Текст книги "Иван Грозный и Стефан Баторий: схватка за Ливонию"

В задачу Ходкевича входило прежде всего обезопасить от притязаний Московского государства Ливонию, которой он управлял. Тем более что на верность самих жителей Ливонии Речь Посполитая положиться никак не могла – многие ливонцы готовы были подчиниться Магнусу, который, при поддержке Ивана, вел войну со шведами, надеясь отторгнуть в свою пользу шведскую часть Ливонии.

Как бы в оправдание польских опасений за судьбу Ливонии в это время пришло известие, что Магнус, имея в своем распоряжении московское войско (12 000 человек), завладел городом Перновом, принадлежавшим Речи Посполитой. Противники кандидатуры Ивана увидели в этом результат уговора царя с его сторонниками в Литве и Польше; они думали, что Иван решил действовать угрозой, дабы провести свою кандидатуру.

Результатом всего этого стало, что сенаторы Речи Посполитой не дали Елчанинову опасной грамоты для царских послов. Но в то же время в грамоте, которую отправили с Елчаниновым, опять просили Ивана о мире.

Все это укрепило недоверие Ивана; с другой стороны, сведения, добытые Елчаниновым, давали надежду на то, что выбор его в короли еще возможен. Тут заметим, что и польская, и литовская шляхта и после стенжицкого съезда относилась сочувственно к кандидатуре царя; кроме того, папский нунций, отстаивавший интересы австрийского двора, готов был поддержать притязания Ивана, ибо у него мелькнула мысль о возможности обращения царя в католичество, когда он сделается королем Речи Посполитой.

С другой стороны, успеху царя вредили излишняя осторожность, медленность и неопределенность его политики. Шляхта, собравшаяся на элекционный сейм в Варшаву 7 ноября, ожидала нового московского гонца Семена Бастанова с большим нетерпением. Когда гонец 17 ноября наконец прибыл, ему была устроена торжественная встреча, но тут выяснилось, что у него, кроме передачи письма, которое было тут же, на сейме, прочитано, нет никаких других поручений от Ивана. В письме Иван жаловался, что послов и гонцов его в Речи Посполитой задерживают и поздно отпускают назад, и обещал соблюдать мир, но только не в отношении Ливонии, относительно которой он предлагал особенные переговоры, для чего было обещано прислать посла, но не великого, а «меньшего».

Ожидавшая совсем иного шляхта почувствовала себя обманутой в своих ожиданиях, и число сторонников царя стало стремительно уменьшаться. Правда, и на соглашение с аристократией шляхта идти не желала. На состоявшихся выборах аристократия провозгласила королем германского императора Максимилиана II, шляхта – трансильванского воеводу Стефана Батория. Двойная элекция вызвала в Речи Посполитой неуверенность и колебание: обе партии опасались за успех своих избранников. Пока партии вели переговоры с ними о принятии условий, на которых им отдавалась корона Речи Посполитой, время уходило, и были моменты, когда многим казалось, что и тот, и другой избранник откажутся от такой чести.

Приверженцы императора нарочно рассеивали ложные слухи о Батории, чтобы вызвать смуту в умах своих противников. Они говорили, например, что императорские войска взяли его в плен и увели в Вену, и сторонники Батория пребывали в сомнении, прибудет ли он к сроку, назначенному для коронации. Император Максимилиан II с принятием короны медлил: назначенный ему срок в один месяц для прибытия в Польшу прошел, а император продолжал вести неспешные переговоры с посольством, которые отправили к нему в Вену его приверженцы.

Все это возбуждало у многих мысль, что оба избранника не приедут в Польшу и тогда на новых выборах московский царь наконец добьется своего, о чем и сообщил Ивану гонец Бастанов, возвратившийся из пределов Речи Посполитой. В этот момент, однако, политика Ивана получила иное направление, оставаясь, впрочем, по отношению к Речи Посполитой такой же неопределенной. Связано это было с предложением от Максимилиана II союза против турок в обмен на поддержку со стороны Ивана кандидатуры его сына Эрнеста на польско-литовский престол. Царь предложением заинтересовался, но соглашался отдать Эрнесту только Польшу, а Литву с Киевом желал присоединить к своим владениям; что же касается Ливонии, то ее он без всяких оговорок продолжал считать своей вотчиной.

Предлагая Максимилиану раздел Речи Посполитой, Иван в то же время конфиденциально раздавал литовским вельможам самые заманчивые обещания: будто бы он даже готов отказаться от Киева, на владение которым предъявлял раньше свои права, и заключить унию на тех условиях, на каких она состоялась при Ягелле. Минский каштелян Ян Глебович, которому московский гонец сделал это заявление, отнесся к нему недоверчиво, хотя и сообщил об услышанном Ходкевичу как о деле, достойном внимания и обсуждения.

Такие же тайные переговоры Иван вел и с польскими вельможами. Гонцу наказано было явиться прежде всего к гнезненскому архиепископу, поскольку царь, на основании прежних сношений с ним, считал его одним из главных своих сторонников. Гонец, прибыв в Лович, резиденцию архиепископа, огласил, что раз в государстве нет короля, то он считает архиепископа главой государства и в соответствии с приказанием царя будет править свое посольство только там, где будет присутствовать архиепископ; посему он не поедет дальше, в Краков, и здесь в собрании польских сенаторов сделает заявление от имени царя.

Когда архиепископ дал гонцу аудиенцию, он потребовал опасной грамоты для главного посла, которого царь намеревается в возможно скором времени отправить в Польшу.

Очевидно, через этого гонца Иван хотел выведать состояние Речи Посполитой на случай войны против нее в союзе с Максимилианом и вместе с тем узнать, окончательно ли исчезли его шансы на польско-литовский престол, или можно попытать еще счастья. Это не мешало ему навязывать полякам в короли эрцгерцога Эрнеста и угрожать войной, если они не подчинятся. Предложения царя литовцам были несколько иные: он выражал желание быть у них великим князем, а на тот случай, если Литва не захочет отделиться от Польши, советовал и Литве избрать австрийского эрцгерцога. Такая политика не могла, конечно, возбуждать к себе доверия ни в польских, ни в литовских вельможах. Со своей стороны, они тоже хитрили; Ходкевич, выражая полную преданность царю через посланника Новосильцева, бывшего в Литве в начале 1576 года, активно готовился к войне с ним. Поначалу Ходкевич был усердным приверженцем Габсбургов, но тотчас же после избрания Максимилиана II на престол его пути с императором разошлись; причина была проста: Ходкевич не получил от Максимилиана денежных субсидий, на которые рассчитывал. Поэтому он перешел на сторону Батория – тем более что приверженцы трансильванского воеводы сулили ему то самое золото, на которое поскупился Максимилиан.

Пока Иван вел дипломатические переговоры на два или даже на три фронта, Стефан Баторий проявил замечательную решительность. Он прибыл в Краков 22 апреля, а 1 мая был коронован королем. Своим характером он произвел на поляков самое лучшее впечатление. Умеренность, приветливость к окружающим, энергичность в словах и действиях, рассудительность, дар красноречия, образованность и в особенности отличное знание латинского языка – все это сразу понравилось его новым подданным. В незнакомой для себя обстановке он, иностранец, сумел сориентироваться и быстро взялся за дело.

Государству отовсюду угрожала опасность. Хотя между Турцией и Речью Посполитой и был мир, он во всякое время мог быть нарушен запорожскими казаками, которые производили опустошительные нападения на турецкие земли. Южным областям постоянно угрожали крымские татары. Существовала опасность со стороны Тевтонского ордена, великий магистр которого, не прекращавший предъявлять притязаний на свои бывшие владения, мог легко воспользоваться затруднительным положением Речи Посполитой, чтобы возвратить утраченное, – и Максимилиан II, соперник Батория, мог оказать ему поддержку. Даже такое отдаленное государство, как Дания, в состоянии было причинить немало хлопот Речи Посполитой. Но самым страшным врагом был, конечно, московский царь, c аппетитом глядевший на Ливонию; могущество Московского государства могло возрасти со временем до такой степени, что стало бы угрожать самому существованию Польши.

Внешние опасности усугублялись анархией и раздорами внутри государства. Не все области Речи Посполитой признали Батория своим королем. Представители Литвы даже не присутствовали на его коронации. Можно было предположить, что число сторонников Максимилиана весьма значительно и что с ними предстоит упорная борьба, которая казалась тем опаснее, что за императором стояла серьезная сила. К довершению всевозможных затруднений, у короля вовсе не было средств, так как казна Речи Посполитой была истощена.

Своим избранием на польский престол Стефан Баторий прежде всего был обязан влиятельному в Польше роду Зборовских, которые надеялись, что теперь приберут к рукам государственные дела. Но они ошиблись в своих расчетах; их влияние продолжалось очень недолго. На коронационном сейме возник сильный спор. Канцлер Дембинский был уже дряхлый старик, а потому не мог заниматься делами. Зборовские, открыто заявлявшие, что это они доставили польскую корону Баторию, требовали должности канцлера для своей семьи; они прочили на нее придворного маршала Андрея Зборовского. Но король назначил канцлером подканцлера Петра Кольского, а подканцлером – Яна Замойского.

Последнее назначение особенно замечательно. Ян Замойский был одним из самых влиятельных вождей шляхетской партии; в лагере своих сторонников он уже исполнял должность канцлера в тот момент, когда Батория еще не было в Польше. Замойский пользовался у шляхты таким доверием, что многие, когда уезжали, оставляли ему бланки со своими подписями и печатями, разрешая писать на этих бланках все, что он сочтет необходимым. Баторий еще из Трансильвании обратил на него внимание и вступил с ним в переписку. Ему, не знакомому с языком, обычаями, учреждениями Польши, необходим был помощник, сведущий во всем этом. Назначение Замойского подканцлером было весьма удачно: оно еще больше расположило шляхту к Баторию и укрепило его положение в Польше.

Шляхта была настроена воинственно и требовала выступить сразу против всех врагов короля внутри страны. Баторий был иного мнения. Он полагал, что нужно действовать осторожно. С одними, по его мнению, следовало вести переговоры и простить им все ради блага Речи Посполитой, на иных повлиять лаской, к третьим отправить соглядатаев, чтобы потом разом подавить всякое с их стороны сопротивление, и только немногим он решился прямо объявить борьбу. Главу императорской партии – гнезненского архиепископа Якова Уханского – Баторий хотел сначала привлечь на свою сторону переговорами и обещаниями, но когда тот вздумал созвать своих приверженцев на съезд в Лович, он просто сообщил ему, что прибудет к нему на завтрак – во главе вооруженного отряда, – и архиепископ, поняв, к чему идет дело, смирился; за ним подчинились Баторию и все другие приверженцы Максимилиана.

Что касается Литвы, то один из самых видных ее представителей Ян Ходкевич, переметнувшись на сторону Батория, немало поспособствовал тому, что на съезде в Мсцибове Литва признала Батория своим королем.

С Пруссией Баторий вступил в переговоры, но они не увенчались успехом. Начались военные действия, которые продолжались до конца 1577 года. Эта война, потребовавшая присутствия самого короля на театре военных действий, отвлекала силы Речи Посполитой и не позволяла ему действовать решительно против самого опасного врага – московского царя. Баторий опасался, что Иван нападет еще до окончания перемирия, ибо приходили вести, что царь собирает войска с намерением вторгнуться в литовские пределы; поэтому король то и дело напоминал литовцам, что им следует быть настороже. Впрочем, срок перемирия с Москвой уже истекал, и Баторию приходилось предпринимать усилия, чтобы хоть на некоторое время отсрочить неизбежную борьбу из-за Ливонии.

Утвердившись на престоле, Баторий отрядил к Ивану посланников Юрия Грудзинского и Льва Буковецкого, чтобы получить от него опасную грамоту для великих послов, которых он намеревался отправить для переговоров о заключении мира между Речью Посполитой и Москвой.

Грудзинский и Буковецкий приехали в Москву 27 октября. Прежде чем представить посланников царю, им задали вопрос о происхождении Батория, объясняя, что царь желает поступать с ними согласно достоинству рода короля. Но Грудзинский и Буковецкий не захотели входить в объяснения.

Прием назначили на 4 ноября. Иван продемонстрировал всю пышность, блеск и великолепие своего двора, чтобы показать польским посланникам глубокую разницу между царским величием и положением их короля, которого он считал данником турецкого султана. Иван сидел на троне в великолепном одеянии и мономаховой шапке, окруженный роскошно разодетыми боярами, дворянами, дьяками и иными придворными чинами. При представлении посланников царь не привстал, как того требовал обычай, и, спрашивая о здоровье Батория, не назвал его братом. Стола посланникам накрыто не было. Иван был недоволен тем, что Баторий не давал ему царского титула, не называл его князем полоцким и смоленским и не считал его наследственным владетелем Ливонии; впрочем, унизив посланников, он тем не менее согласился продолжить перемирие и дал опасную грамоту для великих послов Батория.

Король тоже был недоволен: его оскорбило то, что Иван не дал ему титула «брата», то есть не признал равным себе, и принял посланников неподобающим образом. Так уже с первых шагов между Баторием и Иваном начались недоразумения.

Но Иван избегал пока вступать в открытую схватку с Речью Посполитой, потому что не переставал еще надеяться приобрести Ливонию путем соглашения с германским императором. Однако его планам не суждено было осуществиться, ибо вскоре – 11 октября 1576 года – Максимилиан II умер.

Баторий вел переговоры с московским царем о заключении мира, но в то же время принимал меры для защиты от него государства. Он приказал литовскому польному гетману Христофору Радзивиллу поставить конные отряды в пограничных замках, в Витебске, Лепеле, Мстиславле, Орше (по 100 человек) и в Уле (50 человек) и уплатил часть жалованья на содержание этих отрядов из собственной казны. Больше король сделать не мог, ибо казна была пуста. Он изыскивал различные источники, чтоб раздобыть средства. Так, он поехал в Тыкоцин, чтобы осмотреть сокровищницу, оставшуюся после покойного Сигизмунда, очевидно, с намерением воспользоваться ею для удовлетворения государственных нужд, но больших сумм здесь не нашел. Из Тыкоцина он отправился в Кнышин, куда созвал польских и литовских вельмож, чтобы держать совет о делах Ливонии, которая выглядела совершенно беззащитной. Дошло до того, что Ходкевич стал отказываться от управления ею, поскольку не видел возможности исполнять свои обязанности.

Королю удалось уговорить его остаться на должности, но дать денег на организацию обороны он не был в состоянии. Пришлось ограничиться постановкой небольших отрядов в крепостях: в Динамюнде – 160 человек, Мариенгаузе – 100, в Режице (Розитене) и Люцене по 50 и в Лемзеле – 25. Однако королевский приказ об отправке полуторатысячного отряда на границы Литвы исполнен не был, так как денег хватило только на 600 человек.

Король созвал сейм в Торне, надеясь добиться от своих подданных разрешения установить налоги ради удовлетворения военных потребностей. На сейме, однако, между королем и шляхтой произошел сильный разлад. «Мы не хотим, – заявили шляхетские делегаты в ответ на предложения короля, – чтобы на нас низринулось ярмо…» При этом вспомнили об условиях, на которых Баторий стал королем: что «шляхта впредь этим налогам не будет подвергаться» и что «король будет исполнять свои обязательства относительно защиты государства».

Масла в костер конфликта подлило и желание короля провести военную реформу и реорганизовать, разделив на части, дворянское ополчение, которое представляло собой толпу плохо дисциплинированных, а часто и плохо вооруженных конных шляхтичей и имело такую же – весьма малую – цену в военном деле, как и конница служилых людей в Московском государстве. Разделением ополчения король хотел, очевидно, сделать его подвижнее и уменьшить вред, причиняемый громадной массой войска тем областям, по которым она двигалась, производя опустошения на своем пути. Шляхта отнеслась к королевскому проекту недоверчиво: она опасалась, что король, получив право делить ополчение по своему усмотрению, захочет ослабить ее вооруженную силу и, соответственно, укрепить собственную власть, а потом, пожалуй, и захватит полное господство в Речи Посполитой. Один из делегатов, Оржельский, прямо заявил в своей речи, что это повлечет за собой гибель шляхты. При этом непригодность шляхетской конницы для военного дела понимал не только король, но и, похоже, все вокруг. Вот показательный пример. Литовские послы, явившиеся на торнский сейм, потребовали, чтобы поляки, согласно условиям Люблинской унии, оказали помощь Литве, поскольку ей угрожает опасность со стороны московского царя. Поляки согласились двинуть на помощь литовцам ополчение; но литовцы тут же заявили, что такая помощь будет разорительна для них, и свою просьбу отозвали.

Сейм в конце концов разошелся, не дав никакого результата.

Тем временем из Москвы возвратились Юрий Грудзинский и Лев Буковецкий и привезли с собою опасную грамоту для великого посольства, которое было снаряжено в самый короткий срок. Во главе его стали мазовецкий воевода Станислав Крыский, минский воевода Николай Сапега и дворный подскарбий литовский Федор Скумин. Одновременно с отправкой посольства Баторий строго-настрого приказал соблюдать полное спокойствие на границах с Московией, чтобы не давать Ивану даже малейшего повода к столкновению.

Впрочем, интуиция подсказывала Баторию, что от дипломатии пользы уже может и не быть. На это указывали и завязавшиеся связи Москвы с поднявшим мятеж Данцигом, и сношения ее с татарами. Царь отправил крымскому хану подарки, после чего татары произвели опустошительный набег на Волынь и Подолию, и Баторий не без оснований усматривал связь между этими двумя событиями.

Близился момент величайшей опасности для Речи Посполитой. Чтобы отразить ее, необходимо было изыскивать средства, и Баторий проявил в этом недюжинную энергию. Он созвал на 23 марта сенаторов в город Влоцлавек и предложил им обсудить меры, необходимые для государственной обороны. Сенаторы посоветовали обратиться к шляхетским сеймикам непосредственно за новыми налогами и не созывать сейма, так как совещания его бывают безрезультатны. Мера, присоветанная королю сенаторами, была противна условиям, согласно которым Баторий стал королем, однако он решил ее испробовать.

Чтобы сильнее повлиять на умы шляхты и таким образом склонить к необходимым пожертвованиям на защиту государства, король изобразил печальное состояние страны самыми яркими красками. Жители Данцига не только упорствуют в своем мятеже, но производят неслыханные грабежи и насилия. Они опустошили много шляхетских имений, разрушили монастырь Оливу, намереваются уничтожить все польское в Пруссии. Мало того, они обращаются за помощью к врагам Речи Посполитой и строят всюду против нее козни. Немало вреда своими вторжениями причинили татары. Опасность угрожает и со стороны московского царя. Речь Посполитая погибнет, если не будет оказана ей помощь. Так король говорил, обращаясь к шляхте.

Одновременно Баторий решил привлечь к пожертвованиям и духовное сословие, которое освобождено было от государственных налогов. По этому поводу собрался синод в Петрокове, и желание короля было удовлетворено: синод определил дать королю субсидию.

Обращение к шляхте тоже увенчалось успехом. Главные провинциальные сеймики в Коле, Корчине и Варшаве установили налоги согласно положениям, определенным на люблинском сейме 1569 года. Кроме того, сенат разрешил Баторию заложить даже коронные драгоценности.

Баторий не ошибся в своих опасениях. Еще 10 февраля 1577 года, то есть за полтора месяца до съезда в Влоцлавеке, Иван принял решение «идти очищать свою отчину Вифлянскую землю».

II. Ливонский поход Ивана (1577)

Состояние Ливонии в этот момент было весьма печально.

Мы знаем, что еще в 1570 году Иван провозгласил королем ливонским на вассальных условиях принца Магнуса, надеясь при помощи такой политической комбинации утвердиться на берегах Балтийского моря; целью его было достижение свободы торговых и промышленных сношений с Западной Европой. Магнус обязался не чинить никаких препятствий при проезде через свои владения иностранным купцам, художникам, ремесленникам и военным людям, направлявшимся в Московское государство.

Возведение Магнуса в короли было отпраздновано торжественно; в честь этого события Иван выпустил на свободу всех немцев, которые находились у него в плену; попутно вассал был обручен с царской племянницей Евфимией Владимировной, дочерью князя Владимира Андреевича Старицкого.

В стремлении воплотить свой план в жизнь Иван отправил в августе 1570 года Магнуса с войском в Эстляндию, но предприятие это потерпело крушение при осаде города Ревеля. Неудача сильно напугала Магнуса, в особенности тогда, когда два его помощника, Таубе и Крузе, авторы проекта Ливонского королевства, бежали в Польшу, чтобы избежать царского гнева. Магнус опасался и для себя царской опалы, из-за чего отправился даже на остров Эзель в надежде пересидеть там царский гнев. Но Иван продолжал выказывать ему благосклонность: он выдал даже за него замуж свою вторую племянницу Марию Владимировну (тоже дочь Старицкого), когда, так и не став женой Магнуса, умерла первая.

Однако царь не питал уже к нему прежнего доверия, боясь измены с его стороны. Поэтому и приданое было невелико. Магнус вынужден был удовольствоваться только двумя замками, Каркусом и Оберпаленом, которые царь пожаловал ему во владение. Король-неудачник жил здесь со своей юной женою в весьма бедной обстановке и в постоянной тревоге за свои владения, ибо они подвергались опустошениям не только со стороны шведов, с которыми московский государь вел войну, но и со стороны отрядов, находившихся на службе Речи Посполитой – несмотря на перемирия, которые она заключала с Москвой; впрочем, Иван тоже не соблюдал полностью перемирных договоров.

Речь Посполитая, как мы видели выше, старалась обезопасить Ливонию от притязаний Ивана путем дипломатии и до поры до времени делала это довольно успешно. Иной помощи – а тем более военной – она предоставить не могла.

Между тем силы Ливонии были истощены; в умах населения царила неуверенность абсолютно во всем, в настроениях наблюдался разброд. В то время как одни выказывали преданность Речи Посполитой, другие готовы были изменить ей в любой подходящий момент. По стране сновали тайные агенты, которые возбуждали жителей против польско-литовской власти. Вопреки перемирию московские отряды не раз вторгались в ее пределы; в начале 1575 года они захватили замок Салис, в июле того же года завладели городом Перновом; при этом они не церемонились с местными жителями. После взятия Пернова ливонцами овладела сильная паника: многие бежали в Ригу. Ходкевич выдвинулся было после этого с отрядом в 2000 человек против русских, но смог вернуть только замок Руин.

В начале октября 1576 года Магнус напал на замок Лемзаль и завладел им в отмщение за нападение, произведенное курляндскими дворянами на его владения. Это случилось уже в царствование Стефана Батория.

Страдая от неприятельских вторжений, неуверенные в безопасности не только своего имущества, но и своей жизни ливонцы винили в этом правительство Речи Посполитой; особенно сильно они осуждали нерадивость Ходкевича, обвиняя его даже в тайном пособничестве московскому государю. Ливонцы жаловались также и на то, что их страну не включили в перемирный договор, как будто бы она не входила в состав Речи Посполитой; между тем Ходкевич уверял, что перемирие распространяется и на Ливонию, и вследствие этого требовал, чтобы никто в Ливонии не вооружался, ибо это раздражает могущественного соседа и колеблет мирные отношения, в которых состоит с Иваном Речь Посполитая.

Тут надо, впрочем, сказать, ливонцы давно вышли из доверия Речи Посполитой. Многие ливонские замки находились в руках немцев, которые преследовали собственные интересы. Вероломство ливонцев сделалось, по словам Батория, их обыденным пороком. Ввиду этого Ходкевич опасался созывать посполитое рушение1313
  Посполитое рушение – дворянское ополчение, созываемое на основании решения короля о военной мобилизации.


[Закрыть] в Ливонии, ибо оно могло обратить свои действия против Речи Посполитой. Он был так раздражен против ливонцев, что на просьбу их о помощи как-то заявил, что помочь им не в состоянии, а если бы и мог это сделать, то он не прислал бы им в виде вспоможения даже никуда не годную корову.

Коль скоро иным способом отстоять Ливонию, казалось, было нельзя, Стефан Баторий уповал на дипломатию. Снарядив великое посольство, он известил Ивана об этом и предлагал пока соблюдать перемирие по всем границам обоих государств, но Иван в своем ответном письме Ливонию обошел молчанием. Отправление великих послов в Москву, однако, из-за болезни мазовецкого воеводы Станислава Крыского задержалось.

Между тем от купцов то и дело стали поступать известия, что русские собирают громадные силы в Пскове. Решив еще в феврале занять Ливонию силой, Иван стал делать соответствующие приготовления. Главными сборными пунктами для войск были назначены Новгород и Псков, а чтобы усыпить бдительность врага, пустили слух, что намечается поход против Ревеля. Действительно, московские войска осаждали этот город зимою 1577 года, но неудачно, так что слуху можно было поверить.

Готовясь к войне с Речью Посполитой, Иван вернулся к проекту Ливонского королевства, хотя и на иных условиях. К этому моменту положение Магнуса, короля только номинального, сделалось совсем тягостным, и он начал искать пути выхода из него. В конце 1576 года он вошел в сношения с Ходкевичем, обещая передать Баторию Иберполь, Каркус, Лемзаль и другие свои замки, если будут приняты предлагаемые им условия, то есть речь шла о прямой измене Ивану. Затем состоялись переговоры с самим Стефаном Баторием. Конечно, их старались вести в совершенной тайне, однако какие-то слухи до Ивана все-таки дошли. Предполагая, что измена может быть открыта, и опасаясь попасть в руки московитов, Магнус стал переезжать из одного замка в другой. Наконец царь приказал арестовать своего вассала и отправил несколько отрядов, чтобы задержать его.

Перепуганный и запутавшийся в своих связях Магнус принялся из своих укрытий заверять Ивана в своей полной преданности. Затем, загнанный в угол, он решил-таки явиться в Псков, пред очи своего сюзерена, чтобы хоть как-то оправдаться. Оправдания эти до известной степени имели успех. Иван поверил им или по крайней мере показал вид, что верит. Вслед за этим Магнус получил от Ивана область к северу от реки Аа (частью этой области он уже владел) и город Венден. Ливония между Аа и Двиной переходила во владение Ивана; занимать здесь любые пункты Магнус имел право только с соизволения царя.

Прежде чем выступить в поход на Ливонию, Иван отправил туда на разведку отряд конных татар. Польский полковник Матвей Дембинский пытался было остановить его движение, но был разбит и обращен в бегство. Татары донесли Ивану, что войска в Ливонии ничтожны, и 13 июля он двинулся в поход из Пскова во главе армии численностью до 30 000 человек1414
  При этом Иван оставил в Новгороде своего сына Федора с боярами Борисом и Дмитрием Федоровичами Годуновыми. В поход с царем выступили 16 505 человек и еще 12 430 человек были при артиллерии.


[Закрыть].

Еще раньше, 9 июля, из Новгорода царь выслал вперед отряд в 4316 человек под начальством князя Тимофея Романовича Трубецкого, приказав ему идти на Трикат и Вольмар. Трубецкой огнем и мечом прошелся по окрестностям Триката, Вольмара, Нитау, Зегевольда, Трейдена, Кремона и других местечек и достиг Западной Двины у замка Крейцбург.

Между тем сам Иван 16 июля подступил к замку Мариенгаузен.

В нем находились всего 25 человек гарнизона, вооруженных восьмью пищалями. Вследствие этого сопротивление многочисленному войску Ивана было невозможно, да и охоты сражаться у немецких солдат не было. Поэтому неудивительно, что замок сдался царю без боя. Царь отпустил солдат на все четыре стороны, приказав остаться в городе только местным жителям.

Оставив в Мариенгаузене 75 человек гарнизона, Иван двинулся к Люцину, который тоже сдался ему без боя. Немцы, находившиеся здесь, изъявили желание служить московскому государю. Иван приказал отправить их в Москву и, «разобрав, устроить поместьми и деньгами; а которые пригодятся в пушкари и в стрельцы, и тех устроить жалованьем денежным и хлебным»1515
  Неверно утверждение немецких историков, что немцы с женами и детьми были отправлены как пленные в Псков, а литовцы и поляки отпущены на волю в знак того, что царь ведет войну только с Ливонией, но с поляками соблюдает мир.


[Закрыть].

Затем Иван овладел 27 июля Режицей. Лишь только царские войска подступили к этому городу, как он был сдан оборонявшими его немцами без единого выстрела. Вследствие этого Иван весьма милостиво обошелся с солдатами местного гарнизона и также принял их на свою службу.

Оставив в крепости 178 человек войска, Иван направился к Динабургу (Невгину). Начальником гарнизона был здесь поляк Соколинский, который, выслав в царский стан двух парламентеров-немцев, объявил через них, что сдает город на волю государя. Иван велел расспросить сдавшихся, хотят ли остаться у него на службе или быть вольными, обещая, что тех, «которые похотят на его государево имя и Государь их пожалует на свое имя, взять их велит и устроит, как им быти; а которые на государево имя не похотят, а учнут бити челом, чтоб их Государь пожаловал, велел им дати повольность, и Государь пожалует, отпустить их велит». Невгинские люди били челом, чтоб им государь велел дать волю.

Иван не только дал им свободу, но и удостоил особой милости – пригласил к своему столу и пожаловал им шубы.

В Динабурге оставлены были 350 человек и значительная артиллерия: семь пищалей медных, три пищали скорострельные железные, 104 пищали затинные; к пищалям было 1000 ядер и 50 прутов свинцу.

По пути к Лаудону (не доходя три версты от него) Иван послал отряд в 200 человек к Крейцбургу под начальством Елчанинова, который 6 августа донес царю, что «он приехал под город, аже город горит, а ворота-де городовые, выгорев, завалились». Тогда Иван приказал: «Досмотрити того, доехал ли Иван Елчанинов до Круцборха или не доехал?» Посланный принес царю известие, «что он под Круцборхом был и про Ивана Елчанинова сказал, что он ж с детьми боярскими и с стрельцы стоит у города у Круцборха, а в город ехати ему нельзя, потому что-де город горит и ворота у города выгорели». Город был зажжен, очевидно, отрядом князя Трубецкого.