Текст книги "Шпион товарища Сталина (сборник)"

Я не знаю, что они сделали с Эммой. Она выглядела ужасно.

Черные круги под глазами пугали. Бледное и вдруг как-то жалко сморщившееся лицо вызывало сострадание.

Эмма стала старше лет на пятьдесят и превратилась в настоящую злую ведьму. Потом я узнал от Хелен, что они накачали ее хитрыми таблетками.

Короче говоря, Эмма в подробностях живописала следователю гестапо, как я ее насиловал, насиловал и, в конце концов, изнасиловал бы, однако доблестные офицеры СД успели вовремя и пресекли надругательство.

Все складывалось до невозможности гадко, но отрицать показания Эммы было бесполезно. Следователи, сменяя друг друга, как рабочие на заводском конвейере, лишь снисходительно хлопали меня по спине.

– Лучше сказать правду, герр Шаталов, а суд учтет!

Затем ко мне в камеру явился Нобль. Казалось, он был искренне расстроен. На правое ухо гестаповца был наложен ватный тампон, и он был похож на клоуна, который то ли только начал гримироваться, то ли, загримировавшись, потерял часть грима по пути на арену.

Великолепный Нобль с чувством поведал мне, что помнит случай с Рунштейном, помнит, как я спас ему жизнь и помог задержать опасного государственного преступника. Он вдруг так проникновенно сообщил о том, что привык отвечать добром на добро, что я едва не прослезился.

– Дело, конечно, сложное, герр Шаталов, явно заказное, за ним стоят некие тайные могущественные силы, но я постараюсь что-нибудь для вас придумать.

Нобль ушел, а я весь день пребывал в скверном настроении. Походив по узкой тесной камере, напоминавшей школьный пенал для ручек и карандашей, который мама подарила мне в первом классе, я завалился на жесткую полку и грустно уставился в единственное окошко, больше похожее на горизонтальную щель у потолка. Сквозь нее едва сочился дневной свет.

Я зарылся лицом в подушку, которую подушкой-то трудно было назвать, точнее было бы сказать большой ватный тампон. Откидная полка с тощим матрацем была застелена одеялом из грубого ворса, он колол мне лицо, но я не обращал внимания. Я хотел только одного – быстрее уснуть, чтобы хоть во сне забыть об этом кошмаре, который так неожиданно навалился на меня.

Вечером следующего дня меня освободили. Я вышел из ворот тюрьмы и увидел… о, нет, не Хелен я увидел, к своему великому сожалению.

У ворот гестаповской тюрьмы меня встретил Гофман. Он повез меня не куда-нибудь, а в «Веселую наковальню», чтобы отпраздновать успех.

Я не мог ничего понять. Гофман с жизнерадостным смехом сообщил, что сам ничего не понимает.

В пивной Эммы дым стоял столбом. Асы люфтваффе отмечали свой триумф. Гестаповские крысы остались с носом!

Правда, не все было так безоблачно. Всем участникам драки пришло личное предписание от самого Геринга: завтра же немедленно отправляться в действующие части люфтваффе, сражающиеся в небе над Британией.

Меня встретили как боевого товарища и друга. Мы братались, не зная, что совсем скоро нам суждено встретиться в воздухе отнюдь не в качестве друзей.

Могу сказать, что одного из асов, с которым я познакомился в тот вечер, Пауля Зингера, я встретил в небе под Ленинградом осенью сорок первого года.

Новейшие скоростные бомбардировщики рвались к блокадному Ленинграду. Я атаковал один из них, а Зингер на «мессершмитте» атаковал меня.

Мне удалось поджечь бомбардировщик, в следующий миг Зингер навалился сзади. Я сумел увернуться, и мы увидели друг друга сквозь стекла наших кабин.

По договору, который являлся неофициальным кодексом чести пилотов, в случае их личного дружеского знакомства надо было ухитриться сбить вражеский самолет так, чтобы пилот успел благополучно покинуть кабину с парашютом.

Однако в этот миг немецкие бомбардировщики, потеряв свой головной самолет, сбросили бомбы в какое-то болото и повернули обратно. Пауль мгновенно вышел из боя, дружески покачал мне крыльями и исчез в вечерней мгле.

Сейчас же, в этой пивной, до предела наполненной весельем, мы были друзьями, однако на все мои расспросы по поводу нашего сегодняшнего чудесного освобождения ни Пауль, ни другие пилоты ничего толком не могли ответить. Они пили пиво ведрами, довольно смотрели в мое недоуменное лицо хмельными глазищами и периодически взрывались раскатами оглушительного смеха.

– Мы сами толком ничего не знаем, дружище!

Наконец, Пауль Зингер, или крошка Пауль, как его здесь все звали, поскольку огромным ростом, он в самом деле не отличался, сжалился надо мной и показал газету. Прочитав ее и коротко расспросив Пауля, я понял одно: не прошло и двух суток после знаменательной драки в пивной, как в главной пропагандистской газете Третьего рейха «Фелькишер Беобахтер» вышла разгромная статья чуть ли не на первой полосе, в которой четко провозглашалось, что немецкий народ не потерпит провокаций в отношении своих любимых асов люфтваффе.

Дело дошло до того, яростно вещала газета, что завистники, засевшие в структурах СД, используют свое служебное положение и сталкивают лбами сотрудников гестапо и летчиков-асов. Недавняя жаркая стычка в пивной «Веселая наковальня» свидетельствует о том, что офицеры СД совсем распоясались.

Кто выиграл от того, азартно вопрошала газета, что три сотрудника гестапо лежат в реанимации, а восемь пилотов-асов, каждый из которых имеет на счету не один десяток сбитых самолетов, томятся в полицейском подвале? Обо мне газета благоразумно умолчала, хотя и так было понятно, что судьба летчиков люфтваффе – моя судьба.

Эффектный вопрос, поставленный в конце статьи, громыхнул страшнее взрыва двухтонной английской бомбы у берлинского Рейхстага. Фюрер устроил головомойку всем, кроме Геббельса.

Газета вышла утром, а вечером Гофман привез меня в «Веселую наковальню», где пилоты шумно отмечали успех. Вот такая вышла картина тушью. В черно-белых тонах.

Оставалось выяснить, кто же так умело нарисовал ее Геббельсу. Понятно, что без его санкции такие статьи в такой газете в таком срочном порядке и в таком резком тоне не публиковались. Конечно, Геббельс любил бросать камни в огород Гиммлера, но кто вложил ему в руку камень, – вот вопрос, который продолжал чрезвычайно занимать меня.

Глава четвертая
Картина акварелью

Конец моей тюрьме-неволе,

Теперь свобода, я на воле,

С любовью, радостно и в спешке

Скачу и шелушу орешки.

Владилен Елеонский. Бельчонок в колесе

Мое дело было мгновенно, как по мановению волшебной палочки, прекращено, а все обвинения сняты, словно их не было вовсе. Я не успокоился и пытался расспрашивать дальше, но никто не мог пояснить, с какой стати центральная газета нацистской партии вдруг взорвалась статьей, разрешившей в конце концов конфликт между гестапо и летчиками в пользу летчиков.

Мне очень хотелось увидеть Эмму, но пилоты сообщили, что она лежит в госпитале с нервным расстройством. Впрочем, пивной профсоюз выбил ей неделю отдыха на водах в Чехии, чтобы она могла восстановить пошатнувшиеся силы.

Вдруг пилоты с диким смехом стали заключать пари. Кто-то стал делать ставку на то, что благополучный исход дела, вероятнее всего, стал возможен благодаря заступничеству Королевы люфтваффе.

Однако каким образом проявилось ее заступничество, никто не мог толком объяснить. Фактов не было, были одни лишь туманные догадки и предположения.

Я повел глазами вокруг.

– А где сама Хелен?

– Не знаем, Валера, не знаем. Все покрыто мраком!

Я в полном недоумении глотал крепкое пиво, как воду. Мысли закручивались в тугой морской узел.

В самый разгар вечера прибыл курьер – подтянутый юноша в форме почтового служащего. Он отвел меня в сторонку и вручил письмо.

Я обомлел. Вот, в самом деле, легка на помине! Письмо – надушенная алая открытка – было от Хелен.

Она с чувством сообщала, что любит, ждет и скучает. Сегодня день рождения папы, и она сейчас у него в горах.

Хелен приглашала приехать. Она желала познакомить меня со своим отцом. Неплохое желание, говорящее, кажется, о многом!

Я не знал, как мне добраться, но парень-курьер мгновенно разрешил все мои вопросы. Он вручил ключи от шикарного «мерседеса», черно-белого кабриолета с откидывающимся верхом, и подробную карту с указанием маршрута. Любой дилетант разобрался бы по такой подсказке, что же говорить обо мне. Ориентирование по карте – один из ключевых навыков моей романтической профессии.

Пилоты не хотели отпускать меня так просто. Они заставили пить штрафную кружку. Пока я прощался с ребятами, обнимаясь и давясь пивом, которое теперь, после письма Хелен, просто не лезло в горло, Гофман куда-то исчез.

Не прошло и минуты, как я сломя голову мчался к своей любимой на автомобиле, словно на самолете. Солнце только-только зашло за горизонт, серебристые сумерки едва-едва вступили в свои права, над берлинскими улицами поднялась половинка луны, она завлекательно сияла и, словно небесная подружка моей красавицы Хелен, своим стыдливым сиянием звала в дорогу.

Я рассчитывал добраться до места назначения за два часа и таким образом успеть часам к десяти вечера, то есть как раз к задуванию свечей на праздничном торте в едва наступившей вечерней июньской темноте.

Прекрасная мощная машина была моей верной помощницей. Я без приключений довольно быстро выехал за город и понесся по вечерней дороге.

Мой путь лежал в городок Штадт-Велен, сердце Саксонской Швейцарии. Прекрасное шоссе позволяло развить приличную скорость. Через два часа я миновал по обводному шоссе Дрезден, а еще через десять минут был совсем недалеко от цели.

Сгустившиеся сумерки не позволяли насладиться видами. Однако изменившийся характер дороги – она сузилась и стала изобиловать поворотами, а также высокие лесистые холмы, которые в сумерках были похожи на огромные округлые медвежьи шапки, свидетельствовали о близости знаменитого горного массива.

Судя по карте, домик спрятался в предгорье, среди холмов, совсем недалеко от Штадт-Велена, но туда вела дорога без асфальтового покрытия. Я все время гнал автомобиль вперед, подгоняемый картинкой праздничной встречи, завлекательно застывшей перед глазами.

После довольно затяжного подъема начался спуск. Автомобиль разогнался, а дорога вдруг ушла резко влево. Я плавно нажал на педаль и похолодел. До этого мне ни разу, кажется, не пришлось толком нажать на педаль тормоза, дороги были свободны.

Тормозная педаль вежливо и мягко провалилась под моей ногой, и мое сердце, кажется, тоже провалилось вместе с ней! Надо было срочно переключиться на более низкую передачу и тормозить двигателем, но автомобиль разогнался так, что я не успевал ничего сделать.

Грунтовая дорога вильнула влево под прямым углом. Здесь в горах, как видно, недавно прошел дождь, шины не очень хорошо цеплялись за влажный грунт, а скорость развилась приличная. Я не вписался в поворот и вылетел на обочину.

Дорога продолжала уходить влево. Я не удержал автомобиль, и он слетел с косогора. Летать на автомобиле мне еще не приходилось.

На мою беду или счастье, на склоне лежало огромное дерево с массивным комлем, оно было повалено наводнением или бурей. Его корявые корни угрюмо уставились в серебристое вечернее небо.

Автомобиль с размаху влетел в корневище. Привязных ремней в те времена не было, и я бабочкой выпорхнул из открытой кабины.

Мгновенно сработал инстинкт опытного парашютиста. Я сгруппировался в воздухе и по скользящей траектории врезался спиной в крону поваленного дерева. Упругие ветви смягчили удар, я даже не потерял сознания и вообще отделался легким испугом.

Ветви проломились подо мной, я не успел за них ухватиться, слетел вниз и снова ударился спиной, на этот раз о крутой склон косогора. На мое счастье, склон был покрыт густой травой, а не камнями.

Я стремительно скатился вниз и выкатился на дорогу, ту самую, по которой ехал на машине. Она, сделав петлю, снова проходила по склону, но теперь гораздо ниже.

Голова была предельно ясной, но тело совершенно перестало слушаться. Наверное, сказался шок от внезапного и ошеломляющего удара. Я ничком тяжело лежал на дороге, словно придавленный тяжким грузом, и, к своему ужасу, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Я лежал на крутом повороте у правой обочины. В сумерках разглядеть меня было непросто, поскольку кроме темноты было другое обстоятельство – я оказался в зоне, плохо просматриваемой с места водителя. Когда раздался шум двигателя и через несколько мгновений какой-то автомобиль на скорости вылетел из-за поворота, я мысленно попрощался с жизнью, потому что онемевшее тело упорно отказывалось слушаться.

Вялое удивление охватило меня в тот момент, когда автомобиль, ослепив мои глаза ярким светом фар, резко затормозил, едва не наехав на мою голову. Извилистые углубления протектора замерли прямо перед моими глазами.

Хлопнула дверца салона. Видимо, водитель вышел на дорогу. Он подошел ко мне и, не говоря ни слова, перевернул на спину.

Я в изумлении приподнял голову, кажется, вдруг совершенно забыв о том, что еще секунду назад не мог даже пошевелиться. Какая встреча! Кого-кого, но его я точно не ожидал увидеть.

– Хорошо, что я догадался расспросить курьера, и узнал, где сейчас находится Хелен, – сказал Гофман.

В лунном свете его глаза блестели тепло и по-доброму. Он приставил к моим пересохшим губам горлышко от плоской походной фляжки. Глоток великолепного коньяка оказался очень кстати, и через минуту я, хоть и нетвердо, но стоял на ногах.

Гофман сообщил мне, что папу Хелен в люфтваффе отлично знали, поскольку ему, известному художнику-акварелисту, благоволил сам Геринг, хоть и обижался, что папаша не подарил ему до сих пор ни одной акварели. Многие хотели бы побывать на дне рождения Эрика фон Горна, однако он вел довольно замкнутый образ жизни.

После безвременной кончины жены, матери Хелен, Эрик практически перестал выходить в свет, всецело отдавшись творчеству, которое, может быть, в результате нахлынувших личных переживаний стало необычайно пронзительным. Сам Эрик относился к своему успеху совершенно равнодушно.

Однако незримое присутствие Геринга сказалось и здесь. Он приказал Гофману немедленно разыскать Хелен и обеспечить ее явку к нему. Вот так Гофман оказался на горной дороге, в двух километрах от охотничьего домика Эрика фон Горна, и подобрал меня.

Выслушав Гофмана, я мысленно удивился. Как же в таком случае папа согласился на мое посещение? Видимо, Хелен, в самом деле, для себя все решила и завела с ним речь о нашей скорой свадьбе. Другие варианты не приходили на ум.

Когда мы приехали, в доме, кроме нее, отца и девушки из фирмы, которую наняли, чтобы приготовить праздничный ужин, испечь торт и организовать веселый вечер, больше никого не было. Когда Хелен, прекрасная, раскрасневшаяся, с весело искрящимися глазами, аккуратно завитыми и тщательно уложенными волосами, облаченная в нарядное приталенное бежевое шелковое платье, которое так завлекательно обнажало ее великолепные плечи, увидела меня, бледного, исцарапанного, сплошь облепленного мокрыми пожухлыми прошлогодними листьями, она пришла в неописуемый ужас. Ее и без того огромные глаза стали еще огромнее.

Такой до крайности обеспокоенной и встревоженной я ее, кажется, прежде никогда не видел. Конечно, было приятно, что она так переживает за меня, но все-таки было бы гораздо лучше, если бы она не принимала все случившееся так близко к сердцу.

Я пытался успокоить расстроившуюся Хелен, не забывая любоваться ею, поскольку в платье видел ее всего второй раз.

– Все прошло более или менее удачно, – бодро сказал я, – в целом все хорошо. Машина разбита, но я цел и, кажется, невредим!

Однако мои слова лишь еще больше расстроили ее. Судя по всему, мне следовало с пеной у рта убеждать ее, что я сломал себе все кости и теперь долго не смогу нормально двигаться.

В конце концов Хелен разрыдалась. Только тогда девушке стало, кажется, немного легче, и мы с Гофманом приободрились.

Гофман заверил, что у него есть хороший юрист, он быстро договорится с фирмой, предоставившей автомобиль. Фирме не будут предъявлять претензий по поводу отказа тормозной системы автомобиля. Пусть забирают разбитый автомобиль, и дело с концом. Еще не хватало судиться с коммерсантами!

Затем Гофман сообщил, что Геринг срочно вызывает Хелен к себе во дворец. Слезы мгновенно высохли, она сразу взяла себя в руки и стала довольно мило улыбаться, поскольку праздничный вечер продолжался.

– Нас ждет праздничный торт. Прошу! Нет, нет, Гофман, я не хочу слышать никаких возражений. Вначале будет торт, а затем мы отправимся к Герингу!

Хелен, наконец, познакомила меня с отцом. Гофман-то давно его знал.

Эрик фон Горн оказался задумчивым худым высоким мужчиной средних лет с несколько забавной угловатой фигурой. Впечатляли его большие пронзительные глаза, открытый чистый лоб без единой морщинки и прямая длинная шевелюра, напоминавшая прическу английских королей из династии Плантагенетов.

Приятный в разговоре, интеллигентный и чуткий, он был чрезвычайно смущен тем, что оказался в центре внимания. Хелен поздравляла, обнимала и целовала его, а он краснел и хмурился, как подросток.

В комнату вошла девушка из фирмы. Стройная, как профессиональная танцовщица, необыкновенно белокожая девушка-брюнетка с блестящими, как ягоды черной смородины, пытливыми глазками, она надела нарядный алый фартук и выключила верхний свет.

Через минуту в комнату торжественно вплыл довольно большой праздничный торт. Он величаво покоился на белоснежной кружевной салфетке, которая, в свою очередь, была расстелена на плоской хрустальной подставке с удобной короткой ножкой.

Торт казался произведением искусства, созданным из заварного теста, был украшен ванильным кремом и пятью свечами по числу десятилетий, оставленных именинником за спиной. В центре белоснежного сладкого круга был сооружен замечательный аленький цветок из семи лепестков. Лепестки были вырезаны из нескольких земляничных ягод.

Пять коротких белоснежных свечей с подставками в виде алых сердечек таинственно светились в темноте каким-то особенным белым пламенем. Я обратил внимание, что тело торта, как тело дорогого младенца, было перевязано белой кружевной ленточкой. Как видно, в Германии так было принято.

Мы с Гофманом от души поздравили папу с днем пятидесятилетия, а он в ответ торжественно раздал всем наперстки, наполненные до краев коньяком. Мы смеялись, пили коньяк и ели торт, который оказался очень вкусным. Хелен радостной бабочкой села за фортепиано и спела для отца занимательную немецкую песенку про двенадцать ангелочков – защитников души.

Там были такие удивительные слова:

– Ангелы в моей груди, вас – двенадцать, я – один. Двое встаньте впереди, двое встаньте позади. Двое встаньте по бокам, двое сверху, к облакам. Двое, я вооружен, двое – с четырех сторон. Зло, как дым соломы сгинь, свет сияет мне. Аминь!

Эрик фон Горн вдруг растрогался, то ли от слов песни, то ли от того, как проникновенно пела его несравненная дочь. По-видимому, не желая, чтобы мы видели сокровенные движения его души, которые после исполнения песни он, кажется, совершенно не в силах был контролировать, виновник торжества скромно удалился на террасу. Там, в обществе половинки луны, высоко поднявшейся в ночном небе, он решил подышать горным воздухом и выкурить приличную порцию пахучего табака из своей старинной глиняной трубки.

Хелен не отрывала от меня влюбленных глаз, но Гофман с легким раздражением торопил.

– Надо срочно ехать, дорогая, рейхсмаршал ждет!

На все наши расспросы, зачем, интересно, Хелен понадобилась Герингу среди ночи, он лишь рассеянно пожимал плечами. Мол, сам ничего не знает. Скорее всего, какое-то срочное задание.

Мне так понравился коньяк, что я уговорил Гофмана выпить еще по наперстку за здоровье Геринга. Он с интересом взял в руки папину бутылку, на круглой позолоченной этикетке которой мы прочитали «Brennerei mit Ladenverkauf».

– Видишь, Валерий, какой-то небольшой заводик в Баварии гонит вполне приличный коньяк. А у вас, друг, что натворили большевики?

Я благоразумно промолчал. Пока Гофман смаковал коньяк, верным ценителем которого был, мне удалось расспросить Хелен о причине моего скорого освобождения из-под стражи.

Моя королева с улыбкой поведала, что пошла к Герингу. Рейхсмаршал, встав на ее сторону, пошел к Гиммлеру. Рейхсфюрер, напротив, встал на сторону Нобля и тоже пошел к Гитлеру.

– Как? Нобль заверил меня, что сделает все возможное!

– Нет, Валера, Нобль был бы рад, если бы тебя и других пилотов удалось продержать за решеткой как можно дольше. Нобль – всего лишь инструмент в руках Гиммлера, а выскочка Гиммлер все время стремится утереть нос Герингу, чтобы выслужиться перед фюрером. Теперь понятно?

Неизвестно, что Гиммлер сказал фюреру, но в итоге Гитлер, чисто по-гегелевски, счел возможным и необходимым ни во что не вмешиваться. Пусть все идет так, как идет!

Загнанную в тупик ситуацию спасло то, что Геббельс всегда очень настороженно и ревниво переживал случаи успешного влияния на фюрера, особенно если успешное влияние исходило от Генриха Гиммлера. Тайное стремление рейхсфюрера сделаться преемником и, возможно, пойти на некое соглашение с Западом, чтобы ускорить уход Гитлера, Геббельс видел насквозь, хотя прямых улик у него не было. Гиммлер был изворотлив и хитер, как лис.

Рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс был глубоко убежден, что действия Гиммлера постоянно дискредитируют фюрера в глазах всего мира, вместо того чтобы рисовать образ светоча. Именно Геббельс организовал разгромную публикацию в главной пропагандистской газете рейха «Фелькишер Беобахтер», которая спасла не только пилотов люфтваффе, но и меня вместе с ними.

Расставаться очень не хотелось, но Хелен – офицер, и надо незамедлительно выполнять приказ. Несмотря на то что я хорохорился, скрыть слабость, которая продолжала терзать тело после аварии, я не сумел.

Хелен лично расстелила постель в своей уютной спаленке, уложила меня в кровать, пожелала доброй ночи, словно трехлетнего мальчугана, поцеловала в щечку (хорошо, что не в лоб!) и ушла. Когда за окном стих звук автомобильного мотора, я мгновенно провалился в глубокий черный сон без всяких сновидений.