Текст книги "Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья"

Господи, как же приятно она пахнет!

Он овладевает ею во второй раз, их колени трутся об кожаное сиденье, он двигается в ней, она смотрит в ночь и чувствует, как от поясницы к сердцу поднимается жаркая волна, готовая выплеснуться из горла в едином крике.

Стоя на коленях, она перестает ощущать на спине вес тела мужчины, который откинулся на соседнее сиденье. Бланш опускает юбку, отыскивает трусики, спрятавшиеся между педалей управления грузовика, сжимает пальцами ног вьетнамки и открывает дверь машины. Не сказав ни слова, она торопливо обходит по плитке лужайку, не оборачиваясь, толкает двустворчатую застекленную дверь, каким-то чудом оставшуюся незапертой, и устремляется в длинный коридор дома престарелых, освещенный круглые сутки.

Глядя, как она удаляется под светом неоновых ламп, он говорит себе, что ему очень нравится улыбка, с которой она его целует.

* * *

С их самой первой встречи Бланш поняла, что Рене, которой девяносто три года, выделяется среди остальных размеренной речью, живым взглядом и решительными жестами. Группа, с которой Бланш работает в «Роз», объединяет представителей обоих полов и всех социальных классов, уроженцев различных областей и сторонников оппозиционных политических лагерей. Одни умеют читать, другие нет. Кто-то участвовал в войне на стороне Сопротивления, кто-то злостно уклонялся от воинской службы. Одни состояли в браке один или несколько раз, другие всю жизнь провели холостяками. Рене относится к тем, у кого есть дети. И всего лишь мгновение назад эта буржуазная и образованная женщина добавила, что бросила все, когда ей исполнилось сорок семь лет, – свой дом в Бордо с его восемнадцатью окнами, горничную и камердинера, которых вызывали к себе, звоня в колокольчик, «ситроен» модели DS Pallas с кожаными сиденьями, зимнее шале в Межеве и летний дом в Кап-Ферра,[5]5
  Межеве – один из самых престижных горнолыжных курортов Франции. Кап-Ферра – французский курорт на выступающем в море мысе Лазурного берега. – Примеч. перев.


[Закрыть] закаты над устричными садками и парижскую квартиру. В середине августа ей понадобился всего один день, чтобы все это послать к черту.

«Мы затронули интимную область, я согласна с вами, Стан, и Рене открыла эту страницу своей жизни внезапно, не предупредив нас. Но это является частью сюрпризов нашей творческой мастерской. Не будем также забывать, что я предложила вам упражнение на тренировку памяти. Памяти, а не воображения! Вы прекрасно слышали: Рене утверждает, что она закрыла дверь без сожаления, с чемоданом в каждой руке, пока ее муж, страховой агент, и две их дочери еще спали. Испытывала ли Рене злость, это вас беспокоит, Станислас? Или грусть, как думает Саша? Рене… Она отвечает вам, что плакала, да, но не в то утро. Все свои слезы она выплакала несколькими месяцами раньше, когда умерла ее мать. Рене говорит, что эта женщина была для нее всем, матерью и отцом одновременно».

Бланш вынуждена остановиться, неожиданно ощутив себя на краю пропасти. Не отвлекайся от истории Рене, держись за нее. Дыши.

«Рене говорит, что внезапно почувствовала себя взрослой, и морщины тут ни при чем. Она повзрослела в тот день, когда умерла ее мать. После этого она больше не проронила ни слезинки. Оставив за захлопнувшейся дверью монотонную жизнь Бордо, Рене, ни разу не всхлипнув, спускается по лестнице, держа в руках чемоданы. Она это делает не с легким сердцем, прислушайтесь к ее словам: просто она приняла решение».

Замечательно, теперь тебе нужно повторить историю для всех, поскольку редко бывает достаточно одной версии событий, чтобы она отложилась в их капризной памяти. Итак, в августе 1962 года, в Бордо, Рене убегает из дому. Ее муж, некий Альфред, и их дочери-подростки, Лизон и Диана, казались ей одинаково тусклыми и безжизненными. Рене утверждает, что страховой агент часами просиживал перед горами папок, а обе девочки были глупы. Ничего не помогало.

«Вы правильно расслышали, Рене сказала: глупые и безжизненные. Альфред – это имя мужа, все верно, Габриэль».

Имея при себе всего два чемодана, Рене приехала в Канны. Она уточняет, что воспользовалась помощью хорошего друга, некого Поля, с которым познакомилась годом ранее во время симпозиума страховых агентов в Антибе, куда Рене сопровождала своего мужа в надежде увидеть другие места, кроме наскучивших Бордо и Гаронны, и развеять свою хандру а-ля Бовари. Поль жил между Лондоном, Нью-Йорком и Ривьерой: беспечный эстет, унаследовавший хорошее состояние, он обожал путешествия и беседы. Он подарил ей несколько миллионов на приобретение книжного магазина, который Рене назвала «Горизонт».

«Знаете, что восклицали люди, приходя к ней? „Я узнал, что владелица этого магазина читает книги!“ Рене говорит, что, возможно, она потеряла зрение именно от постоянного чтения, ей кажется, что она родилась с книгой в руках, что, начиная с подросткового возраста, она испытывала гораздо большее удовольствие от чтения, чем от любовных утех».

Габриэль улыбается, Стан приходит в замешательство. Рене довольно быстро овладела механизмами торговли, ее всегда отличала прекрасная память, а в этой профессии память весьма полезна. Часто она за одну ночь проглатывала отрывки из рукописи нового романа.

«Вы следите за рассказом? Рене упомянула об отрывках из законченной рукописи, еще не оформленной по всем правилам, без обложки, но которая отпечатана на машинке и прекрасно читается, – такую рукопись издатель предоставляет незадолго до выхода книги. Так ведь, Рене?»

Никто не заметил, в какой именно момент шея Од покраснела и стала надуваться, словно воздушный шар. Маленькая женщина ворчит, как раненый зверек, судорожно стучит по своему инвалидному креслу, рискуя из него вывалиться. Габриэль бледнеет, вскакивает с места. Он сжимает ладонями побагровевшее лицо, хочет прижать его к своему плечу, но раз за разом голова Од выскальзывает из его рук. Од сопротивляется, стучит все сильнее. Бланш бросается к ней.

«Не напрягайтесь, Од! Вы слишком сильно тянете свой аппарат, механизм может сломаться и поранить вам губы. Что случилось? Что не так? Это рассказ Рене вас так взволновал?»

Од отбивается от рук Габриэля, вынуждает его отступить. Она умоляюще смотрит на Бланш и внезапно принимается кивать, как щенок, все быстрее и быстрее, старательно щелкая языком во рту, широко раскрывая рот и стискивая челюсти со звуком кланк, кланк, кланк. Бланш пытается найти объяснение.

«Вы… хотите сказать, что умели печатать на машинке? Так, Од?»

Снова раздается ворчание. Не такое сильное, как прежде. Бланш неотрывно смотрит на Од. Опять слышится кланк, кланк, кланк.

«Похоже, речь идет не о вас. Тогда о ком же…»

Од делает вид, что качает младенца на руках.

«Ваша мама? Нет. Кто-то рядом. Рядом с ней… Ваш папа? Почему вы теперь размахиваете руками, что это означает, взмахи все шире… Это мотор… Он гудит… Станок, много станков, шумно, должно быть, это типография. Поняла: ваш отец печатал книги, газеты!»

Удовлетворенное ворчание. Од откидывается на спинку кресла с обессиленной улыбкой. Как урчащий кот. Но владелица книжного магазина, сидящая у другого края стола, не собирается никому уступать слово. Она энергично стучит по столу обеими руками, требуя, чтобы все вернулись к ее рассказу. Это творческая мастерская – или что?

Итак, возвращаемся в Канны, к витринам «Горизонта».

«Вас это позабавит, Станислас, – Рене вспоминает, как однажды утром в магазин зашел Шарль Азнавур. Он хотел купить бумаги марки „Лало“[6]6
  Бумага от «Лало» на 25 процентов состоит из хлопка, а ее слегка волнистая поверхность придает листу объем и своеобразный шарм. – Примеч. перев.


[Закрыть], чтобы писать свои песни. Она была со многими знакома, любила общаться, смеяться, спала совсем немного. Спустя несколько лет книги заполнили почти все пространство магазина, от пола до потолка».

Вокруг овального стола кружит один и тот же вопрос: она сохранила эти книги?

«Рене отвечает, что в библиотеке дома престарелых можно найти последние сборники „Плеяды“[7]7
  «Плеяда» – поэтическое объединения во Франции XVI века, которое возглавлял знаменитый французский поэт Пьер де Ронсар (1524–1585). – Примеч. ред.


[Закрыть], принадлежавшие ей. Чоран, Грак[8]8
  Чоран, Эмиль Мишель (1911–1995) – румынский и французский писатель, мыслитель-эссеист. Грак, Жюльен (1910–2007) – французский писатель. – Примеч. перев.


[Закрыть] и почти вся „Человеческая комедия“ Бальзака. Ничего страшного, Саша, если вам незнакомы эти книги. Рене говорит, что я могу почитать вам отрывки из них, она выберет свои любимые, да, мы обязательно это сделаем… Мне как раз вспомнился небольшой отрывок из бальзаковского романа „Дом кошки, играющей в мяч“, который мне очень нравится. Улыбайтесь, Сюзетт. На самом деле, кот в этом романе – вывеска магазина текстильных товаров. Там продают ткани в рулонах, ленты в метрах, и под кипами шерсти зреет история любви, истеричной, изворотливой и совершенно безнадежной…»

Од одобряет эти слова, снова колотя кулаками по подлокотникам кресла, стуча подошвами ботинок по подножке, ворча от удовольствия. Габриэль передразнивает ее воркование и всех смешит, Виктор принимается петь, а Бланш обещает своей чрезмерно возбужденной аудитории в следующий раз принести роман на занятие мастерской. Словно возвещая конец перемены, на них обрушивается резкий голос Рене:

«Маленькая идиотка!»

Рене не согласна с Бланш, совершенно не согласна.

«Истина состоит в том, – медленно произносит хозяйка книжного магазина, – что любовь никогда не может быть безнадежной. Потому что только она делает нас живыми. Только она».

Спины выпрямляются, тела электризуются. Дух желания витает над столом: его сила притяжения непреодолима, и возраст ничего не меняет. Все хотят знать больше.

И тогда Рене рассказывает, что до того, как переехать в дом престарелых, она сожгла письма единственного мужчины, которого безумно полюбила в Каннах, когда ей было пятьдесят четыре года. Он сгорел от рака печени, всего за восемь недель. Она может по памяти рассказать содержание этих писем слово в слово, их пылкость живет в ее сердце, и она до сих пор помнит их запах.

«Нет, Жанна, я не вижу злости на ее лице. Это нечто другое. Если бы сидели ближе, вы бы услышали, как Рене добавляет, что сердце, тело и память тесно взаимосвязаны. В конечном счете мы всегда сжигаем любовь, и виной тому наша пресыщенность ею, или ее недостаток, или сожаление, или еще терзающее нас желание… И наши сердца покрываются слоем пепла, который взлетает при воспоминаниях. Рене говорит, что мы очень рано закрываем глаза во время объятий. Мы смотрим на лицо, охватываем его руками, касаемся губами и закрываем глаза. Возможно, потому, что боимся увидеть на нем печать смерти вместо удовольствия? На этом у вас все, Рене».

Они избегают взглядов друг друга. Саша, Габриэль, Станислас, Жанна, Сюзетт, Виктор и Од… Их плечи снова опустились.

«Я тоже устала. Всем приятного аппетита. До свидания, да. До следующей встречи».

* * *

Бланш не понимает, почему все развивается настолько быстро. Сначала в грузовике в тот вечер, когда старики дремали после ужина в «Роз», затем эта невероятная акробатика у нее дома, спустя всего несколько дней. А сейчас они находятся в гостиничном номере, в нескольких улицах от дома престарелых, близится вечер, и в его руках она забывает обо всем. Она думает: «Держи меня, да, вот так, мой подбородок в твоей ладони, моя щека, все мое лицо, словно цветок, в твоей широкой руке, и пряди волос, скользящие между твоих пальцев. Теперь твои пальцы пробегают по всему моему обезумевшему телу, ты сжимаешь груди всей пятерней, а я уже представляю, как ты уйдешь…

Ты знаешь, что меня еще никто никогда так не оставлял?»

Бланш переворачивается на живот, утыкается лицом в мягкую подушку, и ее ягодицы тянутся вверх, словно подсолнух к солнцу. Он прижимается к ней, и вот они уже падают в пропасть, цепляясь друг за друга, стиснув зубы, напрягая тела, распахнув сердца. Мужчина тянет ее за светлые волосы, целует в макушку. Они со стоном валятся на кровать, отрываются друг от друга. Два взмокших тела на простынях, твоя рука в его руке. Она видит, что он смотрит в другую сторону. Но, удивительно, ее это совсем не расстраивает.

* * *

«Послушайте, хочу вас кое о чем попросить, это потребуется для нашей следующей встречи: я бы хотела, чтобы вы принесли на занятие какой-нибудь предмет, совсем небольшой, из вашей комнаты. Нет, ничего из ряда вон выходящего, какую-нибудь личную, повседневную вещь, с которой у вас связаны приятные воспоминания.

Понимаю, что в комнате площадью тринадцать квадратных метров мало что умещается. Но все же постарайтесь. Подумайте. И потом мне расскажете».

Дверь закрывается за семью шаркающими ногами фигурами и крошечной старушкой, сгорбившейся в инвалидном кресле. На сегодня занятия окончены. Ее подопечные направляются в столовую, расположенную в конце длинного коридора. А она выходит на улицу, дрожа от нетерпения, поскольку сгорает от желания снова увидеть его. Восемь твоих учеников заперты в стенах дома престарелых, а ты просишь их выбрать какой-то предмет из их повседневной жизни. Правда состоит в том, что ты уже забыла о своей просьбе, ты мчишься под полуденным солнцем, твое сердце пылает в груди, твои сандалии никогда еще не были такими легкими, ты сгораешь от нетерпения как можно скорее оказаться в его объятиях.

Под ногами влажная трава, раскидистая ива закрывает ее от солнечных лучей. Ствол под спиной Бланш пружинит, словно ткань шезлонга. Природа повсюду: под ее ступнями, в ее ладони, в ее глазах, на всем лице. Вдалеке идет мужчина, он здесь, его взгляд прикован к ней. Запрокинув голову, Бланш устремляет взгляд к макушке ивы, метрах в восьми у них над головой, смотрит на золотисто-коричневое сплетение ветвей, потом стягивает с себя платье, снимает все остальное. Кора царапает ей спину. Большая раскидистая ива растет неподалеку от Марны, они шли до нее полдня, торопливым шагом, достаточно долго в конечном счете. Ствол крепкий, и ей достаточно приподнять одну ногу, левую, и бедра ее раскрываются. Он тут же оказывается рядом, и ничто не мешает ему гладить ее лицо, он касается ее щеки большим пальцем, и это простое движение воплощает в себе всю нежность мира. У подножия дерева они слушают, как ветер теребит листву.

* * *

На большом столе разложены разные предметы, Бланш аккуратно складывает их рядом, в одну линию.

«Так, давайте посмотрим, что тут у нас. Итак, у нас имеются:

– деревянная трость,

– пенал, чернильница и пепельница из хрусталя с гравировкой,

– книга в черно-красной обложке,

– небольшой медальон на золотой цепочке

– и презерватив».

И они утверждали, что у них ничего нет? Результат превзошел ее ожидания. Безделушки, как улики в «Клуэдо»[9]9
  «Клуэдо» (Cluedo) – детективная настольная игра. Название происходит от слияния двух слов – английского clue, «улика», и латинского ludo, «играю». – Примеч. перев.


[Закрыть]: некоторые, возможно, станут вещественными доказательствами. Дело набирает обороты.

«Кто-нибудь хочет лимонада? Сегодня опять жарко и душно. Августовская влажность, точно подмечено, Габриэль. Ну что, вам не терпится все узнать? Вы правы: я тоже сгораю от любопытства».

Бланш не лукавит. Виктор просит слова первым.

«Ну, что же здесь принадлежит вам, Виктор? Эта трость. Вырезанная из орехового дерева. Какая она гладкая. Потрогайте. Да, Сюзетт, посредством какого-либо предмета вполне можно рассказать о себе. Можете пожимать плечами, мы договорились, что попытаемся это сделать, это мое сегодняшнее задание. Итак, Виктор, куда вы нас поведете?»

В полосатом костюме, какого она на нем еще не видела, Виктор старательно протирает свои очки в черепаховой оправе, дохнув на них несколько раз, надевает их и пытается изобразить улыбку марсельского главы мафиозного клана. Наконец он начинает рассказ. Южное направление, провинциальный Дром[10]10
  Дром – департамент на юго-востоке Франции. Упоминаемый ниже Венсобр – это муниципалитет в регионе Рона-Альпы, входящем в состав Дрома. – Примеч. перев.


[Закрыть], середина 1980-х годов.

У Виктора и Анны, его жены, свои привязанности. Начиная с луга, прилегающего к дому с бирюзовыми ставнями, на выезде из Венсобра. Каждое лето в июле Виктор и Анна ставят на лугу свой трейлер и устраивают лагерь. На четыре полных недели. Их временные соседи приносят им фрукты, дыни и даже мороженое, когда становится совсем жарко. Девочка из дома с бирюзовыми ставнями часто бегает вприпрыжку по лугу и машет им рукой. У них это стало традицией. В Венсобре время бежит быстро: пешие прогулки с Анной, разбирающейся в бабочках, рыбалка по вечерам, купание в тихих речных заводях, солнечные ванны на плоских прибрежных камнях… Сплошное наслаждение. Однако неизбежно наступает утро, когда нужно возвращаться домой. В одно такое утро, – Виктор не помнит, в каком именно году, – в воздухе уже чувствуется приближение осени, настолько, что приходится надеть шерстяные трико. Виктор и Анна разговаривают мало, ведь нужно много всего сделать – проверить мотор, колеса, ремни, заполнить холодильник бутылками с водой, убедиться, что все правильно упаковано для обратной дороги. Они молча собираются, когда внезапно на луг прибегает девочка, которой только что исполнилось десять лет. Она с улыбкой на губах и слезами в глазах бросается к Виктору и сует ему в руку красивую трость из орехового дерева.

«Как вы все можете убедиться, на конце трости вырезаны красивые цветочные лепестки».

Пока она произносит свои комментарии, трость переходит из рук в руки. Бланш видит, как Виктор вытирает носовым платком вспотевшую шею. Он слишком часто склоняет голову набок, словно у него начался тик. Ее это беспокоит.

Тогда, в Венсобре, девочка убежала, исчезнув в листве, словно маленькая птичка. Они привезли трость в Париж, вместе с остальными вещами. Следующим летом в доме с бирюзовыми ставнями все изменилось: теперь там жил угрюмый холостяк. Анне очень не нравился его взгляд. Он потребовал денег за аренду луга, и немалых, и им пришлось поехать в другое место. Виктор с Анной взяли курс на Дордонь[11]11
  Дордонь – департамент на юго-западе Франции. – Примеч. перев.


[Закрыть]. Прошло много лет… И вот в один прекрасный день Анна сообщила, что узнала девушку на площади Мадлен в Париже. Стоял июнь. Девочка, жившая в их воспоминаниях, повзрослела на десяток лет, и однажды она задержалась перед витриной магазина купальников. Анна… Она не решилась с ней заговорить. Она вернулась домой в странном душевном состоянии, то и дело что-то роняла в кухне, и наконец, повернувшись к Виктору, Анна закричала: «Я превратилась в старуху, и эта проклятая трость, висящая над нашей кроватью, не смогла этому помешать! Я превратилась в старуху, тогда как она…»

Виктор ищет глазами трость, которую ощупывают любопытные руки, не в состоянии продолжать дальше. Его толстые пальцы начинают дрожать.

«Значит, вы сохранили эту трость из орехового дерева?» – говорит Жанна.

Преодолев болезненную робость, она приходит ему на помощь. Жанна долго смотрит в глаза Виктору, поджав губы. И это срабатывает. Виктор встряхивается и продолжает рассказ. Желая успокоить Анну в тот вечер, он сказал (ему это очень хорошо запомнилось): «Разумеется, мы постарели. Но мы провели вместе столько прекрасных летних дней!»

Собравшиеся за столом дружно кивают в знак одобрения. Странно, продолжает Виктор, но именно эта фраза пришла ему в голову, когда умерла Анна. На ее похоронах, десять лет назад, он подумал: «У нас с тобой было столько прекрасных летних дней!»

«Значит, – настаивает Жанна, и ее маленький подбородок дрожит так сильно, что кажется, ей самой сейчас потребуется помощь, – вы сохранили эту трость из орехового дерева?»

Бланш пытается сменить тему, пока все не пошло насмарку. Нервозность в комнате нарастает.

«Смотрите, дерево нисколько не потускнело. По-прежнему красивого рыжего цвета. А ведь лето действительно скоро закончится. Я прикрою окно, не возражаете? Со ставнями нам будет прохладнее».

Ее каблуки стучат по полу. Одним движением она погружает комнату в безмолвный полумрак, в тонких лучиках света, пробивающихся сквозь ставни, танцуют тысячи пылинок. Бланш скручивает свои светлые волосы в пучок на затылке.

«Так-так, не раскисаем! На столе много других вещей, мы только начали! Ничего страшного, Од, всего лишь немного слюны на вороте, сейчас вытру. И сделаю всем кофе, мы ведь не собираемся останавливаться на полпути. Кто следующий?»

Присутствующие не сводят глаз с презерватива в яркой упаковке.

«Кто-нибудь расскажет, как он здесь оказался?»

Молчание.

«Хорошо. Продолжим, когда будете готовы».

Тишину нарушает звяканье стекла. Саша, попросившая слова, внезапно поворачивается к соседке справа, с недовольным вздохом. Бланш понимает, в чем дело.

«Рене, вам лучше положить это на стол. Саша нервничает. Да, ей это не нравится, взгляните на нее. Ничего страшного. Вы правы, речь идет о хрустальном пенале. В комплекте с чернильницей и пепельницей… точнее, чашечкой для смачивания марок, кажется, так называется этот предмет? Похоже, они все принадлежат одному человеку…

Вам, Саша. Это подарок вашей матери на ваше первое причастие. Ей эти вещи достались от ее прабабушки. Они датируются тысяча восемьсот пятьдесят восьмым годом, в то время они составляли идеальное оформление письменного стола девушки…»

«Добропорядочной девушки из добропорядочной семьи!» – шипит, словно змея, Рене.

Саша парирует:

«Не всем повезло прожить такую распутную жизнь, как мадам».

Склочницы в доме престарелых. Перепалка забавляет присутствующих мужчин. Пытаясь сгладить напряженность, Бланш продолжает:

«Итак, Саша, в шестидесятые годы…»

Саша работала в центре планирования семьи. Это было еще до появления противозачаточных пилюль и принятия закона о легализации контрацепции[12]12
  То есть до 28 декабря 1967 года. – Примеч. ред.


[Закрыть]. В их парижское отделение, где кофе лилось рекой днем и ночью, приходили женщины, в любое время суток, и разгневанные, и растерянные. Порой опустошенные, поскольку они делали себе спринцевание марганцовкой или использовали вязальные спицы, чтобы спровоцировать выкидыш. У некоторых после жутких страданий начинался тяжелый сепсис. Саша утверждает, что за время работы в центре она поняла одну вещь: проблема бесплодия заслуживает не меньшего внимания, чем таинство зачатия…

«Вы хотите что-то добавить, Рене? Видите, как много можно рассказать, беря за основу маленький предмет… Жанна, теперь вы побледнели. Жанна хочет, что бы все знали, какой чудесный у нее сын. Странно, я его не знаю, никогда его здесь не видела. А кто-нибудь из вас видел? Никто. Ах, он редко приезжает в „Роз“. Слишком много работы. Даже по воскресеньям он не расстается с ноутбуком… И потом, детям не нравятся дома престарелых. А вам самим они разве нравятся?»

Ставень начинает хлопать. Бланш встает, чтобы закрыть его, и в этот момент Од внезапно принимается стучать подлокотниками своего инвалидного кресла об стол. Бланш понимает: Од желает высказаться. И ей следует в этом помочь.

«Эта книга на столе принадлежит вам, Од, не так ли? Сейчас я возьму ее и покажу всем».

Бланш подходит к другому краю стола и берет помятый томик в черно-красной обложке. Она громко читает: «Подпольная типография».

Что-то словно сгустилось в атмосфере. Их жизни. Война, оставившая в них свой след.

«Это было… в период оккупации, Станислас прав. На авантитуле написано: „Шарль С.“ Та же фамилия, что у вас, Од. Это ваш отец?»

Од кивает. На фотографии глаза молодого мужчины с тяжелыми веками кажутся огромными под широким лбом, его волосы зачесаны назад. Он одет в синий рабочий халат, во рту у него трубка. На заднем плане различимы колеса печатного станка. Перевернув страницу, Бланш показывает им другой снимок: женщина, склонившаяся над шитьем… чего?

«Она сшивает книгу вручную, так? Ваши родители издавали подпольные газеты, листовки и брошюры?»

Од стучит локтями.

«Будьте осторожнее с креслом. Хорошо, я читаю. Там, где вы показываете пальцем: „В феврале тысяча девятьсот сорок второго года триста экземпляров «Молчания моря» Веркора были сложены, склеены и сшиты мною, на моем кухонном столе, для издательства «Минюи»“».

В разгар войны мать Од работала для издательства «Минюи»[13]13
  «Минюи» (точнее, «Эдисьон де Минюи», в переводе с французского «Полночные издания») – подпольное издательство, основанное в Париже в 1942 году французским писателем Веркором (1902–1991) с целью публикации книг, запрещенных нацистами. Первой публикацией стал роман «Молчание моря» самого Веркора. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Рене ошеломлена. Бланш наслаждается торжеством Од.

«А вы еще говорили, что в ваших комнатах нет ничего ценного…»

Скрежет зубов нарушает ее задумчивость. Бланш уже начинает распознавать эти едва заметные, но настойчивые движения тела, легкие вздохи, становящиеся все более частыми: на своем стуле ерзает самая миниатюрная из ее подопечных, самая напудренная, с вечно поджатыми губами. Жанна.

«Что там у вас в руке? Вы скоро совсем изомнете этот конверт.

Разожмите ладонь, Жанна, разожмите сами, я не смогу…

Вы хотите сначала сказать нам, что шитье… да?

Было вашей профессией. Понятно!

И вам требовалось немало фантазии, чтобы с помощью одной только ткани подчеркнуть талию, грудь, стройность ног. Но вам это нравилось. Делать женщин красивее. Каждая ткань требовала особого подхода. Вы работали в коллективе. Дом моды Аззаро. Да, он по-прежнему существует. Нет, сам основатель наверняка уже умер. Лорис, его звали Лорис Аззаро, мы поняли. Он был сицилийцем.

Хорошо.

Ладно.

Не страшно.

Итак, мы можем взглянуть, что у вас в руке?

Наперстки. И лоскуток сине-красной шотландки, сложенный вдвое, с воткнутыми в него булавками. Как наша жизнь. Так сказал Станислас».

«Вы слышите, как поют птицы? Воздух как будто стал циркулировать лучше, нет? Совсем забыла: я хотела показать вам кое-что еще. Нет, взгляните. Да, вы можете передавать это друг другу. Это медальон Ирмы Дажерман.

Вы ведь знаете про Ирму. Вы узнали об этом раньше меня. Я… Ее сын решил оставить нашей мастерской медальон. Он заверил меня, что Ирма носила его на шее. Но странно, я этого не помню. А вы?

Нужно срочно отправить Од в ее комнату. Да, Габриэль, она задремала, я вижу: ее голова упала на грудь, ей будет лучше в кровати. Вы все уходите? Сейчас? Получается… Каждый встает, когда ему вздумается…

Да, презерватив так и остался лежать на столе. Это ваше, Габриэль. Повседневный предмет. Личная вещь, лежавшая в вашей комнате. Да, условие было таким. Нет, у нас больше не осталось времени. К тому же это все-таки слишком личное».

Ее подопечные ушли, вернулись в свои комнаты. Бланш снова открыла ставни. В центре стола, в лучах солнечного света, остались лежать медальон и презерватив.

* * *

А что, если ты тоже пороешься в своих воспоминаниях?

Ее палец без устали скользит по его спине, вверх-вниз. Точно так же она в детстве съезжала на санках с холма и тут же взбиралась наверх, чтобы стремительно спускаться снова и снова; или десять, двадцать, сто раз мчалась на красном велосипеде по обсаженной по обеим сторонам деревьями дороге, отчаянно крутя педали и испытывая невероятное счастье от того, что едет сама. Она гладит его по спине, пока он крепко спит. На этой маленькой территории указательный палец Бланш – как скальпель. Вверх-вниз, она повторяет свое движение, словно снимает слой кожи. Воспоминания тоже можно очищать, как спелые фрукты.

Перед ее внутренним взором мелькают живые картины, пока она настойчиво снимает с памяти слой за слоем. Преследовать воспоминание – дело кропотливое, требующее умения. Бланш сковыривает корочку, промывает рану и углубляется в нее. Поскольку, проникнув под плотную, лопающуюся корочку, вычистив всю грязь до последней соринки, можно добраться до самой крови воспоминания. В памяти возникает красная полоска, линия, черта. Уверенность. Ей четырнадцать лет. Она взбирается на холм летним утром, ей пришлось долго идти по солнцепеку, и наконец становится слышно, как океанские волны накатывают на песчаный берег дюны Пила.

Она проводит каникулы в лагере, вдали от своей матери, смутно понимая, что ей нравится быть далеко, хотя от самого лагеря она не в восторге, несмотря на то, что встретила здесь этого мальчика, своего ровесника, которого не решается поцеловать, потому что он, как и она, носит большущие брекеты на зубах, и это ее немного пугает.

Она карабкается по песчаному склону, и наверху, чувствуя, как печет спину, видит его. Он ее ждет. Раскинув руки в стороны, он ждет лишь ее под палящим солнцем, смущенно улыбаясь, и серебристые брекеты блестят в ярких лучах. Она сжимает губы, стараясь не показывать своих чувств. Но ее плечи, туловище, ключицы, маленькая грудь, нос, глаза, волосы и лоб тянутся к его рукам. Все ее тело устремляется в эти объятия. И он смыкает руки, обнимает ее, прижимает к себе. Лопатки Бланш навсегда сохранили ощущение этих первых объятий. Оно словно разряд молнии, пробирающий до костей.

Сейчас, лежа в постели, Бланш внезапно понимает, что все началось именно на берегу океана, около тринадцати лет назад: еще задолго до самых страстных поцелуев и всего остального… Это непередаваемое ощущение безопасности в мужских объятиях.

Она поворачивается на бок. И ее взгляд натыкается на синий чемодан. Разумеется, он никуда не делся. Всякий раз, когда ее грудь наполняется подобным блаженством, всякий раз, когда ее тело мчится вперед, чересчур приближаясь к мужчине, она обязательно спотыкается об это препятствие и падает. Это продолжается уже почти шесть лет, и все потому, что после смерти Элен, ее матери Элен, Бланш нашла под ее кроватью маленький запертый чемодан, источающий тайну. Спрятанный, словно талисман, он был переполнен любовью, Бланш сразу это поняла. Ее руки судорожно ощупывали его, когда в лицо ей ударил запах затхлой любви.

И по сей день шероховатый пластик остался жестким, синий цвет не утратил яркости, металлические замки все еще защелкнуты… Почему же она до сих пор их не открыла? Почему не выяснила все раз и навсегда? Это как-то связано с ее желанием любить, с ее патетическим страхом быть любимой?

Схватить чемодан, пойти в мастерскую, открыть его у них на глазах. И, наконец, узнать, что внутри. В эту секунду Бланш уверена, что они ничему не удивятся. Синий чемодан? Эти восемь стариков осмотрят его содержимое с тем же вежливым любопытством, какого они удостоили трость Виктора, хрусталь Саша, залатанную книгу Од. Им все интересно, ничего их не шокирует. С высоты прожитых лет они перестали судить людей. Во всех мелких пустяках всегда найдется что-то важное: знакомая тень, пение ребенка, собачий запах, шаги соседа… Теперь они приносят в столовую свои вещи, всучают их друг другу, как прирожденные спекулянты. «Нет, я это не дарю, а даю на время, либо продаю, да, но дорого, я уже сказал сколько?» И почему бы не взять с собой чемодан, не принести его в мастерскую, как ни в чем не бывало. Как если бы ты, Бланш, прекрасно знала, что находится внутри. «О, взгляните-ка на это, сейчас я его открою и выложу все на стол…» Бланш подносит руку к шее, ей хочется раздавить комок, вставший у нее в горле. Это настоящее мучение, комок спускается ниже, в груди разливается горькая волна, она скрежещет, щиплет, раздирает все внутри, успокойся, так нельзя, ты задыхаешься, паника зажала тебя в тиски, твои пальцы окоченели, что-то набухает в груди, охватывая надплечья, руки, твой затылок цепенеет, сердце бешено колотится, ты облизываешь пересохшие губы, больше не можешь выносить солнечного света, говори, наконец! Чего ты так боишься?

Бланш делает глубокий вздох. Бессмысленно копаться в себе. Это ничего не даст. Она торопливо просовывает голову под руку спящего мужчины, чувствуя себя в безопасности под этой рукой, невольно обнимающей ее, несмотря на глубокий сон, к счастью для нее. Спрятаться от назойливых мыслей, скорее, Бланш умеет это делать очень хорошо.

* * *

Закрыв дверь комнаты, в которой проходят занятия творческой мастерской, она тут же испытывает желание отмахнуться от вертящейся вокруг нее фигурки, как от назойливой мухи.