Текст книги "Годы привередливые. Записки геронтолога"

Целина-1965

После окончания 3-го курса я снова собрался поехать на целину, причем только с отрядом своего Института. Эшелоны из Питера уходили раньше, чем заканчивалась сессия у третьекурсников, поэтому пришлось сессию сдавать досрочно. Заведующим кафедрой фармакологии был выдающийся ученый и блестящий лектор академик АМН СССР Артур Викторович Вальдман, лекции которого пропускали лишь самые отпетые лентяи. Артур Викторович не любил «торопыг» – тех, кто старался сдать экзамены досрочно. У таких студентов он всегда принимал экзамены сам. Я, наверное, не пропустил ни одной лекции Вальдмана, – у меня были идеальные конспекты всех его лекций. Фармакология мне очень нравилась своей логикой, интегральностью и давала ощущение, что ты действительно можешь с помощью таблеток, пилюль или инъекций остановить патологический процесс, излечить больного и дать надежду страждущему. Артур Викторович быстро прервал меня, когда я начал было отвечать по билету, поскольку увидел, как я положил перед собой несколько исписанных листков с нарисованными схемами. «Покажите, что вы написали, – попросил он, бегло взглянул и сказал: – Ну, вы это знаете. Я задам вам вопрос: есть новый препарат, центральный м-холиномиметик, неважно как он называется. Каково будет его влияние на гладкую мускулатуру, на артериальное давление, на нервную проводимость?..» Он быстро «протестировал» меня по всем системам. «Так, это вы знаете… Хорошо, а что нужно сделать, чтобы получить пролонгированную лекарственную форму этого препарата? А если у него плохая растворимость в воде, а вводить нужно в инъекциях? Что такое ЛД50?» Вопросы следовали один за другим, но я держался: все-таки я прослушал весь курс лекций, проштудировал учебники, да еще успел к этому времени провести несколько экспериментов по изучению противоопухолевой активности нового алкилирующего препарата в Институте онкологии. «Хорошо, – сказал Артур Викторович, – достаточно, давайте зачетку». Открыл и добавил к ряду отличных оценок, полученных мной на других экзаменах, еще и свою оценку «отлично», чем я горжусь до сих пор.

Попасть в отряд I ЛМИ было непросто: целина здорово сдружила многих, «целинники», как называли там побывавших, ходили в романтическом ореоле, знали множество песен и вообще чувствовали себя «настоящими людьми». «Ветеранов», то есть тех, кто был на стройке уже до этого два года, брали в первую очередь – ведь у них была строительная квалификация и бесценный опыт. Отряд был замечательный, в нем было много «ветеранов», которые были уже второй или даже третий раз на целине – Сергей Кетлинский, Евгений Соболев, Сергей Сергеев, Эдуард Куриленко, Борис Палей и другие. Отряд был «спетый» – когда на встречах с другими отрядами вставал наш отряд и в 60 глоток пел свой гимн «Обгорев на кострах эмоций, мы по жизни шагаем ногами, симпатичнейшие уродцы с перевернутыми мозгами…», это производило впечатление.

Ещё до отъезда в комитете комсомола нашли в шкафу забытое китайское красное знамя с нашитыми на него иероглифами. Сколько оно там пролежало – неизвестно, видно с 1950-х годов, когда в Институте училось много студентов из Китая. Иероглифы срезали, и одна из бригад нашила их на свои голландки, которые мы получали из гвардейского экипажа в Кронштадте. Стройотрядовская форма появилась позднее. Бригадиром «китайцев» был Эдуард Куриленко, у него был китайский значок с изображением Мао Цзэдуна. Валерий Нозик получил титул «дядюшки Джана» за то, что написал песню на мелодию гимна «Алеет Восток». В бригаде «китайцев» сочинили также песню «Вставайте, китайцы, Мао уже встал!», которую обычно пели после «Уродцев». Запомнились слова из неё:

 
Мао в столовую двинул,
Огромную ложку берет.
От зависти рот свой разинул
Великий китайский народ.
 

Китайцев было жалко…

Командиром отряда был назначен Владимир Беляевский, который был на курс моложе меня. Он оказался замечательным организатором. Ещё в институте он стал членом обкома комсомола, после окончания учился в аспирантуре на кафедре организации здравоохранения, защитил кандидатскую диссертацию, затем стал главным врачом поликлиники I ЛМИ, а потом – главным врачом «театральной» поликлиники на Невском проспекте. На целине он гонял на мотоцикле по бригадам, которые возводили объекты в разных отделениях совхоза «Искра», в котором работал отряд. Про него тоже сложили песню, начинавшуюся так: «Ох, Володенька, наш начальничек, продавай скорее свой чихальничек…»

Отрядным врачом была Алла Дворкина – она хорошо себя проявила еще на первой целине. Мастером был старшекурсник ЛИСИ Валерий Орельский. Он был весьма квалифицированным строителем, отличался невозмутимостью и великолепным чувством юмора. Однажды мы приехали вечером из Карловки, где бригада, в которой я работал, строила жилые двухквартирные дома, и увидели, что Валерий с поварихами сидит горестно у обрушившейся кухни. Поварихи рассказали, что Валерий сидел на лавочке на кухне, писал наряды и вдруг увидел на столбике мирно сидящую мышку.

– Мышка, уйди, – попросил строгим голосом Валерий. Когда мышка не послушалась на третий раз, Валерий взял свое ружьё, которое стояло у него рядом, и выстрелил в мышку. Мышка исчезла, но заряд дроби перебил одну из стоек кровли, и она рухнула, обрушившись на котлы, в которых готовился наш ужин.

Этот год был просто замечательным. Отряд послали в Энбекшильдерский район, расположенный не очень далеко (около 250 км) от Борового – жемчужины Кокчетавской области, где была уже лесостепь, несколько гор и озера. Отряд наш жил в больших палатках, стоявших в небольшой сосновой роще, что защищало от жары и создавало свою атмосферу для ежедневных костров и песен под гитару. Незабываемыми были поездки на День строителя в Боровое или в гости к стройотряду Тартуского университета, бойцы которого научили нас «Летке-еньке» и другим эстонским танцам и песням.

Запомнилась поездка за 40 км в баню в райцентр Степняк. Возвращались часов в десять вечера под звездным пологом, сверкавшим своим великолепным Млечным Путем. Вдруг в вышине вспыхнуло ослепительное «яблоко», из которого пошла тоненькая ракета, за ней потянулся сверкающий хвост. Затем мы видели, как отделилась и отстала одна ступень, ракета превратилась в сверкающую точку, а ее хвост соперничал по яркости с Млечным Путем. Мы остановились и поехали лишь тогда, когда ракета ушла за горизонт. Утром по радио сказали, что в Советском Союзе «осуществлен запуск» космического корабля со спутником «Космос-44». До Байконура было около трёхсот километров…

Кстати, о Степняке. Когда я описал в письме домой эту нашу поездку, отец попросил узнать, не было ли в Степняке золотых шахт. Я выяснил у местных жителей, что золотые шахты были еще до войны, потом золота стало совсем мало и их закрыли. По возвращении я спросил отца, чем был вызван его странный вопрос.

– Дед твой работал на шахте в Степняке мастером, и мы с твоей бабушкой Таней и твоими тётками – моими сёстрами – несколько лет там жили перед войной, – все, что тогда мне сказал отец. Лишь в перестроечные времена он рассказал, почему деда, который был механиком по драгам и электрическим машинам, занесло в те края. Оказывается, в злопамятные 1930-е годы на деда кто-то «настучал», что его старший брат Костя был белым офицером. Дед Костя был, действительно, лейб-гвардии полковником. Он погиб в Первую мировую войну где-то в Галиции, в Брусиловском прорыве. Деда Сашу не расстреляли за то, что скрыл родство с белым офицером, а отправили в ссылку – его квалификация была нужна на золотых и урановых рудниках. Двоюродная сестра отца тётя Галя, жившая в Москве и рассказавшая мне уже в 1990-е годы многие подробности истории нашей семьи и даже показавшая фотографию легендарного деда Кости, утверждала, что дед Саша был знаком с Климом Ворошиловым, и это спасло его от расстрела. Отпустить его, раз взяли, было не с руки, поэтому расстрел заменили ссылкой.

Письмо Гансу Селье

На 4-м курсе института пришлось оставить занятия в спортивной секции. Всё свободное время я проводил в Песочном – в Институте онкологии. Правда, иногда я участвовал в соревнованиях по ручному мячу, лыжам и даже первенстве института по футболу. На курсе появились двое новеньких – из Челябинского медицинского института перевелись два студента – Олег Киселёв и Виктор Федоров. Они были отличниками, хотели заниматься наукой и выбрали I ЛМИ как стартовую площадку для входа в храм науки. Так получилось, что мы быстро сдружились. Виктор занимался в СНО на кафедре факультетской терапии, а Олег Киселёв выполнял на кафедре судебной медицины какую-то научную работу о роли холинэстеразы в головном мозге при стрессе. Как-то он ставил большой опыт и попросил ему помочь иммобилизировать крыс. Мы привязывали бинтами за лапы, растягивая крыс на досках, и оставляли на несколько часов. Крысам это явно не нравилось, они отчаянно сопротивлялись и пищали.

Одним из результатов опыта было установление феномена большей устойчивости к стрессу самок крыс. Нужно было посмотреть в литературе, насколько это было новым. На удивление, нам удалось обнаружить очень немного данных по этому вопросу. Нашли работу, в которой на классической физиологической модели изолированного нервно-мышечного препарата лягушки было показано, что в ответ на раздражение электрическим током мышца самки отвечала значительно дольше, чем мышца самца. Книгу создателя теории стресса Ганса Селье «Очерки об адаптационном синдроме»[11]11
  Селье Г. Очерки об адаптационном синдроме. М., 1960.


[Закрыть] мы нашли в научной библиотеке Института, тщательно проштудировали, но не обнаружили в ней указаний о существовании полового диморфизма в реакции на стресс. Тогда мне пришла в голову мысль обратиться к самому Селье. Сказано – сделано. В Публичной библиотеке был найден адрес классика, и я написал ему письмо, в котором просил прислать оттиски его работ на эту тему. Письмо отправил через международный отдел Института онкологии (такой был тогда порядок), указав обратный адрес Института. Спустя какое-то время на моё имя в Институт пришёл увесистый пакет, в котором был каталог, если не ошибаюсь, около двух тысяч публикаций великого ученого. В сопроводительном письме Селье благодарил меня за интерес к его работам и выразил готовность прислать оттиски любых нужных мне статей, указав лишь их порядковые номера в каталоге, поскольку сам не помнит, в какой работе содержится ответ на мой вопрос. Письмо было напечатано на пишущей машинке на английском языке, но подписано по-русски «Ганс Селье». Селье был чехом, но жил и работал в Канаде. Я очень гордился этим письмом, показывал друзьям. Оно до сих пор хранится в моих бумагах среди дорогих мне писем. Тогда меня поразило, что ученый такого уровня ответил студенту. Примеру Г. Селье отвечать на письма студентов, начинающих исследователей и врачей, которые в эпоху Интернета довольно часто мне приходят по электронной почте, я неизменно стараюсь следовать.

Практика в Кандалакше

В 1966 году, после 4-го курса, мы не могли поехать на целину – нам предстояла двухмесячная врачебная практика. Можно было выбрать клинику в городе или в глубинке – от Прибалтики до Мурманска. Восемь парней и две девушки выбрали районную больницу заполярной Кандалакши. Название города объясняли как «кандалы кши», то есть снимай кандалы – мол, отсюда уже не убежишь. В больнице нас встретили хорошо, распределили по отделениям. Большинство врачей сразу ушли в отпуск, на каждом отделении оставалось по одному-два врача для надзора за нами. Мы все сразу устроились подрабатывать в больнице, кто на отделениях, с которых начинали практику, кто на станции скорой помощи. Мы с Женей Соболевым попали сначала в гинекологию, где и проработали дежурантами весь срок практики, даже когда переходили на терапию и хирургию. Практика была замечательная: мы принимали роды в родильном отделении, вели больных, на хирургии ассистировали и даже сами полностью выполняли несложные операции. По совету К. М. Пожарисского я познакомился с патологоанатомом районной больницы – нужно было набираться опыта работы в прозектуре. Весь 4-й курс по его рекомендации я довольно регулярно ездил в прозектуру Александровской больницы, которой заведовал известный патологоанатом профессор С. С. Вайль. Патологоанатомом в Кандалакше была Наталья Артуровна Аброян, совмещавшая должность судмедэксперта. Она с удивлением отреагировала на мою просьбу дать мне возможность производить вскрытия – такого пожелания от студентов-практикантов ей не приходилось слышать. Однако, когда я сослался на рекомендации Пожарисского, да еще узнав, что я ездил учиться к самому Вайлю, она взяла меня под свою опеку, и почти все, что поступало в ее печальное отделение, прошло за эти два месяца через мои руки.

Однажды мы производили вскрытие повесившегося самоубийцы.

– Сколько часов он провисел в петле, пока его нашли? – тоном экзаменатора спросила меня Наталья Артуровна. Судя по некоторым признакам, которые я четко ей перечислил, не менее пяти часов.

– Правильно, – заметила она меланхолично, – а твои коллеги, дежурившие на скорой и вынувшие несчастного из петли, полчаса пытались реанимировать его. И даже делали искусственное дыхание «рот в рот»…

– Вот какие добросовестные! – всё, что я мог сказать. Кстати, один из них стал профессором хирургии, а другой – эпидемиологом, кандидатом медицинских наук.

В один прекрасный день во время прохождения трехнедельной практики в хирургическом отделении старшая сестра попросила Юрия Стефаненко и меня привезти самосвал земли для новой клумбы перед хирургическим корпусом. Это было нам совсем несложно, самосвал мы накидали быстро, привезли, разровняли землю и пошли докладывать старшей сестре о выполненном задании. Она пригласила нас к себе в кабинет, достала из ящика стола хлеб с салом, луковку, поставила два стакана и налила до половины чистого спирта из огромной оранжевого стекла бутыли.

– Вам разбавить или чистый потребляете? – задорно сказала она.

– Конечно, неразбавленный, – уверенно сказал Юрий, отслуживший армию и бывший чуть ли не мастером спорта по боксу. Я не решился показать свою неопытность перед бравым товарищем и перед дамой и, выдохнув, лихо опрокинул содержимое стакана в рот, закусив салом. Расстояние от хирургического корпуса до дома, где мы квартировали, было не более ста метров. Помню, как мы вышли из отделения, а вот как я очутился на своей кровати, совершенно выпало из моей памяти, хотя никогда в жизни после той истории я не пил неразбавленный спирт и другим не советую.

Перед отъездом из Кандалакши врачи, вернувшиеся из отпусков, в благодарность за ударный труд устроили в нашу честь банкет в ресторане «Нива». Банкет прошел на высоком уровне. Мурманский экспресс «Арктика» проходил через Кандалакшу в 3 часа ночи. Можете себе представить, уважаемый читатель, сцену, когда колонна из семи карет скорой помощи проследовала от ресторана через весь спящий город и торжественно выкатила на привокзальную площадь. Когда к перрону подошел поезд, из каждой машины на носилках вынесли почти бездыханные тела, которые на глазах потрясенной проводницы и нескольких пассажиров, страдавших бессонницей, заботливо были погружены в вагон, внесены вещи «болезных». Машины и их бригады уехали от вокзала только после отправления поезда в Ленинград… Утром мы нашли среди своих вещей авоську, в которой стояло несколько сосудов с живительной влагой «для поправки здоровья». Поправив здоровье, мы обнаружили, что одного товарища нет с нами. Потом мы узнали, что он просто уснул в ресторане, запершись в туалете, и его не нашли, чтобы погрузить вместе с коллегами. Он приехал только через трое суток, так как утром потребовал, как он нам живописно потом рассказывал, «продолжения банкета».

Медбрат послеоперационного отделения

Когда я перешел на 5-й курс, работу сторожем вивария у меня забрали по какой-то причине. Тогда я устроился на полставки медсестры послеоперационного отделения. Диплом медучилища очень пригодился. Отделение располагалось на пятом этаже в правом крыле клинического корпуса. Руководил им профессор Иосиф Абрамович Фрид. У него была черная повязка на лице – в войну он был фельдшером кавалерийского полка и потерял в бою глаз. Он был очень строгим и квалифицированным человеком и воспитал целую плеяду замечательных анестезиологов. Тогда в Институте по ночам находился один дежурный хирург. В послеоперационном отделении он делал вечерний и утренний обходы. Всю же остальную работу вечером и в выходные выполняли дежурная медсестра и санитарка. Санитарками работали обычно студентки медучилища, которое в те годы было при Институте. Да и основной костяк медсестер клиник сегодня составляют выпускницы училища тех лет. Дежурить на отделении было довольно ответственно – операции были тяжелые, и больные нуждались в постоянном наблюдении. Приходилось ставить капельницы, выполнять инъекции, катетеризации и другие назначения. Все нужно было записать в истории болезни.

По утрам уже к 8 часам приезжали хирурги проверить состояние оперированных накануне пациентов. Так я познакомился с большинством ведущих хирургов Института. Запомнилось неизменно вежливое обращение с вопросами о состоянии «своих» больных «корифеев» Александра Ивановича Ракова, Семена Абрамовича Холдина, Рюрика Александровича Мельникова, Леонида Юльевича Дымарского, Яна Владимировича Бохмана, Роберта Ивановича Вагнера, Льва Ивановича Снешко и многих других замечательных врачей. Из молодых хирургов запомнились тогда Алексей Барчук, Владимир Семиглазов, Николай Симонов, Виктор Кочнев, Сергей Кожевников, Олег Волков, Анатолий Марьин, Владимир Лемехов. Подружился с молодыми тогда анестезиологами Дмитрием Беляевым, Анатолием Евтюхиным, Геннадием Александриным. Были и другие врачи, которые не считали зазорным нахамить «какому-то там студенту», указавшему на их промах, например отсутствие записи в истории болезни о необходимом назначении.

Остался в памяти случай, когда пришлось буквально спасти оперированную накануне женщину, у которой началась на моих глазах асфиксия. Я послал молоденькую санитарку за дежурным врачом, а сам подкатил каталку, переложил на нее довольно тучную больную и почти бегом повез её в перевязочную. Примчался дежуривший тогда аспирант отделения детской онкологии Борис Александрович Колыгин, схватил скальпель и наложил трахеостому. Больная была спасена, а я своими глазами видел, как нужно делать эту важную операцию. Проработал я тогда на отделении реанимации (как его и сейчас часто называют) до весенней сессии. И всегда с удовольствием вспоминаю работу на этом ответственном отделении, хорошо знаю и очень дорожу дружбой со многими клиницистами, начинавшими свой путь практически в те же годы и ставшими на моих глазах ведущими специалистами не только Института, но и страны. Мне же лично этот приобретенный в отделении бесценный опыт не раз помогал в критических ситуациях. Навыки, полученные в реанимационном отделении, пригодились впоследствии, когда я, будучи уже ординатором, подрабатывал на станции скорой помощи, обслуживавшей посёлки Песочный и Дибуны (1970–1972 гг.), а также во время моих летних поездок в стройотряды и «шабашки».

Синдром персистирующего эструса

Как-то, приехав из очередной зарубежной командировки, Николай Павлович поручил мне разыскать работы американского патолога Бильшовского, доклад которого он слушал на конференции. Бильшовский обнаружил, что у самок крыс, которых кастрировали и у которых один из яичников пересаживали в хвост, развивался так называемый синдром персистирующего эструса – то есть вместо циклической продукции эстрогенов и регулярных (каждые 4–6 дней) овуляций половые гормоны секретировались яичниками постоянно, что проявлялось постоянным ороговением слизистой оболочки, выстилающей половые пути животных, а в яичниках развивались фолликулярные кисты. Идея Николая Павловича заключалась в том, что на фоне такого синдрома после кратковременного введения какого-либо канцерогенного вещества можно было бы выявить промотирующее (ускоряющее) канцерогенез действие постоянной продукции эндогенных гормонов в ткани-мишени. Я «нырнул» в ГПБ (Государственную публичную библиотеку, «Публичку»), проверил за многие годы тома Index Medicus – прекрасного реферативного издания. В залы для научной работы записывали только лиц с высшим образованием. Студенты могли посещать залы в корпусе на Фонтанке, рядом с Аничковым мостом, где заказанные научные журналы приходилось ждать по нескольку дней, пока их привезут из хранилища с площади Островского. Николай Павлович снабдил своих учеников-студентов ходатайствами в дирекции ГПБ и БАН (Библиотеки Академии наук) от НИИ онкологии с просьбой выдать нам постоянные читательские билеты в залы для научной работы. Это способствовало тому, что я довольно быстро нашел статью Бильшовского[12]12
  Bielschowsky F., Hall W. H. The endocrine imbalance induced in female rats by autotransplantation of the ovary into the tail // Aust. J. Exp. Biol. Med. Sci. 1953. Vol. 31. P. 85–97.


[Закрыть], заказал ксерокопию и принес шефу. «Вот этим и займешься!» – сказал Николай Павлович. Я засел за операции по пересадке яичников и довольно быстро научился производить их за 3–4 минуты каждую и по многу за день. Быстро были набраны большие группы оперированных крыс, я научился брать и оценивать влагалищные мазки, по которым регистрировались стадии эстрального цикла у крыс (эквивалентного менструальному циклу у женщин).

К концу 5-го курса я уже точно знал, что предложенная Н. П. Напалковым тема мне очень нравится и я хочу ей заниматься. После 5-го курса нам предстояло разделиться на три потока – терапевтический, хирургический и акушерско-гинекологический. Поскольку я работал с моделью Бильшовского, выбор мне было сделать легко – я пошел в субординатуру по акушерству и гинекологии. И здесь мне снова повезло. Нашу группу на 6-м курсе вела ассистент Екатерина Тимофеевна Васильева, замечательный педагог и человек, с которой мы многие годы поддерживали самые теплые отношения. На кафедре акушерства и гинекологии она была специалистом по эндокринологии, и у неё я многому научился. Она же познакомила меня с патологоанатомом Ольгой Ивановной Топчиевой, которая работала на кафедре акушерства и гинекологии. Ольга Ивановна была крупным специалистом по диагностике соскобов эндометрия и прекрасно знала морфологию яичников. Я забирался в её тесный кабинет под крышей акушерской клиники и часами изучал под микроскопом препараты тканей яичников, удалённых при операции клиновидной резекции при синдроме Штейна-Левенталя; нормальные яичники, удалённые при различных операциях; гистологические препараты эндометрия, шейки матки и влагалища, которые в большом количестве давала мне Ольга Ивановна. То, что я делал в Институте онкологии в эксперименте, имело практическую значимость для клиники акушерства и гинекологии. Знания, которые я получал, часами просиживая в библиотеках Института онкологии и I ЛМИ, Публичке и Библиотеке Академии наук (мы называли это «посидеть в БАНе») и проглатывая огромное количество литературы по физиологии и патологии репродуктивной системы, прочно откладывались в моей голове. Я охотно делился ими с товарищами по группе, делая доклады, которые мне поручала Екатерина Тимофеевна. Она поощряла мои увлечения и энтузиазм. Я глубоко благодарен ей за поддержку и всегда благожелательную критику моих подчас излишне эмоциональных выступлений.

Весной 1967 года Николай Павлович привез с какой-то конференции и дал мне пачку оттисков статей на английском языке, большинство из которых было написано японским исследователем Такао Мори и посвящено неонатальной андрогенизации мышей и развивающимся вследствие этого у них поликистозу яичников и персистирующему эструсу. Поскольку в школе я учил английский лишь три года (с 5-го по 7-й класс, да еще кое-как, сменив три школы за три года), а потом практически с «нуля» ещё один год в медучилище, то английского языка я, естественно, не знал. Но тут деваться было некуда: поручение шефа – дело святое.

Здесь кстати подвернулась летняя практика на кораблях (в I ЛМИ была военно-морская кафедра, и из нас готовили корабельных врачей запаса). После 5-го курса большая часть мужской половины курса прибыла в Североморск, где нас обмундировали в голландки и клёши, выдали бескозырки с лентами и якорями. Не служившие до поступления в институт в армии, в том числе и я, приняли воинскую присягу. И вот самоходная баржа, типа той, на которой в открытом океане 40 дней дрейфовали доблестные советские воины Зиганшин с товарищами (об этом много тогда писали в газетах, был даже снят художественный фильм), с несколькими сокурсниками на борту идёт по Кольскому заливу, выходит в Баренцево море и доставляет нас в город Полярный. Еще около часа пешком по деревянным мосткам, проложенным по скалистым сопкам, – и я с двумя товарищами уже в дивизионе десантных кораблей, пришвартованных к мосткам в небольшой, окруженной скалами, бухте. Командир корабля капитан-лейтенант Щукин задумчиво посмотрел на представшего перед ним довольно лохматого матроса в роговых очках. «С одной стороны – ты матрос по званию, а с другой – уже отучился пять лет в институте и через год тебе будет присвоено офицерское звание, – вслух рассуждал капитан и глубокомысленно заключил: – Будешь гардемарином!» И определил меня в каюту, в которой обитал мичман, оказавшийся дивизионным химиком. Как я потом понял, из всей химии мичман лучше всего знал структуру и растворимость этанола и очень уважал Дмитрия Ивановича Менделеева, который внёс весомый вклад в экономическое могущество России, экспериментально определив оптимальную концентрацию оного вещества в русской водке.

Соседство с мичманом в довольно просторной четырехместной каюте меня не тяготило, служебными обязанностями по медпункту я не был обременен. За месяц лишь пару раз пришлось дать таблетки каким-то матросам и один раз – штурману, у которого раскалывалась голова, очевидно, после дебатов с мичманом по поводу правоты Дмитрия Ивановича. Так вот, именно во время своей службы на корабле я самым серьезным образом переводил захваченные с собой оттиски статей. Я разделил каждую страничку толстой общей тетради на две половины: слева выписывал слова, которые я не знал, и их перевод, который находил в привезенном с собой англо-русском словаре, а справа шел собственно перевод статей. Много лет спустя я нашел одну из таких тетрадей и был поражён мизерностью своего словарного запаса в то время и неграмотностью перевода. Тем не менее, начало было положено, и это был ещё один урок, который я получил от Николая Павловича: если хочешь заниматься наукой – изучай английский язык. Нельзя знакомиться с работами по их рефератам, опубликованным в советских реферативных журналах, кстати, весьма информативных и полезных для первичного поиска нужной литературы. Следует читать и изучать оригинальные статьи.

«Ладога-4»

Вернувшись в Ленинград с морской практики, я отправился в стройотряд ЛЭТИ, которым командовал Володя Сивков, а отрядным врачом была моя однокурсница и невеста Леночка Сапожникова, с которой мы собирались пожениться в сентябре, – соответствующее заявление мы отнесли в Дом бракосочетаний заранее. Люся Коропальцева (в девичестве Антоневич) и Элла Черницкая (в девичестве Брускина) были врачами в соседних отрядах лэтишников, которых в том году «бросили» в Лодейнопольский район Ленинградской области, где тоже нужно было строить коровники, заниматься мелиорацией и строить дороги. После месяца, проведенного на Баренцевом море, где я проходил военные сборы в качестве врача десантного корабля, закалился в походах к мысу Цып-Наволок полуострова Рыбачий и даже к Новой Земле, я приехал в отряд Сивкова, предполагая провести ещё целый замечательный месяц рядом со своей невестой, заполняя остальное время работой в бригаде простым бойцом. Но не тут-то было. Не прошло и недели после моей передислокации с Баренцева моря на берега реки Паши, где студенческий строительный отряд с гордым именем «Ладога-4» занимался мелиорацией заболоченных земель, как мой друг Владимир Сивков поставил передо мной новую задачу. В селе Никоновщина, что на реке Ояти, километрах в 50 от основного отряда, нужно срочно осушать поле, туда «бросили» ударную бригаду опытных мелиораторов. Но условия жизни там не столь хороши, как в расположении лагеря на реке Паше, жить придется в сарае, можно простудиться.

– Короче, без врача им ехать нельзя, а врача второго у меня нет и негде взять, – убеждал меня Володя. – А тут ты кстати приехал.

– А как же Лена? – возмутился я.

– Мы о ней позаботимся, – командирским голосом сказал Сивков. – Ну, Володя, потерпи немного, действительно, без тебя там не обойтись. Выручи, друг! – Так я уехал от невесты еще на долгие две недели.

Отряд лэтишников был замечательный, поющий. Несколько «хористов» – членов хора ЛЭТИ – задавали тон и планку исполнения. Каждую песню раскладывали на несколько голосов. Агитбригада отряда – а это был почти полный его состав – часто выезжала в соседние села и давала концерты в сельских клубах. Лена, которую природа одарила среди прочих достоинств хорошим слухом и голосом, пела в женском квартете. До сих пор помню некоторые песни, которые они пели чистыми высокими голосами. Володя Сивков написал гимн отряда «Ладога-4», который мы с энтузиазмом распевали. Помню, как долго однажды плыли на больших моторных лодках по Петровскому каналу, каким-то протокам и речкам и, наконец, приплыли в большое село, где стоял огромный деревянный клуб, заполненный до отказа местными жителями, пришедшими послушать концерт студентов. Потом так же долго возвращались назад, оглашая ночные берега и редкие уснувшие деревни песнями. Неудивительно, что, наверное, половина отряда присутствовала у нас на свадьбе и пела нам самые лучшие на свете песни, которые и сегодня, спустя более полувека, я прекрасно помню и с удовольствием иногда пою.

Знакомство с эндокринологами

Возвратившись из стройотряда, уже с 1 сентября я был на работе в Институте онкологии и продолжал свои опыты по пересадке яичника в хвост крысам. Столь экзотическое место для пересадки яичника Бильшовский выбрал не случайно: под толстой шкурой хвоста яичник не мог овулировать, то есть созревший фолликул не мог лопнуть. Яйцеклетка погибала под давлением накапливающейся жидкости, растягивавшей фолликул до размеров кисты, компенсаторно гиперплазировалась тека-ткань яичников, продуцировавшая эстрогены. Да еще сниженная температура окружающих яичник тканей в хвосте, по сравнению с полостью тела, способствовала продукции так называемых неклассических фенолстероидов – половых гормонов, обладающих вирилизующим эффектом. В принципе модель Бильшовского была моделью синдрома склерокистозных яичников (синдрома Штейна-Левенталя), развивающегося у молодых женщин и характеризующегося ановуляцией (отсутствием месячных), гирсутизмом (интенсивным ростом волос на теле и даже лице по мужскому типу), артериальной гипертензией, повышенной продукцией кортикостероидов надпочечниками, избыточным весом и чрезвычайно большим риском развития рака эндометрия и молочной железы.