Текст книги "Бубыри (сборник)"

И Глеб продолжал ходовые испытания своей машины.

В выходные дни он в одиночку колесил на своей «буханке» по области, выбирая для остановки берега рек, пойменные луга, таежные дебри и горные тундры.

Глеб в понравившемся месте устраивал стоянку, осматривал окрестности, расставлял лучки (к тому времени снабженные миниатюрными, собственноручно собранными радиопередатчиками), а сам возвращался в «буханку». Там птицелов включал радиоприемник, настроенный на частоту своих ловушек, доставал газовую плитку, чайник и, в ожидании пока вскипит вода, слушал тишину, приправленную в зависимости от обстоятельств комариным писком, шумом реки, завыванием ветра в кустах кедрового стланика или неприправленную ничем.

Глеб сидел за уютным столом, пил чай, смотрел на панель радиоприемника, где должна была зажечься лампочка, дублирующая звуковой сигнал (и цвет лампочки, и тональность звука для каждого лучка были особенные), и предвкушал, что скоро он вот так же будет сидеть на побережье Японского моря и так же ждать, когда хор звуковых индикаторов и танец разноцветных светлячков сообщат ему, что сразу в нескоро ловушек наконец-то попались драгоценные трофеи.

Наконец «буханка» была доведена до безотказности автомата Калашникова.

Глеб, убедившись в этом, забрался на антресоли и достал карту Приморья. Это была очень подробная карта Генерального штаба, подаренная Глебу одним специалистом по гидравлике.

Глеб долго работал с картой и, наконец, вычертил на ней три основных маршрута к берегам Японского моря и три запасных – к Татарскому проливу – в места, где на скалистых побережьях жили синие каменные дрозды.

Все было готово к экспедиции. Но тут Глеб женился. Вернее, его женили. Глеб, прекрасно знакомый с различными ловушками на пернатых, не сумел рассмотреть элементарного силка на человека.

Заметившая его особа (а это произошло на какой-то корпоративной вечеринке, куда Глеб с большой неохотой пошел) навела о нем справки, выяснила, что он порядочный, не пьющий, не охотник, не рыбак и начальство его ценит. И хотя должность у него не престижная, а связанная с какими-то птичками, но зарплату он получал не меньшую, чем другие инженеры. О прочных связях с летчиками, обкатывающими «изделия» завода, Ира (именно так звали будущую нареченную военного орнитолога), уже не мечтала (хотя и делала неоднократные попытки связаться хоть с одним из них официально).

Однако было одно препятствие: птицелов не обращал внимания на особ женского пола, все время думая только о пернатых.

Целеустремленная Ира размышляла над этой проблемой недолго. Она была умной девушкой и догадывалась, что обычные женские уловки на Глеба не подействуют. Ира не стала, как сделали бы другие женщины, затеявшие такое предприятие, садиться на диету, подбирать облегающее платье, сооружать броскую прическу или наносить на лицо охотничью раскраску.

Вместо этого Ира сходила в зоомагазин и купила клетку с волнистым попугайчиком. А на следующий день подошла к будочке Глеба и попросила совета, как надо правильно содержать «эту птичку».

Глеб, патологически не переносивший попугаев, даже не взглянув на Иру (которая все-таки по этому случаю сделала неброский макияж), пробурчал, что попугая надо кормить овсом и просом, обеспечивать водой и держать подальше от сквозняков.

Так завершилось их первое свидание.

Ира, как только Глеб скрылся в своем домике, с омерзением вытряхнула попугая на волю, забросила клетку в бурьян и пошла к себе в отдел (она работала секретаршей у заместителя главного инженера, отзывчатого, но, к сожалению, безнадежно женатого).

К слову сказать, попугай не улетел далеко. Он поселился в соседней рощице, кормился вместе с воробьями у заводской столовой и в конце концов был замечен Глебом, пойман и принесен Дон Кихоту в надежде, что тот кому-нибудь пристроит птицу.

Случилось так, что вскоре у Дон Кихота встретились все трое – злосчастный попугайчик, Глеб и Ира, которая, разведав о посиделках у Птичьего Деда, решила брать Глеба там. Но перед этим она пошла в библиотеку и почти неделю штудировала там скучнейшие книги по орнитологии. И даже прочитала две статьи Глеба (что впоследствии и сыграло решающую роль).

Дон Кихот, приятно удивленный тем, что птичками начали интересоваться симпатичные девушки, тут же попытался приобщить ее к пернатым и предложил ей начать с простой птицы. Например, с волнистого попугайчика. С этим напутствием Дон Кихот вручил ей животное, которое Ира неделю назад купила в зоомагазине.

Ира, не подав вида, что они с этим пернатым уже знакомы, с благодарной улыбкой взяла ненавистную птицу, пообещав себе скормить ее первой попавшейся кошке, и произнесла:

– Спасибо большое. Надеюсь, что я когда-нибудь достигну таких высот в искусстве содержания птиц в неволе, что смогу завести себе синего каменного дрозда.

Глеб, поглощенный рассматриванием нового приобретения Дон Кихота – японской белоглазки, и до этого совсем не замечавший Иру, при словах «синий каменный дрозд» вздрогнул, оглянулся и внимательно посмотрел на нее.

Уловив это, охотница продолжала орнитологическую беседу с Дон Кихотом.

– А кстати, у вас в коллекции его нет? – спросила Ира.

– Есть, – с гордостью сказал Дон Кихот и повел ее к клетке, а заглотивший наживку военный орнитолог двинулся за ними.

Через десять минут Глеб с Ирой оживленно беседовали. И он все больше и больше восхищался этой удивительной симпатичной девушкой, которая так хорошо разбирается в птицах. А заметив блеск в ее глазах, когда он, Глеб, начал рассказывать о своей давней мечте – о поимке синего каменного дрозда, птицелов наконец-то осознал, что на белом свете существуют не только красивые птички.

Все остальное было делом техники.

Два месяца они почти каждый день ходили в кино (Ира там умирала от скуки). Потом Глеб робко пригласил Иру к себе домой – посмотреть свою птичью коллекцию. Теперь посещение кино чередовалось с орнитологическими беседами (и не более того) дома у Глеба. Не привыкшая к столь долгим постам Ира извелась настолько, что ей неоднократно приходилось разбавлять свое сексуальное одиночество старинными приятелями. И только еще через месяц Глеб предложил ей остаться у него ночевать.

Свадьба случилась пышная – помогли родственники Иры. Было много щедрых подарков от Ириных приятелей, а друзья Глеба преподнесли молодым двухместный спальный мешок для орнитологических путешествий вдвоем.

Молодожены прожили в Глебовой квартире месяц, а затем энергичная Ира затеяла родственный обмен – вернее родственное слияние. И через полгода Глеб, холостяк с многолетним стажем, попал в большую Ирину семью (а по сути – в коммунальную квартиру).

У Иры с Глебом была отдельная комната. И хотя ее площадь была намного больше, чем площадь всей однокомнатной квартиры Глеба, однако специалист по авиационной орнитологии с удивлением обнаружил, что вся она плотно заставлена мебелью и места для его пернатых питомцев почти не было. Ферма мучных червей совсем не помещалась. В просьбе поставить ее на кухне или в коридоре ему твердо отказали. Глебу пришлось сделать другой, компактный вариант жучиного жилища, а старый образец он отдал Дон Кихоту. И с фотолабораторией тоже пришлось расстаться.

Родители Иры не были в восторге от хобби Глеба. Птичий гомон их раздражал, вид мучных червей вызывал отвращение, и вообще они считали, что их дочь достойна лучшей партии. Однако умная Ира пресекла их брюзжание. Своего мужа она рассчитывала использовать длительное время. И поэтому берегла. А через полгода объявила Глебу, что он будет папой. В их комнате появились кроватка, ванночка, детские вещи.

Места для клеток не осталось. Половину своей коллекции Глеб отдал Дон Кихоту. «Простых», зерноядных птиц он отнес к себе на работу, поручив их своим «лаборантам». В своем доме (вернее, в Ириной квартире) Глеб оставил славку-черноголовку и садовую камышовку. И еще в их комнате стояла одна большая красивая клетка. Пустая. Для синего каменного дрозда.

Не зря берегла Ира Глеба. Она разбиралась в людях и сразу же поняла, что Глеб человек очень ответственный. И надеялась, что он будет так же заботится о ее ребенке, как и о своих птичках.

Так и случилось. Весь самый трудный первый год Глеб исправно помогал Ире, настолько исправно, что дед и бабка, да и Ира тоже постепенно переложили всю «черновую» работу по уходу за малышом на птицелова.

Глеб продолжал служить на аэродроме, но реже стал появляться в квартире Дон Кихота и совсем перестал выбираться со всем орнитологическим братством в природу.

Прошел год, сын подрос, но забот у Глеба только прибавилось. Заболел дед Иры, и как-то так случилось, что все заботы по уходу за ним тоже легли на плечи Глеба.

Все лето он каждый день ездил на своей орнитологической «буханке» на дачу, где пребывали Ира с сыном и ее родители, а затем возвращался в город, где его ждал немощный старик.

Только во время этих перегонов Глеб, оставаясь в одиночестве, сам того не осознавая, отдыхал, размышляя, что, пожалуй, не надо брать в поездку за синим каменным дроздом тяжелую неуклюжую «Комету», а, наверное, стоит подкопить денег (почему-то их стало не хватать) и купить к комиссионке хороший кассетный магнитофон «Sony».

Однако экспедиция все откладывалась. Сын рос, и забот все прибавлялось. Умер дед Иры и почти одновременно с ним – Дон Кихот. Все любители птиц потянулись было к оставшемуся единственному авторитету – к Глебу, но семейные дела не позволили ему стать лидером. Птицеловное братство в городе начало медленно хиреть, а затем распалось. Изредка кто-нибудь из старых приятелей Глеба звонил ему, советовался насчет пойманной птички, интересовался, не съездил ли Глеб за своим дроздом, и, получив отрицательный ответ, заканчивал разговор.

Да тут еще Ирина захотела получить специальность экономиста и поступила в заочный институт.

Глебу теперь приходилось делить свое время между уходом за ребенком и выполнением домашних заданий своей жены.

На птиц времени совсем не оставалось. Но Глеб по-прежнему верил, что все это скоро закончится, и они уже всей семьей поедут в Приморье ловить дрозда. В этом Глеба поддерживала Ира, когда, после сдачи очередной сессии, она, довольная, отметившая это событие с сокурсницами в кафе и пахнущая вином, приходила домой, гладила головку спящего сына, целовала Глеба в лоб, шла в ванну, а потом сидела с Глебом на кухне и, незаметно зевая, поддерживала орнитологическую беседу со своим супругом.

Шло время. Сын вырос. Ира закончила экономический институт и устроилась в банк. Зарабатывала она больше Глеба, но и задерживалась на работе подолгу.

Глеб к воспитанию сына относился так же ответственно, как и к любой другой работе. С точными дисциплинами у них проблем не возникало, как в прочем и с английским языком, который Глеб освоил благодаря переводам орнитологических статей. Естественно, не было проблем и с биологией.

Зато все гуманитарные дисциплины давались им с трудом. Глеб тратил много времени, чтобы сначала прочитать школьные учебники, потом дополнительную литературу и первоисточники (теперь Глеб с тоской, но добросовестно по ночам читал романы и повести, которые «проходили» в школе, чтобы затем растолковать их содержание сыну).

Глеб честно продолжал служить при аэродроме, не замечая, что жена завела постоянного и на этот раз перспективного друга – состоятельного владельца небольшой фирмы, что теща, оставив надежду на то, что зять когда-нибудь станет большим начальником, и используя Глеба только как бесплатного репетитора, очень умело переориентировала подрастающего сына на Ириного бой-френда – дядю Сашу.

Число клеток сократилось до двух. В одной жила садовая камышовка, а в другой, той, которая предназначалась для синего дрозда, теща поселила канарейку.

Глеб продолжал в своем заповеднике проводить орнитологические наблюдения, усовершенствовать средства отпугивания пернатых (правда, новое начальство попросило Глеба, чтобы вороньи вопли из магнитофона были потише, да и крутили их пореже), запускал своего механического сокола и, если позволяло время, продолжал модернизоровать «буханку».

Пришлось заново переделывать салон (ведь он теперь в Приморье планировал взять Иру и сына). Он заменил устаревшую газовую плитку новой, установил внутри машины биотуалет и портативный телевизор. С соседнего судостроительного завода ему принесли пару досок красного дерева. Глеб, отпросившись у Иры, несколько раз ночуя в своем аэродромном домике, смастерил из них столешницу и, если позволяло время, продолжал усовершенствовать «буханку».

Пришлось заново переделывать салон (ведь он теперь в Приморье планировал взять Иру и сына). Он заменил устаревшую газовую плитку новой, установил внутри машины биотуалет и портативный телевизор. С соседнего судостроительного завода ему принесли пару досок красного дерева. Глеб, отпросившись у Иры, несколько раз ночуя в своем аэродромном домике, смастерил из них столешницу и установил ее в салоне "буханки".

Глеб с удовольствием осмотрел оборудованную машину, полностью готовую к экспедиции: топливные баки были заправлены, в продовольственном рундуке, кроме запаса сухарей, вермишели, макарон, круп, соли, сахара, пакетов с супами, банок с тушенкой, была припрятана и бутылка коньяка – на случай затяжных холодных приморских туманов. Рядом с водительским местом лежала карта с вычерченным маршрутом. Глеб запер дверцу машины, обошел окрашенную в камуфляжный цвет «буханку» со всех сторон и направился к проходной. Потом, подумав, вернулся, открыл кабину, забрал карту и пошел домой.

Признаки недуга Глеба не заметила ни Ира, ни сын, ни теща. Не заметили этого и на работе, где Глеб ежедневно докладывал на пятиминутках орнитологическую обстановку на вверенном ему аэродроме.

Первым обратил внимание на небольшую странность в поведении Глеба один из птицеловов, случайно встретивший военного орнитолога на улице и спросивший его о том, как следует содержать жаворонков. Соратник обратил внимание не только на изможденное лицо и очень усталые глаза Глеба, но и на то, что при изложении четкой инструкции о правилах кормления этих пернатых тот неожиданно вставил какое-то слово, совершенно не касающееся темы разговора.

Через месяц любитель жаворонков случайно узнал, что Глеб находится в доме скорби. Птицелов позвонил домой Глебу. Сначала к телефону подошел какой-то незнакомый мужчина, а потом он передал трубку Ире. Она, вздохнув, подтвердила, что Глеб действительно серьезно болен. И дала адрес.

На следующий день коллега навестил Глеба.

Там было тихо и светло. И Глеб уже не выглядел таким усталым. Великий Птицелов, не обращая ни на кого внимания, сидел на лавке (навещавший, с присущей натуралисту наблюдательностью, отметил, что она намертво привинчена к полу) и рассматривал потрепанную карту Приморья, негромко бормоча названия рек, ручьев, перевалов и населенных пунктов, через которые проходила полузатертая красная линия к тому месту, где в ожидании Глеба пел синий каменный дрозд.

Египетские ночи

За окном затрещал мотоцикл, а потом из кондиционера повеяло легким дымком далекого степного костра. Я приоткрыл дверь и выглянул наружу. Мой августовский отдых в Египте длился уже полторы недели, но я никак не мог привыкнуть к жаре. В комнате из-за кондиционера было всегда прохладно, а, выйдя наружу, я в который раз был ошеломлен сухим зноем.

Солнце только что зашло за горизонт. На западе, на фоне огненного неба, чернел горный хребет. По олеандровой аллее нашего пансионата шел египтянин с ранцем за спиной. Гибкий шланг соединял ранец с длинной металлической трубой. Египтянин держал трубу наперевес, как носят крупнокалиберный пулемет коммандос в боевиках. Из ранца слышались звуки мотоциклетных выхлопов, а из трубы валили плотные клубы ароматного кизячного дыма.

Египтянин совал дуло этого дымокура в каждый куст (вот бы порадовался Фрейд!) утихомиривая, таким образом, несуществующих комаров (откуда им взяться, если с одной стороны пансионата – пустыня Сахара, а с другой – Красное море).

Я думаю, что такие ежевечерние прогулки служащего пансионата, провоцирующие психоаналитические размышления, имели одну цель – лишний раз подчеркнуть заботу, которую проявляла администрация “Жасмина” о своих клиентах.

Я вернулся в прохладный номер. Кондиционер приглушенно гудел, а на экране невыключенного телевизора мельтешили знакомые по Москве кадры рекламы. Только почему-то чистокровные американцы разговаривали не по-русски, а по-арабски.

Время ужина еще не наступило. Я повалялся на прохладных простынях, несколько раз прогнал все программы телевещания и, не найдя ничего интересного в исламском мире (телевизор принимал только Египет да еще, по-моему, Саудовскую Аравию), достал свой чемодан и стал с удовольствием рассматривать добытые за время отдыха трофеи. Я разложил на столе все собранные мною раковины ракушек и улиток, веточки кораллов, иглы морских ежей и стал перебирать это богатство, предназначенное для зоологического музея родного биофака, вспоминая, как я добыл каждый экземпляр и почему, собственно, я здесь занялся коллекционированием.

Деньги на эту поезду достались мне тяжело. Я полгода “пахал”, сочетая преподавание в вузе с подготовкой к печати школьного учебника по зоологии и наконец получил гонорар – как раз на поездку на Красное море – самое ближнее от Москвы море с коралловыми рифами. Наконец-то осуществилась моя давняя мечта: собственными глазами увидеть коралловых рыбок.

Первоначальные впечатления от Египта были негативными. В аэропорте Хургады мой турагент меня не встретил. Это первое. Пришлось добираться до “Жасмина” на такси, и таксист слупил с меня вдесятеро больше положенной суммы. Это второе. Портье, силой отнявший у меня чемодан, а затем пронесший его десять метров до дверей моего номера, выклянчил у меня еще десять фунтов (фунт за метр!). Это третье.

Увидев, как быстро тает добытая резью в глазах от компьютера валюта, я решил с этим бороться. Сэкономить можно было только на сувенирах. В первый же день, зайдя в лавочку, где были разложены улитки, ракушки, кораллы и сушеные рыбы-шары и еле отбившись от торговца, пытавшегося всучить мне за двадцать долларов грубо ободранную напильником раковину мурекса, я выяснил цены на других моллюсков, выловленных предприимчивыми аборигенами на соседних рифах, – каури, лямбисов, жемчужниц и тридакн. И понял, как можно добыть и себе, и друзьям много хороших, а самое главное, бесплатных сувениров, а также пополнить зоологическую коллекцию своего института.

Прежде чем погрузиться в очень теплую, почти горячую воду Красного моря предстояло преодолеть пляж.

В каждом египетском приморском пансионате, пляж – самое главное место – старались оформить по-особому. В нашем “Жасмине” на берегу были устроены большие шалаши из огромных сухих листьев финиковой пальмы. Стены шалашей были редкими и не защищали от постоянно дующего с моря сильного ветра, зато создавали спасительную тень. В шалашах на день поселялись преимущественно итальянцы, русские, иногда – богатые египтяне.

Ближе к берегу стояли банальные деревянные топчаны, на которых обитали наиболее устойчивые к ультрафиолету немцы. Они с присущей этой нации педантичностью сразу же после завтрака занимали свои места и весь день загорали, вплоть до того момента, когда светило касалось горизонта. Немцы, ничем не занимаясь, лежали весь день под лучами жестокого египетского солнца, честно поглощая всей поверхностью тела то, за что они заплатили деньги. Они только изредка купались и смазывали себя кремом. Только один пожилой немец отличался некоторой активностью и любознательностью. У него было единственное хобби – он постоянно кормил рыб. Обычно немец с хорошим ломтем хлеба заходил в воду по колено. Вокруг него собиралась огромная стая мальков. Ихтиолог отщипывал от горбушки мелкие кусочки и бросал их рыбешкам, словно воробьям. Иногда он кормил рыб с пирса. Один раз я видел, как он швырял опешившим сарганам – свирепым и быстроходным хищникам с длинными, блестящими и узкими, как клинки рапир телами, – куски все того же хлеба. Некоторые тактичные сарганы из вежливости, даже пытались заглотить это странное для них угощение.

Динамичным итальянцам не сиделось в шалашах. Они курсировали по берегу моря, иногда шумно плескались на мелководье или плавали в масках к рифам, а потом шли в прохладный бассейн с пресной водой – остудиться и смыть соль. Южная энергия темпераментных итальянок требовала выхода. Поэтому они или периодически занимались охраной природы Красного моря (подозреваю, что все они были активными членами Гринпис), или флиртовали со всеми проходящими по берегу особями мужского пола.

Самой заметной среди них была синьорина с потрясающим бюстом, который она категорически отказывалась скрывать от посторонних взоров. Бюст ее действительно был замечательным образцом сексуального сверхраздражителя, чудесным образом сочетающим в себе две несовместимости. Он был несоразмерно крупным и вместе с тем очень высоким, в буквальном смысле, мозолившим глаза оказавшемуся рядом с ней поклоннику. Даже вышколенные арабские бич-бои, невозмутимые как буддийские монахи, и те невольно реагировали, оглядываясь на этот гиперстимулятор.

Я был занят загадкой этого аномального явления до того момента, пока однажды, направляясь к морю, не оказался рядом с лежащей на топчане прелестницей. Точно помню, что, судя по теням, которые отбрасывали два ее гномона (оба – классической формы горы Фудзияма), было около трех часов. Только в таком положении под каждой грудью был едва заметен сантиметровый, очень аккуратный шов – память от визита к искусному хирургу.

Подражая итальянкам, и наши соотечественницы загорали топлесс. Это были милые тетки, жены служащих небольших нефтяных фирм, побывавшие уже на многих дешевых курортах – от Турции до Саудовской Аравии. Они периодически брали у меня маску – посмотреть на коралловых рыбок. Российские дамы еще не достаточно раскрепостились и поэтому, когда мы сидели рядом на топчанах и коротали время в беседах, то та из них, к которой обращался я, прикрывала рукой обнаженную грудь, но как только разговор заканчивался, снова подставляла ее солнцу.

Рядом с этой утехой для глаз купались египетские женщины. Они были сплошь увешаны золотыми кольцами, серьгами, браслетами и цепочками. Их купальные костюмы состояли из длинного до пят цветистого балахона, с рукавами, полностью закрывавшими руки, и платка на голове. Их было очень жалко, так как концентрированный рассол – вода Красного моря – с трудом смывалась под душем даже с обнаженного тела, не говоря уже о таких “купальниках”.

Чуть в стороне от ряда шалашей таборились серфингисты. На побережье дул ровный, сильный, не стихающий ветер и поэтому пансионат облюбовали не только любители жаркого солнца и коралловых рыбок, но и поклонники самых маленьких парусных судов. Я старался не плавать близко к их базе, так как на одном рифе, расположенном у их гоночной трассы, однажды утром нашел обломок киля серфинга и подумал, что если кто-то мог наехать на риф (а некоторые умельцы разгонялись на своих досках километров до сорока), то он с таким же успехом может наехать и на всплывающего ныряльщика, который в этом случае уж точно никогда не всплывет.

Между загорающими на пляже ходили бич-бои со щетками, метлами и граблями, все время разравнивая песок и собирая мусор. Поэтому чистота на пляже была идеальная. Весь найденный на пляже хлам бич-бои выбрасывали за забор. Там был настоящий, привычный по России дикий пляж – с какими-то досками, драными полиэтиленовыми пакетами, пустыми жестянками и бутылками. Я туда регулярно наведывался, так как там во множестве водились крабы-привидения. Это были длинноногие, как борзые собаки, стремительные создания песочного цвета с глазами-перископами, имевшими угол обзора в 360°. Поэтому поймать такого краба было чрезвычайно трудно. При опасности он, приподняв клешни и заднюю пару ног, на оставшихся четырех беговых конечностях тенью проносился по прибрежному песку и скрывался в своей норке. Только один раз мне удалось отрезать путь к отступлению одному крабу, закрыв вход в его норку створкой ракушки. Но и тогда ракообразное сдалось не сразу. За крошкой, размер панциря которого не превышал трех сантиметров, я гонялся несколько минут, хотя краб честно не выходил за пределы ринга – своего территориального участка размером в 1 квадратный метр.

Но все это было лишь экзотической приправой к главному блюду, ради которого я собственно сюда и приехал.

Собираясь на пляж, я засовывал в огромный полиэтиленовый пакет ласты, маску, дыхательную трубку, мешки для добычи, натирался кремом, чтобы не сгореть на солнце. Потом я надевал белую футболку, которая тоже защищала меня от палящего солнца (в первый день, плавая без нее, я сжег спину). Эту футболку я никогда не носил дома, в России из-за надписей, знаков и рисунков на ней.

До рифов надо было проплыть метров 50. Я входил в невероятно теплую воду и плыл от берега. Сразу же ко мне пристраивалась небольшая стайка невыразительных серебристых рыбин размером с крупного леща, которые обычно сопровождали до рифа каждого пловца.

Вода была настолько прозрачной, что темные, словно далекие грозовые облака контуры рифа, начинали проглядываться метров за 30. В море у “Жасмина” рифы были небольшими – несколько подводных холмов диаметром до 20 м и еще один – вдалеке от берега, диаметром метров 50. В прилив можно было плавать прямо над рифом, а во время отлива, хотя и оставался сорокасантиметровый слой воды, но передвигаться вплавь на таком мелководье было невозможно.

Однажды, по неопытности, я попытался проплыть по такой мелкой воде, и волна приложила меня животом прямо на какую-то стрекающую живность, которая кучно поразила цель даже через рубашку, а кроме того, я задел за створку тридакны и сильно порезался. Тогда я подогнул ноги, ластами встал на риф и начал медленно, пешком пробираться к открытой воде по торчащим вверх коралловым ветвям.

Над рифами цвет воды был ярко-зеленым, а над глубиной – пронзительно синим. Вдалеке виднелись многочисленные, несущиеся по волнам яркие разноцветные треугольники парусов серфингистов. Метрах в пяти от меня несколько раз подряд из воды выскочила плотная стайка мелких, с пол-ладони округлых серебристых рыбок, да так ловко и слажено, будто кто-то из-под воды стрелял никелированной картечью. Вдруг совсем рядом с рифом из волны показалась дыхательная трубка, плюнувшая в меня струей воды. Всплывшая ныряльщица оказалась той самой заметной итальянкой.

– Осторожно, кораллы, – сказала наяда на плохом английском, к тому же гнусавым голосом, так как ее нос был закрыт маской.

– Спасибо, – ответил я, посасывая кровоточащий палец и размышляя о том простом человеческом участии, которое все цивилизованные европейские народы впитывают с молоком матери. Даже это уникальное изделие хирурга-виртуоза (отличавшегося к тому же незаурядной фантазией) заботится, чтобы я не поранился об острые, словно битое стекло коралловые ветки. Я, улыбаясь плавающей рядом и манящей своей великолепной силиконовой грудью нереиде, неуклюже сделал последние два шага и оказался на краю рифа.

– Осторожно, кораллы! – настойчиво повторила ундина. – Не поломайте их!

Я сделал еще шаг и плюхнулся в воду.

Кораллы – “деревья”, “кусты” и “трава” подводного леса совсем невыразительны из-за сероватого или буроватого цвета. Даже причудливая форма колоний этих кишечнополостных – в виде оленьих рогов, одноногих изящных столиков, сетчатых вееров или огромных шаров, по поверхности которых извиваются, как ходы сложнейшего лабиринта глубокие борозды – скрадывается и меркнет от их скучной окраски.

Коралловые заросли украшают обитающие там животные. Издали бросаются в глаза яркие разноцветные кляксы актиний и черные свастики офиур. Полупогруженные в коралловые рифы тридакны, лишь угадываются под толстым слоем живности, поселившейся на их створках. Тем не менее, каждая тридакна хорошо заметна из-за мантии, которая выглядывает наружу через приоткрытые створки раковины. Лиловые, желтые, светло-коричневые, или светло-зеленые в темных пятнах края мантии напоминали авангардистский макияж полуоткрытых пухлых губ, улыбающихся любому проплывающему над ними зеваке.

Коралловые рифы сплошь усеяны небольшими пещерками, из которых торчат, как из подставки для карандашей, длинные, толстые и тупые иглы намертво присосавшихся к кораллам морских ежей. Эти иглы, очень прочно сидящие на теле животного (я проверял это неоднократно, однажды даже под укоряющим взглядом проплывшей надо мной итальянки), играют роль тына, не позволяющего супостату приблизиться к округлому телу иглокожего.

Гораздо чаще встречались черные, на большом расстоянии кажущиеся бархатистыми, шары морских ежей-диадем с длиннющими, очень тонкими иглами. Раз, нырнув к рифу, я схватился за нижний край столового коралла, не заметив притаившуюся там диадему. Почувствовав боль, я отдернул руку. На пальцах, под кожей, остались длинные, в несколько сантиметров, темно-коричневые и прямолинейные следы от игл. Пальцы на глазах распухали. Пришлось срочно плыть к берегу, идти к себе в номер и мазаться йодом. Меня поразило, с какой легкостью тонкие иголки вошли в тело. При очередной встречи с диадемой я попытался осторожно отломать у нее одну иглу, но под водой не было точки опоры, меня качнула волна, и результат был тот же самый – игла легко, как в масло, вошла в палец. Но я не сдавался. Диадемы жили не только в рифах, но и на бетонной стене пирса. На следующий день, находясь на надежной опоре земной тверди, я сосредоточился и, аккуратно подведя руку, попытался оторвать от ежа одну иголку. Но и на этот раз операция завершилась неудачно – я даже не почувствовал, как две или три иголки, расположенные рядом с той, которую я выбрал, с легкостью проникновения нейтрино прошли сквозь мою кожу. Укола я не почувствовал, а только увидел, как вода окрасилась кровью. Преклоняясь перед абсолютным оружием диадемы, я решил исключить этого морского ежа его из потенциальных объектов моей коллекции.

Так же, как человек в саду почти не обращает внимания ни на цвет земли, на которой растут цветы, ни на листья цветущих растений и невидящими глазами смотрит на летающих над венчиками мух и ос, точно так же и пловец, оказавшийся у кораллового рифа, почти не замечает поселившихся на нем актиний, моллюсков или иглокожих, так как все его внимание полностью занято рыбками – живыми цветами этого подводного сада.

Коралловые рыбки – это один из эталонов природы, который невозможно описать и с которым можно только сравнивать. Человека оглушает и их огромное число (одновременно видишь до полутысячи рыбок), и разнообразие, и яркость окраски. Словом, сравнения с огромной клумбой, альпийским лугом или цветущей тундрой наиболее подходящие. Кроме того, поражает насыщенность цветовой гаммы, глубокий матово-бархатистый тон колеров и сногсшибательные их сочетания (недаром один из обитающих здесь спинорогов назван Picasso-fish). Картина настолько фантастическая, не реальная, что, даже кормя из рук суетливую, мельтешащую перед глазами стайку коралловых рыбок, которые возбужденно выхватывали у меня кусочки хлеба плотными губами (иногда и страстно покусывая мои пальцы), отказываешься себе верить, что это именно ты сам видишь такое.