Текст книги "РАЁК"

Золотой кот
(Сказка, которую я сочинила для моего мёртвого сына)

Тогда мы сели в сиреневые санки, запряжённые белой вороной, и полетели в Зимнюю страну.

Вокруг порхали огромные снежинки, на их ветках, как на деревьях, сидели серебряные птицы, и когда они чистили пёрышки, то звенели, как хрустальные колокольчики.

Нос наших санок был украшен, как нос старинного фрегата, резной деревянной фигурой, только это была не пышноволосая сирена, а хохочущий клоун. Глаза его были из бенгальских огней, красный нос издавал паровозные свистки, а изо рта – от уха до уха – летели разноцветные мыльные пузыри, и шлейф из них развевался за нами, словно вуаль принцессы.

Под нами проносились лавандовые поля и фиалковые поляны, но узнать их можно было только по запаху, который они источали даже зимой из-под снега.

Леса содержали в себе снег, как драгоценный напиток в бокале.

И наконец впереди засияли ледяные башни Зимней сказки, столицы этой волшебной страны.

Здесь дорожки вымощены крепкими снежками, и по ним снуют санки с носами в виде зебр, говорящих драконов и синих журавлей. Флюгера и садовые решётки сложены из прозрачных сосулек. На пьедесталах из сугробов высятся памятники-снеговики.

На замерзших каналах бегают на коньках дети в оранжевых помпонах и пушистых варежках. Дети раскрашивают лёд малиновым и лимонным сиропом и рисуют на катке свои смешные картинки, как летом в нашем городе рисуют мелками на асфальте.

В домах, за кружевными занавесками, сотканными из звёзд, горели сливовые и земляничные свечи, и чинные папы и мамы ужинали ореховым пудингом с абрикосами.

Но нам-то нужно было совсем не это.

Где-то здесь, в заколдованном замке, за семью снегопадами, за девятью метелями, был заточён златоусый и златоглазый, златошёрстый диковинный кот. Как погладишь его по спинке, он замурлычет, шёрстку распушит, из глаз у кота сыплются золотые искры и превращаются в золотые пряники и марципаны.

Стерегут его рыцари в хрустальных латах и лунная фея. О, сколько пришлось нам преодолеть препятствий и препон на пути к нашей цели.

Мы пробирались по подземному переходу, выложенному чёрным шоколадом. Мы плыли в черепаховом панцире через кипящий кофе. Мы прогрызали подкоп в бастион из леденцов и ванильного мороженого.

Мы преодолели всё, старательно и неуклонно.

Мы освободили золотого кота.

Мы добыли его.

И теперь самое трудное осталось совершить моему сыну. Ему осталось решить, в золотых ли пряниках счастье.

* * *

Рассказ Майи

Милосердный Бог послал мне максимум физической боли. И думаю, только это меня и спасло.

Сначала докторша драла по-живому, без обезболивания. Вот тогда я поняла, что чувствовали молодогвардейцы в гестапо.

Во-вторых, эскулапша меня недочистила. И когда я из её застенка переползла на койку, у меня началось фатальное крово течение.

Боль ела меня изнутри и перетирала мои внутренности в муку на неизнашиваемых жерновах.

Я отключилась, и в гениально-чёрной пустоте услышала отчётливое: «Умерла. Она умерла. В реанимацию».

* * *

Да вернули они меня, откачали, люди в белых халатах.

Мой жалостливый ребёнок решил забрать к себе мамулю, избавить её от мучений. А эти вороги всё норовят по-своему переиначить. Просили их.

Оказалось, что плод был поражён раковой опухолью, и метастазы вошли в моё тело.

Меня кромсали, кроили и латали, как лохмотья нищего, которые только выбросить на помойку. Так нет, норовят ещё заплату приляпать – и снова носить, носить до бесконечности.

Теперь я ещё и проходила курс химиотерапии, отчего облысела напрочь.

Но зато я не съехала с глузду и вообще почти не расстраивалась. Чувства мои, благодарение Богу, отмерли, атрофировались, и все мои силы уходили на одоление физических страданий, на выживание.

Про ребёнка я помнила, слегка оглушённо. Но и тут отделалась легко: нашептала самой себе утешно, так, между двумя операциями, – что это ничего, пустяки и временно. А вот дай только прийти в себя, снять капельницы и перестать под себя ходить, – и мы с князем в тот же день по новой, по новой! Лучше прежнего детей настрогаем.

Чем там внутри меня я ещё могла бы детей создавать, и жив ли князь, который по всем прогнозам должен был быть уже полгода, как на том свете, – я не задумывалась.

Внутри меня не было органа, который смог бы выработать такую мысль.

* * *

И тут он явился, мой принц Багрянородный на белом мерседесе. На дверках – золотые гербы с княжескими коронами. Шофёр в фирменной фуражке. На запятках ливрейные – косая сажень в плечах – зверообразные лакеи в пудреных париках.

Правда, явился принц в инвалидном кресле. Но японском, изящном, начинённом электроникой.

Правда, исхудал до прозрачности, и глаза стали такими огромными, что в этих резервуарах хватило бы места для чудовища из Лох-Несс.

Но впереди него шестёрки на крыльях внесли букет красных роз на столь длинных стеблях, что поставленные в центр палаты цветы почти касались противоположных стен: размах крыльев букета – три метра, как у кондора в полёте.

Передних выбитых зубов у меня по-прежнему не было, волосы не случились, губы были чёрными, глаза – прорвы. Я вся покрылась глубокими, как порезы, морщинами. Но мне как-то в голову не пришло эту неземную красоту от Мигеля прятать.

Но князь – ничего, словно так и надо, улыбался мне, шутил, сыпал комплиментами, целовал мои костлявые руки, с видимым удовольствием вдыхал моё сортирно-потовыделительное амбре, мою лысую черепушку с непритворной нежностью гладил.

В глазах даже тени разочарования не мелькнуло.

Княжеская кровь, что вы хотите!

Королевская выдержка.

* * *

Трактат Мигеля

Когда ты очень сдержан, как положено истинному джентльмену, это опасно.

Когда мне больно – я должен плакать, смешно – покатываться от хохота. Но если я этого не делаю, как я могу проверить, что мне действительно больно или смешно.

Вехи, которыми можно пометить незнакомую местность своего «я», я уничтожил. И теперь ничего вокруг не узнаю. Я заблудился.

Я не знаю, плохо мне или хорошо. Я никак не проявляю своих чувств, – и мне никак.

Кто придумал, что аристократы и старые большевики должны скрывать человеческие чувства, – тот превратил эту публику в инопланетян.

* * *

Продолжение рассказа Майи

На девчонок в нашей палате князь произвёл убойное впечатление. Хоть я и не совсем при памяти была, но этого даже я не могла не заметить.

Одна была узкотелая брюнетка с синими глазами, с целым водопадом волос и скудноватым запасом слов, юная жена какого-то подпольного цеховика, занятая мыслями только о своём муже, об их новом доме, их новой «волге» и о каких-то там цацках.

Вторая коротко стриженная блондиночка с приятными округлостями, истинный персик на пятом месяце, дочь генерала и жена только что отштампованного лейтенанта, млевшая от любви к нему. У блондинки было несколько выкидышей, и она ничего так не хотела, как доносить ребёнка.

Рассказывала, чтобы стать матерью, ездила к какой-то бабке-знахарке и лопала народносредственную гадость. А однажды, отчаявшись уж, схватила недоеденный тёткой на сносях кусок хлеба и с жадностью его сожрала. Примета такая, беременностью можно заразиться через вещи женщины, ждущей дитя.

И надо же, помогло!

Но тут соседки по палате забыли про свои токсикозы и любимых мужей. И прямо на приступ, увидев Мигеля, пошли. Просто непробиваемой македонской фалангой.

И Мигель опять не подкачал. В его мистических серо-синих зеркалах души даже искры мужского интереса к соседкам не вспыхнуло. Только одна сплошная великосветская любезность.

А потом князь надел мне на палец кольцо с бриллиантом просто неприличного размера и произнёс следующее:

– Умоляю Вас принять моё предложение руки и сердца и носить отныне мои имя и титул – княгини Багрянородной.

И чуть тише добавил:

– Я без тебя жить не могу, Майя.

Я подумала в эту минуту, что всё плохое в моей жизни, весь ад у меня навсегда остались позади.

Гомерический хохот в зале.

Ад-то, яхонтовые мои, только теперь и начинался.

Часть 2

И всё переменилось по мановению княжеской длани.

Зубы мне вставили. Натуральный парик соорудили. Витаминами запичкали. Диагноз поставили правильный.

Телепортировали меня – с воем сирены, с милицейским мотоциклетным сопровождением, с обеспечением зелёной улицы по всему пути следования – в Четвёртый оазис здравоохранения равноапостольных членов Эпицентрального комитета.

Больше всего меня поразили не мрамора, не поднебесно-неохватные потолки, не диванчики в стиле ампир из карельской берёзы для ожидания перед дверью врача и не персидские ковры прямо под ногами.

Больше всего меня потрясла бронзовая обнажённая дама в холле.

Она не была дебелой, не трясла мясами, не устрашала пещерными пропорциями. Она даже приземистой и коренастой, как наши крестьянские мадонны на стенах сельпо и хлопкопрядильных фабрик, не была.

Эта обнажёнка была изящна, грациозна.

Она была совершенна, как музейная античная богиня. Без изъяна и лишнего веса.

И тут женщина внутри меня по-базарному завизжала:

– Значит, нам идеалом кургузые кошёлки на каждой площади, да ещё непременно в грязном фартуке и деревенском полушалке. А им – Венера Политбюровская!

Это был момент, когда я впервые возмутилась существующим строем.

* * *

В одноместной палате меня возложили, как венок на могилу павших героев. Не на железную казарменную койку с солдатским суконным одеялом, – на парадное ложе в стиле Луи Обез главленного, бело-золотое и в завитушках. Меня осенял резной балдахин с шёлковым пологом, с фигуркой плешивого Великого Кормчего и страусовыми перьями наверху.

Вокруг на рокайльных гнутых ножках хрустально-фарфоровые капельницы и аппарат искусственного дыхания, инкрустированный драгоценными камнями. На стенах шедевры знаменитых художников «Битва красногвардейских лапифов с белокентаврами» и «Парис вручает яблоко с надписью “Прекраснейшей” Идее марксизма-ленинизма».

И во встроенной провизорской – все существующие средства омоложения и бессмертия: китайский женьшень в смеси с борьбой за дело коммунистической партии, акулий плавник пополам с жертвами ради грядущих поколений, настойка селезёнки летучей мыши на правильной идеологической позиции и сушёный крысиный след, совмещённый со следом в истории человечества.

Тут уж я быстро пошла на поправку.

* * *

Рядом с ложем поставили платиновую раскладушку, и Мигель на ней поселился. Он так ни разу никуда из моей палаты и не вышел, и спал, и ел, и брился рядом со мной. Несмотря на обилие дипломированных и приторно-заботливых холопей, князь никому меня не доверил, а ухаживал за мной сам: и клизмы ставил, и уколы колол, и промывал пролежни, и кормил из судка для лежачих, и грязные простыни менял. И всё это сначала в инвалидном кресле, потом на костылях, а потом уже с палкой, без которой князь никогда больше не сможет обходиться.

Меня это тогда не насторожило, но со временем я поняла, что безграничное самопожертвование – и есть главный недостаток Мигеля.

Князь всё готов был для тебя сделать и всего себя тебе отдать, с потрохами, до последнего волоса, до дна.

Но повелитель и от тебя того же жаждал. И не просто ждал, не только требовал.

Сдирал вместе с кожей. Вырывал с мясом. Сердце выдавливал вон.

* * *

В Собор записей актов братского состояния, на товарищеское венчание, меня везли прямо из больницы.

Свадебный кортеж открывал Мигель Багрянородный, в пурпурово-горностаевой мантии и с присоединённым аппаратом «искусственная почка». Всё это великолепие несли за магнатом двенадцать пажей в красных галстуках, в малиновых бархатных беретах и с артековским горном.

Меня волок на носилках почётный караул из двенадцати секретарей горкомов. На мне было платье, затканное золотыми колосьями и коленвалами. На голове у меня была диадема с бриллиантовыми серпом и молотом. На шее – рубиновый барабан с хрустальными палочками, а вместо свадебной фаты меня окутало алое знамя революции. За нами ветераны гражданской войны в рыцарских латах, перепоясанных пулемётными лентами, с пышными плюмажами на бескозырках. Кавалеры орденов Трудового Красного Бунчука, Жемчужного Арапника и Виртуального Пряника. Тамплиеры – победители соцсоревнований с почётными грамотами и шашками наголо.

На свадебной карете спереди был привязан бюст дважды Героя Соцтруда. А сам экипаж был увит плащ-палатками, транспарантами «Миру – мир!» и «Да здравствует КПСС!», а также парчовыми тельняшками.

После регистрации права на секс мы ездили возлагать цветы к Вечной Лампаде у подножия монумента Неизвестной Матери-Героини (размах меча – сорок метров, объём бёдер – отсюда и до Аляски).

Маршрут свадебного путешествия разработан был подробно: из столицы Красноказарменного Элизиума через Колыбель Хаоса, через Престол Сознательной Части Населения, Приют Реввоенпослушника, Фиаско Империализма, Поголовно-Блаженную Повинность в «Весь-мир-насилья-мы-разрушим».

Но перед банкетом в ресторане «Грёзы Диктатуры Пролетариата» со мной случилась неприятность. Снова открылось кровотечение, и нужно было срочно возвращаться в госпиталь.

Вот тут-то мой суженый и показал себя во всей красе.

Весь змеино изогнувшийся, искривокобенивший чувственный рот, любимый ударил меня по губам и прошипел, одновременно мило улыбаясь послу инопланетных братских народов:

– Ухмыляешься, мерзавка, что удалось мне сорвать коммунистический раут!

* * *

Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. – Прошла и моя болезнь.

После выписки мой обожаемый супруг увёз меня в свой родовой замок, в свою загородную резиденцию, поместье Раёк.

Замок с засыпанным трупами врагов народа рвом и подъёмным мостом в Светлое Будущее окружал старинный парк со множеством барских затей.

Перед фасадом дворца раскалывал надвое небеса фонтан «Рыцарь революции раздирает пасть империалистической гидре Антанты».

Кругом рассредоточены были мраморные статуи: нимфа с автоматом Калашникова; наяда в кожанке и кирзачах; Аполлон, дирижирующий краснознамённым хором пограничников; Марс, несущий свободу на штыках порабощённым народам Африки; Зевс всех народов с маленькой девочкой на коленях и Амур с Психеей, изучающие Устав Союза Коммунистической молодёжи.

По парку раздислоцированы были Павильон Приятных Размышлений О Благе Всего Человечества, ротонда, увитая жимолостью и кумачовыми отрезами, урна с прахом жертв царизма и стена повешенных бомбометателей. А также многочисленные бутафорские виселицы с чучелами поджигателей войны. В самом дальнем углу парка – ленинский Трианон: машинно-тракторная станция и образцово-показательное колхозное подворье.

Анфилада залов во дворце открывалась Камергерской с мозаичным панно «Мадонна в кепке с младенцем-пролетариатом принимает ходоков».

Затем Красная гостиная, затянутая шёлком в «Аврорах» и тачанках. Скульптурная галерея с Арлекином в будёновке и Коломбиной с лампасами. Стаи Пастушка и Пастушки, Дояра и Доярки, Кузнеца и Кузнечихи, Слесаря-инструментальщика шестого разряда, Комсомолки в алой косынке с веером из берцовых костей подкулачников.

Затем Тронный зал: трон в форме Днепрогэса. Кабинет с вертушкой в государственных регалиях. Музыкальный салон с коллекцией литавров и фанфар. Танцзал с плафоном «Рука Москвы водружает знамя победы над Капитолием». Библиотека в тридцать тысяч томов одного только Картавого Провозвестника Освобождения Рабов. И, наконец, спальня с постелью в форме танка «Т-34», на ножках – бронзовых декабристах, которые держали на плечах серебряного Герцена, а тот подпирал золотых народовольцев с Софьей Перовской. Венчали всё это марксисты из самоцветов.

Ещё был будуар, украшенный фривольными зенитками. Игровая с фигурками шахмат – политическими деятелями (Черчилль, Рузвельт и де Голль). Бильярд с шарами в виде земных глобусов. Столовая с сервизом на двести персон «Победивший Интернационал». Оранжерея, приносившая плоды Революции.

И дворцовая часовня имени 50-летия Октября.

* * *

Теперь я часто ощупывала себя с изумлением: я всё ещё тут, на месте, не исчезла, не умерла. Я сама была каким-то чудом, необъяснимым феноменом. По всем законам реальности меня уже не должно было быть.

В этом чувствовался подвох: может, я все же преставилась, да не заметила. И теперь беззаконным фантомом, бродячим кадавром скитаюсь среди живых, места себе не нахожу. И своим зловонным дыханием отравляю всё вокруг.

Из меня как будто росла целая друза сознаний.

Одно требовало вопить самой себе: «Изыди! Чур меня!»

Другое, запоздало спохватившись, так испугалось смерти, что готово было себя цепями к реальным вещам приковывать, лишь бы удержаться на поверхности земли.

Третье кинулось пережёвывать произошедшее, принялось рефлектировать на славу.

Было отчего.

От своих плебеев я отбилась. К князьям не прибилась. Классический вариант. «Свой среди чужих…» Когда Мигель выезжал со светскими визитами, я впадала в истерику от ужаса: боялась осрамиться. В средней общеобразовательной школе, что я закончила, этикету не обучали. И срамилась-таки на каждом шагу, не зная, как сесть, как встать, как повернуться.

Из одного этого разрослась целая трагедия. Я отказывалась сопровождать князя, не желая его позорить, нарушать приличия. Но моё отсутствие было само по себе нарушением приличий.

У меня стремительно развивался панический страх перед пуб ликой.

Сначала я боялась только парадных выходов. Потом начала пугаться людей вообще. Всех. Прохожих на улице, когда мне случалось бывать в городе. Слуг. Эти-то наверняка про меня судачили, судили и рядили, насмехались над неровней князюшке.

В считанные дни я дошла до того, что перестала покидать свою спальню. Теперь я неделями не выходила из четырёх стен.

Оказавшись в добровольном заточении, я всё только ухудшила, потому что у меня образовалось слишком много свободного времени для размышлений.

Теперь я воспроизвела в памяти всё произошедшее, – и мне стало дурно.

Оно ни в одно из моих сознаний не влезало. Я не могла придумать, что мне по этому поводу чувствовать.

Стыд? Я была унижена и бесплодна. Я должна была бы это чувствовать.

Но впав в какое-то недоумение из-за обилия зла, я не решалась и на это.

Зло, оказывается, может вырваться в любой момент, наброситься на тебя и уничтожить. Я испытывала ужас перед собственной беззащитностью.

Как дальше жить, если мир устроен таким непотребным образом? Если Высшая сила спокойно позволяет негодяям совершать преступления – и оставляет их безнаказанными.

Нам же в головы вбили принцип воздаяния: за добро – добром, за зло – злом.

Но я же ничего плохого не сделала. Я такого не заслужила!

На этом месте я, конечно, рассобачилась основательно со Всевышним и оплевала его творческий замысел под названием Мирозданье.

Но проблема этим не решалась, потому что оставался всё-таки вопрос: как теперь жить?

Если за порядочность и честность наказывают злом, не попробовать ли стать подлой и беспринципной?

Наконец, со мной приключилась моя обычная беда, называемая в психологии «отсроченными переживаниями».

Я странно устроена. Когда на меня обрушивается несчастье, я сначала с ним сцепливаюсь, дерусь, сопротивляюсь, издаю воинственные вопли, – но не чувствую ещё ничего. Если несчастье меня побороло, я это перетерпливаю. Но тоже без эмоций. Словно под местной анестезией.

И только спустя время отупение проходит, – и наступают отчаяние, тоска, пустота.

Они мстят за отсрочку, берут с процентами. Чем позже они бывают, – тем нестерпимее.

Вот это запоздалое отчаяние меня и настигло.

До этого были не чувства, – размышления.

А тут выразить то, что на меня нахлынуло, можно было только волчьим воем.

Вот я и выла:

– У-у-у-у!

* * *

Отчаяние было липким и серым. Даже бесцветным. У него так же не было ни вкуса, ни цвета, ни запаха, как у радиации, убившей моё дитя. Но это отчаяние распахнулось внутри меня, как автоматический зонтик. И так же несгибаемо распирало меня изнутри своими стальными спицами.

Я превратилась в какой-то бесцветный, бесформенный паутинный кокон. Комок очёсов, запутанный так надёжно, что когда его пытались размотать и раскрутить, всё только сильней завязывалось.

* * *

В ссоре с Господом Богом, во вражде с нравственностью, в неприязни к людям, в стыде и подозрении, – даже в страхе самой себя, доказательно потусторонней, – что у меня осталось?

Князь. Теперь, кроме него, у меня ничего не было.

Я даже не любила его. Любовь что-то очень непрочное. При её склонности к саморазрушению от неё ничего не стоит избавиться.

А это было – как пожизненный приговор. Как вбивание в землю по плечи.

Так чувствует себя почва, на которой построили пирамиду Хеопса. Это было слишком окончательно. Совершенно неисцелимо. Неизлечимо бесповоротно, безжалостно.

Только немногие вещи бывают такими необратимыми.

Смерть.

Ад.

Любовь, над которой, как над входом в Бухенвальд, сияет: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

* * *

Но при всём том я князя совсем не знала.

Оказалось, окружающую роскошь он находит смехотворной и жутко раздражается из-за этого.

Мигель был аскетичен. Носил немногочисленные вещи, очень простые и оттого страстно элегантные. Его одежда была, как статуя гения: убрано всё лишнее.

Ел мало: ржаные тосты, финики, рыба. Правда, пил бесчисленное количество горького чёрного кофе.

Ненавидел использовать слуг там, где действительно необходима помощь. Когда князь был болен, сам, на руках, переползал из кресла-каталки в кровать.

Обожал мастерить своими руками. У владыки был под студию переоборудован каретный сарай, где громоздились какие-то станки, гончарный круг, плетёные корзины.

Но когда однажды слуга зазевался поднести князю вовремя зажигалку, Мигель с милой улыбкой отправил бедолагу на конюшню.

И что происходило с лицом феодала перед тем, как обращалась милость в гнев. Как будто резко менялась точка освещения. Сияние и тени смещались хаотично, перекрещивались, как прожектора в ночном небе, – и вдруг свет совсем исчезал. Лицо гасло.

Очаровательный голенастый щенок, забубённая головушка, превращался в святого угодника с иконописным ликом великомученика, – и тогда он начинал мучить других.

* * *

Я никак не могла определить, где у Мигеля проходит граница между безоглядной щедростью и маниакальной скупостью.

Он мог во время прогулки по городу пожлобиться повести меня обедать в кафе – и подарить в тот же день тысячную безделушку.

Князю, по-моему, особенно нравилось швырять деньги именно на никчемные и безумно дорогие проекты. Раскрутить его на необходимое было настоящей пыткой. Я могла щеголять в драгоценном, фантастической цены ожерелье – и в рваных зимних сапогах.

Латифундист имел право получать продукты из цековского распределителя, деликатесы по себестоимости, за копейки, и дома, на кухне, собственноручно всё перевешивал на своих весах и кудахтал:

– Ах, ах, опять меня на четыре грамма обвесили.

А потом эти продукты часто пропадали – князь же почти не ел – и выбрасывались безо всякой жалости.

Но на игру в карты, на беспробудные пьянки, на благотворительную помощь развивающимся странам Багрянородный просаживал сумасшедшие суммы. И чем более чужим и незнакомым был для него человек, – тем легче тому было выпросить помощь.

Может, Мигель ценил не деньги и не то, что на них можно было купить, – а власть, которую они дают, в том числе, и над самими деньгами.

Он мог потратить любое количество презренного металла только по собственному выбору или капризу, но с трудом и раздраженьем – по просьбе близкого человека.

* * *

Моя облезлая после болезни внешность князя не только не отталкивала, – притягивала.

Никогда он больше не был со мной так нежен, как во время болезни. Чем я была безобразней, – тем он безнадёжней влюблялся, до страсти, до африканских сцен ревности.

И в то же время крепостника доводило до бешенства во мне – всё: как я думала, что читала, во что верила, что чувствовала.

Если Мигелю не нравилось моё чтение (а ему всегда оно не нравилось, за оторванность от жизни романов, за вульгарную приземлённость газет), князь рвал его в клочья, кидал в печи, расшвыривал по мусорным вёдрам.

Если я блеяла что-то о Зле и Добре, – Мигель это с сарказмом осмеивал, кривлялся, глумился, фыркал, а выйдя из себя больше обычного, таскал меня за отрастающие волосы.

Если я в кино или в путешествии говорила: мне что-то нравится, а что-то нет, и пыталась объяснить – почему, – всё это объявлялось бабьими соплями, капризом, истерикой, и мне предлагалось немедленно заткнуться.

Однажды князь до судорог разорался по поводу макраме, которым я имела неосторожность заняться.

– Мужем больше бы занималась! – вопил Мигель, потом вырвал и растоптал мои плетенья, выволок меня за шиворот в кухню, пинками вытурил кухарку и приковал меня наручниками к плите.

– Обед будешь готовить, вместо того, чтобы ерундой заниматься.

Князь же не ел ничего, кроме сухарей! Что я могла ему приготовить?

Впрочем, выяснилось, что готовлю я действительно плохо. И тогда его светлость с наслаждением погрузился в процесс моего обучения кулинарному искусству. Мой властелин мог сутками меня пичкать всякими сведениями, а потом садистски экзаменовать. И Господь меня спаси, если я забывала какую-то мелочь.

Потекли месяцы кухонного рабства. Я безропотно готовила разносолы, прикованная к плите. Мигель стоял над душой, скрупулёзно проверял технологию, на аптекарских весах контролировал рецептуру, а потом плоды моих беспросветных мучений вываливал в помойку, потому что эта еда неполезна для здоровья!

Был ли на свете труд сизифее моего?

* * *

Царственный безумец смертно, зубоскрежественно ревновал меня – ко мне самой.

Мой муж боялся и ненавидел во мне всё моё. То, что не создано, не воспитано, не вложено было в меня им лично. Это не-себя во мне князь безжалостно преследовал и уничтожал, подвергал полному геноциду.

Быть не Мигелевым созданьем было страшным предательством, а предательства повелитель никогда и никому не прощал.

Князь – безупречный Нарцисс – любил во мне только себя самого.

Наверное, он думал, что одиночество человека не может разделить то, что он встретил, – а только то, что он создал.

* * *

А когда я, всё ещё рыпаясь завести ребёнка, вдруг сообразила, что я уже здорова, а мы с мужем так-таки больше и ни разу, я попыталась его соблазнить. Но Мигель мне отрезал:

– Неужели ты думаешь, что я к тебе теперь смогу когда-нибудь прикоснуться, после тех тварей? Ты что, с ума сошла? Наш брак будет только духовным. Тело твоё осквернено, это поруганная святыня. Я не могу об него мараться. Но ты не беспокойся, я буду любить твою душу.

Телом моим хозяин Райка брезговал. Душу боялся и ненавидел.

Зачем же мы были вместе?

* * *

Утратить меня князь ужасался. Отобрал и спрятал паспорт, никогда не давал карманных денег, квартиру мою поторопился продать и деньги присвоить, так что уходить мне было, собственно, некуда. Разве что под куст, да и то в нашем парке.

Этого генералиссимусу моей судьбы было мало. Он помнил, что я чуть не сбежала туда, где даже он не господин. И поэтому до смешного трясся над моим здоровьем: регулярно проводил профилактические осмотры, таскал по врачам, перед эпидемиями делал мне прививки.

Я была опутана сетью деспотических запретов: не выходи поздно, не одевайся вызывающе. Желательно не дыши. Меня это бесило. Вроде я уже жизни своей не хозяйка и умереть не вольна.

Однажды в городе я на красный свет сиганула через дорогу. Муж, скорый на расправу, догнал и отшлёпал по попе при всём честном народе.

Мой господин вообще не любил без меня оставаться даже на пять минут. Маячил в кухне, когда я готовила. Сопровождал на прогулки в парке. Лез носом во всё, что читаю, смотрю. Держал дверь между нашими спальнями открытой и часто ночью вставал, подходил к ней и слушал, как я дышу. В ванной сам обожал меня мыть и даже отвинтил задвижку в туалете: вдруг что-нибудь случится, и помощь вовремя не придёт.

Всё это Мигель делал от фанатичной, безумной, сверх всякой меры любви. От той самой, о которой все женщины мечтают больше всего на свете, ради которой приходят в этот мир. О которой только великие умели рассказывать.

Но я от всего этого задыхалась и князя за эту неотступную, неизлечимую, ненормальную любовь в конце концов – возненавидела.

* * *