Текст книги "Ничего, кроме лирики"

Ничего, кроме лирики
Владимир Алексеев

© Владимир Алексеев, 2023

ISBN 978-5-0059-4504-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Не успеешь подумать, а время уже прошло…»

 
Не успеешь подумать, а время уже прошло.
Хочешь выкрикнуть: «Здравствуй!» – а нужно шепнуть: «Прощай!»
Так весёлая капля, упавшая на стекло,
Упирается раме в облупленный нижний край.
 
 
Так трава увядает, иссушена ветерком
И лучами осеннего солнца, и смертью дня,
Так душа отлетает, не думая ни о ком,
Так корабль утонувший касается ила дна.
 
 
И взвихряется нежно клубясь придонная муть.
Может быть – забытьё, может быть – неприметный рай.
Нужно просто любить эту жизнь, хотя бы чуть-чуть,
Чтобы так же любить и её неизбежный край.
 
 
Низвергается с шумом серебряный водопад,
Только бабочка с нижних стремнин к облакам летит.
Расскажи мне, наверх или вниз приведёт тропа?
Всё зависит от тех, кто пока ещё здесь, в пути.
 

«Эта осень – как будто из Песни Песней…»

 
Эта осень – как будто из Песни Песней
Рыжекудрая дева, любовь Царя.
Без неё Иудеи справляют Песах,
За Исход Моисея благодаря.
 
 
Без неё православный встречает Пасху,
А католик – морозное Рождество,
И, имея трёх жён, о деве прекрасной
Поспешает муслим не знать ничего.
 
 
Но, минуя людей города и веси,
Не имея ни статуи, ни икон,
Выкликает любимую в поднебесье
Журавлиным призывом Царь Соломон.
 

«Не судите – просто понимайте…»

 
Не судите – просто понимайте:
В мире велеречия тиха,
Церковь – это общий знаменатель
Праведности, быта и греха.
 
 
Скромный быт почти всегда нейтрален,
Близок к муравьиности возни.
Неказистость кухонек и спален
Нас не возвышает, не казнит.
 
 
Хуже – коль душа захочет лоска.
Да такого, чтоб неповторим!
Скоро поглощает душу роскошь
В сытости и мягкости перин.
 
 
В скудости разумной аскетизма
Вещностью душа не стеснена,
Краткостью времён не восхитима,
Прирастает Вечностью она.
 
 
Не считайте истины проценты
Множа, вычитая и деля.
Всё, что не исчислено у Церкви —
В мире дольнем около нуля.
 

«Пока душа касанием жива…»

 
Пока душа касанием жива,
Не ведает, стремясь с душой смыкаться,
Что есть глубины антивещества,
Антилюбви, и даже антибратства.
 
 
Ей внове всё: клубящийся закат
И ласковые сумерки рассвета,
А если кто-то в чём-то виноват,
Пока ещё прощается и это.
 
 
Ещё не пройден первый твой вокзал,
Ещё нежны и поросли, и корни.
Как Аристотель некогда сказал,
Юнец доверчив, старец непреклонен.
 
 
Душа на время в этот мир пришла,
Свобода дум дана тебе на время.
Ты здесь не для простого ремесла —
Выращивать одолженное семя.
 
 
И как случится тот переворот,
В буфете, на подножке ли трамвая,
Когда придёт и юность заберёт
Бесстрастным ходом стрелка часовая?
 
 
В душе, когда минула жизни треть,
Восторги источаются о разум.
Кто в молодости склонен умереть,
Обычно жить до старости обязан.
 
 
Но для чего? Пожалуй, для того,
Чтобы итогом жизненного траста
Перегорело антивещество,
Антилюбовь, и даже антибратсво.
 

«Ты думаешь – какое чудо: пати…»

 
Ты думаешь – какое чудо: пати,
но снова разворачиваешь фантик,
а там, с изнанки – липкость пустоты.
Не столь уж важно, что ждалось отпадно:
хайратник и растрёпанные патлы,
или мажор со смокингом на «ты».
 
 
Ночная трасса радует огнями.
Отважен, кто сказал тебе: «Погнали!» —
и сел нетрезвый с выпивкой за руль.
Всё лучше, чем удушливое нечто
склоняемое к оргии под вечер:
потроллить можно ветер и патруль.
 
 
И ты кричишь, в окно просунув руки,
как будто рядом родовые муки,
и срок приспел, и воды отошли.
Обочины эскорта и аборта —
отчётливей чем быт, семья, работа,
а впереди, по трассе – край земли.
 
 
Никто не осознал, влетая в Лету,
на сколько метров вдаль, на сколько метров
при этом проседаешь в глубину.
Мелькнёт фантом: «Ещё не нагулялась!» —
но круче всех желаний сингулярность
влечёт ко сну, а может быть, ко дну.
 
 
Пройдёт эксперт в осколках, гари, пыли,
поморщит нос и спросит: «Что курили?» —
а полисмен плечом пожмёт в ответ.
А на тебе совсем некстати платье,
готовое не к смерти, а на пати,
подобное обёртке от конфет.
 

«Когда ты с собою будешь на «ты…»

 
Когда ты с собою будешь на «ты»,
И станет слеза как вино чиста,
Утешишься опытом пустоты,
И раем покажется одиночество.
 
 
Тогда тебе будет дано понять,
Без праздных отписок: «Да ну, проехали!» —
Что нечем тоску твою заполнять:
Зияет душа ночною прорехою,
 
 
В которую радости как ни сыпь,
А всё напослед горчит послевкусие,
И всё, что ни бросишь ты на весы —
Окажется лёгким, ненужным, пустеньким.
 
 
Ты вроде наполнен, но не вполне.
И только с Творцом пребывая засветло,
Творец обнимает тебя совне,
Да так, чтоб ничто рассвета не застило.
 
 
Творец проникает в душу твою
Не вещью, не татем, не стылым облаком,
Но тем же, Кем был для тебя в раю —
Вожатым, идущим с тобою об руку.
 
 
И если тобою отринут грех,
Как тёмное, чуждое, небывалое —
В душе у тебя не будет прорех,
Наполнит её и дыханье малое
 
 
Того всесжигающего огня,
Что разом сожжёт наносное, мнимое,
Но если ты честен, Завет храня,
Заветное пламя тебя помилует.
 

«Даже если ты слеп, и душа слепа…»

 
Даже если ты слеп, и душа слепа,
Весь твой мир из одних акустик —
Ты однажды впускаешь небо в себя,
И уже никогда не отпустишь.
 
 
Пусть оно будет страшным и грозовым —
Только тучи да ветер вольный,
Невесомо клубящим железный дым,
Высекающий искры молний,
 
 
Но принявшим его обещает срок
Без метания, без двуличья,
Где тишайшей зари золотой исток
Пробуждает напевы птичьи.
 
 
Кто-то вовсе без дум говорит: «Судьба!» —
Кем-то мыслей поток заверчен,
Но однажды принявший небо в себя
Пребывает с небом навечно.
 
 
Никому не избыть его, не отнять,
Как из сердца не вынуть Слова.
Кто-то вымолвит простенько: «Благодать!» —
Кто-то просто молчит сурово.
 
 
Но отдавшийся небу – всегда пророк,
Даже жизнь проживая немо,
Потому и поэзии есть исток
Только в тех, кто впускает небо.
 

«Внемлю радиоговору…»

 
Внемлю радиоговору
Как пророку благому.
В этот вечер по городу
Сообщают погоду.
 
 
Дождь владыкой назначили,
А по солнцу поминки.
Так ли будет, иначе ли
В нашей сельской низинке?
 
 
В той сторонке пораненой
На небесные квоты,
Где растут за сараями
Только сныть да осоты.
 
 
Вскипячу-ка я чайничек,
Да картохи начищу.
За укропцем почапаю,
Не обув сапожищи.
 
 
В небе первая звёздочка
Как знакомый мигает,
А трава после дождика
Холодит, обжигает.
 
 
Пусть хоть нас не заметили,
Ничего не просил бы
Знать милее на свете я
Нашей сельской России.
 

«Пожалей меня, пожалей…»

 
Пожалей меня, пожалей,
Дай не оцет мне, а елей,
Всей землёй, мимо всей Руси
Чашу горькую пронеси.
 
 
Может, жалость душе не впрок,
И для жадности вышел срок —
Жить, за то эту жизнь любя,
Что досталось встретить Тебя.
 
 
Может, небо, созрев бедой,
Напророчит снежок седой
На последний русского след
На одной из малых планет.
 
 
Напророчит, напорошит,
С неба сверзнуть нас порешит.
Только я о том не прошу,
Чтоб собрали на парашют.
 
 
Чем бы ни был излом орбит,
Я как кол в эту землю вбит.
И столицу, и рубежи
Коли жив, ко мне привяжи.
 
 
Если нужно насмерть стоять
Словно крест, словно буква «ять»
За простор родимых полей —
Не жалей меня, не жалей.
 

«В пустыне для скитаний серафима…»

 
В пустыне для скитаний серафима
Россия – стройно строимый чертог.
Но разумом она неизмерима,
Как не вместим в живую душу Бог.
 
 
Не применим классический анализ
К тому, что укрывает горький дым.
Одним она – спасительный оазис,
И почва для проклятия – иным.
 
 
Какая ни приспеет миру жажда,
Её исток имеет прежний вид.
С её загадкой встретившись однажды,
Один – хулит, другой – благословит.
 
 
Нет, не даёт по сердцу благ просимых,
И не дарит мехами да казной —
Одно лишь имя вечное – Россия —
Способно заменить весь шар земной.
 
 
Какие в нём возвышенные ноты,
Какой в нём скрежет сломленной мечты —
Поди, узнай совне, не зная, кто ты,
Пока к России не приникнешь ты.
 
 
Приди, испей! Гадать вовне нет нужды,
Безбрежный созерцая монолит,
Сожжёт тебя, как яд, для жизни чуждый,
Или водой живою исцелит.
 

«Душный воздух прибоя доносит солёную весть…»

 
Душный воздух прибоя доносит солёную весть
О случившемся в море на той ли, на этой неделе.
Что-то было вчера, что-то будет теперь, что-то есть.
Мы глядим и глядим. Только главное мы проглядели.
 
 
На шуршащий песок за волною приходит волна.
Ноты мёртвых медуз тошнотворны и приторно-сладки.
На беспамятный мир за войною приходит война,
После – голод и мор, а быть может, в обратном порядке.
 
 
Мы учить не учили, что прочили нам буквари,
Рассыпали те буквы дорогой из школы и в школу.
А теперь онемели, и крик: «Говори! Говори!» —
Зря бросает прибой, молотя кулаками по молу.
 
 
Мы ни грубым помолом, ни меленькой тонкой мукой
Не хранили о прошлом великих и малых историй.
И в сердца анакондой вползала тоска: «А на кой?» —
Но не спали враги, и поход затевали крестовый.
 
 
О врагах – слишком просто в истории повествовать.
Кто тут герр окупант, кто тут главный фашист однозначно
Понимаешь тогда, когда он занимает кровать
Не чужую – твою, и рыгает, и пукает смачно.
 
 
И зачем, для чего без оружия нам кулаки,
Малодушно поверившим в райскую добрую сказку
О старушке Европе, под маскою скрывшей клыки —
Русской шапочке красной, вранья торопящей развязку?
 
 
Для чего эта жизнь, для чего нашей истины груз,
Пронесённый сквозь Скифию, Русское средневековье,
Если души сподобились запаха мёртвых медуз,
И едва ль расшевелят их волн роковые оковы?
 
 
Душный воздух прибоя доносит солёную весть
О случившемся в море на той ли, на этой неделе.
Что-то было вчера, что-то будет теперь, что-то есть.
Мы глядим и глядим. Только главное мы проглядели.
 

Листок кленовый

 
На мокрых тротуарах и мостах
Бьют частый степ последние дождинки.
Былую жизнь легко перелистав,
Вложу листок кленовый в серединке.
Не для того, чтоб в книге засушить,
Чтоб выровнять и глянец, и прожилки,
Но для того, чтоб часть своей души
Оставить с ним у времени в копилке.
Быть может, сохранив приятный вид,
В иной эпохе, далеко не новый,
Не новизной, но сходством удивит
Упавший из страниц листок кленовый.
 

«Побывать бы на небе, где раньше никто не бывал! …»

 
Побывать бы на небе, где раньше никто не бывал! —
Вы проводите вечер в мечтании лёгком, красивом.
Вы спускаетесь в подпол, закут, катакомбы, подвал,
И стокгольмский синдром запиваете яблочным сидром.
 
 
Закутить бы по полной! Но заперты выход и вход.
Для чего только мир напридумывал выходы-входы,
Если ходу назад идентичны походы вперёд,
И стоянье столпом – выражение той же свободы.
 
 
Поглядишь за окно – там дожди, непогода, и Ной
Ладит паспорт и визу – навечно отчалить от дома.
И больная душа превращается в столп соляной,
Обращая свой взор на высокие башни Содома.
 
 
Ох, как твари толпятся у трапа в безжизненный трюм!
Позабыты обеденный сон и вечерняя нега.
Только столп соляной твердокамен, солён и угрюм,
Соляному столпу безразлична возня у ковчега.
 

«Оборваны листья последние…»

 
Оборваны листья последние
С уныло графичных ветвей.
Лежит золотое наследие,
Где в ров притонув, где видней.
 
 
Ползёт колея неторопкая,
Какую намял лесовоз,
А обочь пугливою тропкою
Торопится стайка берёз.
 
 
Ещё их стволы – некондиция,
На девичий, детский манер.
Лет двадцать пождать, чтоб сгодиться им
На тонкие срезы фанер.
 
 
Ни в гать их не кинуть притопленно
Под жёсткие скаты колёс.
На что ж красота приготовлена
Остатних российских берёз?
 
 
На то, чтобы в осыпях, оползнях
Щепы и древесной трухи
Мальчонка, пока что неопытный,
Писал о России стихи.
 

«Праздничный выдался нынче закат…»

 
Праздничный выдался нынче закат.
Солнце в низинах и солнце на сопках.
Капли огня в паутинах висят.
Солнце плутает в высоких осоках.
 
 
Кажется, сыпало только вчера
Мелким дождём, моросящим и нудным.
Хмуро и пасмурно было с утра.
Мир позабыл непогожее утро.
 
 
Золотом стиснута сумерек тень,
И оправдаться унынию нечем.
Даже встречая бессолнечный день
Верьте в закат, украшающий вечер.
 

«Нет места Афродитам в мире ржавом…»

 
Нет места Афродитам в мире ржавом.
О жирной нефти заповедь храня
Займётся не любовью, а пожаром
Морская пена завтрашнего дня.
 
 
Умаялась качаться чечевица
У маятника сумрачных эпох.
Мы ветреного края очевидцы,
Где ведом выдох, но неведом вдох.
 
 
Способны ли в штормящую погодку
И золото, и ладан, и елей
Вмещаться в перевёрнутую лодку
С морщинами рассохшихся щелей?
 
 
Дары волхвов везут не из-за моря,
От сердца к сердцу сушею несут.
И как бы ни был мир земной намолен,
Душе неотменяем Божий Суд.
 
 
Дай не уснуть, пока не вступит в силу
Канон неосуждающей любви,
И перед тем, как всё забрать в могилу,
Что можешь, в нашем сердце оживи.
 

Русские избы

 
Вечер августа пижмой надушен.
В небе месяца тонкий надрез.
Под звездой неприметной падучей
Не загадывай многих чудес.
 
 
Небеса не решают о жизни
Ничего, даже малого дня.
Расспроси лучше русские избы,
Как прожить нам, судьбу не кляня.
 
 
Запушились поблекшие брёвна
Сероватою замшей времён.
Избы дышат покойно и ровно,
Их устаток тоской не клеймён.
 
 
Под осиновой кровлей неброской
В палисадах поющих цикад
Керосиновой света полоской
Отмечают наставший закат.
 
 
Утром осени хмурой, ненастной
Золотит им крыльцо листовей,
А зимой под укатанным настом
Заметает их снег до бровей.
 
 
Пусть их быт неказист однобоко,
Но уныние им не грозит,
Потому что надеждой на Бога
Здесь покой всепрощающий сыт.
 
 
Ни к чему о любви кривотолки.
В русских избах такие миры:
Не хоромы, а всё же светёлки,
Небогаты, а всё же щедры.
 
 
И за то, что смиренны и кротки,
Прежде многого – душу спасти,
Под гармонь да с бутылкою водки
Вечера наши Бог наш простит.
 
 
Здесь равны комбайнёр и учитель,
Отставной инженерный майор.
Тот, кто радостью жизни лучится,
Тот не скажет свирепо: «Моё!»
 
 
Над рекой луговины и пожни,
Пересыпанный звёздами мрак —
Это даже не наше, а Божье,
Понимает здесь каждый земляк.
 
 
С каждым годом всё уже деревня
В лесовитых объятиях дня.
Но ночами – привольно и древне
Дремлют избы, судьбу не кляня.
 
 
Избы, прошлого века истицы!
Зря занозная дума болит,
Что по брёвнышку вам раскатиться
Энтропийное нечто велит.
 
 
Русским избам тропой нелинейной
Вместо губящих душу твою
Притяжательных местоимений
Уготовано место в раю.
 

«Не для выдумки пестует слово…»

 
Не для выдумки пестует слово
Заповедная русская речь —
Для того, чтобы снова и снова
Заморозить и жаром обжечь
Непридуманных давних преданий
И словесностью взятых забот,
Чтобы слышащий, ближний и дальний,
Навсегда разумел наперёд
О героях, что были двужильны,
Твёрже стали и жарче костров:
Это – правда волнительной жизни,
А не блёклый просцениум снов.
 

«Научи меня так любить…»

 
Научи меня так любить,
как кудельная вьётся нить,
как в скудельном сосуде свет
откликается тьме в ответ,
как звезда проникает в ночь,
унося беспокойство прочь:
где ты, с кем ты, в каком краю?
Я в себе тебя узнаю.
 
 
Научи меня так жалеть,
как осенняя льётся медь
там, на стрежне крутой реки,
чьих стремлений не изреки,
но себе не сочти за труд
оставаться в тени запруд,
чтобы вызрела благодать —
мне себя в тебе угадать.
 
 
Научи меня забывать
те места, где пришлось бывать
без тебя, вне тебя, в пустой
оболочке листвы и хвой,
где древесная плоть груба,
словно шёпот: «Это судьба!» —
ведь бесшёпотно, не спеша
приникает к душе душа.
 
 
Научи меня не скорбеть,
проживая от жизни треть —
кроме первой, кроме второй,
где уже ты не тот герой,
кем себя ты сперва знавал.
Словно море и пенный вал,
словно пашня и в ней – зерно,
я и ты – навсегда одно.
 

«О прошлом не случается предчувствий…»

 
О прошлом не случается предчувствий,
Оно подобно дремлющим корням,
Оно взойдёт случайною причудой
И прежний мир светло покажет нам.
 
 
Не будет войн – они перегорели
В душе у тех, что жили прежде нас.
Не будет торжества великой цели,
А будет бочка с ярким словом «Квас»,
 
 
И будут автоматы с газировкой,
Где моется фонтанчиком стакан,
И с бабушкой пойдёт малыш неловкий
Смотреть на шум рабочих эстакад,
 
 
На бойкий паровозик маневровый,
На быстрый ход байдарок на реке,
На блюда в диетической столовой,
На самолёт, летящий вдалеке.
 
 
На строгие строительные краны,
Осколки смальты, проблески слюды,
На карту мира, где моря и страны
Не оставляют в памяти следы,
 
 
Как только упоенье идеалом,
Что тень беды не двинет время вспять,
Что мир укрыт лоскутным одеялом,
И мирно спит, чтоб утром рано встать,
 
 
Под звуки производственных гимнастик
Почистить зубы, съесть глазуньи треть,
И, высунув язык, нажать на ластик,
Чтобы себя из памяти стереть.
 

«Верните меня в допотопный Союз…»

 
Верните меня в допотопный Союз,
Где вкус философский ещё не утерян
К сравнению роз и к сравнению муз,
К растерянной радости светлых мистерий.
 
 
Верните туда, где на стройках аврал,
Где в булочной пахнет бисквитом и халой,
Где мог по директорским красным коврам
Входить в кабинет молодой и нахальный.
 
 
Где рацпредложения лавой лились,
Где праздники майские морем кипели,
Где были синее небесная высь
И куры, с которых ощипаны перья.
 
 
А что бы ещё я сейчас возродил?
Что рядом с курчонком приходит на память?
Пожалуй, цветистый журнал «Крокодил»,
Халтурщиков колющий больно шипами.
 
 
Тогда бы сумелось надёжно и в срок
Воздать по заслугам рвачу и разине,
Был цел от погромщиков ближний лесок,
И брёвна больной колеёй не возили.
 
 
От мощных секвой до смешных икебан
Впуская в лески наши мир человечий,
Шумел бы приёмник ночной «Океан»
Стотысячным гамом планетных наречий,
 
 
С утра «Пионерская зорька» цвела;
Без пошлых намёков, без флуда и брани
Легко сочетались любые дела
С отзывчивым голосом «Радионяни».
 
 
Да что говорить! Пропадай, Интернет,
Намного приятнее соединяли
Подростков в двенадцать-четырнадцать лет
Кружки в государственном их идеале.
 
 
Но где вы, желанной поры города?
Осядет ли, схлынув в земли моей, в Лете —
Зелёная муть, неживая вода
От послепотопного тридцатилетия?
 

«Кончился день короткий…»

 
Кончился день короткий.
Стадо идёт в прогон.
Лук на моей сковородке
Вызолотил огонь.
 
 
В мире вечернем дивном
Кто ты такой, поэт?
Есть картофель в мундирах,
Прочих мундиров нет.
 
 
Есть пиджачок, фуфайка,
Кепка и макинтош.
Пусть я и лох по факту,
Всё же меня не трожь!
 
 
Если решать на месте
С сердцем и по уму,
Хвастаться – много чести.
Плакаться – ни к чему.
 
 
Кто-то открытий ищет,
С истиной не знаком.
Молча картошку чищу,
Сдабриваю лучком.
 
 
Это ведь в мире то, что
Радует нас ещё:
Пламенная картошка
И золотой лучок.
 

«Говорят, в этом мире не ново…»

 
Говорят, в этом мире не ново
То и это. К чему же опять
Всё ищу заповедное слово,
Что как будто успел потерять?
 
 
То приснится оно, то поманит
Из леска золотой тишиной
В час осенний, где в зыбком тумане
Листопад – остывающий зной.
 
 
То холодною цепью колодца
На минуту ладонь леденит,
То костром полуночным смеётся,
Устремляющим искры в зенит.
 
 
То росистою тропкою луга
Убегает к вечерней реке,
То качается веткой упруго
Над водой в молодом ивняке.
 
 
То твоим недосказанным взором
Для надежды даёт перевес,
Будто день мой сверхновою взорван
Молодою звездою небес.
 
 
И какие приложатся рифмы
К самой сути – не главный фасон.
Ни к чему вычислять логарифмы,
Если словом и в слове спасён.
 

«Если пишешь стихи – то и дышится легче…»

 
Если пишешь стихи – то и дышится легче,
Золотее закат и просторнее вечер,
И над миром, исполненным страха ночного,
Есть опора для дум и для веры основа.
 
 
Если пишешь стихи, значит, время замедлив,
Кто-то сходит на землю из ангелов смелых,
Кто, подобно тому, как бывало в начале,
Окрылит твои плечи над морем печали.
 
 
Если пишешь стихи, пусть без записи нотной,
Это – песня всегда, это клич перелётный,
В неизвестные дали по небу влекущий,
Что б там ни было, ад или райские кущи.
 
 
Если пишешь стихи, приготовься к расплате,
К рубашонке смирительной в общей палате,
Где врачу вседозволено всех вас исправить,
Перевыдумать, перековать, переплавить.
 
 
Если пишешь стихи, то по образу Данта
Неизменно спускаешься в бездну когда-то,
В тех краях, что тесней, населённей Китая
Сам себя в неучтённых кругах обретая.
 
 
Если пишешь стихи – промолчи же об этом!
Нету выгоды в мире назваться поэтом.
А что вызрело в ночь – не записывай вовсе,
Это только листва, только сон, только осень.
 
 
Если пишешь стихи, не дождёшься сочувствий.
Человек на поэзию тонко сощурен,
Вот и видит лишь то, что увидеть стремится —
Не тебя, а тебе неизвестные лица.
 
 
Если пишешь стихи, то годов через триста
Не надейся себе обрести пушкиниста,
Что единственный том твой от корки до корки
Осознает в процессе крутой пересборки.
 
 
Если пишешь стихи, просто дышишь свободней;
Не сойдясь ни с какою поганою сводней
Выбираешь как женщину добрую музу,
Привыкаешь как к жемчугу к этому грузу,
 
 
Если пишешь стихи, а не плоскую прозу,
Что все силы души устремляет к некрозу,
Даже если в солидном журнальном подвале
Эту прозу эстеты стихами назвали.
 

«Там, где включают чужой музон…»

 
Там, где включают чужой музон,
Там не дождёшься собственной музы,
Вовсе  не важно: ABBA, Кобзон,
Или же рэперы-карапузы,
 
 
Что там – фуфайка или шинель,
Или же фрак на тебе воздеты.
Муза нуждается в тишине,
Без тишины не живут поэты.
 
 
Кем бы твой ни был пернатый друг,
Крылья черны, или крылья белы,
Лирика – лиры негромкий звук,
А не ревущие децибелы.
 

«На стылой реке, на пустынном причале…»

 
На стылой реке, на пустынном причале
Нельзя оторваться от лика печали.
Вникая в него огневым поцелуем,
Закатное солнце дробится за буем.
 
 
Забудем, забудем и это прощанье,
И стылую осень с постылой печалью,
И листья, летящие птицам подобно
Туда, где закат к горизонту подогнан.
 
 
Забудем прекрасные сонные блики
Реки, не из малых и не из великих,
А всё же умелой, что мало-помалу
На мели свои мою боль изымала.
 
 
Так там и останется грузно, а как же,
Ржаветь, словно миром забытые баржи,
Затихшая боль, неподвижная вроде,
Пока не подхватит её половодье.
 
 
Весною широкой, весною открытой,
Свободной от песен печального быта,
Я вспомню холодную осень, прости мне,
Когда нас закат возле устья настигнет.