей консула.

Под мерную капель клепсидры Крон просидел за рукописями почти до четвертого перста. Отобрав представляющие интерес и внеся в них соответствующие правки, он разделил рукописи на три части: для «Сенатского вестника», для сборника и самую большую – «для сундука». «В сундук» шла откровенная галиматья, которую все же просто выбрасывать он опасался – господа сенаторы и парламентарии ревностно следили за судьбой своих опусов.

Оставив рукописи на столе (в начале пятого перста должен был прийти писец и забрать их для переписки), Крон встал, с хрустом потянулся и подошел к окну. Утро выдалось свежим и погожим. Ночной ливень смыл пыль с холмов, с листвы деревьев, осадил ее из воздуха. Невысокие акальпии, растущие перед окном, распрямили ветви и почти полностью закрыли вид города. Все вокруг ожило и заблагоухало.

«Надо покупать нового раба», – подумал Крон. Прошло три декады, и на возвращение Атрана надежд не осталось.

Два дня назад у Крона возникла еще одна проблема, но как ее решить – он не знал. Позавчера утром, когда он включил записывающую аппаратуру, чтобы прослушать ночную беседу Кикены с Тагулой, его просто-таки ошарашило сообщение биокомпьютера, что передачи в данном диапазоне отсутствуют. Больше всего настораживало то, что кулон Осики Асилонского по-прежнему красовался на шее консула. Здесь могло быть только две версии молчания передатчика. Либо Кикена до невероятности неудачно уронил кулон на каменный пол, либо передатчик быстро запеленговали с орбитальной станции Проекта со всеми вытекающими отсюда контрмерами. О последней версии Крон старался не думать: как ни толст был панцирь впитавшейся в него патской лжи и лицемерия, но в отношениях со своими товарищами по Проекту он напрочь исчезал, уступая место морали человека Земли. И Крону было до корней волос стыдно за свою почти мальчишескую выходку.

Крон зашел в спальню и наткнулся на мокрую хиторну Калеции. Вздохнув, поднял ее и, выйдя в зал, аккуратно положил на край каменной подставки для ваз. Затем вернулся в спальню, переоделся, прихватил с собой большой кошель со звондами и спустился в людскую. Прислугу будить не стал – сам нашел на кухне кусок сыру и лепешку, поел, запил из кувшина баруньим молоком с сильным привкусом аскорбиновой кислоты и, выйдя из виллы через толпный вход, направился в город.

Невольничий рынок располагался у портовых кварталов. Уставленная ровными рядами деревянных навесов, вытоптанная тысячами ног, глинистая площадь рынка после ночного дождя стала скользкой, и, возможно, поэтому покупателей было немного. Впрочем, товара тоже. После бунта древорубов, начавшегося массового бегства рабов к ним этот товар в Пате потерял спрос – и рабовладельцы, и работорговцы заняли выжидательную позицию. Только возле одного навеса кто-то выставил большую партию рабов. Очевидно, работорговец прибыл со своим товаром издалека, морем, и еще не знал о событиях в Пате.

Осторожно передвигая ноги по скользкой почве и не обращая внимания на небольшие группы рабов, выставленные у других навесов, Крон направился туда. Рабы были как на подбор – мужчины, здоровые, сильные. Таких обычно берут пленными или заложниками, но спрашивать об этом не полагалось. Здесь же вертелись два-три перекупщика, цокали языками, качали головами – наверное, просили много, а им рисковать не хотелось. У дальнего конца навеса парламентарий Требоний, приспешник сенатора Страдона, темпераментно торговался с надсмотрщиком. Он уже отобрал двух молодых парней, но, заметив приближающегося сенатора Крона, стушевался и быстро исчез между рядами навесов. В свое время Крон пообещал Требонию, что если застанет его подыскивающим мальчиков для утоления противоестественной похоти своего сюзерена, то завяжет ему язык узлом, поэтому Требоний старался не попадаться ему на глаза.

Крон подозвал к себе надсмотрщика и попросил показать образованного раба. Вначале надсмотрщик опешил – видно, он не интересовался такими подробностями о своем товаре, – но быстро нашелся. Гортанно крикнув в толпу рабов, он приказал выйти вперед обученным грамоте.

Несколько человек, насколько позволяли цепи, надетые на продольную балку навеса, выдвинулись вперед. Крон не стал выбирать – подошел к ближнему, молодому, темнокожему, высокому, с прямыми светлыми волосами и приятным открытым лицом.

– Нумериец? – спросил сенатор.

– По отцу, – ответил раб. – Мать асилонка.

«Теперь понятно, откуда у тебя светлые волосы», – подумал Крон.

– Читать, писать умеешь?

– Да.

– Надо добавлять: мой господин, – поморщился Крон. – Сколько языков знаешь?

– Четыре. Нумерийский, асилонский, дарийский и патский… – Раб запнулся и добавил: – Мой господин.

Крон кивнул.

– Сколько он стоит? – не оборачиваясь к надсмотрщику, спросил он.

– Вы посмотрите на его телосложение, его мышцы, – растерянно проговорил надсмотрщик. Очевидно, он не привык к такой торговле. – Он способен в одиночку поднять коня!

– Его мышцы меня не интересуют, – надменно скривил губы Крон. – Если бы была такая возможность, я бы с удовольствием оставил их тебе. Сколько он стоит?

– Со всадником… – вконец растерявшись, выдавил надсмотрщик.

Крон презрительно молчал.

Наконец надсмотрщик собрался с духом и выпалил:

– Восемьсот звондов!

Спиной Крон почувствовал, что надсмотрщик даже зажмурился от такой баснословной суммы. Он достал кошель и отсчитал деньги. Все еще не веря в такую удачу, надсмотрщик дрожащими руками пересчитал звонды, большую часть засунул за пазуху, а остальные спрятал в хозяйский кошель.

– Может, господину угодно купить еще кого-нибудь? – засуетился он.

– Мне угодно, чтобы моего раба расковали.

– Сейчас!

Надсмотрщик исчез и через мгновенье появился с кандальником, который сразу же принялся расковывать раба.

– Как тебя зовут? – спросил сенатор раба.

– Врадпшекрогсотн, – с нумерийским выговором в нос ответил раб и, снова запнувшись, добавил: – Мой господин.

Крон надменно поглядел на раба.

– Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я о твое имя сломал язык? Я буду звать тебя кратко – Врад.

– Если вам угодно… мой господин, – попросил раб, – то лучше зовите меня Шекро. Я к этому имени привык – так звала меня мать.

– Пусть, – благодушно махнул рукой Крон. Он бросил звонд кандальнику, расковавшему раба.

– Следуй за мной.

Ни на кого не глядя, сенатор пошел вдоль толпы рабов. Несмотря на приобретенные им здесь надменность и чванливость, так необходимые сенатору, унизительное зрелище людей, продаваемых в рабство, действовало на него угнетающе.

– А меня господин сенатор не желает выкупить? – услышал он вдруг чей-то насмешливый голос.

От неожиданности Крон вздрогнул и остановился. Вопрос был задан на чистом линге. Перед ним стоял коренастый, ничем не примечательный, разве только многодневной густой щетиной, покрывавшей почти все лицо, раб.

В его светлых глазах играли откровенные веселые искорки.

– И даже если сенатор и не желает, – продолжал раб на линге, – ему придется это сделать.

«Это же Бортник, – узнал Крон. – Так вот откуда рабы – с острова Крам…» Он демонстративно нахмурился.

– Что он сказал? – спросил он семенившего за ним надсмотрщика.

– Что ты сказал?! – гаркнул надсмотрщик и замахнулся на Бортника тонким, белесым от жгучих мелких шипов прутом.

Крон перехватил его руку, подавив в себе желание сломать ее. Скорее всего, надсмотрщик не имел никакого отношения к пиратам – те были осторожны и предпочитали действовать через перекупщиков.

– Я сказал, – смиренно проговорил Бортник, – что у такого щедрого господина я бы с удовольствием выполнял самую грязную работу.

– Вот как?

Крон окинул взглядом его фигуру. Затем подошел, пощупал мышцы рук, живота.

– Н-да… – неопределенно протянул он и вдруг, схватив его за щетину на бороде, резко открыл рот и стал внимательно изучать зубы. Глаза Бортника прищурились от злости.

– И сколько он стоит?

Надсмотрщик сглотнул слюну.

– Тысячу! – выпалил он.

Сенатор только цыкнул сквозь зубы и молча пошел прочь. Мгновенье надсмотрщик стоял на месте как вкопанный, затем опомнился и побежал за ним.

– Господин, господин! – закричал он. – Я ошибся! Пятьсот!

– Ты ошибся еще раз и ровно наполовину, – бросил Крон через плечо. – Ибо в данном случае я покупаю мышцы, а не голову.

– Триста!

– Двести.

Надсмотрщик опешил. С трудом оправился и выдавил:

– Двести пятьдесят…

– Сто восемьдесят.

Надсмотрщик поперхнулся и совсем севшим голосом предложил:

– Двести тридцать…

– Сто семьдесят, – сказал Крон и повернулся, чтобы уйти.

– Согласен… – просипел надсмотрщик, ловя сенатора за тогу.

– И раскуешь раба за свой счет, – добавил Крон.

На этот раз надсмотрщик не торопился. Он долго торговался, переругиваясь с кандальником о цене работы, и, когда они договорились, кандальник, явно недовольный ценой, вяло принялся за дело. Жадность надсмотрщика дорого ему обошлась – недовольный кандальник при расковке основательно попортил цепи. Они снова принялись ругаться, но Крон оборвал их, заплатив надсмотрщику за Бортника. Воспользовавшись заминкой, кандальник быстро скрылся, весьма довольный собой. Надсмотрщик принялся было поносить всех и вся, начиная с рабов и кончая господами, но тут Бортник, явно имевший с ним свои счеты, двумя короткими ударами сбил его с ног. Надсмотрщик упал на колени, широко открытым ртом беззвучно ловя воздух.

– Хорошо начинаешь службу, – одобрительно сказал Крон и с усмешкой встретил злой взгляд Бортника.

Затем наклонился к надсмотрщику.

– Запомни, – сказал он, – не советую тебе в Пате оскорблять гражданина. Ибо, лишив тебя жизни, гражданин заплатит штраф всего в сто двадцать звондов – дешевле, чем я купил у тебя раба.

Крон приказал купленным рабам следовать за собой и пошел прочь.

Вначале, когда они, оскальзываясь на глине, шли по территории рынка, Бортник, как и полагается рабу, шел сзади. Но когда они ступили на мощеную улицу и рынок скрылся за поворотом, он поравнялся с Кроном.

– Радостная встреча двух коммуникаторов, – язвительно процедил он. – Еще бы за набедренную повязку заглянул. Очень жалею, что не откусил тебе палец, когда ты считал мне зубы.

Крон расхохотался.

– Не стоит насмехаться над сенатором, когда сам находишься в бедственном положении, – назидательно сказал он.

Бортник невольно улыбнулся. Он вспомнил, как заставил Крона обратить на себя внимание.

– Все-таки хорошо чувствовать себя свободным, – сказал он на линге, глубоко вздохнув всей грудью. – А знаешь, что самое неприятное в рабстве? Думаешь, издевательства надсмотрщиков? Чепуха! Грязь и насекомые – вот самое страшное зло.

– Ионный душ не обещаю, – проговорил Крон. Он покосился на Шекро.

– Хоть бы лохань с водой и мылом… – мечтательно протянул Бортник.

– Мыла тоже не обещаю, – хмыкнул Крон. – Ты куда потом? Назад, на остров?

– He знаю, – пожал плечами Бортник. – Вначале нужно переговорить с Комитетом…

И тут Крон остановился. Навстречу по улице шла Ана. Рядом с ней, рассказывая что-то веселое и сильно жестикулируя, шагал сенатор Бурстий. Ана бросала на него лукавые взгляды и молча улыбалась.

Они не дошли до Крона шагов тридцать, как Ана заметила его. Улыбка исчезла с ее лица, и оно приняло отчужденное выражение. Не останавливаясь, она свернула в переулок. Бурстий растерянно огляделся, увидел Крона, по его лицу расплылась самодовольная улыбка, и он поспешил за Аной.

«Как она меня, – с тоской подумал Крон. – Только что презреньем не облила…»

– Знакомые? – спросил Бортник, перехватив взгляд Крона.

Крон не ответил. Он мельком глянул на Бортника, затем перевел взгляд на Шекро. Раб обогнал внезапно остановившегося господина и теперь стоял шагах в пяти впереди него, с любопытством осматривая улицу.

– Шекро, – процедил сенатор, – рабу положено следовать за своим господином, а отнюдь не впереди него. И если рабу вздумается поступать иначе, то его ждут шиповые прутья.

Шекро повернулся и наткнулся на колючий взгляд сенатора.

– Виноват, мой господин, – потупился он и быстро зашел за его спину.

– Вот так-то лучше. И запомни: второй раз об этом тебе напомнят прутья.

– Интересно было бы посмотреть, – проговорил на линге Бортник, – ты в самом деле так наказываешь своих рабов?

Даже не посмотрев в сторону Бортника, Крон молча зашагал вверх по улице. Бортник недоуменно пожал плечами и пошел следом за ним.

Несмотря на раннее время, на улицах было многолюдно. Сновали водоносы с бурдюками через плечо, во весь голос предлагая свой товар. Степенно шествовали древорубы с огромными вязанками хвороста. Они не спешили, ничего не кричали и не предлагали – стряпухи находили их сами, зазывая зайти во дворы. То здесь, то там копошились на мостовой рабы, убирая улицу возле домов своих хозяев после ночного ливня. В одном месте надсмотрщик улиц громогласно отчитывал управителя дома за плохо убранную территорию. Управитель только молча кивал, опасаясь штрафа, затем набросился с бранью на рабов, и те снова вяло принялись за уборку.

Не обращая ни на кого внимания, Крон прошел через весь город и вывел спутников на окраину. Здесь кончались бесконечные каменные заборы, начинались пустыри с маленькими, по три-пять деревьев рощицами, огороды, кое-где стояли небольшие домики. К одному из таких домиков, выглядывавшему из зарослей чигарника, Крон и привел своих спутников.

Дворик у фасада дома густо порос сорняком, только к крыльцу вела еле заметная тропинка. С одной стороны крыльца высилась поленница дров, с другой – стояла большая бочка с водой.

– Наконец-то! – воскликнул Бортник и, обогнав Крона, устремился к бочке.

– С вашего, конечно, позволения, сенатор! – Оглянувшись на Крона, он ухватился за края бочки, подтянулся на руках и прыгнул в нее, погрузившись в воду с головой. Тяжелая волна выплеснулась на землю, окатив крыльцо и забрызгав сандалии Крона.

– Чудненько! – вынырнув, с восторгом выдохнул Бортник и снова окунулся в воду.