Текст книги "Рассказы"

– Надо качать, усиленно надо качать! – крикнул я своим спутникам, – иначе мы погибли!

Гребцы, сидевшие поблизости ко мне, оставили весла и тоже принялись чем-то откачивать воду. Для удобства я опустился на дно лодки прямо на колени и стал быстро работать котлом. Я не замечал усталости, холода, боли в спине и работал лихорадочно, боясь потерять хотя бы одну минуту.

– Ая-ла-би, – услышал я голос Копинки, что означало: «очень хорошо».

Невероятный прилив энергии вселился в людей. Лодка опять всплыла на поверхность моря.

Волнение стало слабее – мы обогнули мыс и входили в бухту Старка. Минут десять мы плыли под парусом и работали веслами. Хотя ветер дул с прежней силой и шел мелкий частый дождь, но здесь нам казалось хорошо. Мы благословляли судьбу за спасение. Сзади слышался грозный рев морского прибоя. Вдруг слева от нас вынырнула из темноты какая-то большая темная масса, и вслед за тем что-то длинное белесоватое пронеслось над нашими головами и сбило парус.

– Что такое? – невольно послышалось несколько голосов.

Намука удержал лодку и стал осторожно подходить к неведомому предмету. Это оказалась шхуна. Я приказал зажечь фонарь. Неровный трепетный свет осветил судно, лежащее на боку и наполовину затопленное водой. Одна мачта шхуны была сломана, другая цела. Она-то и сбила наш парус. Обрывки снастей частью валялись на палубе, частью свешивались в воду. По-видимому, шхуна лежала на мели. Мелкие волны всплескивались на палубе ее. Мы обошли шхуну кругом и снова подошли к мачте. В это время луч фонаря осветил ее оконечности. Тут я увидел небольшое животное с длинным тонким хвостом. Должно быть, это была крыса. Она сделала попытку спрыгнуть в нашу лодку, но промахнулась и попала в воду. Стрелок Глегола хотел ударить ее веслом, но тоже промахнулся.

– Брось, – сказал Ноздрин, – ты забыл, что сам только что чуть не утонул в море.

Однако холод давал себя чувствовать. Мы поплыли дальше и не успели сделать десятка ударов веслами, как подошли к песчаной косе. Волны с шипением взбегали на пологий берег и беззвучно отходили назад.

Два стрелка вылезли из лодки через борт и пошли прямо по воде; потом они подтащили лодку на руках, отчего вся вода в ней сбежала на корму. Я быстро откачал воду берестяным ковшом. Потом люди пошли по берегу и стали собирать дрова. Вот мелькнул огонек: кто-то зажег спичку, но ветром ее сразу задуло. То же самое случилось и со второй спичкой и с третьей. Топливо долго не разгоралось. Я разыскал свою походную сумку и подал на берег два обломка целлулоидной гребенки, захваченные мною из города нарочно для такого случая.

Минут через двадцать пылал большой костер.

Люди разгружали лодку, сушили одежду и грелись у огня. Лица их были серьезны. Каждый понимал, что мы только что избегли смертельной опасности и потому было не до шуток.

Моряки с погибшей шхуны, очертания которой смутно виднелись недалеко от берега, были менее счастливы… Что стало с ними?..

Когда мы немного просохли, то начали ставить палатку и греть чай. Только теперь я почувствовал себя совершенно измученным и разбитым. Я лег около костра, но, несмотря на усталость, не мог уснуть. Моим спутникам тоже не спалось. Всю ночь мы просидели у огня, дремали и слушали, как бушевало море.

Зимний поход по реке Хунгари

В зиму 1909 года в районе Императорской Гавани снега выпали рано, что очень беспокоило орочей. Это сулило тяжелую дорогу и затрудняло передвижение охотников, в особенности на пути от стойбищ к местам соболевания. Река обещала замерзнуть непрочно: на льду под снегом должны были образоваться проталины. В глубоком снегу скоро будут погребены ловушки, соболевание плашками придется прекратить раньше времени и гонять по следу, что считалось охотой трудной и мало добычливой. На несчастье ход рыбы в тот год был плохой. Все орочи заготовили так мало юколы, что по подсчету ее не могло хватить для прокорма до весны людей, не говоря уже о собаках. Многие предвидели голодовку и поговаривали о глушеньи старых и слабосильных собак. Недостаток юколы привязал людей к месту и принудил их отказаться от соболевания. Многие орочи решили как-нибудь пробиться до весны около моря, рассчитывая на случайный улов мелкой рыбешки в полосе мелководья.

Все это, вместе взятое, ставило и меня в затруднительное положение. Орочи, всегда готовые мне помочь, были очень озабочены вопросом, кто и как будет меня сопровождать на Хунгари. Старик Антон Сагды и Федор Бутунгари советовали мне отказаться от зимнего похода, предлагали мне остаться у них до весны и с первым пароходом уехать во Владивосток.

Это меня совершенно не устраивало. Выполнение маршрута через Сихотэ-Алинь на Хунгари входило в план моих работ, к тому же средства мои были на исходе, а зимовка на Тумнине затягивала экспедицию по крайней мере еще на шесть месяцев.

Когда я объявил орочам, что маршрут по рекам Акуру и Хунгари должен выполнить во что бы то ни стало, они решили обсудить этот вопрос на общем сходе в тот день вечером в доме Антона Сагды. Я хорошо понимал причину их беспокойства и решил не настаивать на том, чтобы они провожали меня за водораздел, о чем я и сказал им еще утром, и только просил, чтобы они подробно рассказали мне, как попасть на Сихотэ-Алинь. Спутниками моими по этому маршруту вызвались быть стрелки Илья Рожков и Павел Ноздрин.

Совещание орочей длилось недолго. Федор Бутунгари объявил мне, что они решили одного меня не пускать, потому что в истоках Акура легко заблудиться. Он также сказал, что один ороч с нартами и четырьмя собаками проводит меня до самого водораздела и укажет воду, которая течет в Акур. Затем ороч вернется назад, а дальше я сам должен буду итти, придерживаясь горной речки, пока не выйду на Хунгари. Вместе с тем Федор Бутунгари уговаривал меня облегчить нарты и взять как можно меньше собак. Это был весьма разумный совет.

Я еще раз осмотрел свое имущество, часть его оставил в селении Дата и с собой взял только то, без чего никак обойтись было нельзя. Одеты мы были в полушубки, теплое белье и суконные шаровары. На головах имели меховые шапки с наушниками, на руках – вязаные рукавицы, а на ногах шерстяные портянки и унты из рыбьей кожи, с расчетом по одной паре на семь суток. Суконный шатер за его громоздкостью мы оставили в Императорской Гавани, а взамен его взяли два парусиновых полотнища, которыми можно было покрывать поставленные наклонно жерди и устраивать, таким образом, небольшую палатку. Печь с трубами я отдал орочам в селении Дата. Наша палатка была такая маленькая, что еле вмещала нас троих. Внутри ее мы должны были разводить огонь, а сами располагаться на ельнике вокруг него. У каждого было по две пары лыж: одна на ногах, а другая – запасная – в нарте. Мы захватили с собой малую поперечную пилу, два топора, котелок, чайник, кружки, ружья, патроны. У меня в нартах было все научное снаряжение и самое ценное мое имущество – путевые дневники. Для спанья каждый имел козью шкурку, теплые чулки из кабарожьей шкурки мехом внутрь и одеяло, а вместо подушки – простой холщевой мешок с запасным бельем. Я рассчитывал совершить весь маршрут в три недели и сообразно этому взял продовольствие для людей и корм для собак. Даже если бы мы пожелали того и другого захватить больше, это было бы невозможно. Что, в самом деле, мы могли увезти с собой? Обоз наш состоял из трех нарт – по одной на каждого человека. Нарты мы должны были тащить сами, и в помощь каждому предназначалось две собаки.

Все как будто было предусмотрено, неизвестными для нас оставались только два вопроса: какой глубины снег на Хунгари и скоро ли по ту сторону мы найдем людей и протоптанную нартовую дорогу. Дня два ушло на сбор ездовых собак и корма для них. Юколу мы собрали понемногу от каждого дома. Наконец, все было упаковано и уложено. Я условился с орочами, что, когда замерзнет река Тумнин, в отряд явится проводник орочей со своей нартой, и мы снимемся с якоря.

Мы выступили из Даты 3 октября в девять часов утра. День был морозный, тихий. Даже в воздухе не было движения. Все небо было затянуто темными серо-синими тучами, которые лежали параллельными полосами и казались совершенно неподвижными. Изредка в воздухе мелькали редкие снежинки. После выпавшего снега все предметы на земле были покрыты пышными капюшонами. Из труб на маленьких орочских домиках, погребенных в снегу, тонкими струйками вертикально подымались дымки. Между селениями Дата и Хуту-Дата дорога была уже протоптана, и потому мы довольно успешно продвигались вперед. Собаки тащили старательно. Бедные животные! Они думали, что будут работать только один день, что в орочском селении запрягут в нарты других собак, и не знали, какая печальная участь ожидала их в дальнейшем.

В Хуту-Дата мы прибыли совсем в сумерки и очень устали. Если бы мы шли по безлюдной местности, то давно встали бы биваком, но теперь нам хотелось непременно дойти до селения Хуту-Дата. Я остановился в доме ороча Федора Бутунгари, оказавшего мне столько услуг. Весь вечер мы провели с ним в дружеской беседе. Он давал мне полезные советы, а я старался запомнить все мелочи и делал записи в записную книжку. На другое утро мы продолжали наш маршрут. В этот день погода стояла такая же хмурая, как и накануне. Небо было по-прежнему сумрачно. Тучи медленно ползли к юго-западу. В этом движении их была какая-то упрямая настойчивость, и никто не знал, зачем они туда шли и что хотели заполнить своими тяжелыми бездушными массами. Потому ли, что дорога немного занастилась, или потому, что мы хорошо отдохнули и начали втягиваться в работу, но только заметно было, что мы шли легче и скорее.

В селение Акур-Дата мы прибыли засветло. Почти все орочи были дома. Недостаток собачьего корма привязал их к месту. Туземцы промышляли пушнину в ближайших к селению окрестностях по радиусу, определяемому тем количеством груза, который каждый из них мог унести на себе лично.

В Акур-Дата мы застали одного ороча, которому насчитывалось более 80 лет и к которому все односельчане относились с большим уважением. Он был седой, как лунь, но сохранил зрение и слух. Я стал расспрашивать его о предстоящем мне пути. Он позвал двух охотников и велел им нарисовать план. Орочи принесли лоскут бересты и с помощью ножей стали на ней чертить карту бассейна Акура и всех перевалов через водораздел. Чертили они медленно, часто советовались со стариком и ставили свои значки кружками, крестиками и уголками; с помощью какой-то рыбьей косточки орочи измеряли расстояния и считали число дней пути. Меня поразили их уменье пользоваться масштабом и память, с какой они разбирались в бесчисленном множестве мелких ручьев и речек, из которых слагаются верховья Акура, Хуту и Хунгари. Этот берестяной план сослужил мне потом хорошую службу. Я всё время пользовался им до тех пор, пока не нашел других людей по ту сторону Сихотэ-Алиня.

Только здесь я узнал, что обычно все люди ходят с Тумнина на Хунгари по реке Мули. Это наиболее легкая и прямая дорога; по реке же Акур никто не ходит, потому что верховья ее совпадают с истоками Хунгари. Хотя это была кружная дорога и она в значительной степени удлиняла мой путь, но все же я выбрал именно ее, как новый и оригинальный маршрут, тогда как по Мули проходила дорога, избитая многими путешественниками и хорошо описанная Д. Л. Ивановым.

18 октября мы распрощались с селением Акур-Дата. При впадении своем в Тумнин река Акур разбивается на два больших и несколько малых рукавов. Когда идешь по одному из них и не видишь остальных, кажется, будто Акур небольшая речка, но затем протоки начинают сливаться, увеличиваться в размерах и, наконец, исчезают совсем. Тогда только выясняется истинная ширина реки.

Погода по-прежнему стояла морочная. Тучи продолжали двигаться все в том же направлении, они опускались ниже и, казалось, придавили воздух к земле, отчего было душно и чувствовался какой-то гнет, тоска. Там, где река Акур образует огромную петлю, огибая с трех сторон хребет Сагды-Уо, образовались щеки. Тут мы заночевали. Наша палатка была так мала, что вчетвером мы в ней не вместились бы, если бы наш проводник ороч не догадался захватить с собой лишние полотнища. Ночью мы все спали плохо, было как-то душно и тепло.

На другой день, когда я вышел из палатки, первое, что мне бросилось в глаза, был густой туман. Он неподвижно лежал на поверхности земли. Сквозь него едва можно было рассмотреть противоположный берег реки. Когда взошло солнце и потянул ветерок вниз по долине, туман заколыхался. Сквозь просвет в нем видны были за рекой холмы, покрытые гарью, а за ними посиневшие высокие горы, тоже лишенные растительности. Казалось, что погода разгуляется. Это внесло некоторое оживление в наш маленький отряд, но вскоре солнце скрылось, и все небо опять заволокло тучами. Не теряя времени, мы быстро уложили свое имущество в нарты и тронулись в путь.

Так как у ороча было четыре собаки и нарта его была легче наших, то я выслал его вперед прокладывать дорогу, а следом за ним двигались мы со своим обозом.

Дней через пять мы достигли истоков Акура и, немного не доходя водораздела, встали биваком. Незадолго до сумерек все эти дни хмурившаяся погода разразилась обильным снегопадом, который продолжался всю ночь и весь следующий день. Снег кружился в воздухе и падал с характерным для него шуршаньем. Поверхность земли скоро покрылась белой скатертью и словно притихла. На камнях, буреломе и на ветвях елей всюду появились снеговые подушки. Мне надо было произвести здесь астрономические наблюдения и потому я решил ждать, когда утихнет непогода. Томительно и скучно тянулось время. Наш проводник торопился домой, где у него осталась жена и двое малых ребятишек с ограниченными запасами продовольствия.

Наконец, на третий, день небо стало очищаться, и хотя еще шел редкий и мелкий снег, но все же сквозь тонкую пелену слоистых туч изредка на одну-две минуты выглядывало солнце. На него можно было смотреть невооруженным глазом. Я тотчас установил ртутный горизонт, взял высоту светила во время его кульминации и определил истинный полдень. Пока я производил наблюдения, мои спутники протоптали дорогу на перевал и возвратились на бивак засветло. После ужина все занялись приведением в порядок лыж. Их надо было выскоблить ножами, смочить горячей водой, выгнуть и просушить над огнем.

Часов в девять мы легли около костра. Я долго и крепко спал. Но вот сквозь сон я услышал голоса и поднялся со своего ложа. Я увидел всех моих спутников и ороча, проворно собирающего свои вещи. Полагая, что пора вставать, я тоже стал собираться и потянулся за обувью.

– Еще рано, – сказал Ноздрин, – до света еще далеко.

Я взглянул на часы и увидел, что было только три с половиной часа утра. Тогда я спросил, зачем все встали так рано. На этот вопрос Ноздрин сказал мне, что наш проводник зачем-то разбудил их и велел поскорее укладывать нарты. Наконец, я узнал, что случилось.

Ороч проснулся ночью от каких-то звуков. Прислушавшись к ним, он узнал крики зябликов. Это его очень встревожило. Крики дневных птиц ночью ничего хорошего не предвещают. Скоро птицы успокоились, и проводник наш хотел было опять улечься спать, но в это время всполошились вороны и стали каркать. Они так напугали ороча, что тот растолкал Рожкова и Ноздрина и попросил их разбудить поскорее меня.

Я стал расспрашивать ороча, в чем дело, и пробовал его успокоить, но он остался непоколебимым. Из его отдельных фраз я понял, что птицы спят очень чутко, всегда слышат приближение чорта и поднимают крик. Тогда, невзирая ни на какую погоду, надо поскорее уходить с этого места. Если остаться на биваке, то всем грозит смерть. Было много случаев, когда погибали целые семьи от разных эпидемических болезней или пропадали без вести в тайге, замерзали около дома или тонули в воде. Сон прошел, мы размялись, я оделся и вышел из палатки. Глубокая ночь словно темным саваном облегала землю, кругом царила мертвая тишина. Окоченевший воздух был так чист и неподвижен, что можно было расслышать самый ничтожный шорох. Я стал напрягать зрение, но ничего нельзя было рассмотреть даже вблизи палатки. Вдруг до слуха моего донесся какой-то странный шум – это снег осыпался с ветвей на землю, и затем я услышал хлопанье крыльев в чаще и громкое карканье.

В это время из палатки вышел ороч. Он проворно стал запрягать собак и укладывать нарту. Когда все было готово, он сказал, что будет ждать нас на самом перевале, затем впрягся в нарту, качнул ее за дышло вправо и влево и тронулся в путь.

Я вошел в палатку. Сухие березовые дрова ярко горели. Стрелки успели уже согреть чай. Посоветовавшись, мы решили сняться с бивака чуть только станет светать и на следующий бивак встать пораньше.

Как только появились первые проблески рассвета, мы снялись с бивака и пошли к Сихотэ-Алиню. В лесу по-прежнему было тихо. Ни малейшего ветерка. Длинные пряди бородатого лишайника висели совершенно неподвижно. День начинал брезжить.

К великому нашему изумлению на перевале не было ороча. Он спустился на другую сторону хребта – об этом ясно говорили оставленные им следы. Действительно, скоро за водоразделом мы увидели дым костра и около него нашего провожатого. Он объявил нам, что речка, на которую нас теперь привела вода, называется Туки и что она впадает в Хунгари. Затем он сказал, что дальше не пойдет и вернется на Тумнин.

– Моя так ходи, – указал он рукою на северо-запад.

Сначала я его не понял, но потом догадался, что он не хочет итти старой протоптанной дорогой, а предпочитает прокладывать путь целиною, лишь бы обойти опасное место стороною. Предоставив ему самому разбираться с лесными страхами, мы распрощались с ним и пошли дальше. Небольшой ключик, по которому мы теперь спускались, имел направление к югу. Меня это смущало, но по существу мы изменить ничего не могли и должны были следовать за водой, которая (мы знали это наверно) должна была привести нас на реку Хунгари. Вопрос был только во времени.

Погода нас недолго баловала, и вскоре небо стало заволакиваться тучами. Подвигались мы теперь медленно. На западных склонах Сихотэ-Алиня снега оказались гораздо глубже, чем в бассейне рек Тумнина. Собаки тонули в них, что в значительной степени затрудняло наше передвижение. К вечеру мы вышли на какую-то речку, ширина ее была не более 6–8 метров. Если это Хунгари, значит, мы попали в самое верховье ее и, значит, путь наш до Амура будет длинный и долгий.

Уверенность в своих силах, расчет на хорошую погоду и надежды, что мы скоро найдем если не самих людей, то протоптанную ими дорогу, подбадривали и успокаивали нас. Продовольствия мы имели достаточно. Во всяком случае мы были за перевалом, на верном пути, а глубокий снег… Мы отнеслись к нему по-философски: «не все плюсы, пусть среди них будет и один минус».

Однако большая глубина снежного покрова в первый же день сильно утомила людей и собак. Нарты приходилось тащить главным образом нам самим. Собаки зарывались в сугробах, прыгали и мало помогали. Они знали, как надо лукавить: ремень, к которому они были припряжены, был чуть только натянут, в чем легко можно было убедиться, тронув его рукой. Хитрые животные оглядывались и лишь только замечали, что их хотят проверить, делали вид, что стараются.

Чем дальше вниз по реке, тем снег был глубже, тем больше мы уставали и тем медленнее мы продвигались вперед. Надо было что-нибудь придумать. Тогда я решил завтра оставить нарты на биваке и пойти всем троим на разведку. Я прежде всего рассчитывал дать отдых себе, моим спутникам и собакам. Я намеревался протоптать на лыжах дорогу, чтобы ею можно было воспользоваться на следующий день.

Как-то в этот день маршрут затянулся, и на бивак мы встали совсем в сумерки. Остановились мы с правой стороны реки среди молодого ельника у подножья высокой скалы. Место мне показалось удобным: с одной стороны от ветра нас защищал берег, с другой – лес, с третьей – молодой ельник.

На другой день мы пошли протаптывать дорогу налегке. Отойдя немного, я оглянулся и тут только увидел, что место для бивака было выбрано не совсем удачно. Сверху со скалы нависла огромная глыба снега, которая каждую минуту могла сорваться и погрести нашу палатку вместе с людьми. Я решил по возвращении перенести ее на другое место.

Надо сказать, что по рыхлому снегу самый привычный ходок может итти без отдыха не больше 20 минут. Так как нас было трое, то мы распределили работу между собой следующим образом: через каждые двадцать минут человек, идущий впереди, переходил в хвост, а его место занимал следующий, задний в это время отдыхал. Потом второго по счету заменял третий, третьего опять первый. Так, чередуясь и протаптывая дорогу, за весь день нам удалось сделать только 9 километров. Когда солнце совсем склонилось к горизонту, мы повернули назад. Уже в горах порозовели снега, и от предметов по земле потянулись длинные тени, когда мы кончили свой трудовой день.

Когда мы подходили к биваку, я увидел, что нависшей со скалы белой массы не было, а на месте нашей палатки лежала громадная куча снега вперемешку со всяким мусором, свалившимся сверху. Случилось то, чего я опасался: в наше отсутствие произошел обвал. Часа два мы откапывали палатку, ставили ее вновь, потом рубили дрова. Глубокие сумерки спустились на землю, на небе зажглись звезды, а мы все не могли кончить работы. Было уже совсем темно, когда мы вошли в палатку и стали готовить ужин.

Ночь была тихая и звездная. Холодный воздух застыл и приобрел сонную неподвижность. В лесу изредка потрескивали деревья от мороза. В палатке было уютно и сравнительно тепло. Я делал записи в дневник. Ноздрин мешал кашу в котле, а Рожков, стоя на ногах, свертывал себе папиросу. Вдруг какой-то странный шум пронесся в воздухе. Он исходил откуда-то снизу – из-под земли. Словно там что-то большое, громоздкое падало, рушилось и с грохотом валилось с одного уступа на другой, и в этот момент палатка наша вздрогнула и качнулась. Лес зашумел, и с деревьев посыпался снег на землю. Собаки всполошились и подняли вой. Шум, быстро стихая, унесся к северо-востоку. Я сразу понял, что случилось землетрясение. Теперь мне стали понятны ночные крики птиц. Несомненно, тогда тоже было землетрясение, но настолько слабое, что мы его не ощущали. Теперь я знал, отчего произошел снежный обвал. Опасность нам грозила большая, если бы мы в это время оказались на биваке. Лесные страхи, которые так взволновали нашего проводника, имели свое основание, только объяснял их он вмешательством чорта, устроившего снежный обвал.

Не обошлось и без курьеза. Когда вздрогнула земля, Ноздрин, морщась от дыма и не глядя на Рожкова, недовольным тоном сказал:

– Брось, будет тебе.

– Что? – спросил Рожков.

– Да трястись на месте.

Он думал, что его товарищ шутил и, стоя на ногах, встряхивал землю, палатку и котел с кашей.

Первое время об этом эпизоде я забыл, но потом, когда каша была готова и мы взялись за ложки, я стал смеяться. Больше всего смеялся Рожков, Ноздрин только улыбался. Он чувствовал, что попал в конфузное положение.

Утром он сказал, что ночью было еще два слабых толчка, но я за день так устал, что спал, как убитый, и ничего не слышал. С бивака мы снялись с некоторой надеждой на успех. За ночь наша лыжница хорошо занастилась, и потому девять километров мы прошли скоро и без всяких приключений.

Протаптывание дороги по снегу заставляло нас проделывать один и тот же маршрут три раза и, следовательно, удлиняло весь путь во времени более чем вдвое. Это обстоятельство очень беспокоило меня, потому что весь запас нашего продовольствия был рассчитан лишь на три недели. Растянуть его можно было бы еще дня на три-четыре. Я все же надеялся встретить где-нибудь гольдов-соболевщиков и потому внимательно присматривался ко всяким следам, какие встречались на реке и по сторонам в лесу.

На наше несчастье зима выпала очень суровая: пурга следовала за пургой. Снег был так глубок, что мы даже на биваке не снимали лыж. Без них нельзя было принести воды, дров и сходить к нартам за чем-нибудь.

Ежедневно мы протаптывали дорогу. За день мы так уставали, что, возвращаясь назад, еле волокли ноги, а на биваке нас тоже ждала работа: надо было нарубить и натаскать дров, приготовить ужин и починить обувь или одежду.

Случалось, что протоптанную накануне дорогу заметало ночью ветром, и тогда надо было протаптывать ее снова. Бывали случаи, когда на возвратном пути мы не находили своей лыжницы: ее заносило следом за нами. Тогда мы шли целиною, лишь бы поскорее дойти до бивака и дать отдых измученным ногам.

Наша обувь и одежда износились до последней степени. И не мудрено: второй год путешествия был на исходе. У орочей на Тумнине я достал унты из рыбьей кожи по четыре пары на каждого человека. При бережном с ними обращении их должно было хватить дней на тридцать. Изношенную обувь мы не бросали, а держали как материал для починки вновь попортившейся. Сначала починки производились редко, а потом всё чаще и чаще – почти ежедневно. Когда был израсходован последний лоскуток рыбьей кожи, мы стали рвать полы полушубков и ими подшивать унты. Этот материал тоже был непрочен и быстро протирался. В конце концов мы так обкарнали полушубки, что они превратились в гусарские курточки без пол. Тогда мы бросили верхние поясные ремни, как вещи совершенно ненужные, потому что они постоянно съезжали на нижнюю одежду.

Не лучше обстояло дело и с бельем. Мы уже давно не раздевались. Белье пропотело и расползлось по швам. Обрывки его еще кое-где прикрывали тело, они сползали книзу и мешали движениям. В таких случаях мы, не раздеваясь, вытаскивали то один кусок, то другой через рваный карман, через воротник или рукав.

Я никак не думал, что наш маршрут так может затянуться. Всему виной были глубокие снега и часто следовавшие одна за другой пурги.

Этот переход был одним из самых тяжелых во всей моей жизни.

С 7 по 18 декабря дни были особенно штормовые. Как раз в это время мы дошли до речки Холоми и тут нашли орочокский летник, построенный из древесного корья на галечниковой отмели. Летник был старый, покинутый много лет назад. Кора на крыше его покоробилась и сквозила. Мы так обрадовались этим первым признакам человеческого жилья, как будто это была самая роскошная гостиница. Тут были люди! Правда, давно, но все же они сюда заходили. Быть может, и опять пойдут навстречу.

Мы привели летник в возможный порядок: выгребли снег, занесенный ветром через дымовое отверстие в крыше, выгребли мусор и сухой травой заткнули дыры по сторонам. Поблизости было мало дров, но все же мы собрали столько, что при некоторой экономии могли провести ночь и не особенно зябнуть.

Я рассчитывал, что буря, захватившая нас в дороге, скоро кончится, но ошибся. С рассветом ветер превратился в настоящий шторм. Сильный ветер подымал тучи снегу с земли и с ревом несся вниз по долине. По воздуху летели мелкие сучья деревьев, корье и клочки сухой травы. Берестяная юрточка вздрагивала и, казалось, вот-вот тоже подымется на воздух. На всякий случай мы привязали ее веревками от нарт за ближайшие корни и стволы деревьев.

Мы сожгли все топливо, и теперь надо было итти за дровами. Взялся за это дело Рожков, но едва он вышел из юрты, как сразу ознобил лицо. На посиневшей коже местами выступили белые пятна. Я стал усиленно ему оттирать лицо снегом, и это, быть может, спасло его.

Буря завывала, потрясая юрту до основания, и с подветренной стороны нагромождала большие сугробы. Внутри юрты было дымно и холодно, изменить или улучшить свое положение мы никак не могли. Когда последнее полено было положено в огонь, стало ясно, что, невзирая на ветер и стужу, мы должны итти за топливом. Тогда, завернув голову одеялами, с топором в руках я вышел из юрты. Сильным порывом ветра меня чуть не опрокинуло на землю, но я удержался, ухватившись за жердь, глубоко воткнутую в гальку, которой было прижато корье на крыше нашей «гостиницы». Кругом творилось что-то страшное. С невероятной быстротой снег несло ветром сплошной стеной. Было как-то особенно мрачно и жутко. Сквозь снежную завесу я увидел Ноздрина. Он стоял спиной к ветру и старался запахнуть лицо. Совсем наугад я пошел вправо и шагах в ста от юрты на берегу высохшей протоки наткнулся на плавник, нанесенный водою. Я стал его разбирать. Снежная завеса разорвалась, и совсем рядом с собой я увидел того же Ноздрина. Я тронул его рукою. Он поднял голову и узнал меня. Мы набрали дров, сколько могли, и понесли к биваку. Спустя некоторое время вернулся в юрту и Рожков. Он ничего не нашел и сильно прозяб. Я пожурил его за то, что он, будучи больным, ушел, ничего мне не сказав. В такую пургу можно заблудиться совсем рядом с юртой и легко погибнуть.

Согревшись у огня, мы незадолго до сумерек еще раз сходили за дровами и в два приема принесли столько дров, что могли жечь их всю ночь до утра.

Так промаялись мы еще целые сутки, и только к вечеру третьего дня ветер начал понемногу стихать. Тяжелые тучи еще продолжали свое настойчивое движение, но порой сквозь них пробивались багровые лучи заката. В темных облаках, в ослепительной белизне свежевыпавшего снега и в багрово-золотистом сиянии вечерней зари чувствовалось приближение хорошей погоды.

С тех пор, как мы начали сокращать себе ежедневную порцию продовольствия, силы наши стали падать. С уменьшением запасов юколы нарты делались легче, а тащить их становилось все труднее и труднее.

Одежда наша была в самом плачевном состоянии: она износилась и во многих местах была изорвана, суконные ленты на ногах превратились в клочья, рукавицы от постоянной работы продырявились и не давали тепла. Вместо обуви на ногах мы имели не то чулки, не то мешки, сшитые из тряпок, овчины и рыбьей кожи. Из прорех торчали клочьями бараний мех или сухая трава. Чтобы обувь окончательно не развалилась, мы обмотали ноги поверх еще несколькими рядами шпагата. Лучше всего сохранились головные уборы, но и те требовали починки.

Уже несколько раз мы делали инспекторский осмотр нашему инвентарю, чтобы лишнее бросить в тайге, и каждый раз убеждались, что бросить ничего нельзя. Было ясно, что если в течение ближайших дней мы не убьем какого-нибудь зверя или не найдем людей, мы погибли. Эта мысль появлялась все чаще и чаще. Неужели судьба уготовила нам ловушку?.. Неужели Хунгари будет местом нашего последнего упокоения? И когда! В конце путешествия и, может быть, недалеко от жилья.

С охотой нам не везло совсем. Вследствие глубоких снегов зверь не ходил, он стоял на месте и грыз кору деревьев, росших поблизости. Нигде не было видно следов. Из шести собак трех мы потеряли неизвестно где и как. Их вдруг не оказалось на биваке. Быть может, они убежали назад. Две погибли с голода и только одна, казалось, самая слабая и самая старая, плелась следом за нартами. Один раз я убил молодую выдру, другой раз Ноздрин застрелил небольшую рысь. Мы их съели с величайшим удовольствием, а затем началась опасная голодовка. В таком положении, измученные и обессиленные, мы едва передвигали ноги. Будь лето, мы давно бросили бы все лишнее и налегке как-нибудь добрались бы до людей, но глубокий снег, а главным образом морозы принуждали нас тащить палатку, поперечную пилу, топоры и прочие бивачные принадлежности. Бросить все это – значит немедленно обречь себя на верную смерть. В первую же ночь, утомленные дневным переходом, мы уснем, чтобы никогда более не проснуться.