Текст книги "Вместе. Как создать жизнь, в которой будет больше любви, дружбы и хороших привязанностей"

3
Культуры взаимосвязи

И пусть не будет в вашей дружбе иных целей – только углубление духа.

Халиль Джебран, «Пророк»

Зовите это кланом, зовите это сетью, зовите это племенем, зовите это семьей. Как бы вы это ни называли и кем бы вы ни были, вам это нужно. Нужно потому, что вы человек.

Джейн Говард, «Семьи»[54]54
  Оригинальное название – Families.


[Закрыть]

Если потребность в объединении и сигнал одиночества встроены в наши тела и умы, значит, они должны были сыграть значительную роль в эволюции человеческого общества и культур всего мира. Однако значение, придаваемое социальным связям, резко варьируется на разных континентах и в различных культурных традициях. Это, в свою очередь, влияет на то, ка к и при каких обстоятельствах люди испытывают одиночество.

Я вспомнил об этом во время недавней поездки в аэропорт, когда мы с моей женой Элис завели разговор о семье с таксистом, молодым человеком родом из Аддис-Абебы, столицы Эфиопии. Он сказал, что больше всего скучает по своему городу из-за того, что там окружающие заботятся о тебе, а ты – о них. Он добавил: «Вы можете просто оставить детей у своих соседей и уйти на четыре-пять дней, и те за ними присмотрят. И это для нас нормально. Мы готовим друг для друга, печемся о чужих детях и вместе проводим время».

Меня и Элис – работающих родителей, воспитывающих двух маленьких детей вдали от наших больших семей, заинтересовала последняя фраза, и мы захотели узнать поподробнее.

Тогда водитель сказал, что его жена и дети еще в Аддис-Абебе. Я спросил, чувствует ли он себя без них одиноко. «Конечно, я скучаю по ним, – ответил он, – но в Вашингтоне я встретил другие эфиопские семьи и мы создали маленькую версию того, что было у нас в Эфиопии. Мы есть друг у друга, а значит, мы не одиноки».

Мы с Элис посмотрели друг на друга. Описываемый им мир сильно отличался от нашего. Когда дело доходит до нашей повседневной жизни, мы прибегаем к современным временным решениям, как и многие наши друзья. Мы нанимаем няню, которая помогает нам найти баланс между работой и заботой о детях. Мы используем популярные сервисы, чтобы найти временных сиделок, когда путешествуем по работе с детьми. Мы думаем о том, как прикрепить к нашим детям трекеры для безопасности и душевного спокойствия, когда они ходят по городу с другими сопровождающими. И мы тратим бесчисленные ночные часы в перерывах между сменами подгузников, ища родительские советы по всем вопросам, начиная от салфеток и колясок до того, как заставить вашего малыша есть овощи (ответ на последний вопрос мы так и не узнали).

Поскольку мы не росли, заботясь о младших членах семьи, и с нами не живут наши родственники, мы пытаемся понять, как воспитывать детей, опираясь на свои собственные силы. Тем не менее, несмотря на все инновации, технологии и ресурсы, которые обещают сделать современную жизнь проще, я поймал себя на мысли, ч то предпочел бы этому сильное сообщество, описанное этим человеком. То есть семья и соседи, которые были бы нам как семья. Я бы предпочел традиционное решение современному миру с его сообществом-на-день.

Эта встреча вдруг напомнила мне другую эфиопскую семью, с которой я познакомился в первый год ординатуры. Одним субботним днем я получил на пейджер сообщение о необходимости осмотреть пациентку с прогрессирующей печеночной недостаточностью, вызванной гепатитом С, приобретенным в результате переливания крови много лет назад. Сверившись с ее карточкой по пути в главный больничный корпус, я прочитал, что у миссис Бекеле последняя стадия болезни. Никакое лечение уже не могло исцелить ее, и она с этим смирилась. Ее госпитализировали для оказания симптоматической терапии, то есть ее поддерживали капельницы морфия и другие лекарства, облегчающие такие симптомы, как тошнота и боль.

Я зашел в отделение миссис Бекеле, где ее кровать была одной из двадцати. На этаже царила обычная суета: пациенты прибывали, их выписывали и увозили на обследования, но, когда я подошел к палате миссис Бекеле, шум стал тише, и я почувствовал, что внутри все тихо. Полагая, что она спит, я постучался и тихонько приоткрыл ее дверь.

Десять человек тихо собрались вокруг ее кровати. Некоторые из них были в традиционных эфиопских нарядах. На других были джинсы и меха. Как я потом узнал, это были сыновья, дочери, племянники, племянницы и внуки, приехавшие отовсюду, чтобы засвидетельствовать почтение главе своей семьи, лежавшей на кровати в ярком традиционном эфиопском платье.

Миссис Бекеле кивнула мне. На ее лице я не заметил ни малейшего намека на огорчение. Ее руки лежали по бокам, и, несмотря на явные признаки болезни – увеличенный живот, пожелтевшие глаза, отощавшие руки и ноги, – она выглядела царственно и умиротворенно.

Я представился и коротко расспросил ее о симптомах. По силе и расположению боль была похожа на ту, с которой ее госпитализировали. Не было заметно ни лихорадки, ни ухудшения состояния – никаких признаков инфекции или тромбов. Ее давление, пульс и частота дыхания были в норме, а уровень кислорода оставался стабильным. Я сказал миссис Бекеле, что не вижу никаких изменений, о которых стоило бы беспокоиться, и что мы могли бы осторожно увеличить дозу морфия для облегчения боли, если она того желает. Она согласилась.

Обычно я быстро переходил к другим своим обязанностям, так как мой пейджер продолжал жужжать от новых сообщений, но сеть человеческих связей вокруг миссис Бекеле была столь редкой для моих пациентов, что я был просто обязан узнать об этом побольше, и поэтому я потратил еще несколько минут на разговор с ее семьей об их прошлом.

Как и наш таксист, они сказали, что традиционная эфиопская культура делает акцент на взаимную поддержку и дружбу как в хорошие времена, так и в плохие. Они выросли, держась друг за друга, были ли они в соседних домах или разделены океанами и континентами. Трудности и триумф должно было переживать вместе. Вот почему многие из них навещали миссис Бекеле не только перед смертью, но и когда она болела.

Сильное чувство связи этой большой семьи было очевидно. Они поделились со мной своим восхищением и любовью к женщине, которая всегда была частью их жизни. Они грустили, но все же в комнате ощущались скорее умиротворение и благодарность за чудесные отношения с миссис Бекеле, которыми они наслаждались. Я мог подобрать ей обезболивающие препараты, но самые важные лекарства, в которых она нуждалась, – любовь и связь – уже были прямо здесь, у ее постели.

Оглядываясь назад, я понимаю, что эти э фиопские традиции не так уж отличаются от традиционной индийской практики. Мои родители описывали столь же тесные общественные связи, когда рассказывали мне о своем детстве в Индии. А когда в детстве я гостил у моей прабабушки в Бангалоре, неожиданные визиты друзей и множества родственников случались каждый день. Многие из них жи ли рядом и, независимо от степени родства и его отсутствия, нас с сестрой просили называть их дядюшками и тетушками. Казалось, что мы в се были частью одной огромной семьи. Позже, когда я сам стал уважаемым дядюшкой, я обнаружил, что эта практика имеет эффект взаимной связи: всякий раз, когда ребенок называет меня дядей, я чувствую себя более привязанным к нему и более ответственным за него.

Так же, как и семья миссис Бекеле, мои родственники часто надолго замолкают во время общих бесед. Даже будучи ребенком, я заметил, что им не нужно заполнять разговорами каждое мгновение. Важно просто быть вместе.

В США мои родители пытались воссоздать чувство большой общины, приглашая родственников и друзей погостить у нас, хотя это совсем не то же самое. Они познакомились с прекрасным сообществом индийских семей, которые жили в разных местах, из-за чего повседневное взаимодействие и поддержка были невозможны. И хотя у нас были хорошие соседи, между нами все же существовали формальные границы, которые нельзя было преступить.

Повзрослев, я осознал, что мир детства моих родителей отличался от моего. Традиционные домохозяйства в Индии (и в индийско-американской общине в Южной Флориде) казались беспорядочными и сложными, когда все всегда были рядом и глубоко погружены в жизнь друг друга. Казалось, никто не беспокоился о личной жизни. Конечно, в этом были свои недостатки, но нам это нравилось, и мы рассчитывали, что будем связаны друг с другом. Нуклеарные семьи, окружавшие меня в Майами, высоко ценили уединение и независимость и казались во многом полной противоположностью индийским.

Это же было и в том, что я смотрел по телевизору. Вестерны с ковбоями и первопроходцами на фургонах, а также такие телевизионные семьи, как Китоны из «Семейных уз» или семья Драммонда из «Различных ходов», описывали индивидуалистскую и нуклеарную семью как самодостаточные единицы. У тетушек, дядюшек, соседей и бабушек с дедушками были более отстраненные роли. Казалось, что американская нуклеарная семья была так же самодостаточна, как классические американские герои вроде Дэви Крокетта и Эндрю Карнеги, олицетворяющие триумф личности и демонстрирующие мужество риска в одиночку. Переход от расширенных семейных сетей к нуклеарным охватил весь индустриальный мир вместе с переходом к скорости, эффективности и конкуренции как доминирующим условиям прогресса.

Несмотря на то что в детстве я принял эти нормы, став врачом и столкнувшись с широко распространенным одиночеством среди моих пациентов, я начал подозревать, что в этом переходе к современной культуре мы потеряли что-то очень важное. В тех редких случаях, когда в больнице появлялись такие большие семьи, как у миссис Бекеле, их присутствие почти всегда приносило только пользу, поскольку они несли с собой сострадание, надежду, поддержку и любовь. Годами наблюдая разнообразие семейных и дружеских традиций среди пациентов, я не мог не задаться вопросом: почему одни культуры выглядят более связанными, чем другие?

Хотя люди испытывали физические симптомы социальной изоляции еще во времена наших первых предков, термин «одиночество» появился в английском языке только в конце XVI века. Когда Шекспир сравнил своего героя из «Кориолана» с «одиноким драконом»[55]55
  Amanda Mabillard, “Words Shakespeare Invented,” Shakespeare-online.com, August 20, 2000, access ed September 5, 2019, http://www.shakespeare-online.com/biography/wordsinvented.html.


[Закрыть], который ходит одинокий и повсюду сеет ужас, отрезан от родных и друзей и говорит больше, чем на самом деле видел и знает, он описывал состояние, отличное от «уединения», которым в то время чаще всего называли одиночество в Западной Европе.

«Уединение» не несло никакого отрицательного смысла. Как и «уединенность» оно означало, что у человека есть время и пространство для размышлений. Не являясь эмоционально неприятным состоянием, уединение рассматривалось как возможность почувствовать себя ближе к Богу, который всех объединял. Как писал Джон Донн в 1624 году: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе… Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством» (пер. И. Бродский)[56]56
  John Donne, The Best of John Donne, CreateSpace Independent Publishing Platform, 2012.


[Закрыть]. Христианство, как и другие основные религиозные традиции, подчеркивало такие связующие качества, как забота, смирение и сочувствие, потому что они помогали связывать прихожан друг с другом и с Богом. Когда все строили свою жизнь вокруг Бога, а Церковь обеспечивала не только общину, но и безопасность, риск добровольного ухода прихожан из Церкви был относительно невелик. Но после Шекспира писатели стали воспринимать социальную изоляцию как моральную опасность. В 1667 году Джон Мильтон в «Потерянном раю» и вовсе связал одиночество с Сатаной[57]57
  John Milton, Paradise Lost, 1667, reprint Sirius Entertainment, 2017.


[Закрыть].

Когда Мильтон описывал Сатану, «одиноко шагающего» из ада в райский сад, чтобы разрушить невинное блаженство Адама и Евы, он не комментировал его чувства. Скорее он прикрывал одиночество моральной пеленой. Одинокий и незащищенный, Сатана выполняет «неудобное поручение» между небом и преисподней. Не будь он так одинок, вероятно, он бы предстал в глазах Бога в более благоприятном свете.

Такие ученые, как британский историк Фей Баунд Альберти, предполагают, что обеспокоенность одиночеством возникла во времена Мильтона из-за культурного сдвига от конгрегационного общества к большему индивидуализму. По словам Альберти, «пока Бог был рядом, человек никогда не был по-настоящему одинок», так, по крайней мере, было до XVII века, и поэтому не было никакой нужды предостерегать кого-либо от из оляции. Но тенденции, проложившие путь промышленной революции, все изменили. «Рост потребительской экономики, снижение влияния р елигии и популярность эволюционной биологии – все это позволило подчеркнуть, что важна личность, а не патерналистские представления об обществе, в котором у каждого есть свое место»[58]58
  Fay Bound Alberti, “The history of loneliness,” The Week, October 13, 2018, https://theweek.com/articles/798959/history-loneliness.


[Закрыть].

Далее Альберти описывает, что ко времени, когда Чарльз Дарвин сделал «выживание сильнейших» привычной фразой, переселение из деревень в города шло по всему западному миру, и погоня за индивидуальным богатством стала своеобразной религией. Затем европейцы распространили эту культуру, колонизируя земли по всему миру. Вместо того чтобы учиться в деревенских школах, многие дети отправлялись в интернаты, порой даже в пятилетнем возрасте.

Одна из причин, по которой люди той эпохи чувствовали себя одинокими, заключалась в том, что они были зажаты между новыми общественными ожиданиями независимости и эмоциональным притяжением старого взаимозависимого образа жизни. Они, должно быть, чувствовали себя примерно так же, как мои родители, колебавшиеся между индийской и американской культурами.

Психолог Ами Роках[59]59
  Ami Rokach, “The Effect of Gender and Culture on Loneliness: A Mini Review,” Emerging Science Journal 2, no. 2 (April 2018), https://doi.org/10.28991/esj-2018-01128.


[Закрыть] десятилетиями изучает одиночество в разных культурах и странах – это увлечение длиной в жизнь впервые вспыхнуло в нем во время деловой поездки в Оттаву в 1981 году. Конференция, на которую он приехал, уже заканчивалась, когда он понял, что по ошибке взял обратный билет на день позже, а значит, он застрял в городе, в котором он никого не знал. Когда его коллеги разошлись, он стоял в своем гостиничном номере на последнем этаже, глядя вниз на о живленную улицу, и вдруг испытал неожиданное озарение. «Я неожиданно совершенно отчетливо понял, что такое одиночество. Я видел мир вокруг себя, но не был его частью».

Из своих исследований он узнал, что культура и традиции влияют на качество одиночества и связанности, формируя наши социальные ожидания. Ами сказал мне, что одиночество наступает, когда наш социальный опыт не оправдывает наших социальных ожиданий. Мы склонны чувствовать себя одинокими, когда что-то идет «не так» и мы не можем заводить друзей «как должно», жениться «на ком должно» или общаться с соседями или коллегами «как должно». Все эти «должно» незаметно просачиваются в нас в процессе взросления. Они включают в себя представления о любви, дружбе и сообществе, моделирующиеся семьей, школой, работой, соседями и культурой вокруг в целом. Также мы впитываем эти нормы через сообщения, которые передаются через телевидение, фильмы и социальные сети. И когда наша собственная социальная жизнь не отражает окружающие культурные нормы, мы чувствуем себя одиноко.

Проницательность Ами стала еще очевиднее, когда я применил ее к своему собственному повседневному опыту. Когда я захожу в кофейню и сажусь за столик, чтобы поработать, я редко чувствую себя одиноким, потому что половина окружающих меня людей тоже сидят в одиночестве. Но если я иду в ресторан, заполненный большими шумными семьями, а я единственный человек, желающий столик для одного, это выглядит иначе – менее приемлемо и более неловко с социальной точки зрения.

В более широком смысле это означает, что вы скорее почувствуете себя одинокими, если вы холосты и все ваши друзья женятся, чем если бы все ваши друзья тоже были холостыми. А теперь представьте, что ваша культура не разрешает браки в вашем возрасте или, напротив, вам пора жениться уже сейчас, но вы этого не хотите. Одиночество предполагает тонкий баланс между социальными нормами и индивидуальными потребностями и желаниями, и этот баланс может резко меняться от культуры к культуре.

Ами указал на Южную Европу, где часто сильны семейные и общинные связи и относительно мало людей живут сами по себе в отличие от Северной Европы[60]60
  Bastian MÖnkediek and Hilde Bras, “Strong and weak family ties revisited: reconsidering European family structures from a network perspective,” History of the Family 19, no. 2 (March 2014): 235–59, https://doi.org/10.1080/108160 2x.2014.897246.


[Закрыть]. Поскольку социальные ожидания от поддержки семьи и общества в Италии и Греции намного выше, чем в Швеции, где одиночество чаще воспринимается как нормальный и привычный образ жизни[61]61
  Ami Rokach, Loneliness Updated: Recent Research on Loneliness and How It Affects Our Lives (New York: Routledge, 2015).


[Закрыть], что происходит в Италии, если умирает супруг, а семья уезжает или не появляется, когда они больше всего нужны? Чем больше вы на них рассчитываете, тем более одиноким вы будете чувствовать себя без них. Этот феномен был впервые описан исследователями как «порог одиночества», при котором людям с разными культурными ценностями и ожиданиями нужны разные уровни социальной связи. Так, в Южной Европе пожилые люди, которые находятся в социальной изоляции, как правило, чувствуют себя более одинокими, чем их коллеги на севере, где семья не так часто считается основной сетью поддержки[62]62
  D. Paul Johnson and Larry C. Mullis, “Growing old and lonely in different societies: Toward a comparative perspective,” Journal of Cross-Cultural Gerontology 2, no. 3 (1987): 257–75, https://doi.org/10.1007/BF00160684.


[Закрыть].

Думаю, современное общество подталкивает многих из нас к большей независимости, даже если в глубине души мы жаждем той взаимосвязи, от которой зависели наши предки. Конечно, в Северной Америке есть много семей и сообществ, в которых остаются сильными традиционные центры связи, но культурный баланс имеет тенденцию к обратному. Как же это выглядит сегодня, когда сообщество делает ставку на коллективизм? Я нашел ответ в этнорелигиозных колониях гуттеритов.

Предки этой перекрещенской христианской секты прибыли в Северную Америку в конце XIX века, после многовековых преследований в Европе. Вся их философия кратко суммируется в 44-м стихе второй главы новозаветных Деяний апостолов: «Все же верующие были вместе и имели все общее»[63]63
  Holy Bible: Containing the Old and New Testaments: King James Version (New York: American Bible Society, 2010).


[Закрыть]. Эта идея воспринимается серьезно: частная собственность запрещена, и все доходы идут главе колонии, который затем обеспечивает жильем, продовольствием и основными предметами быта всю колонию.

Хотя их часто сравнивают с другими сельскими религиозными общинами, например амишами и меннонитами, гуттериты отличаются тем, что и спользуют современные сельскохозяйственные технологии[64]64
  Kevin MacDonald, A People That Shall Dwell Alone: Judaism as a G roup Evolutionary Strategy (Westport, CT: Praeger, 1994), https://pdfs.semanticscholar.org/0379/ec6cce2c8b6054547e0acf4dc417ce0b950c.pdf.


[Закрыть]. Около пятисот колоний гуттеритов существуют сегодня в Монтане, в обеих Дакотах и в западной Канаде, каждая из которых состоит примерно из 150 человек[65]65
  Amanda Duberman, “Here’s What One Of Amer ica’s Most Isolated Communities Can Teach Us About Getting Along,” HuffPost, April 13, 2018, h ttps://www.huffpost.com/entry/ hutterites-rural-religious-photos_n_5accee42e4b0152082 fe4005.


[Закрыть]. Они остаются немногочисленными, чтобы у всех была значимая и ответственная работа.

Гуттериты верят в самоотречение и сосредоточены на служении друг другу. В колонии заботятся о каждом от колыбели до гробовой доски. За пожилыми членами семьи ухаживают и их уважают, а молодые матери получают помощь от членов семьи и общины. Когда у женщины появляется ребенок, девочка от одиннадцати до пятнадцати лет (или мальчик, если девочек нет) становится ее соргалой[66]66
  Yossi Katz and John Lehr, Inside the Ark: The Hutterites of Canada and The United States (Regina: Canadian Plains Researcher Center Press, 2012), https://books.google.com/books?id=00f6NEsLUQC&pg=PA160&lpg=PA16 0&dq=sorga lahut ter i te&source=bl&ot s=6 _ JRN Gy-6Wa&sig=ACfU3U2CbJzKy GSB6AtMqN6q204jrwydAQ&hl=en&sa=X-&ved=2ahUKEwjL l7aNwrHkAhVLFjQIHXD2D6IQ6AEwCnoECAIQAQ#v=one page&q=sorgalahutterite&f=false.


[Закрыть], или учеником, помогающим заботиться о ребенке и других старших детях. Девочка обучается родительству, а между матерью и ее соргалой развивается глубокая привязанность.

В каждой колонии гуттеритов есть общая кухня, где все вместе едят, а мужчины и женщины сидят по разным сторонам комнаты. После того как в семь утра бьет первый колокол, вся община собирается там на завтрак (дети едят еще раньше). Пока женщины убирают посуду и готовятся к полуденной трапезе, мужчины расходятся по рабочим местам, а дети идут в школу. Все вновь собираются на обед перед полуденным сном, а затем завершают дневную работу до вечерней молитвы. После церковной службы день заканчивается общим ужином, а затем – пением, которое у гуттеритов считается высшей формой развлечения.

Линда Мендель – гуттерит и провела большую часть своей жизни в белом деревянном доме вместе со своими родителями. До недавнего времени там же жила и ее тетя, Анна.

Тетю Линды любила вся община, и после ее смерти люди шли нескончаемым потоком, чтобы вместе помолиться и рассказать истории об Анне. Но соседи заходили не просто поговорить. Они взяли на себя организацию похорон. Они выполняли домашнюю работу для семьи и подменяли ее членов на работе, чтобы у них было достаточно времени погоревать.

«Нам никогда не приходилось испытывать подавленность, и мы не несли это горе в одиночку, – рассказала мне Линда. – Нас поддерживала вся община. Нас осыпали ободряющими песнями, молитвами и визитами, пока мы ухаживали за нашей тетей после ее смерти, а также в дни, предшествовавшие похоронам и после них».

В общине гуттеритов у всех есть такая поддержка. Никто не остается один. Есть лишь одно исключение: те, кто предпочли не соблюдать традиции гуттеритов.

Как и во многих традиционных обществах, подчинение имеет основополагающее значение для жизни гуттеритов. Хотя некоторые из них и могут работать за пределами колонии, выбор индивидуальной карьеры в целом недопустим. Мужчины и женщины принимают на себя традиционные роли. Гомосексуализм недопустим. Каждый гуттерит должен принять веру секты и подчиняться духовному авторитету главного священника общины. Гуттериты, которые не могут или не хотят придерживаться этих условий, сталкиваются с заметным неодобрением, которое часто вынуждает их уйти.

Так случилось с семьей Мэри-Энн Киркби в 1969 году после того, как ее отец поссорился с главой церкви их гуттеритской колонии возле города Портидж-ла-Прери в канадском штате Манитоба. Закончилось тем, что семья с семью детьми не только переехала в Виннипег, но и оказалась в современном мире. В своей книге «Я гуттерит»[67]67
  Оригинальное название – I Am Hutterite.


[Закрыть] Мэри-Энн вспоминает то время как «самое одинокое лето в нашей жизни»[68]68
  Mary-Ann Kirby, I Am Hutterite: The Fascinating True Story of a Young Woman’s Journey to Reclaim Her Heritage (Nashville: Thomas Nelson, 2011).


[Закрыть].

Изгнание из тесного общества создает исключительно болезненное коллективное одиночество. «Мы были такими странными», – сказала мне Мэри-Энн. Они с сестрами продолжали носить старомодные платья и косы. «Мы выпирали, как больной палец. На детских площадках у всех были кудряшки и шорты. И еще мы совсем не понимали юмор и поп-культуру. Мы даже не знали, кто такой Уолт Дисней. Когда мы слышали детские разговоры, мы просто ничего не могли понять». Она во всем чувствовала себя другой и потерянной в этой новой культуре. «Моими друзьями стали книги», – сказала она, потому что они позволяли ей найти сообщества, которые можно было понять.

Мэри-Энн говорит, что ей потребовалось почти десять лет, чтобы почувствовать себя комфортно во «внешнем англоязычном мире». Она в се еще считает себя гуттеритом и скучает по глубокой преданности, которую те дают друг другу. По этой причине она старалась оставаться на связи. «Сегодня, когда мы возвращаемся в колонию гуттеритов, в общей гостиной нет телефонов, но есть все поколения: молодежь, младенцы, подростки – и все они одинаково любопытны. Гостиная битком набита мужчинами и женщинами всех возрастов».

Как и встречи в доме моей прабабушки в Индии, вся эта близость побуждает к обмену информацией. «А обмен создает связь, – сказала Мэри-Энн, – потому что умение делиться своими историями, вспоминать о нашей жизни и смеяться над своей собственной глупостью – все это глубоко нас сближает». Она вспоминает, что сказала доктор Брене Браун, уважаемый автор и эксперт по вопросам стыда и ранимости: «Трудно ненавидеть людей вблизи».

Впервые я узнал о гуттеритах от Джона Качиоппо. Как вы помните, Качиоппо и Хокли показали, что одиночество увеличивает частоту микропробуждений – близких к настоящему пробуждению состояний, которые нарушают качество сна[69]69
  John T. Cacioppo, Louise C. Hawkley, Gary Berntson, John M. Ernst, Amber C. Gibbs, Robert Stickgold, and J. Allan Hobson, “Do Lonely Days Invade the Nights? Potential Social Modulation of Sleep Efficiency,” Psychological Science 13, no. 4 (July 1, 2002): 384–87.


[Закрыть]. Эта связь между одиночеством и микропробуждениями была продемонстрирована в общине гуттеритов группой исследователей во главе с Лианной Куриной и Кэрол Обер, которые также обнаружили, что у гуттеритов уровень одиночества значительно ниже, чем у других общин[70]70
  Lianne M. Kurina, Kristen L. Knutson, Louise C. Hawkley, John T. Cacioppo, Diane S. Lauderdale, and Carole Ober, “Loneliness Is Associated with Sleep Fragmentation in a Communal Society,” Sleep 34, no. 11 (2011): 1519–26, h ttps://doi. org/10.5665/sleep.1390.


[Закрыть]. Качиоппо рассказал мне, что частота микропробуждений у гуттеритов была самой низкой среди всех коммун, которые он изучал.

Какой бы сильно связанной ни была бы община гуттеритов, их модель в целом не подходит для большинства из нас. Их требования подчинения и ограничения в отношении ролей и частной жизни несовместимы с личными ожиданиями свободы и независимости. Позиция гуттеритов в отношении гендерных ролей, сексуальной ориентации, предписанной работы и требования отдавать все свои доходы общине, скорее всего, заставит многих пойти по ложному пути. Но гуттериты могут кое-что рассказать нам о построении более взаимосвязанной культуры.

Мэри-Энн Киркби десятилетиями следует этим урокам, хотя живет отдельно от своей родной колонии со своим мужем негуттеритом и их сыном. Например, когда она принимает гостей, она вспоминает, как в детстве ее соседи следили за тем, чтобы проведенное вместе время было качественным. Помня об этом, она пытается придать значение любой беседе. «Я начинаю с вопроса, который мы в се обсуждаем. В прошлый раз я спросила: “Чему ваши родители научили вас о браке?” Очень важно собираться и находить на это время. Никаких телефонов. Только смотреть друг другу в глаза».

Она также обращается к незнакомцам, чтобы сблизиться с ними и помочь им почувствовать связь. Она рассказала мне о встрече в спортзале с новенькой женщиной индийского происхождения, которая казалась ей одинокой. Мэри-Энн подошла к ней, потому что подумала, что ей н е помешает подруга. Это небольшое проявление доброты отражает уверенность гуттеритов в том, что за каждого человека отвечает община. Другими словами, мы заботимся друг о друге, даже когда мы не знакомы.

Многие традиционные общества во всем мире основаны на общей истории, переплетенной родословной, местных ценностях, связанных историях и религиозных верованиях. Как и в случае с гуттеритами, принадлежность является центральной идеей таких культур – настолько, что в южноафриканском языке зулу есть фраза umuntu ngumuntu ngabantu, которая означает «я есть, потому что ты есть, а ты есть, потому что мы есть». Этот идеал отражается в термине «убунту», то есть жизни через других. В противоположность индивидуалистическим культурам убунту подчеркивает связь человека с группой и в первую очередь гармонию[71]71
  Hlumelo Siphe Williams, “What Is the Spirit of Ubuntu – and How Can We Have It in Our Lives?” Global Citizen, October 19, 2018, https://www.globalcitizen.org/en/content/ubuntu-south-africa-together-nelsonmandela/.


[Закрыть].

Исследователи используют термин «коллективистский» для описания обществ, которые структурно выделяют группу над индивидом, в отличие от противоположных им индивидуалистических обществ[72]72
  Luzia C. H eu, Martijn Van Zomeren, and Nina Hansen, “Lonely Alone or Lonely Together? A Cultural-Psychological Examination of Individualism – Collectivism and Loneliness in Five European Countries,” Personality and Social Psychology Bulletin 45, no. 5 (2018): 780–93, h ttps://doi. org/10.1177/0146167218796793.


[Закрыть]. Третья группа культур находится «в переходном состоянии» от коллективизма к индивидуализму. Ами Роках выяснил, что в переходных культурах пожилые люди особенно сильно подвержены риску одиночества, поскольку они привыкли к сильной социальной поддержке и могут не знать, как им справляться, когда их сообщества расходятся. Роках говорит, что в то время как пожилые люди в такой стране с индивидуалистическими традициями, как Норвегия, могут привыкнуть жить сами по себе, пожилые люди, оставшиеся одни в Японии или Израиле, рассматривают свое одиночество как нечто ненормальное, что делает его одновременно удручающим и трудным для признания. Они также склонны принимать на свой счет социальную изоляцию, как если бы одиночество подразумевало, что «я не стою того, чтобы меня навещать».

Однако, как бы ни было легко романтизировать традиционные и другие коллективные культуры, не стоит считать их гарантированным противоядием от одиночества. Многие из них о ставляют так мало места для индивидуального развития и самовыражения, что возникает новая нить одиночества, родственная отчуждению, если вы выходите за рамки норм или не собираетесь им соответствовать. Когда принадлежность строго обусловлена, даже незначительные нарушения могут привести к болезненным последствиям. Мятежников и нарушителей правил могут избегать и изгонять. Или даже хуже.

«Убийства чести» людей, обвиненных в том, что они позорят свои семьи, являются крайним примером, но, к сожалению, тысячи таких убийств все еще происходят каждый год в Южной Азии, Северной Африке и на Ближнем Востоке. Длительная кипящая вражда между соседями также может привести к групповому насилию, расколу культур и войне, что мы, к сожалению, уже видели в Турции, Индии, Руанде и в бывшей Югославии, не говоря уже о Ближнем Востоке.

Корни традиционных обществ восходят к племенам, а значит, дают все преимущества тесной связи с их членами, которые придерживаются предписанных сообществом убеждений и правил поведения, но в то же время противопоставляют и часто демонизируют всех, кто не принимает идеологию и правила племени. Подобно древним племенам, традиционные общества склонны с подозрением относиться к внешнему влиянию, разнообразию и переменам, не все из которых подконтрольны отдельному человеку. Таким образом, как бы ни было приятно иметь поддержку близких друзей и соседей, которых вы знаете всю жизнь, это может грозить и болезненным одиночеством, и даже смертью, если ваш цвет кожи, сексуальная ориентация или этническая принадлежность отличаются от остальных или вас тянет к запрещенному призванию, религии или образу жизни. Даже в современной Америке это испытывают дети, растущие в тесно сплоченных экстремистских сообществах, но подвергающие сомнению ценности своих семей.

Дерек Блэк был одним из этих детей. Его отец был лидером белого националистского движения и бывшим великим магистром ку-клукс-клана, основателем первого и крупнейшего сайта «белой силы» Stormfront. Крестным Дерека был Дэвид Дьюк – другой бывший великий магистр ку-клукс-клана. Дерек рос, чувствуя любовь и защиту близких. Он получил домашнее образование в своей большой семье, и поскольку они были всем, что он знал, ему даже не приходило в голову подвергать сомнению их предположение о превосходстве белых, пока он не уехал из их тесной общины в колледж во «внешнем мире».

«Там было ощущение смысла и цели, – вспоминал он во время нашего разговора в 2019 году. – Мы чувствовали, что все делаем правильно».

Чтобы проиллюстрировать их близость, он рассказал о путешествии через всю страну, которое совершил, будучи подростком. «Я мог оставаться у разных людей из нашей общины, которых я никогда не встречал. Это целая сеть связанных между собой людей. Очень приятное ощущение».

Дерек сказал мне, что проблема была в том, что эта близость стояла отчасти на гневе и ненависти по отношению к людям, которые не являлись частью их группы, особенно к евреям и меньшинствам. Ему было трудно сопереживать чужакам, потому что его культура подчеркивала их отличия от него и окрашивала их в черные тона, а не выделяла их общие ценности и опыт.

Эта дилемма лишь углубилась в 2010 году, когда Дерек поступил на первый курс Нового колледжа Флориды. «Колледж стал первым местом, где я увидел сообщество, отличное от того, в котором я вырос, но с которым мог себя отождествлять и о котором я начал заботиться». Один из участников радиопередачи, которую вел Дерек вместе с отцом, назвал Новый колледж «рассадником мультикультурализма». Его отец вел себя так, словно Дерек выполнял секретную разведывательную миссию во вражеском кампусе с либеральными взглядами. Но Дерек был любопытен от природы. Его вдруг окружили люди самых разных вероисповеданий, политических убеждений и гендеров. «Мне хотелось побольше узнать об их болях и проблемах».