Текст книги "В дебрях Уссурийского края"

Глава двадцать девятая. От Вагунбе до Паровози

Проводы. – Река Тайцзибери. – Картун. – Враждебное настроение китайцев. – Отказ в ночлеге. – Ориентировка при помощи обоняния. – Лофанза. – Мяолин. – Буйный хозяин. – Паровози. – Река Нэйцухе. – Село Котельное. – Колесная дорога. – Угощение в деревне Гоголевке. – Нижнее течение Имана. – Услуга попутчика. – Расставание с Дерсу. – Станция Иман. – Возвращение в Хабаровск.

На следующий день утром, 8 ноября, мы продолжали наш путь.

Все удэгейцы пошли нас провожать. Эта толпа людей, пестро одетых, с загорелыми лицами и с беличьими хвостиками на головных уборах, производила странное впечатление. Во всех движениях ее было что-то дикое и наивное.

Мы шли в середине, старики рядом, а молодежь бежала по сторонам, увлекаясь следами выдр, лисиц и зайцев. На конце поляны туземцы остановились и пропустили меня вперед. Из толпы вышел седой старик. Он подал мне коготь рыси и велел положить его в карман, для того чтобы я не забыл просьбы их относительно Ли Тан-куя. После этого мы расстались: удэгейцы вернулись назад, а мы пошли своей дорогой.

От устья Синанцы Иман изменяет свое направление и течет на север до тех пор, пока не достигнет реки Тхетибе. Приток этот имеет три названия: гольды называют его Текибира, удэгейцы – Тэгибяза, русские – Тайцзибери. Отсюда Иман опять поворачивает на запад, какое направление и сохраняет уже до впадения своего в Уссури. Эта часть долины Имана тоже слагается из ряда денудационных и тектонических участков, чередующихся между собой. Такого рода долины особенно часто встречаются в Приамурском крае.

Между реками Синанцей и Тхетибе Иман принимает в себя с левой стороны в последовательном порядке следующие притоки: Ташидохе (длиной в 50 километров) и Хейсынгоу (10 километров). Между их устьями есть гора Ломаза-Цзун, далее будут речки Мыдагауза (6 километров) и гора того же имени и, наконец, речка Сяо-Шибахе (25 километров). С правой стороны в том же последовательном порядке будут: Вагунбе (40 километров) с притоком Тайнгоу (6 километров) и Цуцувайза (15 километров).

Река Тайцзибери длиной 100 километров; она очень порожиста, завалена буреломом; в верхней части течет с востока на запад и только вблизи устья склоняется к югу. Вся долина покрыта густыми хвойно-смешанными лесами. В нижнем течении Тайцзибери имеет следующие притоки: с правой стороны Цологоузу (12 километров), Чанцзуйзу, с горой того же имени, и Сибичу; потом следуют: Ханихеза, Бэйлаза и Дунанца. Сибича образуется из слияния Сяо-Сибичи и Санчазы и имеет течение в среднем 9 километров в час, глубину около 1,5 метра и ширину близ устья 50 метров.

Если идти вверх по правой речке, то можно в два дня выйти на реку Бейцухе, по второй – в четыре дня на Шитохе (верхний приток Бикина). С левой стороны в Тайцзибери впадают: Нанца (25 километров), Тяпогоу (20 километров), Цамцагоуза (30 километров), Поумазыгоу (12 километров) и Талингоуза (40 километров). Между устьями третьей и четвертой рек находится довольно высокая гора, которую называют Логозуйза.

После принятия в себя Тайцзибери Иман поворачивает на запад. Здесь он шириною около 140 метров, глубиной 3–4 метра. Дальше с левой стороны в него впадают две маленькие речки: Шаньдапоуза (8 километров) и Кауланьтунь (15 километров). Последнюю китайцы называют Динзахе (Золотая река).

Летом, когда идешь по лесу, надо внимательно смотреть, чтобы не потерять тропу. Зимой, покрытая снегом, она хорошо видна среди кустарников. Это в значительной степени облегчило мне съемку.

Иман мало где течет одним руслом, чаще он разбивается на протоки. Некоторые из них имеют значительную длину и далеко отходят в сторону. Из них наиболее замечательны Тагоуза, Наллю и Картунская.

За эти дни мы очень утомились. Хотелось остановиться и отдохнуть. По рассказам удэгейцев, впереди было большое китайское селение Картун. Там мы думали продневать, собраться с силами и, если возможно, нанять лошадей. Но нашим мечтам не суждено было сбыться.

В промежутке между реками Динзахе и Картуном Иман принимает в себя много больших и малых притоков, которые имеют следующие названия: с правой стороны – Яумуга (25 километров), Логозуйза (20 километров) и Вамбалаза, то есть «Черепашья скала» (25 километров). Скалистые горы около Картуна носят то же название. Если смотреть на них в профиль со стороны Имана, то контуры их действительно напоминают черепаху. По рассказам удэгейцев, в горах между Логозуйза и Вамбалаза есть золото. С левой стороны в Иман впадают: Каулентун (10 километров), Сядопоуза (15 километров), Чулагоу (40 километров), Тувдагоу (50 километров), Тазыгоу (15 километров) и Хоамихеза (12 километров).

Картун, собственно, представляет собою большую котловину в 6 километров длиной и 3 километра шириной. Здесь насчитывается сорок две китайские фанзы.

Местность Картун можно считать границей, где кончаются смешанные и начинаются широколиственные леса. Горы в стороне от реки покрыты кедровым лесом, который зимой резко выделяется своей темной хвоей.

День кончился, когда мы подошли к Картуну. Солнце только что успело скрыться за горизонтом. Лучи его играли еще в облаках и этим отраженным сиянием напоследок освещали землю. В стороне около речки виднелись китайские фанзы.

Слово «картун», вероятно «гао-ли-тунь», означает «корейский поселок». Рассказывают, что здесь в протоках раньше добывали много жемчуга. По другому толкованию «картун» означает «ворота». Действительно, на западе за Картуном долина опять суживается. С левой стороны к реке подходят горы Хынхуто, а справа длинный отрог Вамбалазы.

Более зажиточных фанз, чем на Картуне, я нигде не видывал. Они были расположены на правом берегу реки и походили скорее на заводы, чем на жилые постройки.

Я зашел в одну из них. Китайцы встретили меня враждебно. До них уже долетели вести о том, кто мы и почему удэгейцы нас сопровождают. Неприятно быть в доме, когда хозяева нелюбезны. Я перешел в другую фанзу. Там нас встретили еще хуже, в третьей мы не могли достучаться, в четвертой, пятой, десятой нам был оказан такой же прием. Против рожна не пойдешь. Я ругался, ругались казаки, ругался Дерсу, но делать было нечего. Оставалось только покориться. Ночевать около фанз мне не хотелось. Поэтому я решил идти дальше, пока не найду место, подходящее для бивака.

Настал вечер. Красивое сияние на небе стало блекнуть. Кое-где зажглись звезды.

Китайские фанзы остались далеко позади, а мы все шли. Вдруг Дерсу остановился и, закинув назад голову, стал нюхать воздух.

– Погоди, капитан, – сказал он. – Моя запах дыма найди есть. Это удэге, – сказал он через минуту.

– Почему ты знаешь? – спросил его Кожевников. – Может быть, китайская фанза?

– Нет, – говорил Дерсу, – это удэге. Китайская фанза большой труба есть: дым высоко ходи. Из юрты дым низко ходи. Удэге рыбу жарят.

Сказав это, он уверенно пошел вперед. Порой он останавливался и усиленно нюхал воздух. Так прошли мы пятьдесят шагов, потом сто, двести, а обещанной юрты все еще не было видно. Усталые люди начали смеяться над стариком. Дерсу обиделся.

– Ваша хочу тут спи, а моя хочу юрта ходи, рыбу кушай, – отвечал он спокойно.

Я последовал за ним, а следом за мной пошли и казаки. Минуты через три мы действительно подошли к удэгейскому стойбищу. Тут были три юрты. В них жили 9 мужчин и 3 женщины с 4 детьми.

Через несколько минут мы сидели у огня, ели рыбу и пили чай. За этот день я так устал, что едва мог сделать в дневнике необходимые записи. Я просил удэгейцев не гасить ночью огня. Они обещали по очереди не спать и тотчас принялись колоть дрова.

Ночью был туманный мороз. Откровенно говоря, я был бы очень рад, если бы к утру разразилась непогода. По крайней мере мы отдохнули бы и выспались как следует, но едва взошло солнце, как туман сразу рассеялся. Прибрежные кусты и деревья около проток заиндевели и сделались похожими на кораллы. На гладком льду иней осел розетками. Лучи солнца играли в них, и от этого казалось, будто по реке рассыпаны бриллианты.

Я видел, что казаки торопятся домой, и пошел навстречу их желанию. Один из удэгейцев вызвался проводить нас до Мяолина. Так называется большой ханшинный завод, находящийся на правом берегу Имана, километрах в семи от Картуна, ниже по течению.

Сегодня дорога мне показалась еще более тяжелой.

За Картунскими воротами долина опять расширилась. Я поднялся на одну из сопок. Интересное зрелище представилось моим глазам. На восток шла долина Имана: она терялась где-то в горах. Но на запад, север и юг, насколько хватал глаз, передо мной развертывалась огромная, слабо всхолмленная низина, покрытая небольшими группами редкого лиственного леса, а за ними на бесконечном пространстве тянулись белоснежные поля, поросшие травой и кустарниками. Эту огромную низину китайцы называют Лофанза. Она длиной 80 километров и в ширину по крайней мере 50 километров. Места эти казались весьма удобными для земледелия. Однако нигде фанз не было видно. Китайцы избегают их, и, вероятно, не без основания: или земля здесь плохая, или она затопляется водой во время разливов Имана. По слухам, в местности Чингуйза есть еще одна юрта, в которой проживают два одиноких удэгейца.

Часа в два мы дошли до Мяолина – то была одна из самых старых фанз в Иманском районе. В ней проживали 16 китайцев и одна гольдячка. Хозяин ее поселился здесь лет пятьдесят тому назад, еще юношей, а теперь он насчитывал себе уже семь десятков лет. Вопреки ожиданиям он встретил нас хотя и не очень любезно, но все же распорядился накормить и позволил ночевать у себя в фанзе. Вечером он напился пьян. Начал о чем-то меня просить, но затем перешел к более резкому тону и стал шуметь.

– Мяолин не вчерашний и не сегодняшний, – говорил он. – Мяолин такой же старый, как и я, а вы пришли меня прогонять. Я вам Мяолин не отдам. Если мне придется уходить отсюда, я его сожгу.

Затем он объявил, что сейчас зажжет фанзу, пошел на двор и притащил оттуда большую охапку соломы.

Все это кончилось тем, что Дерсу напоил его до потери сознания и уложил спать на той же соломе.

Утром мы рано ушли, оставив старика спать в его фанзе, которую он не хотел нам уступить и которую мы не собирались у него отнимать.

Странное дело, чем ближе мы подходили к Уссури, тем самочувствие становилось хуже. Котомки наши были почти пустые, но нести их было тяжелее, чем наполненные в начале дороги. Лямки до того нарезали плечи, что дотронуться до них было больно. От напряжения болела голова, появилась слабость.

Чем ближе мы приближались к железной дороге, тем хуже относилось к нам население. Одежда наша изорвалась, обувь износилась, крестьяне смотрели на нас как на бродяг.

От Мяолина тропа пошла по кочковатому лугу в обход болот и проток. Часа через два она привела нас к невысоким сопкам, поросшим дубовым редколесьем. Эти сопки представляют собой отдельный массив, выдвинувшийся посредине Лофанзы, носящей название Коу-цзы-шань. Это остатки каких-то больших гор, частью размытых, частью потопленных в толщах потретичных образований. У подножия их протекает маленькая речка Хаунихеза.

Стрелки шли лениво и часто отдыхали. Незадолго до сумерек мы добрались до участка, носящего странное название Паровози. Откуда произошло это название, так я и не мог добиться. Здесь жил старшина удэгейцев Сарл Кимунка со своей семьей, состоящей из 7 мужчин и 4 женщин. В 1901 году он с сотрудником Переселенческого управления Михайловым ходил вверх по Иману до Сихотэ-Алиня. В награду за это ему был отведен хуторской участок.

Вечером я узнал от него, что километра на четыре ниже в Иман впадает еще одна большая река – Нэйцухе. Почти половина ее протекает по низине Лофанзы среди кочковатых болот, покрытых высокой травой и чахлой кустарниковой порослью. По его словам, Нэйцухе очень извилиста. Густые смешанные леса начинаются в 40 километрах от Имана. Потом идут гари и лесные болота. Из притоков Нэйцухе река Хайнето славится как местность, богатая женьшенем.

На следующий день мы встали поздно, закусили немного рыбой и пошли дальше. Сарл Кимунка проводил нас до корейцев, недавно поселившихся около Паровози. Внизу Иман еще не замерз – надо было переправиться на лодке. Мы обошли все фанзы и нигде не нашли ни одного мужчины. Женщины испуганно смотрели на нас, молчали и прятали своих детей. Видя, что ничего добиться нельзя, я махнул рукой и велел стрелкам идти к реке. Удэгеец где-то нашел спрятанную в кустах плоскодонку. В ней он перевез нас через реку поодиночке и затем возвратился назад.

На левом берегу Имана, у подножия отдельно стоящей сопки, расположилось четыре землянки: это было русское селение Котельное. Переселенцы только что прибыли из России и еще не успели обстроиться как следует. Мы зашли в одну мазанку и попросились переночевать. Хозяева избушки оказались очень радушными. Они стали расспрашивать нас, кто мы такие и куда идем, а потом принялись пенять на свою судьбу.

С каким удовольствием я поел крестьянского хлеба! Вечером в избу собрались все крестьяне. Они рассказывали про свое житье-бытье на новом месте и часто вздыхали. Должно быть, несладко им досталось переселение. Если бы не кета, они все погибли бы от голода, только рыба их и поддержала.

От села Котельного начиналась дорога, отмеченная верстовыми столбами. Около деревни на столбе значилась цифра 74. Нанять лошадей не было денег. Мне непременно хотелось довести съемки до конца, что было возможно только при условии, если идти пешком. Кроме того, ветхая одежонка заставляла нас согреваться движением.

Мы выступили рано утром, почти на рассвете.

Тотчас же за Нэйцухе дорога подымается на перевал и на протяжении 9 километров идет косогорами, имея с левой стороны болотистую низину Имана, а справа – возвышенности, поросшие старым и редким дубовым лесом дровяного характера. Дорога идет сначала на север, а потом у столба с цифрой 57 опять поворачивает на запад.

Следующая деревня была Гончаровка. Она больше Котельной, но состояние ее тоже было незавидное. Бедность проглядывала в каждом окне, ее можно было прочесть и на лицах крестьян, в глазах баб и в одежде ребятишек.

После полудня мы дошли до корейской деревушки Лукьяновки, состоящей из пятидесяти двух фанз, разбросанных на значительном расстоянии друг от друга. Здесь мы отдохнули немного и пошли дальше. Сумерки застали нас в дороге. Мы все сильно устали, прозябли, и хотелось есть. Скоро я перестал разбирать цифры на инструменте, но дорога была видна. Тогда я стал работать с огнем. По сигналу один из казаков подносил зажженную спичку к инструменту. При минутном освещении я замечал цифру нониуса, отмечал ее на планшете и шел дальше. Наконец впереди мелькнул огонек.

– Деревня! – воскликнули все в один голос.

– Ночью огонь постоянно обмани, – сказал на это Дерсу.

Действительно, в темноте огонь виден далеко. Иногда он кажется дальше, чем есть на самом деле, иногда совсем близко, почти рядом. Мы шли, и, казалось, огонь тоже уходил от нас. Я уже хотел было сделать привал, но огонь вдруг сразу появился совсем близко. В темноте мы разглядели избу, другую, третью – всего восемь домов. Это была деревня Вербовка. Многих крестьян не было дома, они ушли на заработки в город. Испуганные женщины приняли нас за хунхузов и не хотели отворять дверей. Пришлось прибегнуть к помощи старосты. Он приютил меня, Дерсу и Бочкарева у себя, а Г. И. Гранатмана, Мурзина и Кожевникова – соседи.

За этот день мы прошли 35 километров и страшно устали. До железной дороги оставалось еще 43 километра. Посоветовавшись с моими спутниками, я решил попытаться пройти это расстояние в один переход. Для исполнения этого плана мы выступили очень рано. Около часа я работал опять с огнем. Когда взошло солнце, мы подходили уже к Гоголевке.

Утро было морозное. Вся деревня курилась; из труб столбами поднимался белый дым. Он расстилался по воздуху и принимал золотисто-розовую окраску.

Я не хотел здесь останавливаться, но один из местных жителей узнал, кто мы такие, и просил зайти к нему напиться чаю. От хлеба-соли отказываться нельзя. Хозяин оказался человеком весьма любезным. Он угощал нас молоком, белым хлебом, медом и маслом. Фамилии его я не помню, но от души благодарю его за радушие и гостеприимство.

Деревня Гоголевка расположена на левом берегу Имана, в полукилометре от реки. Противоположный берег – нагорный. Горы эти носят следующие названия: Шаньгуачин, Хоуши, Вамбабоза и Сяошаньцунзы. Около первой горы (Шаньгуачин) в Иман впадает большая река Бэйцухе, текущая параллельно ему и только в низовьях склоняющаяся немного к югу. Длина реки около 150 километров, ширина 40 метров, глубина 2 метра и скорость течения 3 километра в час. В истоках она имеет перевал на реке Ситухе (приток Бикина). Бэйцухе чрезвычайно извилиста, особенно в нижнем течении. За последние годы здесь производились большие лесные порубки. Из притоков Бэйцухе заслуживают внимания с левой стороны (от истоков книзу) – Дунанца, Хайке, Сатохе и Сиксинда, справа – Сяухеза, Ханихеза, Ушанка и Малая Бэйцухе. Между устьем и Иманом приютилась небольшая корейская деревушка Саровка, а еще ниже, там, где начинаются горы, две корейские деревни – Омбор и Самбор.

Чай с хлебом подкрепили наши силы. Поблагодарив гостеприимного хозяина, мы отправились дальше и вскоре подошли к деревне Звенигородке. До железной дороги оставалось теперь только 23 километра. Но что значит это расстояние после сытного завтрака, когда знаешь, что сегодня можно совсем закончить путь?!

День был ясный, солнечный, но холодный. Мне страшно надоела съемка, и только упорное желание довести ее до конца не позволяло бросить работу. Каждый раз, взяв азимут, я спешно зарисовывал ближайший рельеф, а затем согревал руки дыханием. Через час пути мы догнали какого-то мужика. Он вез на станцию рыбу.

– Как же вы так работаете? – спросил он у меня. – Неужели вам не холодно?

Я ответил ему, что за дорогу мои перчатки износились.

– Так возьмите же мои, – сказал попутчик. – У меня есть запасная пара.

Говоря это, он достал с воза теплые вязаные перчатки и подал их мне. Я взял перчатки и продолжал работать. Километра два мы шли вместе, я чертил, а крестьянин рассказывал мне про свое житье и ругательски ругал всех и каждого. Изругал он своих односельчан, изругал жену, соседа, досталось учителю и священнику. Надоела мне эта ругань. Лошаденка его шла медленно, и я видел, что при таком движении к вечеру мне не удастся дойти до Имана. Я снял перчатки, отдал их возчику, поблагодарил его и, пожелав успеха, прибавил шагу.

– Как, – закричал он вслед, – неужто вы мне не заплатите?

– За что? – спросил я.

– А за перчатки!

– Да ведь ты получил их обратно, – ответил я ему.

– Вот тебе раз! – протянул с недовольством мой благодетель. – Я вас пожалел, а вы не хотите денег платить?!

– Хороша у тебя жалость, – вмешались казаки.

Больше всех рассердился Дерсу. Он шел, плевался и все время ругал возчика разными словами.

– Вредный люди, – говорил он, – мой такой не хочу посмотри. У него лица нету.

Выражение гольда «потерять лицо» значило потерять совесть. И нельзя было не согласиться, что у человека этого действительно не было совести. История эта на целый день испортила мне настроение.

– Как такой люди живи? – не унимался Дерсу. – Моя думай, его живи не могу – его скоро сам пропади.

После полудня мы подошли к реке Ваку и сделали привал на дороге.

По прямой линии до железной дороги оставалось не более 2 километров, но на верстовом столбе стояла цифра 6. Это потому, что дорога здесь огибает большое болото. Ветром доносило свистки паровозов, и уже можно было рассмотреть станционные постройки. Я втайне лелеял мысль, что на этот раз Дерсу поедет со мной в Хабаровск. Мне очень жаль было с ним расставаться. Я заметил, что последние дни он был ко мне как-то особенно внимателен, что-то хотел сказать, о чем-то спросить и, видимо, не решался. Наконец, преодолев свое смущение, он попросил патронов. Из этого я понял, что он решил уйти.

– Дерсу, не уходи, – сказал я ему.

Он вздохнул и стал говорить, что боится города и что делать ему там нечего. Тогда я предложил ему дойти со мной до станции железной дороги, где я мог бы снабдить его на дорогу деньгами и продовольствием.

– Не надо, капитан, – ответил гольд. – Моя соболь найди – его всё равно деньги.

Напрасно я уговаривал его, он стоял на своем. Дерсу говорил, что он отправится по реке Ваку и в истоках ее будет гонять соболей, а затем, когда станут таять снега, перейдет на Даубихе. Там, около урочища Анучина, жил знакомый ему старик-гольд. У него он и решил провести два весенних месяца. Мы условились, что в начале лета, когда я пойду в новую экспедицию, пришлю за ним казака или приеду сам. Дерсу согласился и обещал ждать. После этого я отдал ему все имевшиеся у меня патроны. Мы сидели и говорили всё об одном и том же. Я уже три раза условливался с ним, где нам опять встретиться, и всячески старался оттянуть время. Мне тяжело было с ним расставаться.

– Ну, надо ходи, – сказал Дерсу и стал надевать свою котомку.

– Прощай, Дерсу, – сказал я, крепко пожимая ему руку. – Спасибо за то, что ты помогал мне. Прощай! Я никогда не забуду то многое, что ты для меня сделал!..

Большое красное солнце только что зашло, оставив за собой на горизонте тусклое сияние. Первая, как всегда, зажглась Венера, за ней – Юпитер и другие крупные звезды. Дерсу хотел было еще что-то сказать, но смутился и стал рукавом обтирать приклад своей винтовки. С минуту мы простояли молча, затем еще раз пожали друг другу руки и разошлись Он свернул на протоку, влево, а мы пошли прямо по дороге. Отойдя немного, я оглянулся и увидел гольда. Он вышел на галечниковую отмель и рассматривал на снегу чьи-то следы… Я окликнул его и стал махать головным убором. Дерсу отвечал мне рукой.

«Прощай, Дерсу», – подумал я про себя и пошел дальше. Казаки потянулись за мной.

Теперь перед нами расстилалась равнина, покрытая сухой буро-желтой травой и занесенная снегом. Ветер гулял по ней, трепал сухие былинки. За туманными горами на западе догорала вечерняя заря, а со стороны востока уже надвигалась холодная темная ночь. На станции зажглись белые, красные и зеленые огоньки.

За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и шли вразброд. До железной дороги оставалось километра два, но это небольшое расстояние далось нам хуже двадцати в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь двухсот-трехсот шагов, сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко от станции. Один мастеровой даже пошутил.

– Должно быть, до станции далеко, – сказал он товарищу со смехом.

Нам было не до шуток. Жандармы тоже поглядывали подозрительно и, вероятно, принимали нас за бродяг. Наконец мы добрели до поселка и остановились в первой попавшейся гостинице. Городской житель, наверное, возмущался бы ее обстановкой, дороговизной и грязью, но мне она показалась раем. Мы заняли два номера и расположились с большим комфортом.

Все трудности и все лишения остались позади. Сразу появился интерес к газетам. Я все время вспоминал Дерсу. «Где-то он теперь? – думал я. – Вероятно, устроил себе бивак где-нибудь под берегом, натаскал дров, разложил костер и дремлет с трубкой во рту». С этими мыслями я уснул.

Утром я проснулся рано. Первая мысль, которая мне доставила наслаждение, было сознание, что более нести котомку не надо. Я долго нежился в кровати. Затем оделся и пошел к начальнику Иманского участка Уссурийского казачьего войска Г. Ф. Февралеву. Он принял меня очень любезно и выручил деньгами.

Вечером мы ходили в баню. За время путешествия я так сжился с казаками, что мне не хотелось от них отделяться. После бани мы все вместе пили чай. Это было в последний раз. Вскоре пришел поезд, и мы разошлись по вагонам.

Семнадцатого ноября мы прибыли в Хабаровск.