Текст книги "Кривизна Земли"
Автор книги: Владимир Абрамсон
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Утром под шум кофейника и бормотание радио спросила, как говорят о незначащем, проходном – знает ли Сергей о настоящей, тайной советской статистике и закрытых социологических опросах. Он слышал об очередных бумагах с секретным грифом.
– Достань, принеси. Сделай это для меня. Подумай – из Космоса можно разглядеть человека, цвет волос. Но что в голове – не знаем. Сядет ли он в танк по приказу, не думая о зле и правоте.
– Сядет, не омраченный мыслью.
Сергей чувствовал себя большим черным майским жуком, случайно упавшим на спину. Барахтается, шевелит ножками, но перевернуться не может. Погибнет, изнурив себя.
В первом (секретном) отделе невзрачная, коротконогая общая любимица Софья выдала три тяжелые папки.
– Распишись.
Нечего и думать прочесть, выделить и скопировать главное, на неделю работы. Копировать все подряд в три дня, чаще заказывать документы не принято. И как видел, в копировальне нет никого, хватал листы и бросался. Снова руки дрожали. Нумерация станиц сбилась, он не твердо знал, что копирует. О последствиях не думал. Утешался, тайная социология – херня по заказу ЦК КПСС. На четвертый день вынес через проходную на Пятницкой тяжелый портфель. Старательно не озирался по сторонам. Ощущение нечистоты. Оставалось плыть в грязной воде по течению.
Алена поцеловала и прижалась. Развалила в жаркой постели телеса. Он их любил. Она вторглась в него как танк. Не будет с ним вечно. Затем в тридцать лет его мысль о черте, за которой мрак. Но он еще не надоел самому себе.
Алену кружили москвичи – переводчики, слависты, киношники. Журналисты. Фотографы ей близки. Художник зазвал в студию и просил позировать голой в картине «Секс-бомбой по СССР». Алена разделась бы и приняла позу, да грязная мастерская ей претит. Сергей озлобился бесконечной тусовкой и задумал ее истребить. Алена пригласила москвичей на фуршет. В гостиничном номере человек восемь, он загодя заперся в ванной. Слышно, Алена разлила вино. Открыл душ и, смочив голову и грудь, вышел в домашних трусах. За дверью ванной комнаты недвусмысленно женские трусики, на веревке сушатся. Немая сцена.
– С легким паром! – Алена захохотала.
Ночью говорила решительно, хрипло. В день «Икс», если он наступит, радио будет вещать из тайных мест. (Сергей об этом наслышан. План развертывания средств пропаганды на случай войны). Передатчиков не может быть много. Где?
– Мата Хари. Уголовщина.
– Она в конце Первой войны давала офицерам за ужин в ресторане и двести франков. Дотанцевалась, расстреляли у стены. У меня же есть идеи Пражской весны.
– Не боишься, выдам тебя.
– И себя, не забудь.
Адюльтер и шантаж?.. Они просто любили.
Унося неделю назад портфель копий, Сергей ожидал продолжения скверной игры. Принимал ее ради Алены… и мстил Юхану Юрне. Тогда, вглядываясь в портрет чекиста Дзержинского, суетно и сварливо чувствовал себя в чем – то виноватым. Виновным изначально. Юрна понял и улыбнулся.
Сергей побывал когда-то на военных сборах в лагере Сухо – Безводное, далеко. Барак назывался «помывочный пункт». Не мылись, не стирали портянок. Запасной радиопередатчик. Еще, он узнал, под Москвой у Салтыковки. Алена впала в бешенство матки и требовала любви. Напоминала о тайном задании. Сергей исподволь расспрашивал сослуживцев и узнал о «помывочном пункте» под Казанью. Три радиопередатчика, очевидно не покрывают европейскую Россию. Сергей заводил опасные разговоры.
Милая Софа просила зайти в первый отдел. Взволнована, огорчена, плакала недавно. Она влюблена во всех небожителей: журналистов – международников. И это не смешно.
– Не дури, Мюр. Софа пододвинула четвертушку бумаги. Пока листок полз по лаку столешницы, Сергей понял.
– Не дури, Мюр, повторила Софья. – Есть сигнал.
«В то время как советские люди напряженно следят за…… в Чехословакии, сотрудник редакции Сергей Мюр (между прочим, буржуазного шотландского происхождения. Потомок владельцев магазина «Мюр и Мерилиз) вступил в подозрительную интимную связь с чешкой Аленой Руженковой, замужней. Выдает себя за фотографа – художника. В Москве Алена Руженкова распространяет манифест» Две тысячи слов», не публикуемый нашей печатью. С. Мюр имеет доступ копировать тексты.
Не из нашего ли дома изливаются «Две тысячи отравленных слов»? Тема для раздумья. Б.Г.»
Опасно. Пока не КГБ, не смертельно.
Поцеловал маленькую, уже морщинистую, приятно пахнущую притираниями ладонь Софьи.
– Скажи своей, пусть сматывается. И чтоб не мучила тебя по ночам: глаза ввалились. Разорвала листок пополам, вчетверо, ввосьмеро.
Первый отдел, опору КГБ, возглавляет Маруся Горгоне из обширного клана Горгонидов. Они стоят, змееволосые, у вершины Олимпа. Сама же Маруся – Валькирия, реющая над полем брани с огненным мечом. Достойнейших воинов уносит она к волшебным пирам Валгаллы. Эх, Маруся!
Марусю Горгоне мало кто видел. Вершит Софья, весталка у огня партийного благочестия. Весталку сопровождал на Форум ликтор. Если встречался при том ведомый на казнь, она могла помиловать (Сергея), лишь кивнув ликтору. Весталка блюла тридцатилетний обет девственности. Клятвопреступницу закапывали живьём на Злодейском поле. Софья Павловна не давала обета, но приближавшегося к деве мужчину забивали палками у храма Весты. Софью никто не целовал. Во сне видела себя знойным деревом и плоды на ветвях: корреспонденты, дикторы, политобозреватели, телеоператоры по всему свету.
– Мюр, поезжай с ней.
Показывала Сергею Прагу. Зал в Градчанах. Расписанные в шестнадцатом веке стены, широкие окна. Сквозь них депутаты Сейма выкинули католических прелатов. Выгляни из окна. Прелатам ничто не угрожало, окна в полуметре над землей. Наш голубиный чешский характер. Ян Гус на костре всех простил.
«У Швейка». Над входом улыбается великий солдат и написано» Ресторан». Как же так? С первой строки романа: «Убили, значит, Фердинанда – то нашего» Швейк «промышлял продажей собак, безобразных ублюдков, которым он сочинял фальшивые родословные». Следовательно, рестораций не посещал. Швейк сиживал в пивной. На стенах зала автографы Ильи Эренбурга, маршала Рокоссовского, Валентина Катаева, многих. Карикатуры углем на Швейка, войну, жизнь, судьбу. Солдат Швейк, воткнувший винтовку штыком в землю. «Я думав, чловек але птах, а он есмь говно». Я думал, человек как птица, а он говно.
Оберкельнер кивнул Алене и подошел обслужить.
– Чужая слава, сказала она. – Дед композитор, не великий, как Сметана и Дворжак. Но его портрет на банкноте в пятьсот чехословацких крон. Сергей открыл бумажник и нашел немалое сходство.
Проголодавшись, привела в монастырскую столовую. Шаткие столы, чечевичный суп, кнедлики. – Не учите чехов делать кнедлики, – говаривал солдат Швейк. – Через полвека их учили танками. Монахини заговаривали с Аленой. Она воспитывалась в их монастырской школе и пела в хоре. Белая блуза, черная юбка, серая косынка. Алена прожила недоступные ему годы.
Сергей выучил по-чешски: Vispadash jeko kralovna – выглядишь как королева.
Робко пришел в дом. Ему удавалось не встречаться с мужьями немногих любовниц. Во втором этаже живет Алена с мужем. На обширной площадке деревянной лестницы спит добрый дог. В первом этаже наигрывает на пианино старый человек с денежной купюры. Буги-вуги задумчиво.
Иржи толкует противоборство своей страны и СССР как столкновение западного чешского индивидуализма «я» – с коллективным советским сознанием «мы». Сергей заговорил о соборности русского сознания, начиная со «Слова о полку Игореве».
Иржи сосредоточен и нехотя говорит с русским.
– Он знает о нас, шепнула Алена. Сергей на миг остолбенел и скоро ушел.
Через день русские танки стояли в центре Праги. Народ беснуется и плачет, камни, звеня, лупят броню. «За нашу и вашу Свободу». Добрые чехи хотели заменить реальный социализм хорошим… Пошел дождь, толпа прибывала. Рядом старик сказал, махнув на танк:
– Они под крышей, а мы мокнем.
Ночь угара. Граница открыта, триста тысяч чехов и словаков бегут в Австрию, в ФРГ, по всему миру. С рассветом уедет Алена.
– Машину поведешь ты и Иржи, сменяясь. Восемь часов до Вены.
– Вернусь в Москву.
Алена заплакала, желтизна по лицу, постарела в миг. Сергей поехал с ними до городка на чешской стороне. За речкой видны виноградники и дальше беленые дома.
Еще не поздно. Жизнь одна.
– Не научила тебя свободе. My milovaty ano naspali na ves zivot. Мы любили да наспали на вес живот (на всю жизнь). Иржи отвернулся. Они обнялись.
– Ты моя жена на вес живот.
Машина пересекла мост. Там поле пивного хмеля. Высокие шесты правильными рядами, вьется зеленый хмель. Скрылась машина.
Карьера Сергея кончились с падением СССР. Об этом он не жалеет. Душа его умерла. По слухам, жизнь одна. Приходит верный ангел Софа. Она еще работает на Пятницкой 25, хотя первого отдела там нет и, говорят, не будет. Как знать, Горгониды стоят у очередного Олимпа. Новости Сергея не интересуют, он владеет магазинчиком на углу Столешникова переулка и Петровки. Где была двухэтажная гостиница «Урал» и при ней, если кто помнит, мужская парикмахерская.
Финка
«Случайно падали звезды». Земфира, песня «Прогулка».
«Случайность – проявление внешних неустойчивых связей в действительности».
Барух де Спиноза.
Город Агрыз знаменит в Татарии Замковым заводом. Все там работают, делают замки на сараи, вагоны, на арестные «воронки», калитки, на удобства во дворе. Много чего требуется запереть. Выпускают сейфы. К ним полагаются три ключа. Слесарь точит еще один и прячет дома. Иногда на четвертый ключ падает дорогой покупатель. Способствует ли замковый ассортимент ужесточению нравов, не ясно.
Более ничего в Агрызе нет, кроме ресторана «Прибой». До Перестройки деньги у заводских были, народ вечерами ломил в единственный «Прибой». Там вся обслуга молодые нетесаные татары. Не пьющие, все в злом стремлении содрать десятку и еще, еще. Вынуждали заказывать горячее и много водки. Горячина – мясо несъедобное, а водка и дома. Беспощадны: час отсидел – освободи место. Набегут официанты ордой, скрутят и выкинут на снег. Одна слава, в ресторане был. Был и четырнадцати лет Павел, по случаю, с мамой и отчимом. Он сидел против большого зеркала, мелькали пьяные лица, женщину ударили. Паша испугался.
Крохин Павел бросил школу и сбежал из города Агрыз. Бежал из-за финки, стального клинка. Пришел к приятной девочке Тоне уроки учить. Тихая Тоня отличница и шефствует по математике и физике. Получится – поцеловать, тронуть губами нежный уголок ее рта. На стенном ковре увидел роскошный, не очень большой нож, в конце тонкий как жало, наборная ручка цветными кольцами. Два часа под тихие объяснения теорем и задач смотрел на сверкающую сталь. Уходя, снял клинок со стены. Будь кто в комнате, не мог бы украсть, и жизнь пролегла бы иначе. Лишь только коснувшись лезвия, почувствовал чужую, бурную силу в себе. Слов «фетиш, фетишизм» Паша не слыхал. Прорезал боковой карман брюк и лезвие в самодельной кобуре касалось ноги, а небольшой эфес и рукоятка всегда в кармане под правой рукой.
О последствиях кражи Павел не думал. Трое знакомых ребят встретили у крайних гаражей, гиблое место. Бежать бы, но клинок жжет в кармане.
– Отдай финку, блядский гад! Ее Тонькин брат из зоны принес! (В небольших городах ребята уважают «мотавших срок». Девочки ищут трагической любви приблатненых. Прилипчивая бравада зоны. Эта беда не оставила фабричные поселки и ныне).
Трое побросали сигареты, свидетельствуя о серьезном. Повалили на снег и ногами. Паша извернулся вынуть нож и вскочил. Пацаны разбежались. Он побрел оврагом, держа на заводскую трубу. Чистого снега по пояс.
Дома нет никого. Будь мама на кухне да спроси, дать ли ужин, судьба Павла не изменилась бы круто. Впереди каникулы, а там может быть отдам финку. В школе он вор, Тоню жалко. Но против трех дрался… Мамы все не было. Холодно Паша вынул из закладки отчима девяносто рублей (никогда его не увижу), оделся потеплей. В три дня он добрался до Ленинграда. Подобрал водитель фуры с надписью на борту: «Не тормозить! Пустой, трезвый, денег нет». Ехали быстро.
Павел Крохин ел горячее в буфете, не решаясь обратиться к соседу за столом. У того, как рот открыл, блеснула железная челюсть на сорок зубов. Мужик ногтем разрезал спичку вдоль и ковырнул в зубах. Тоже мне ленинградец.
– Тебе прописаться надо. Иди в лесхоз на лесоповал, в области. Но контора и прописка здешняя. Или жениться на ленинградке. Вот я…
Павел бродил по городу, не видя за обледенелыми от слез ресницами. Зеленый дом – будто Зимний дворец, площадь с колонной – Дворцовая. Где переспать? Паша слышал только свое нечистое горячечное тело. Голод тоже. Вернуться в Агрыз, отработать деньги отчиму. Он достойный мужик, поймет. Мама из своих сбереженных тайком даст.
Над рекой светало. Он смотрел бессмысленно на дворничиху в ватнике и грубом головном платке. Тепло ей грязный снег разгребать, чаю горячего сладкого напилась.
– Ступай согрейся, сказала тетка. – Щеколду пальцем подымешь.
Павел пристал ночевать в полуподвале дворницкой, за Мариинским театром. Окрестные дворники держали лопаты, мётлы, старые цинковые ванны на санках – снег вывозить. Начинали в морозной сырой мгле в пять утра, и Паша шел санки таскать. В полуподвале два топчана, кто по надобности дневал, ночевал. Заходили, выпивали блатари. Они дрались по дворам, забегали в дворницкую в крови. Они украли финку.
«Дворцовые» дворники, убиравшие главную площадь, жили по квартирам. Поля, Полина давно в Ленинграде, да в полуподвале. За серой мятой простыней, натянутой на проволоку в углу. Ни покрывала на койке, ни коврика на стене. Будто Полина не живет здесь все годы.
Она дальняя, зауральская. Счастлива была, когда ходила за две версты в школу. Встанешь впотьмах, мамы нет. Ушла на смену или не пришла еще с ночной. Комната настыла, запах морозный. Пожуешь что – ничто и на волю. Сизые тучи, снег будет. Тучи светлеют снизу, мерзлая луна пробирается средь них. Дрова в поленнице трещат от мороза. Хорошо, впереди день в жарко топленой школе. Встает заря во мгле холодной. Потом о нивах, то есть полях. Выходит на дорогу волк с волчицей, подругою голодной. В школе проходили. В школе старшие девочки говорят об «этом – том» более со смешком, получается же, что отношения с мужчиной, брак, беременность, дети все больше их занимают и будут главным в жизни. Школьные ребята, грубые от застенчивости, угреватые, их не волнуют. Судят о взрослых мужчинах и женщинах, кто с кем живет, присочиняют для красивости. Кто к кому «ходит». Городок не велик, выйти бы замуж за лейтенанта.
Нет газа в домах. Труба лежит под землей близко. На самой окраине в Низине газовая магистральная станция. При ней каменный штукатуреный дом, живут мастера. Из школы девочки заходят на станцию от дождя, в самом деле к Рустаму Давлетшину. Шум в цехе страшный, Рустам звонит и кто-то слышит его по телефону. Насосы один за другим смолкают. Рустам нездешней кавказской красоты и с ним другой, жаркий мир: горы, Черное море и он сам на палубе белого парохода. Весной по первым лужам и слякоти он позвал Полю в свою квартиру. Нежданно – негаданно стала Поля женщиной. Ей понравилось смуглое, рельефно мускулистое тело Рустама. Его медлительная отстраненность от суетных дней. Поля ушла от матери и жила в Низине у Рустама. Мать приходила, плакала. Видя упорство дочки, уступила – восьмой класс кончи, пропащая. Сама она ходила в школу четыре зимы. Рустам называл Полю кавказской пленницей и в школу не отпускал. Боялся связи с несовершеннолетней и обещал жениться, как станет ей семнадцать лет. Летом ездили на «Уазе» по просеке, под которой лежит труба. В кабине припасена двустволка. В лесу Рустам неожиданно настораживался и брал ружье. Из тишины скоро возвращались лесные звуки. Он коротко, жестами показывал на ель, или в даль просеки. Поля различала глухаря, зайца. Рустам стрелял.
Так они жили два года. Близко семнадцать лет, Поля думала венчаться в церкви. Лежали в постели, Рустам свысока и лениво рассказывал о дальних странах и как спал там с красотками. Подробностей не стеснялся. Врал, наверное. Открылась дверь и вошла женщина с мальчиком лет четырех. Чемодан на колесиках. Поля вскочила голая, пробежала, в тесной комнате почти коснувшись грудью Рустамовной жены. Схватила ночную рубашку и побежала полем. Рёв газовых дизелей гнался за ней. Конец ночи пряталась в густом цепком кустарнике, рубашка в клочьях… жена уверенная, холеная, городская. Увидя Полю голой, лицом не дрогнула. Кричать надо, стыдить, соседей звать, волосы рвать. Сейчас на моем месте законно лежит. Утром Поля брела в редкой тайге, ничего не видя перед собой. Ненависти к Рустаму не было, не стало его. Днем ее изловил милиционер. Боролись, Поля прокусила милицейскому руку. У нее случилось отделение сетчатки обоих глаз, вечная тьма. В школе собрали деньги, тайно полтысячи рублей дал Рустам. Две девочки отвезли слепую Полю в Ленинград. В офтальмологии делали уколы в глаза. Удачно оперировали, зрение вернулось. Ее оставили в общежитии при клинике. Курсы медсестер Полина не осилила.
Давно всё ушло. В сорок лет глупая, отечная, неряшливая баба. Помнит городок, Рустама и как вошла женщина с ребенком. Уральскую пургу помнит, когда метет не с неба, а ровно над землей и дышать на ветру сил нет.
Блатных Павел не боялся, что с него взять. Пугала по вечерам тётка старая дворничиха. Поила чаем. Матерясь от боли, стаскивала валенки. Ноги в грязных бинтах. Павел снимал бинты и скручивал в трубочки, для следующего раза. Ноги распухли, синие в струпьях. Мочил тряпицу в кипятке и отирал струпья. Баба Поля дурно пахла. Ездили к знахарю далеко, в Лисий Нос. Дом глазурованного кирпича, с мезонином. В первой комнате как в поликлинике ждут женщины и немощный старик. Кислая старушка к «самому» Павла не пустила. Нет и нужды. Дорожки на большой усадьбе от снега не чищены. Пошел по целине. Вспомнилось, пробирался по пояс в снегу, держа на заводскую трубу. В Агрызе. В правом кармане, касаясь бедра, леденела финка. Вечером баба Поля легла без бинтов, в колючих шерстяных носках. Павел спросонья не мог понять, тяжесть к боку привалила. Поля сгребла его на себя. Паша вырвался. Тогда она легла на него, и что-то липкое и мерзкое случилось. Поля лежала тихо. Зажгла свет и дала десятку. Павел зло заплакал, порвал деньги и бросил.
Павел ощутил смрад своего немытого тела. На морозе не учуешь, но в тепле стыдоба. Он уже не стеснялся расспрашивать местных и дважды повторить дорогу к ближней бане. Дом даже на взгляд сырой, мыльная вода сочится из угла. На двери бумага: «Сегодня до 13 часов моем ШМО». Пошел другую баню искать, да вернулся, лучше подождать. Не знал, что судьба. В конце улицы обозначилась черная колонна, кто в шинелях, кто в бушлатах, брюки клеш. Моряки, но без погон. На помыв запускали по двадцать человек и старшой дал Павлу лишний талон. Скоро Павел в сытости и тепле спал на верхней койке в ШМО. Школе мореходного обучения. Нравы в ПТУ были – бей лежачего. Братва и пацаны. Но жить имело смысл.
В недавние еще годы белых людей в экваториальной Африке было немного. Если европеец ехал в машине, а другой шел пешком, водитель останавливался и подвозил. Судовой машинист Павел знал обычай и немного английский. Теплоход застрял в порту Тэма надолго. Стояли бездельно длинные вахты и потом были свободные дни. Павел уезжал через лагуну в Аккру, где тоже делать нечего. Пил теплое пиво на дощатой веранде захудалой закусочной. Денег не было. Черные девицы знали и не подходили. Горько пахло корицей. В виду чахотных пригородных пальм, под душным экваториальным солнцем, в южной лени думал о себе. По шалости финку украл. Не виси она на видной стене, стала бы судьба иной и я – иной человек. Такая ли моя вина, чтоб вырвать из дома, от девочки Тони. (Её он помнил хорошо и в молодости разыскивал). Что же правит нами. Случайность или много случайностей – рок, предопределение от рождения до конца? Иль мы сами по себе? Если правит и определяет случай, то к чему топорщиться. Он и не суетился.
Несчастная баба Поля закономерно кончила инвалидным домом. Второй год готовится умереть. Видит в маразматических просветах себя молодой, и Рустама. Входит в его комнату и ложится поверх одеяла… Из школы шла. Какая сила повернула, закружила, понесла. Унесла бы скорей. С Рустамом хорошо жили.
Обезумевшие в джунглях
Из книги знаменитого путешественника Марко Поло: «На Андаманских островах живут маленькие люди, каннибалы с песьими мордами».
В аэропорту Шереметьево им предложили оставить теплые вещи и дали к ним пластиковые мешки: летели далеко на юг. Тащить из чемоданов гавайские рубашки и снимать зимнее нижнее бельё в зале, в не отгороженном углу, на людях, неудобно.
– Ах, пусть смотрят, сказала женщина и попросила мужа расстегнуть на спине тугой лифчик. У трапа образовалась толкотня, пропускали вперед западников, видимо англичан, потом немцев.
– Они не полагают себя гостями – подумал Вадим. – Поколениями свободней и богаче. Богаче и свободней.
Места оказались против ревущих турбин. Индийские стюардессы старались походить на европеек. Русских собралось человек восемь. Часа через три подали горький и острый завтрак.
– Горчичное масло, – сказал сосед. – У них, в Индии оно как у нас сливочное, и желтые горчичные поля. Вадим и Тина летели на Андаманские острова. Сосед усмехнулся и промолчал.
ВАДИМ. В старших классах московской школы он подрабатывал лежащим трупом, в пьесе Бориса Васильева «А зори здесь тихие». Расходится занавес ко второму действию, сцена черна. Постепенно светает, видны трупы солдат. (Из кулис тянет понизу замогильным холодом). Чтоб не шелохнуться, не моргнуть думай о приятном: недалеко девушка лежит, в кирзовых сапожках. Слышна канонада и актеры говорят в зал громко, можно шептать не повернув головы. Так однажды познакомился Вадя с Романом Ромодиным, лежавшим напротив.
Потом Вадим лабал джаз. Дул в трубу корнет – а – пистон. Знал, обойден природой музыкальностью. На людях не звучит труба мягко, тоскливо и сладко, не разливается просторным речитативом безнадежной грусти о прошлом. Дома вечером, выпив немного коньяка, он гладит всегда теплую медь корнета. Вспоминает, как в армии трубил «зарю» и «спать, спать по палаткам». Вложив сурдину, наигрывает Rhapsody in blue и Stardust. Голубая рапсодия и Звездная пыль.
Под мостом Мирабо тихо Сена течет
И уносит наши мечты.
Минуют воды Сены и дни любви.
Он играл с влажными глазами о любви, которой не знал. Сосед стучал в стену.
Играли на танцах, пока не рухнул Главрепертком. Умирают в России страхи, открылись вольные поля. Группа назвалась «Воздушный шар». Для провинции это первый бойз – банд, мужской оркестр, жесткий. На афише заветное – Москва. На гастролях зажигали, созвучно времени, тяжелый рок. Иногда Вадим опускал трубу и громко, резко вскрикивал. Не он это придумал. Не зная английского, ребята на сцене громко обменивались путаными фразами. Много пили и веселились с девицами. Вадим сторонился и музыкантов, и девушек – нахальных и опасных фанаток. Автограф даст, в гостиничный номер не впускает.
В Северо-Уральске стучат неуемные фанатки в двери клуба, кричат: «Мальчики, на автографы выйдите, не будьте жлобами!». Одна крикнула: «Не выйдете – не встану» и плюхается лицом в снег, мороз за двадцать. Ждем пятнадцать минут – лежит, двадцать – лежит. Замерзнет, до больницы. Девочки закоченели на ветру. В клуб всех отвели. Катя, которая вниз лицом лежала, потом вышла замуж за осветителя.
Той же зимой, в Златоусте, стук в балконную дверь. Фанатка, по виду лет шестнадцати, но в теле, пиджачок фирменный маловат. Взяла у подруги надеть. Поверх зимних джинсов короткая юбка.
– Ты как сюда попала.
– Соседний номер пустой, перелезла на балкон. Дай автограф.
Расписался на афише, она мнется, не уходит.
– Вадик, можно я подругам скажу, что мы с тобой напились и… трахались.
– Спрашиваешь зачем?
– Приметы нужны, не поверят. У тебя нет ли шрамов, родинки ниже спины?
– Поперек живота два шрама за русско-японскую войну.
Ушла победительно.
В Москву вернулись к весне. Ехали поездом и видели серые, готовые вскрыться реки… Был я Вадя. В тусовке прохожу Вадиком еще лет десять. Скорбно. Завязывать надо, бежать. Меня зовут Вадим. Душа моя проста, мысль робка и сера. Я не разделяю ничьих взглядов и не имею своих. Дремотно ночью, спишь и помнишь, что спишь и утром должен на что – то решиться. Поехал в Химки и бросил корнет в Москву – реку. Труба скрылась мгновенно и беззвучно, и не больно мне. Поставил выпивку музыкантам, осветителям, звуковикам. Многолюдные поминки.
– Мы чудно повеселились… прощайте, и спасибо.
Далее мысли вязли, в вуз ли поступить, или менеджером по продажам. По пропажам. Все торгуют. Месяца четыре он ничего не делал. Заполнить ли пустоту чтением высоких журналов. Писательницы вышивают мелкой вязью. Писатели намекают на нечто высокое и абзац приходится читать дважды.
Друзья заходили все реже и грузили проблемами. – Проблем нет, – отвечал Вадим. – Прочисти желудок и откроешь светлый мир.
Мать, занятая собой, ухоженная, с претензией на гламур: фитнес, педикюр, массаж, наращивание ногтей, маска, озонирующий бассейн. Она свирепела под тяжелый рокот рока, видела занятье Вадима недостойным. Не достойным чего? Мать рада вечерней тишине в квартире. Купила Вадику путевку в Крым.
Ах, Гаспра. // В парке Чаир распускаются розы // В парке Чаир наступила весна. На дорожках светлого песка встретил он Тину. Обнимались и шептали друг другу на ухо, что в голову придет. Такая была, обещавшая полную, невозможную и неизбежную близость, их игра. Но не сказаны откровения о прошлом, о любви. Обессилев, они уехали в Севастополь.
Билеты достались на старый и небольшой, но каюты под вишневое дерево, пароход. От Ялты довольно сильно качало, в баре кроме них и пьяного в лоск бармена, никого не было. Бармен пытался пить боржоми из бутылки, облил лицо и грудь. Снял белую крахмальную рубашку и остался в тельняшке.
– Я вообще-то военный моряк. Прощай, оружие.
Качка усилилась, валило на борт. Бутылки в стойке бара злобно звенели.
В Севастополе ветер раскачивал суда у причалов. Скрипели якорные цепи. Ветер продувал белую аркаду Графской пристани. Он стих к полудню, купались на диком пляже в виду обломков античных колонн Херсонеса. Поднялись к мемориалу. Тихо, священно, пустынно. По углам площадки памятника четыре высоких каменных шара. Тина забралась на шар фотографироваться. Ветер с горы схватил ее платье, обнажив до пояса белый, еще не загоравший, живот. Стоя на шаре над Вадимом, засмеялась чисто. Подобрала платье.
– Женюсь, сказал себе Вадим в пронзительной, горячей пустоте. – И Тина поняла, мой муж.
ТИНА. Её родители сыграли свадьбу в бараке в Кунцеве. Работали, как все, на великом, секретном авиазаводе имени Горбунова. Умелые и грамотные рабочие, от имени таких людей строился жертвенный социализм. Гуляли в Филевском парке. Там был трамвайный круг номеров тридцать один и сорок два. (Девочка Тина забралась в трамвай, ехать во Дворец пионеров. Заблудилась, конечно. Москва верила слезам. К вечеру она дома ревела). Родители думали переехать в Москву. Она сама пришла к ним на Фили, потом в Кунцево. Девочка подросла, округлилась.
Тина поступила в техникум. Одноклассники готовились в вузы, постепенно отдалялись. Она не злилась, не в палатке беляшами торгует.
Шумит, как улей, родной завод. Тина работает на техническом контроле. В цехе сплошь мужики. Слесари хватают готовые детали с автопогрузчика, чтобы сдать их же еще раз. Мастера смотрят презрительно, обзывают щипачами, полтинничниками. Начальник смены зовет Тину в свою застекленную будку. Когда-то задернул занавески, взял молодую за зад и поцеловал вялыми старческими губами. Она жестоко ударила. Воцарился мир.
Имя Тина – Алевтина ей идет. В цехе ее берегут, замуж не выйти. Да не пойдет она за заводского.
Вадим второй год корпит в туристской фирме «Мария». Дело было так. Друг неизбывных школьных лет Рома Ромодин пригласил и запряг. От его бурной активности Вадим устал еще в школе. Рома видный парень, продавщицы и кассирши ему улыбаются. В Советии трудился в профсоюзах и вышел на международный туризм. Ему льстили, задаривали мужчины. На их деньги он водил в рестораны женщин. Те были иногда снисходительны. Милан и Брюссель, Париж и Лондон стоили мессы, в холостяцкой комнате, на два – три часа. Вадим ничего не просил и ездил один раз в Мадрид. Видел памятник Колумбу, огражденный мощными струями падающей сверху воды. День вырвал на музей Прадо. Отпустил гида: живопись ясна, или загадочна, без слов. Он нечужд, как говорят.
Фирма прижилась в двух невзрачных, с лампами дневного света под потолками, комнатах на Новом Арбате. Вадим отправляет молодых матерей с детьми в Анапу и Евпаторию. В следующую неделю холодноглазые девицы стандартного размера отбудут в Сочи и Дагомыс. Самые дорогие и длинноногие, отважно жесткие, ринутся в бесснежную летом, но обещающую возможности горную Красную Поляну.
Настоящий бизнес «Марии» черен: операции с заграничными турами, оплаченными еще советскими профсоюзами. Липовые туристические визы. Банковские счета и деловые связи унес в новую жизнь Ромодин. Мелкий, скучный бизнес.
«Позвоните нам сейчас, пакуйте вещи через час».
Два горящих тура на Андаманские острова явно неликвидны. Вадим загорелся отдохнуть в тропиках и увлек жену.
Боинг завис над Андаманским морем, высматривая посадочную полосу на острове. Тина впилась ногтями в руку Вадима, до боли. Боится летать. Самолет затрясся на щербатом цементе и остановился.
Welcome! Столица Союзной территории Индии Порт Блер. Аэропорт в длинном низком сарае, лопасти ленивого вентилятора кружат под потолком, не жарко. Солдат в шортах и красной феске, с винтовкой. – Лет двадцать пять тому с этим ружьем на тетеревов ходили – оценил Вадим. Посмотрели паспорта и дали «Декларацию». Об экологии, замысловато, Вадим мало понял по-английски. Не у кого спросить, все русские остались в Дели. Вадим и Тина подписали. Вышли под небо оглушительной синевы.
Отель удивительно хорош. Роскошь, которая не стесняет. В нижнем холле инкрустированная позолотой карета первого губернатора. Вадим целился «кодаком». В баре на столах ножи для сигар и, с тарелку, пепельницы для беседующих джентльменов. Не выветрился дым толстых сигар. Никогда не куривший Вадим почувствовал их вкус. – Пробкового шлема мне не хватает. И Тине серого платьица и белого чепца… След минувшего колониального могущества.
С веранды в комнату пробежала песчаная ящерица, поселиться под кроватью.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
