Текст книги "Отрадное"

Мать вывела меня, упирающегося, в переулок. Подождав проходящих девочек чуть постарше, она толкнула меня в их руки и сказала жестко:

– Отведите его в школу. Только когда дорогу будете переходить, возьмите за руку.

Не обращая никакого внимания на меня, развернулась и ушла, не дожидаясь рецидивов несогласия.

Девочки подобострастно обещали, что доведут. Ну, такой у них возраст в десять лет, ответственный. Утирая слезы, я поплелся за ними. Всю дорогу они радостно трещали, как это здорово – встретиться со всеми, а на участке школы вдруг растерялись, не зная, куда меня приткнуть. В недоумении немного постояли со мной, взвешивая все «за» и «против», а потом бросили и понеслись в свое счастливое, школьное, хоть и на один день, празднество. Вроде однодневной весны осенью, когда все радостные, цветущие, никого ни о чем не спрашивают и не дают задания, единственный день, когда можно ощутить с приятностью свой социальный статус школьника.

Забили барабаны, зычно заголосили горны. Главная пионервожатая, взойдя на сцену, громко и радостно вещала праздничные реляции: «Школьные ячейки – это будущее нашего общества, её надежда, её творчество, её основа».

Дважды обманутый, я заревел вовсю там, где стоял, и, видя, что никто не обращает на меня внимания, отошел тихонечко к заборчику и уже держась за штакетник, всласть продолжил свои слезы. Ужас охватил меня без поводырей-взрослых от такой громады незнакомых людей. Неподалеку от меня в такой же примерно позе и так же держась за штакетник, взапуски рыдал еще один мальчик. Плача, я почему-то подумал, что, если всё кончится более или менее нормально, я обязательно с ним познакомлюсь.

Праздник продолжал бесчинствовать. Бегал, кричал, толкал друг друга. Ему были не интересны слезы. Наконец, всё стихло. Начали зачитывать пофамильно первоклассников. Не нашли двоих. Всем классом начали искать, нашли, утерли слёзы, дали пару в попарном строю и повели в помещение. Большое, светлое, с партами, где меня посадили чуть дальше середины, почти у окна, и забыли на четыре месяца, а может и побольше.

Я не чувствовал большой разницы с круглосуточным детсадом в этом помещении. Здесь, как и там, было публичное одиночество. Никто ни о чем не спрашивал лично, а все движения были по общим командам: «Урок начат! Садитесь! Урок закончен! Можете идти!» Я и не ожидал ничего личного по отношению к своей персоне. Да и зачем, и когда такую плаксу учителю спрашивать? У него план занятий, тридцать пять человек в классе, а на первых партах девочки-чистописаки, которые тянут руку на любой вопрос и родители которых приходят справляться о своих чадах едва ли не ежедневно и подарки дарят обязательно.

Наверное, у других на этом месте было узнавание мамой учительницы. Узнавание от учителя, что такое «урок»: тебе задают вопрос, ты думаешь или ищешь ответ в учебнике. А завтра учительница тебя спрашивает – вы меняетесь местами, и ты должен отвечать. В этом весь смысл тогдашнего урока. И если не пропускать уроки – всё объяснит учительница. А я на уроках молчал.

Матери было не до меня. Ей было до Ловеласова, который разбил все ее родительские планы. Она думала – попросит его водить и он согласится, потому что ночует у нас. А он не согласился, он вывернулся. Для меня это был урок номер один.

А урок номер два был такой: мать стояла перед заведующей детским садом и уговаривала её оставить меня еще на год в детском саду. Я вертел пальцем её ладонь, а она мужественно не обращала на это внимание.

– Не могу! Муж умер, другого нашла, а он упрямится в школу водить. Думала – распишемся – он будет водить. А он спать со мной согласен, а ребенка водить в сад ему стыдно. Води, говорит, сама или с напарницей меняйся. Я и подумала: может, еще разок вы мне разрешите его в сад на неделю сдавать?

– Ну что вы, Лидия Васильевна! – встрепенулась заведующая. – Я и так вам уступила в прошлом году, когда ребенку месяца до семи лет не хватило. Там хоть какая-то зацепка была. А тут – ничего. Да меня в тюрьму за это укрывательство ребенка посадят! А я – ветер ан войны. Заслуженный гвардеец. – Пыхая «Беломором» в лицо матери, взволнованно говорила заведующая. – Второго раза я не допущу.

Поэтому всё решилось для меня в школе, в классе, быстро и без проблем. Большим опытом учительницы. Она меня ни о чем не спрашивала. Даже о том, чего это я в школьном дворе целый час ревел белугой, а посадила к дальнему окну.

И я оцепенел от комфорта. Для других это были уроки, а для меня – панорама жизни улицы.

Каждое утро за окном шла лошадь. Примерно на втором уроке. Она везла в синей фанерной кибиточке хлеб в соседнюю деревню. Понуро и исполнительно. А рядом с ней, пешком, с вожжами, шел в большом защитном халате возница. На третьем уроке в обратную сторону шли от семи станционных магазинов домохозяйки с сумками. На четвертом уроке никаких движений по дороге не было. Правда, зимой на школьный пруд приезжали рабочие колоть лед для тех семи магазинов. Аккуратно складывали его на манер простых кирпичей и ближе к весне увозили на станцию в подвалы магазинов. Там выкладывали стопочками и засыпали опилками. На удивление – льда хватало до сентября месяца.

Поэтому я прожил первое полугодие не густо, но без нервотрепки, наивно полагая, что и дальше так будет. Ну, рассказали у доски про какую-то одинокую уточку – единственное, что я услышал, – и достаточно. Но я ошибся. В январе месяце к нам перевелся один шебутной мальчик.

Неприкаянные одноклассники на переменках по одному, по двое стали выходить в коридор, где приезжий рассказывал им необыкновенное: как он с ребятами в Раменском все вечера играл в казаки-разбойники и прятки.

Подождав некоторое время, я и сам пошел посмотреть на этого залихватского мальчика. Фамилия ему была Крезлапов. А сам себя он звал Крезлап.

Меня обидело, что он поглощал всех, кто подходил к его орбите. Мог бы хоть одного друга для меня оставить – с таким неудовольствием я вернулся сторожить свое окно, лицезреть жизнь безмолвно, тогда как в коридоре её хватали живыми руками и не отпускали никуда. Меня это обидело и возмутило, но я предпочел вернуться в свою келью у окна и просидеть там вторые полгода, пока нас не выдернул из школьной обыденщины поход с географом.

Мы опять стоим у входных дверей дома. Щуримся на осеннее, всё укорачивающее свидания солнце. И мать опять говорит хозяйке, не вынеся моего настроения:

– Опять неприкаянный сынок.

И хозяйка опять благодушно говорит:

– Ладно. С Танькой познакомлю его.

Старуха этажом выше на своей веранде всё так же бездвижна и молчит, вперив свой невидящий взор на солнце. А мы впервые уходим с хозяйкой за дом, где у нее «полкоровы». Так говорит хозяйка, а я недоумеваю – как это можно? Это ж не кусок хлеба. Не понимаю, у меня башки не хватает.

За домом оказался простой, но добротный сарай из бревен в две секции. Мы вошли в первую. Там на широкой кровати картинно полулежала молодая женщина. Оказывается, в комнате был включен телевизор, так что поза её в известной степени была оправдана. Она посматривала телевизор, но не возражала и поболтать с товаркой, не сменяя позу.

Она была разведенная, без мужа, но не согласная с таким положением вещей. И пока для поддержания своего статуса и финбаланса держала пополам с нашей хозяйкой корову. А найти верную напарницу на полкоровы – дорогого стоит.

Своими живыми глазками она сразу начала разглядывать меня. Такие характерные женщины обычно любят прикидывать – кто такой, чей такой, что ты из себя будешь представлять в будущем, в прямом смысле супружества с дочерью. Я от такого объема потерялся и стоял молча, пока хозяйка не объяснила:

– Вот товарища твоей дочери веду.

– А хочешь мы тебя парным молоком угостим? – спросила женщина и глаза её загорелись. Она не считала свое семейное расследование законченным.

Я не знал, что это такое. В детском саду такого не было, мать делала сырники, но не часто. И я опять смутился, не мог это в себе провернуть и молчал. Но она опять не дала разговору зайти в тупик и обратилась к своей надежной напарнице – нашей хозяйке – дружелюбно и даже подмигнув, мол, знай наших:

– Ну сейчас мы его всё равно угостим.

Встала и открыла вторую дверь, тоже добротную и очень широкую. Победоносно прошла в нее, а оттуда пахнуло коровой и навозом. Меня это смутило. Люди с коровой вместе что ли живут?

Она торжественно вышла обратно с большой кружкой молока, а корова недвусмысленно сказала: «Му-у!»

– Пей! – поднесла мне бокал женщина.

Я отхлебнул немножко и больше не смог. Они обе засмеялись.

– Чего не пьешь-то? Не понравилось?

– Не могу сказать.

Саму Таньку хозяйка окликнула ещё на участке: «А мы к матери твоей, пойдешь с нами?», и всё это время Таня стояла сзади, что меня тоже смущало. Ей было шесть лет, до обидного мало. А мне-то – семь с половиной. Не знаю, как со всем этим быть?

– Да он детсадовский, не знает жизни еще, – ободрила меня хозяйка.

Товарка согласно кивнула. Потом они еще некоторое время разговаривали о корове, и мать Тани величаво отпустила нас:

– Идите, поиграйте там во дворе.

И мы пошли.

«Так я и знал, – рассердился я во дворе. – С девчонками играть – это совсем не то, что с мальчишками. Ни машинки их не интересуют, ни прятки, ни догонялки, а интересует то, что она сама будет заказывать. И это – не игры. Это – игра в отношения. Или не игра. Постоянно им надо быть среди других, пикироваться, нравиться, обзываться, настаивать на своем, демонстративно уходить».

Да, Таня была большая мастерица затесываться в гости. Даже тогда, когда на горизонте никого не было, она умела составить себе компанию. Она никогда не оставалась одна, а если была со мной, то вляпывала меня в неблаговидные дела.

Так было и в первый раз, когда она, оглядев пустой двор, с легкостью сказала:

– А полезли на соседний участок? Там другая улица, другие люди, может, кого встретим?

Нет, не подходила она мне. Но одиночество, наверно, было сильнее.

Я совершенно забыл безумную старуху на втором этаже, безмолвно смотрящую в одну точку далеко перед собой в надежде увидеть солнце. Приходя из школы, я пробегал участок, опустив глаза, чтоб не думать о ней. И вдруг к нам постучались.

– А вы не знаете Генриетта Павловна дома? А то я подошел к входной двери, а там замок.

Мы с матерью не знали, как ответить.

– Вы знаете, она не выходит. И не слышит ничего, и не видит.

– А я тут важные бумаги ей привез. Хотел бы передать.

Мы с матерью:

– Ах, жаль, сейчас ни хозяйки, ни хозяина дома нет. Вы бы им передали.

– О нет, только не хозяйке и хозяину. Они оба – её враги.

– Ну тогда мы не знаем, как вам быть, – потупились мы с матерью. – Мы сами снимаем комнату, мы не родственники.

– А это ничего. Главное – что вы люди этого дома. И, пожалуй, вам я эти бумаги и оставлю. Сами прочитаете, потомству передадите. Глядишь – через пару десятков лет государство и поумнеет. И вы со спокойной совестью отдалите их в музей. Заранее благодарю. А я потороплюсь в Переделкино. Тут недалеко. Кое с кем из писательской братии встретиться надо. А там мне и на родину поспешать надо. Срок жизни моей истекает, хочу на старые места посмотреть да поговорить с теми, кого знал еще тогда.

И не прощаясь, человек исчез.

Мы с матерью стояли в растерянности. Остались только его тяжелые всепонимающие глаза, линялая одежда и отточенность разговора. С первого до последнего слова. Слова, произнесенные, как стихи.

Дорожил он, видно, этими словами, нес их сюда, как цветы, и не разрешил нам уклониться от такого подарка.

Разволновавшись из-за незваного гостя, мы легли очень поздно. Всё строили догадки, всё обсуждали, как нам поступить. Так в этих разговорах я и уснул.

А мать взялась эти бумаги читать. И за ночь все их прочла, это у нее бывает. Молодец, конечно, мне бы такое не одолеть. Когда я узнал об этом, я стал её просить рассказать. Про что там?

Она долго отказывалась.

– Это взрослое, про любовь молодой девушки к одному студенту, молодому человеку, тебе это будет не интересно. И это всё по справкам, бумагам, каким-то доказательствам. Связного текста никакого нет. Да я и рассказать близко к тексту не смогу.

А меня вдруг жор разобрал: расскажи, да и всё.

– Ну хорошо, – сказала мать. – У нас вот какие дела: мне на работу сходить, тебе в школу, потом уроки, потом я приду, и мы с тобой поужинаем. Вот вечером я тебе расскажу.

Я говорю:

– Только не забудь!

– Но ведь ты будешь помнить? Мне и напомнишь.

На этой дружественной ноте мы и расстались до вечера. А вечером она села, отвернувшись от меня, перед огнем печи, чтобы сосредоточиться. Вкуса к историческим деталям и писательским красотам она не имела. Вынула из этих документов историю любви молодой девушки, да и рассказала, как могла. А я слушал и силился понять – про что же всё-таки рассказ?

Был на Украине крепкий хозяин Пантелеймон Нефедович Шибка. Участвовал в организации на Украине голодомора. Вовремя послал в Россию разведать отступные, если что. А когда это «если что» наступило и их поперли оттуда, он быстренько списался со своим кумом и тот ему ответил: «Да, самое время. И в комитете говорят то же самое, что и ты: пора кадры упаковывать и пересылать сюда. Место тебе в исполкоме я уже нашел. Так что приезжай, не думай, всё будет нормально. Концы там пора бросать в воду». Словом, не подвел товарища по революционной борьбе с кулаками на Украине, выручил.

Он приезжает сюда, действительно получает место в исполкоме, а жить – негде. Он идет к главному – как мне быть? Главный исполкомовец радушно знакомится с ним и говорит:

– Знаете что? Жить-то тут есть где. У нас тут много недобитых контрреволюционеров еще находится. Вы бы разработали одного из них? Они же все в подполье. Нам бы его предоставили, мы бы его в Сибирь упекли. А сами бы его жилплощадью воспользовались. Ну, дерзайте, не мне вас учить. По рукам?

Пантелеймон Нефедович сразу понял, что органы здесь работают хорошо и доверительно, и ему это очень понравилось. И он в свободное от непосредственной работы время стал захаживать в следственный отдел и разрабатывать самостоятельно кандидатуры определенного толка.

Нашел. Разработал. Упек. Переехал. Казалось бы – живи себе в свое удовольствие в рабоче-крестьянском государстве. Но он не учел одного: у этих белогвардейцев, оказывается, была такая мелодраматическая штука, как любовь.

Ну, в рабоче-крестьянском обществе нет таких понятий, поэтому он долго не мог сообразить, почему мадам со второго этажа его, нового жильца первого этажа, ненавидит. Мало того – пошла жаловаться, что он въехал в нарушение всех законодательных норм и что она этого не потерпит. И если они не примут надлежащие меры, она будет жаловаться дальше, и пусть они имеют в виду – она работает при Крупской и в покое их ни за что не оставит.

Генриетта не властна была вытащить любимого человека из огульно состряпанного дела, но его жилусловия, из которых он временно, по отбывании срока в Сибири, был взят, занять не допустила.

Тогда он пошел советоваться с кумом, который его сюда устроил. Тот сказал:

– Да, надо сигнализировать, чтобы его как-нибудь шлёпнули по-тихому наши люди, да и закрыть дело по убыванию преступника.

Ну что сказать? Они знали друг друга очень давно, со второго съезда РСДРП и дальше. Симпатизировали друг другу, прошли большой путь вместе, честно признались друг другу, что хотели бы осуществления революции в её демократическом крыле.

А исполкомовские прислали отписку, что он при несчастных обстоятельствах, немного пожив, умер там, в Сибири. Уведомили испрашивающую сторону. Тогда она ради своей любви и правды людской поклялась доказать, что жилусловия куплены Пантелеймоном на незаконные деньги, полученные за аферы. Она предъявила иск и просила суд о суровом наказании. Конечно, документы она достала не без связей, раз работала в Наркомпросе у Крупской. Ей разрешили познакомиться с документами, и она воспользовалась такой возможностью. Да, она не смогла вернуть свою любовь из Сибири, не смогла доказать, что он не виновен. Попутчики компартии в один период вполне легальные, в другой период оказывались врагами народа. Да, она не смогла ни вернуть его себе, ни вернуть его жилусловия. Но человека, воспользовавшегося его жилусловиями, она смогла посадить туда же, в Сибирь, на пять лет.

Когда хозяин вернулся из мест заключения, сразу обнаружилось, что хозяйка продала половину нижнего этажа, и он вне себя от ярости кричал: «Как ты могла поступить так? Я столько сил потратил, чтобы оприходовать дом, а ты за фу-фу продала?»

Хозяйка: «Я не знала, что так будет». – «Ну ты бы хоть мне написала, посоветовалась бы» – «Я не знала, что так будет», – флегматично говорила она, может быть, как и многие коровницы, перенимающие у своих любимиц флегматичный взгляд на мир.

– Я сел в тюрьму за эти метры, а ты их спустила на фу-фу.

– Ну хорошо, – сказала она так же флегматично, как он яростно топал ногами. – Ну, хорошо, я пойду на работу и отработаю тебе эти деньги.

– Да не нужны мне эти деньги. Мне нужны метры! У меня сын взрослый и дочка уже на выданье. На каждую молодую семью там как раз места хватило бы. А куда я их теперь поселю?

Но деньги, оказалось, всё-таки нужны. Он сам их преспокойно нашел. Догадался, как провернуть следующую аферу. Выписал себе из Украины свою родную сестру. Она продала по его письму свой дом и приехала жить к нему, как он и писал: «Нечего нам, родным, сестре и брату, порознь жить. Что ты там живешь одна? Приезжай ко мне на полный пансион». И она, хроменькая, приехала к нему и вручила деньги за дом своему брату, получив за это комнату вместе с женой его, считай – общежитие. Ни ухода, ни денег, которые он положил на свою книжку.

В размере месяца брато-сестринская любовь испарилась. И она уже в нашей комнате со слезами на глазах всё это нам с матерью рассказывала. И про то, что у хозяина с хозяйкой получилось, и про то, как брат обманул сестру, забрал денежки за дом, а ей вручил койку. А у нее такой дом был! Такой дом! Как выйдешь – сразу речка Каменка. И все-то соседи добрые и услужливые. И чего она польстилась сюда ехать? Не иначе как черт попутал. И место здесь только одно хорошее – у вас, Лида, где я могу всё это рассказать.

А матери очень нравилось, как Мария умеет меленько-меленько шинковать капусту в украинский борщ. Она всё хотела выучиться так же делать – меленько-меленько и аккуратно-аккуратно. Ну а так как сама она здесь была одинока, то и терпела, и слушала разговоры. Может быть, не по своей теме и не по своему возрасту, но раз других нет. И вдруг Мария, принесла совершенно другие разговоры.

Хозяин, как и каждый глава семьи, не всё ругал свою жену за полдома, который увели из-под её рук, пока он был в тюрьме. Как супруг он откровенничал с ней ночью (когда же ещё), конечно, о том, как он там был, в мордовских лагерях пять лет и как осознал, что вряд ли у него, здорового и крепкого мужика, хватит сил эти пять лет одолеть. Мужчина он был представительный, а других в исполком, где он до тюрьмы работал в политическом отделе, на такие должности и не брали. Потому как нужно много выступать с трибуны, а это далековато от людей и нужно хорошо смотреться. Крупные и характерные всегда хорошо смотрятся.

А там, в тюрьме, казалось бы, да? Он потерялся, скис и не выдержал бы ни за что, если бы не один поп. Он ли к нему стал держаться поближе или поп, видя, что человек расположился к религиозным разговорам, но только они сошлись. И поп внушал и внушал ему, что это всё временно, что это пройдет, что надо укрепить свой дух, и что, наконец, есть другой мир, где другие люди и другие ориентиры.

Первую половину – назидательную – он выслушивал по утрам, когда ходил на арестантскую работу. А вторую – про других людей, про другой мир – любил слушать по вечерам. И тем отвлекся, может быть, даже от своих суицидальных мыслей. Мысль, что есть другие люди, нестяжатели, которые думают о других мирах, так отвлекала его, так успокаивающе действовала на его душу, что он попривык к общению с попом, его словам и оборотам, давно не употребляемым в общественной лексике, а потому, дотянув с его помощью свои пять лет и освободившись, он оставил попу адрес и настойчиво приглашал к себе в гости, если у того будет на то желание и возможности. И называл его исключительно – «мой благодетель». А поп обещал ему приехать и благодарил заранее. И вот теперь, на днях, откровенничал хозяин, пришло ему письмо, что поп, освободившись, направляется в Москву, в патриархию, по делам своего нового назначения и заедет к нему погостить.

– А мне что? Нужно – пусть приедет, – всё еще обижаясь на мужа за историю с половиной дома, сказала жена, – ты – хозяин, твой друг к тебе едет – ты и решай.

Хозяин не стал переупрямливать жену в её отчуждении от его тамошних друзей. Как человек оборотистый по старой своей профессии в исполкоме, он взял её мнение за основу, встретился и общался с попом, не разыгрывая из себя и жены каких-то неофитов, готовых прийти к вере. Встретился, накормил, напоил и спать уложил. Выслушал, что и как у того в дальнейшем выходит. Оказывается, приход ему дают очень далеко. Какой-то Салехард. Его посылают принять паству и служить там.

Восстановив себя на свободе, хозяин очень удивился, что после принудительного заключения, в котором они вместе были в Мордовии, поп легко и непритязательно, с легким, что называется, сердцем, уезжает теперь в добровольную ссылку. Этого он никак не мог понять. Ведь человек в свободном проявлении всё-таки желает построить свой дом поближе к лучшим местам, столице, например, снести туда некоторые ценности, запасы сделать. А он, наоборот, как будто его всё это не касается. Миру ли он делает вызов, власти ли, обрекая себя на сиротство? Неужели и правда – тот, вымышленный мир, о котором поп говорил в тюрьме, и рассказы о котором спасли меня, неужели он в него так верит, что может отринуть всё присущее обычному мужику и ради каких-то миражей поехать добровольно в ссылку? Разве не ясно, что Салехард – это ссылка?

Этого хозяин никак не мог понять, вернув себе свободу и свое волеизъявление по жизни. Он даже начал сдерживать себя, чтобы не переубеждать этого человека, что тот неправильно себя ведет по отношению к своему естеству, которое должно обустраиваться на лучшем месте. Но с каждым днем это доставалось ему всё тяжелее и тяжелее. И в последние дни гостеванья попа, невзирая на подчеркнуто дистанционные отношения, он уже понял, что он обязательно вызовет его на откровенность и начнет переубеждать. Как вдруг сам поп заговори с ним о совершенно ином. И потребовалось всё его мастерство, чтобы не вляпаться в какую-нибудь историю. Поп попросил ни много ни мало свести его с соседкой на предмет женитьбы на ней и увоза с собой в качестве матушки в Салехард. Один он в Салехард поехать не может.

Хозяин сразу рубанул, как привык на своей политической работе – поставишь тезис партии во главу доклада и далее разминай и переворачивай его до приемлемого состояния.

– Понимаешь, – сказал он, – этой соседке хозяйка сдала без меня. Все отношения у них друг с дружкой. А у меня сейчас с хозяйкой напряг. Ну, словом, проблемы с недвижимостью, я не буду в них входить сейчас. Поэтому ни мне, ни жене сватать её за тебя не с руки. Уж ты меня извини, я знаю, что говорю. А вот если мою сестру сделать свахой – это будет на все сто. Она и сватать горазда и собеседница хорошая, подготовит.

Пока хозяин в память о высоком в этом человеке пытался не задевать его религиозных чувств, не демонстрировать свою успешность и раздражение от самого себя, не едущего ни в какой Салехард, как сам поп возжелал такого, что и он подумал: «Ну, у попа губа не дура! Надумал взять в матушки молодую соседку!» Но тут же у него возник план действий, и он опять почувствовал себя в своей тарелке, ибо все люди грешны, а его оборотистость – это хорошо. Да, он кует деньги на себя и свою семью, проваливается и опять кует, и надо с попом мирно расстаться.

– А вот и сестра моя, – представил он попу Марию, выставив это как примирительный презент сестре. – Вот, пойди и сосватай ему молодку. Мало ли, что твои деньги у меня на книжке. Ты ничем не обделена. А сходи и сосватай – вот общее наше дело. Каждый на достаток и на рейтинг семьи должен работать. И ты поработаешь. А что это за семья – кто в лес, кто по дрова?

И Мария опять пошла к молодке, только уже не на свою жизнь жаловаться, а сватать.

– Ой, Лида, соглашайся!

– А что такое?

– Поп тебя себе в матушки назначил. Меня сватать при слал. Какая жизнь у матушки! Вся женская половина у нее в под чинении. И мужская половина – молодые мужики – тоже в подчинении. Все любовные истории ты будешь знать. Все семьи как на ладони. Всеми будешь управлять. И сыта, и одета, и дом, как игрушечка. Всё прихожане сделают. А уважение – истинный мёд. В любом дому будешь в чести. И денег полная кубышка. Про таких люди говорят – «Чего ж тебе еще? – А спасибо, всё есть». Вот какая жизнь. Соглашайся. Это всё равно, что в лотерейный билет выиграть. Кто и когда еще в матушки позовет? А тут уже готово. И мальчонка при строен будет.

А в Лидке любовь клокотала. Да ещё вот с партнером разорвала. Оно по морали-то хорошо, что разорвала, а куда свое личное девать, которое наружу просится? И Лидка вдруг обмерла, представив, как со стариком-то ложиться в постель. Он, поди, холодный весь. А у нее жар любви. Да что ж это будет?

– Нет-нет, Мария, даже и не говори. Не могу, не могу, даже и не говори мне!

Но Мария сказала что-то невнятное: «Ну что ты? Ну как же это?»

– А если он тут один, если ему компания нужна – пусть Акима возьмет да в баню сходят вместе.

Ну, Мария всё и передала, как было, до чего договорились. Ну а сам-то поп – не юноша. Не прибежал, не объяснялся в любви, не дышал жарко в ухо, не выдумывал слова, не хлопал дверью за отказ, не паясничал в коридоре, не грозился ничем. Принял смиренно и тихо, что сказала Мария. А с ребенком в баню пройти не отказался.

Мы пошли с ним – маленьким, тихим, странно одетым, юбка не юбка, в общем, платье до самых пят. Так ничего, молчаливый, улыбчивый. Он хотел со мною в баню, а я не хотел. У меня в бане – проблемы. Когда я был маленький, я дома мылся в бельевом баке, а теперь мать сказала – ты уже большой, коленки вон в бак не вмещаются, как я тебя мыть буду, иди в баню.

А в бане, как и в школе – кирпичники. В школе – дети кирпичников с кирпичного завода. А в бане – и дети, и отцы их, кирпичники. Раз они дали на баню кирпич со своего завода, то считают её своей вотчиной. Так же как дали кирпич на поликлинику. Хотели и её считать своей вотчиной, но врачи не дались. А здесь один банщик. И он – кирпичник. Поэтому КПП в бане для меня – труднопроходимый. То родители, то их дети лезут без очереди. Но это моя проблема, я с ней сжился. А если я появлюсь с попом в юбке? Обхамят, обсмеют на всю жизнь.

Не знаю, но почему-то этого не случилось. Я даже не помню, как мы с ним ходили. Мучительнее всего было то, что на середине дороги он спросил меня: «Ты что-нибудь о Боге знаешь?»