Текст книги "Путевые записки эстет-энтомолога"

3

Как и следовало ожидать, за ночь в ловушку никто не попался, хотя на земле под светильником я обнаружил около трёх десятков мёртвых ночных мотыльков. Видимо сонм бабочек вокруг светильника привлёк хищных насекомых, и они славно здесь попировали. Что же касается отсутствия парусников, то они, как правило, ведут дневной образ жизни. Но встречаются и исключения, наподобие Ornithoptera monstre с Сигелы-II. Впрочем, этого теплокровного ночного хищника с метровым размахом крыльев лишь с большой натяжкой относят к насекомым, чаще выделяя в одиозный межкласс Insecta-Aves.

Пока я собирал автоматический сачок, Тхэн поймал большую рыбу и запёк её в глине. Естественно, опять без соли и специй. Мы позавтракали и двинулись в путь.

Второй дневной переход я перенёс легче, чем первый. Может, стал акклиматизироваться, а может, просто потому, что в этот день не шёл пешком, а ехал верхом на долгоносе, и мои силы расходовались только на борьбу с жарой и гулявшим по равнине знойным ветром. Во всяком случае потел я меньше и в сумеречное состояние не впадал, несмотря на то, что ландшафт равнины был более однообразен, чем предгорья.

Равнину мы прошли за четыре дня. В сачок мне так ничего и не попалось, поэтому все дни были похожи друг на друга. Каждый вечер я устанавливал сачок, каждое утро собирал его. Каждый вечер после ужина Тхэн, сидя на земле, застывал в прострации и вёл переговоры с Колдуном. И каждый день мой проводник кормил меня местной пищей, несолёной и пресной. В конце концов мне это надоело, и, когда он в очередной раз варил в своей неизменной чаше разового пользования рыбу, я не выдержал и бросил в воду приправу. Вот тогда я впервые увидел, как аборигены обижаются. Есть уху Тхэн отказался категорически. И долго насуплено наблюдал за мной, как я ем. Но когда я через силу выхлебал всю уху, он неожиданно повеселел. Оказывается, расстроило Тхэна не то, что я своим необдуманным поступком лишил его ужина, а то, что остатки еды придется выбросить! Похоже, соблюдение экологического равновесия было заложено в него на религиозно-инстинктивном уровне. Мне бы его заботы…

На шестой день пути мы вступили на лёссовое плато, в котором Нунхэн вымыла глубокое ущелье. Здесь река стала уже, глубже и ускорила свой бег. Непрочные стены ущелья то и дело обрушивались в воду, и Нунхэн, разлившись озером, либо промывала себе новое русло, либо водопадом преодолевала естественную плотину. При этом вода настолько насыщалась взвесью лёсса, что напоминала собой сточную канаву. Стакан такой воды после отстоя был на две трети заполнен осадком, из-за чего фильтры в насосе приходилось менять чуть ли не после каждого откачанного литра. Если бы не умение Тхэна расслаивать суспензию в своих глиняных чашах, то фильтров не хватило бы и на половину пути.

Растительность вновь исчезла – она просто не успевала укорениться на постоянно подмываемых берегах. Но количество насекомых осталось почти то же, правда, виды их изменились – появилось больше жесткокрылых; а мохнатые пауки равнины уступили место поджарым и гладким, с тонкими ногами. Удивляло и то, что рыба, и довольно крупная, спокойно существовала в клоаке, в которую превратилась река.

В первую же ночь на плато я, наконец, услышал знаменитый вой пиренского голого тигра, самого большого хищника планеты. На всякий случай я нащупал в кармане рукоять парализатора – единственного оружия, которое взял с собой, – но воспользоваться им не пришлось. Тхэн досадливо, словно отгоняя муху, махнул рукой – и вой тигра стал удаляться. Вообще было удивительно, что на Пирене практически отсутствовали млекопитающие, хотя эволюция органической жизни во многом походила на земную. Но в какой-то период развития большинство млекопитающих по неизвестным причинам вымерло, и осталось всего три вида хищников и около двух десятков грызунов. Освободившееся место в экологической нише заняли членистоногие, эволюционировавшие до невероятных размеров, как, например, долгоносы. Существовало несколько теорий, объяснявших такую замену, одна из которых не последнюю роль отводила аборигенам, якобы намеренно уничтожившим на заре своей цивилизации почти всех млекопитающих. На вопрос, зачем это пиренитам понадобилось, теория ответа не давала, но одним из косвенных аргументов, на которых она базировалась, являлся сам факт существования долгоносов. Иначе как искусственной селекцией на генетическом уровне их появление на планете ничем объяснить нельзя.

Переход через лёссовое плато превратился в сущий ад. Буквально с первых же метров мне пришлось спешиться и помогать Тхэну вытягивать долгоносов на крутые сыпучие осыпи. Долгоносы, вопреки первому впечатлению, оказались на редкость тупыми животными – их интеллект находился на уровне тлей, разводимых на своих плантациях муравьями. Они могли часами месить осыпающийся под ногами лёсс на одном месте, пытаясь с упорством тараканов преодолеть косогор только по прямому пути. Кроме того, у долгоносов напрочь отсутствовало чувство непредвиденной опасности, хорошо развитое у млекопитающих. Даже видя, что на их пути в реку рушится подмытая водой скала, они продолжали движение под падающие обломки, и чувство самосохранения срабатывало лишь тогда, когда какой-либо из отскакивающих камней не попадал в них. Тут уж они удирали, не разбирая дороги. В одном месте только психоэнергия Тхэна, с помощью которой он более часа удерживал начавшую рассыпаться на наших глазах скалу, спасла караван от погребения под осыпью.

Каторжный труд по преодолению лёссового плато сблизил меня с проводником. О дружбе здесь вряд ли можно было говорить – слишком разные у нас психология и интересы, – но чувство товарищества между нами определённо возникло. На стоянках словоохотливый Тхэн постоянно болтал, с детской наивной непосредственностью повествуя о своём нехитром житье-бытье. О жене, о детях, о Колдуне; много рассказывал о долгоносах, о том, что они значат для племени… Кстати, последнего я так и не понял: ни раньше – из справочника, ни теперь – из рассказов Тхэна. Долгоносов холили, лелеяли, но никогда не использовали в пищу или на каких-либо работах. Да и смешно было представить, что аборигены, с их владением психоэнергией, будут привлекать на тяжёлые физические работы животных. Похоже, долгоносы занимали в племени место священных животных, наподобие коров в Индии. Но и это не совсем верно, так как хакусины спокойно, без всяких предубеждений, предоставили их для экспедиции. Впрочем, вместо долгоносов, или на равных с ними основаниях, могли пойти в качестве носильщиков и сами хакусины (стоило мне попросить – так бы и было; другое дело, что именно это меня и не устраивало – мне нужен был только один абориген). То есть получалось, что долгоносы занимали в племени абсолютно равное положение с аборигенами. Учитывая уровень их интеллекта, это выглядело весьма странно.

Хоть многое я знал из справочника, но ещё больше почерпнул из рассказов Тхэна. Так, наконец, я понял, кем на самом деле является Колдун. Оказывается, раньше он был таким же обыкновенным хакусином, как и все остальные. Но когда срок жизни предыдущего Колдуна приблизился к концу, его по жребию выбрали на место вождя. После смерти старого Колдуна новый Колдун начал претерпевать физиологические изменения, приобрёл известные мне формы и стал отличаться от своих сородичей. Как я понял, Колдун на самом деле не вождь (можно ли сказать о голове, что она – вождь рукам и ногам?), а хранилище знаний племени и, одновременно, парапсихологический связующий между всеми хакусинами. Именно он принимает излишки сбрасываемой аборигенами психоэнергии, хранит её и передаёт тому, кто нуждается в ней дополнительно. Кстати, именно с помощью Колдуна Тхэн удерживал рушившуюся на караван скалу. Вообще без такого Колдуна не обходится ни одно племя. Он и советчик, он и помощник, он и судья. Средоточие всего их мира. В приближённом понимании – пчелиная матка в улье со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Возможность столь сильной зависимости Тхэна от Колдуна весьма меня обескуражила – это ломало все мои планы, – но, узнав, что их связь не является постоянной, и мой проводник в обычной ситуации вполне самостоятельная личность, не в пример общественным насекомым, я успокоился.

Как я ни спешил побыстрее пройти лёссовое плато (не хотелось, чтобы млечник атаковал меня именно здесь, где пространство манёвра было ограниченно), потратили мы на его преодоление две недели. Но, рано или поздно, всё когда-то кончается; кончилось и плато, и мы вышли на обширную солончаковую пустошь. Несмотря на то, что берега вновь разлившейся Нунхэн покрывал довольно толстый слой нанесённого рекой плодородного лёсса, ничего здесь не росло. Почва настолько пропиталась концентрированным раствором сульфата натрия, что выдавливала его на поверхность, где он застывал на солнце белой, хрустящей под ногами коркой. Вода в реке приобрела горьковато-солёный вкус слабительного, и мне приходилось в дополнение к обыкновенным фильтрам ставить на насос ещё и мембранные.

Нунхэн уже не только напоминала, но и полностью соответствовала сточной канаве. Ил, выносимый на берега излучин реки, гнил, и над водой висел удушливый смрад разлагающихся водорослей и микроорганизмов. Избегая его, мы зачастую удалялись от берега на два-три километра. Почва здесь была похожа на бетон, и лапы долгоносов дробно стучали по её поверхности, выбивая тонкую незримую пыль, белесыми кристалликами соли оседавшую на наши потные тела. От этого моя кожа окончательно задубела, причём до такой степени, что я, пожалуй, мог так же безбоязненно совать пальцы в крутой кипяток, как и Тхэн. Впрочем, подобных экспериментов я проводить не собирался, прекрасно понимая, что не в дублении кожи дело.

Насекомые практически исчезли, похоже, они, как и Тхэн, не переносили соли. Зато рыба в реке так и кишела. Тхэн рассказывал, что раз в полугодие хакусины спускаются сюда на лодках для ловли тахтобайи – угреобразной рыбы, достигающей двух метров в длину. Кажется, это единственная рыба, которую аборигены вялят, заготавливая впрок и нарушая тем самым свой же закон об излишествах пищи. То ли она отличается особым вкусом (зная неприхотливость пиренитов к еде и их экологические табу, я был уверен, что это не так), то ли просто мясо тахтобайи содержит в себе необходимые аборигенам белки и аминокислоты, отсутствующие в их повседневной пище. Но не столько сам факт отлова рыбы впрок поразил меня, как то, что хакусины добираются сюда всего за два дня. Когда я переспросил Тхэна, не ошибся ли он, мой проводник недоумённо пожал плечами и повторил, как маленькому ребёнку, что хакусины добираются сюда на лодках. Можно подумать, что после такого объяснения, мне должно было стать всё ясно. Впрочем, поразмыслив, я представил, как хакусины при этом используют свои парапсихологические способности, и всё стало на свои места. Почти. Потому что, зная их потенциальные возможности, этот срок был чересчур долог.

На солончаках меня ждала непредвиденная удача. Нет, и здесь в автоматический сачок никто не попался. Удача пришла с неожиданной стороны. Когда мы, огибая то ли пятую, то ли шестую зловонную косу, в очередной раз удалились от берега, я заметил, как над белесой, слепящей искрами мельчайших кристалликов сульфата натрия почвой перемещается, беспорядочно мельтеша в воздухе, кусочек блестящей слюды. Честно сказать, вначале я принял его за кусочек целлофановой обёртки, гонимой ветром, и только минут через пять расплавленный жарой мозг слабо возмутился – откуда здесь, на Пирене, целлофан? Абсолютно индифферентно я поймал на прицел парализатора мельтешащий в глазах блеск и нажал на спуск. При этом у меня было только одно желание – избавиться от галлюцинации. Но то, что я увидел, резким толчком вывело сознание из дремотного созерцания. После выстрела блестящий кусочек слюды на мгновение замер, а затем мягко спланировал на почву. Значит, живое существо – мёртвую материю ветер бы по-прежнему продолжал гнать над солончаками!

Я уже говорил, что нюх у меня на парусников, как у собаки. И, хотя он в первый момент подвёл меня, сейчас я был уверен – парусник! Не останавливая долгоноса, я спрыгнул на землю и помчался к месту падения бабочки.

Нашёл я её на белесой земле с трудом, но, когда обнаружил, обомлел. Небольшая шестикрылая бабочка, идеально белая, с размахом крыльев в полтора дюйма. Крылья отличались от канонической формы парусников – ни одного острого угла, – но такое вполне допустимо. Их словно каллиграфически вырисовали плавными извивами рукописной славянской вязи. Конечно, парусник не относился к экземплярам экстракласса – где-то третий-четвёртый по шкале Мидейры, – но, если правильно мумифицировать, третий эстет-класс ему можно обеспечить. Я осторожно заключил бабочку в обездвиживающую её и непроницаемую для ветра гравиловушку, и только после этого приказал обескураженному моим поведением Тхэну разбить лагерь.

Чтобы по всем правилам мумифицировать насекомое, необходимо не менее трёх дней напряжённой работы. Впервые на Пирене я развернул палатку, поставил в ней препараторский столик и, с видом триумфатора, водрузил на него ловушку с пойманным парусником. И приступил к священнодействию.

Первым делом я осторожно приподнял парусника гравиполем над поверхностью стола, а затем, медленно вращая верньер тонкой настройки, распрямил крылья. Потом долго оценивал, какую позу ему придать перед тем, как залить полибластом. Пожалуй, лучше всего будет «поза посадки на цветок» с полусогнутыми лапками, вот-вот готовыми коснуться цветка, и чуть наклонёнными вперёд плоскостями крыльев, будто тормозящих полёт парусника перед посадкой. И хоботок, хоботок обязательно вытянуть в струнку, словно парусник собирается воткнуть его в нектарник. (Чёрт побери, не видел я здесь ни одного цветка! Может, мой парусник – некрофаг, но я этого и знать не хочу. В эстет-энтомологии всё должно быть красиво!)

Я зафиксировал парусника и принялся рассматривать его под микроскопом. Чешуйки на крыльях представляли собой прозрачные мельчайшие кристаллы тетрагональной формы с практически симметричными гранями. Перемещая окуляр по отношению к осветительной лампе, я попытался найти угол преломления света в чешуйках, при котором бы достигалась дисперсия. Однако мои глаза так и не увидели цветовой радуги дисперсного света, а неожиданно получили световой удар отражённого. Минут на десять я ослеп. Когда же световой шок прошёл, я, трясущимися от предвкушения открытия руками, уменьшил яркость освещения на два порядка и стал более детально рассматривать чешуйки парусника. Прозрачные четырёхгранные пирамидки чешуек обладали аномальным оптическим свойством: они не преломляли свет, зато под определённым углом плоскость кристаллов полностью отражала его. Ай да парусник! Это же скрытый эффект парусника экстракласса! Световой убийца. Достаточно сфокусировать отражённый свет в одной точке, как объект, попавший в фокус, ослепнет навсегда.

Я понял, что поза, придуманная мною паруснику, никуда не годится. Если я хочу получить экземпляр экстракласса, то вручную мне не справиться. И хоть я не любил при мумификации пользоваться техникой – ручная работа своей филигранной незавершённостью придаёт бабочке вид живой, что сродни искусству, в то время как автоматика, в своём стремлении к абсолюту линий и форм, мертвит насекомое, превращая его в муляж, – пришлось распаковать компьютер и подключать его к работе.

Восемнадцать часов компьютер манипулировал с парусником, по миллидолям изгибая его крылья, чтобы совместить отражённый свет всех чешуек в фокус. Наконец он закончил работу. Шесть крыльев парусника были выгнуты странным цветком, неподобающим по форме летящему насекомому. Но эффект превзошел все ожидания. Под каким бы углом сверху не падал свет на крылья, он собирался в двадцати метрах впереди насекомого в испепеляющий фокус. Видимо, не прав я оказался в первоначальной оценке свойств граней чешуек. Разные грани у них выполняли разные функции, иначе бы получилось четыре фокуса. Отражающей была лишь одна грань, а три другие всё же преломляли свет и направляли его через четвёртую, совмещая с отражённым, потому что сила светового потока обладала такой мощью, что даже на расстоянии двух метров поток прожёг дыру в пологе палатки. Представляю, что делается в фокусе, рассчитанном компьютером!

Дальше я работал с парусником вручную, освещая его только снизу. Кропотливо придавая его телу вид атакующего хищника с плотно прижатыми к брюшку лапками и вытянутыми в струнку усиками, я просидел за препараторским столиком почти сутки. И только убедившись, что достиг совершенства в позе парусника вплоть до изгиба последней шерстинки на брюшке, я включил систему автоматической консервации насекомого. Ионизированное облучение убило в его теле всех бактерий и обезводило клетки. А затем тело Luminis mori – я назвал его так – было залито в цилиндр гиперпрозрачного полибласта. Когда полибласт окаменел, я собственноручно приклеил к поверхности цилиндра на пути отражённого светового потока рассеивающую линзу. При демонстрации на выставке я её уберу.

Возился я с парусником трое бессонных суток, а четвёртые – отсыпался. Проснулся совершенно разбитым – как никогда вымотала меня мумификация парусника в полевых условиях, – но при этом блаженно счастливым. Выпил кофе, пополам с Тхэном съел зажаренного целиком какого-то грызуна, похожего на тушканчика, и мы, свернув лагерь, снова тронулись в путь.

Несмотря на жару и усталость, душа моя пела. Коллекция пополнилась ещё одним уникальным экземпляром экстракласса.

Но самым уникальным в моей коллекции будет млечник. Я был в этом абсолютно уверен.

4

Два месяца пролетели как один день. Казалось бы, каждый день растягивался до бесконечности, минуты пиренской жары превращались в часы, когда мерцающее сознание зацикливалось на одном желании – быстрейшем наступлении вечерней прохлады, однако отсутствие событий нивелировало пройденный путь, и жара сплавляла все дни в единый ком знойного кошмара. Я чувствовал, что начинаю тупеть. Однообразие дней, упадок моральных и физических сил, несмотря на достаточно калорийную пищу, постепенно низводили меня до состояния болвана. Я превратился в подобие кибера с унылой монотонной программой. Мои действия дошли до автоматизма: разобрать утром автоматический сачок для ночной ловли, позавтракать, навьючить долгоносов; затем весь день потеть, либо сидя верхом на долгоносе, либо вытягивая караван на крутых осыпях; а вечером снова ставить сачок, развьючивать животных, ужинать…

Чтобы окончательно не отупеть, я стал по вечерам вести дневник, но помогало это слабо. Измученный дневным переходом мозг с трудом ворочался, требуя отдыха. И я, часто махнув рукой на записи, укладывался спать.

За это время мы преодолели более трети пути, пересекли ещё одно лёссовое плато и вышли в долину среднего течения Нунхэн. Здесь в реку впадало несколько притоков, и она, по-прежнему оставаясь мелкой, раскинулась в ширину чуть ли не за горизонт, изобилуя многочисленными островами нанесённого лёсса. Великая Река текла по долине спокойно и неторопливо, но её вялый ход был обманчив. Раз в пять-семь лет острова полностью перекрывали ей путь, и тогда река меняла своё русло. Массы воды устремлялись в долину, сметая всё на своём пути. Иногда новое русло Нунхен уходило за сотни километров от старого, и практически вся долина на аэровидеосъёмке напоминала поверхность старого мёртвого дерева с содранной корой, под которой усердно потрудились древоточцы.

Острова и берега густо поросли высокой травой, кое-где виднелись кусты и низкорослые деревья. Я с недоумением оглядывал окрестности. Когда Ниобе показывал мне видеозапись места в среднем течении Нунхэн, где он поймал свою «скорбящую вдову», берега реки выглядели удручающе голыми.

В этот вечер мы разбили лагерь в рощице редколиственных деревьев, дававших какую-никакую тень. Пока я устанавливал автоматический сачок, Тхэн развьючил долгоносов и отпустил их пастись. При этом он, как всегда, разговаривал с животными, предупреждая, чтобы они далеко не отходили от лагеря, потому что неподалёку бродит тигр. Вообще мой проводник постоянно что-то бурчал себе под нос, обращаясь то к долгоносам, то к реке, то к траве, деревьям, солнцу, пустыне… Причём разговаривал он так, будто вёл диалог, а я просто не слышал собеседника. Вначале пути это меня веселило и развлекало, но потом я привык и перестал обращать внимание.

Закончив установку сачка, я достал из спальника дневник и, насилуя себя, записал новые координаты, километраж сегодняшнего пути, дневную температуру и атмосферное давление, хотя все эти данные автоматически отмечались на моём запястном календаре. Но, как ни силился, описать безликий день у меня не хватило фантазии. Тем временем Тхэн поймал хрящевую черепаху, собрал каких-то трав и кореньев и сварил суп. И я был чрезвычайно ему благодарен, когда он, позвав ужинать, прервал мои мучения.

Наученный горьким опытом, я теперь наливал суп в отдельную миску и только тогда солил его. Тхэн на словах не возражал, хотя каждый раз неодобрительно качал головой.

Мы уселись по разные стороны костра и стали есть. Я – ложкой из миски, а Тхэн – прихлёбывая суп через край глиняной чаши.

– Сахим, – проговорил Тхэн, – давайте переберёмся на другой берег. Я высмотрел здесь хороший брод. С острова на остров…

– Зачем? Там что, бабочек больше? – спросил я чисто из чувства противоречия. Я и сам собирался где-то здесь переправляться на тот берег, потому что километрах в ста вниз по течению на этом берегу находилось селение племени нухолосов. А встреч с аборигенами я намеренно избегал.

– Долгоносы устали, – сокрушённо покачал головой Тхэн. – Потёртости у них на спинах от груза. Им отдохнуть надо, раны залечить…

Здесь мой проводник был прав. Местами хитиновый панцирь на спинах долгоносов протёрся до мяса, и хотя с помощью Тхэна животные успевали за ночь нарастить новый, был он тонким, некрепким и за день перехода вновь протирался насквозь.

– А почему для этого надо переходить на другой берег?

– На том берегу в двух дневных переходах есть селение.

Я поперхнулся и закашлялся. Как – на том берегу? Неужели я до такой степени вымотался, что стал путаться в карте? Ни слова не говоря, я достал карту и развернул её. Нет, всё правильно. Селение нухолосов находится на нашем берегу. Не верить карте я не мог, но, зная Тхэна, ему тоже.

– Здесь что, два селения? – спросил я.

– Почему – два? – теперь уже удивился Тхэн. – Селение в этой долине одно. И живут в нём нухолосы.

– А откуда ты взял, что оно на том берегу? На моей карте селение на нашей стороне реки.

– Было здесь, сахим, – согласился Тхэн. – Ещё двадцать дней назад было. Теперь селение за рекой.

Я недоумённо поднял брови.

– Почему?

– Скоро Нунхэн будет искать себе новый путь. И потечёт там, где раньше жили нухолосы.

«Понятно… – подумал я. – Теперь многое понятно. В том числе, почему на аэровидеосъёмке консула берега реки голые и пустынные. Видимо консул поймал парусника в тот момент, когда Нунхэн изменила русло. Так сказать, на новых берегах…»

– Это тебе Колдун сказал?

– Да, сахим. Он разговаривал с Колдуном нухолосов.

– И как скоро река изменит свой путь?

– Скоро, сахим. На третью ночь.

Я прикинул в уме. Хороша ситуация, нечего сказать! Продолжая идти вдоль берега, мы как раз попадём под наводнение на месте бывшей деревни. Если мы уже не в его зоне.

– Спроси у Колдуна, вот здесь, где мы сейчас находимся, вода нас не накроет?

Тхэн рассмеялся.

– Зачем тревожить Колдуна по пустякам? Я и сам знаю, сахим. Река начнёт поворачивать вон там. – Он махнул рукой вниз по течению. – Видите большой остров с деревьями?

– Значит, нам здесь ничего не грозит?

– Ничего, сахим.

Я задумался. Идти сейчас вперёд не имело смысла, а переправляться на другой берег – нельзя. Оставалось одно: переждать наводнение здесь. Я вновь развернул карту и, сверив на запястном календаре хронометраж пройденного пути с его разбивкой по карте, убедился, что опережаю график, составленный дома, на трое суток. Маловато. Сидеть здесь придётся минимум неделю, пока новое русло Нунхэн более-менее установится и уровень воды нормализуется. Значит потом нужно увеличивать либо скорость каравана, либо время дневных переходов, чтобы войти в график. Прямо сказать, перспектива невесёлая…

Я вспомнил, с каким напряжением мы штурмовали второе лёссовое плато, и понял, что такого темпа могу не выдержать. А если в этот момент меня атакует млечник? И тут до меня, наконец, дошло. Идиот! Нет, кажется, я действительно отупел до маразма. Изматывая себя непосильными нагрузками, лишь бы только не выбиться из графика, я тем самым облегчаю млечнику его задачу. Ведь он только и ждёт, когда я вымотаюсь до изнеможения, чтобы взять меня без всякого сопротивления! Конечно, соблюдение графика играет не последнюю роль в моём предприятии, но не ценой же собственной жизни навёрстывать просроченное время? Так легко из охотника превратиться в дичь.

– Решено, – сказал я Тхэну. – Завтра ставим здесь палатку и отдыхаем. Шесть дней.

– Может, всё-таки пойдем в селение, сахим? – несмело предложил Тхэн.

– Нет. Бабочки не любят жить рядом с населёнными пунктами, – на ходу выдумал я причину.

Тхэн рассмеялся.

– Это, наверное, у вас, людей, – сказал он. – Мы живём со всем живым в дружбе.

– Знаю, – кивнул я. – Но бабочка, на которую я охочусь, обитает не на Пирене. А я говорю о ней.

Тхэн пожал плечами, загасил костёр и, взяв с земли мою пустую миску, пошёл её мыть. Я не стал ждать, когда он вернётся и усядется у погасшего костра с лицом истукана, чтобы вести переговоры с Колдуном, забрался в спальник, принял таблетку тониспада и закрыл глаза.

Этой ночью у меня страшно разболелась голова. Меня бросало то в жар, то в холод, я метался во сне, как в бреду. Экранирующая сетка, как мне казалось, раскалилась добела, сжигая на голове кожу и волосы, а электроды вольтовыми дугами испепеляли мозг. Руки сами собой тянулись к голове, и если бы не действие тониспада, чётко разграничивавшего в сознании реальность происходящего и фантасмагорию сна, возможно, в припадке боли я бы неосознанно сорвал с себя сетку. Но стоило только рукам прикоснуться к голове, как я просыпался.

Тхэн, почувствовав, что со мной творится неладное, почти не спал. Пару раз он подходил ко мне, шептал успокаивающие слова, но прикоснуться ко мне не осмелился. В конце концов он сел рядом со мной на землю и просидел весь остаток ночи не смыкая глаз.

Наутро я проснулся с тяжёлой, как с похмелья, головой. Умылся, выпил кофе и поставил палатку. Отдыхать, так отдыхать. Похоже, переутомление, накапливавшееся во мне, выплеснулось прошедшей ночью. Как на финише у стайера, отдавшего все силы дистанции. Но до моего финиша было ещё далеко… Если только головная боль не имела другой причины.

Я попросил Тхэна, чтобы он оградил палатку от нашествия насекомых, установил в ней кондиционер и выставил температуру на двадцать градусов. И, право слово, чуть не замёрз – настолько привык к одуряющей пиренской жаре.

Закуклившись в спальник, я всё утро пролежал в прохладе палатки, пытаясь дрёмой компенсировать кошмарную ночь, но уснуть так и не смог. Кофе меня взбудоражил, нормальная температура вернула ясность мысли, и я понял, что пора. Пора готовиться к встрече с млечником.

Ближе к полудню я выбрался из палатки и увидел, что Тхэн спокойно спит прямо на земле на самом солнцепёке. Чуткости его сна можно было позавидовать. Куда там мне с патентованным тониспадом! Стоило только посмотреть на Тхэна, как он тут же открыл глаза и поднял голову.

– Сахим чего-то хочет? – спросил он.

– Да. Начнём расставлять силки для млечника.

Брови Тхэна удивлённо взлетели.

– Сейчас?

– Сейчас.

– Но, сахим, жара началась. Все бабочки спят.

– Млечник не спит, – сказал я. – Да и ваши бабочки не все впадают в дневную диапаузу. Ты помнишь, когда я поймал парусника на солончаках? В полдень.

Возразить Тхэну было нечего. Он встал.

– Вьючить долгоносов? – спросил он.

– Не надо, – отмахнулся я и впервые за время экспедиции стал развязывать красный тюк. Достав из тюка рюкзак, я загрузил в него пять гильз локальной пространственной свёртки и взял лопату. – Бери рюкзак и пойдём.

Тхэн поднял рюкзак, попытался нести его за лямки и так и эдак, но по-всякому было неудобно, и тогда он, не мудрствуя, взгромоздил рюкзак на голову. Я рассмеялся и помог ему надеть рюкзак на плечи. Такой способ переноски, как и всё необычное, вызвал у Тхэна бурный восторг, и он долго по-детски счастливо похохатывал, идя за мной вдоль реки. А потом замурлыкал нехитрую песенку о том, как мы идём, как солнце светит, как река течёт, как трава растёт…

Эта песня в разных вариациях, в зависимости оттого, что видели перед собой глаза проводника, сопровождала меня всю экспедицию. Но в отличие от заунывных песен земных караванщиков её мелодия была много веселей. Оно и понятно. Как ни привычна для бедуинов пустыня, но впереди их ждал оазис с другой жизнью, и они заводили бесконечные песни на одной ноте, чтобы скоротать путь от одного оазиса до другого. Для Тхэна же вся его знойная планета была средой обитания, его оазисом с нормальной для пиренитов пятидесятиградусной температурой. И он пел от радости жизни и своего неугомонного характера.

Мы прошли километра полтора вверх по течению. Здесь, выбрав небольшой пригорок, я взошёл на него и оглянулся на палатку. Пожалуй, достаточно.

– Копай. Глубина ямы должна быть около метра. – Я воткнул лопату в землю и смерил взглядом Тхэна. – Ну, тебе по грудь.

Тхэн взял лопату и принялся её недоумённо рассматривать. Я улыбнулся, отобрал у него инструмент и показал, как нужно копать. И опять меня ждал взрыв весёлого изумления. Тхэн выхватил лопату и рьяно принялся за дело.

– Рюкзак сними! – фыркнул я.

Тхэн оказался способным учеником. Работал он как землеройный автомат, и буквально через десять минут достиг нужной глубины.

– Достаточно, – остановил я его. Похоже, Тхэн настроился прокопать Пирену насквозь. – Вылезай.

Тхэн выбрался из ямы, и я замерил её метровой гильзой пространственной свёртки. Глубоковато. Придётся земли подсыпать.

– А теперь засыпай, – приказал я, опустив гильзу в яму и держа её за верхний конец.

Глаза проводника полезли на лоб.

– Зачем? – изумился он.

– Засыпай! – рявкнул я. Гильза была тяжёлой, и держать её на весу было нелегко. – Только осторожнее…

Когда Тхэн почти полностью засыпал яму, я отобрал у него лопату и сам закончил дело, утрамбовав напоследок землю ногами. Из засыпанной ямы торчал только торец гильзы с маленькими усиками антенн. Придирчиво осмотрев результаты работы, я подогнул антенны в сторону палатки и только тогда вкрутил в торец гильзы активатор. До самого упора, пока сигнальный глазок не замигал зелёным светом.