Текст книги "Дорогой богов"

Около месяца Морис пролежал в монастырской больнице, в той же самой комнатке, в которой год назад он ухаживал за отцом Михаилом. По стародавней традиции, один из семинаристов должен был ухаживать за больным, и синьор Луиджи прислал к Морису того самого ленивого увальня, которого он однажды посылал вместе с Морисом к отцу Михаилу. На этот раз Крысенок рассчитал точно: увалень ел и спал и пальцем не шевелил для того, чтобы хоть как-то помочь больному.

Так же редко, как и раньше, забегал сюда на несколько минут вечно куда-то спешащий лекарь, и Морису приходилось надеяться на собственные силы и удачу.

Когда наступило выздоровление и Морис иногда уже ходил по маленькой комнатке, в которой стояла его кровать, ректор зашел к больному. Он сел возле постели Мориса и положил свою тяжелую мягкую ладонь на его лоб. Морис закрыл глаза. И так и лежал, молча, с закрытыми глазами, пока раздосадованный ректор не встал и не вышел из комнаты.

И вот произошло все это…

Медленно возвращался ректор в мыслях своих к сегодняшнему дню и так же медленно оставляли его видения прошлого.

Ректор вышел из оцепенения оттого, что тихо скрипнула дверь и на пороге показался Крысенок.

– Я составил донесение его преосвященству о побеге семинариста Беньовского, – как всегда тихо, проговорил секретарь. – Не угодно ли отцу ректору просмотреть его, – добавил секретарь и положил несколько мелко исписанных листов на стол.

Ректор бегло просмотрел написанное.

– За что вы его так ненавидите, Луиджи? – спросил он секретаря голосом бесконечно усталого человека.

– Позвольте ответить вам вопросом на вопрос, отец ректор: за что вы так его любите? – отпарировал Крысенок и, не отводя взора, хищно прищурившись, посмотрел прямо в глаза ректору.

– Морису принадлежит будущее, – резко и даже с какой-то злобой ответил ректор. – Такие, как он, становятся фельдмаршалами и кардиналами. За это я и люблю его. И за Это же не любите его вы, Луиджи, – ответил ректор.

Крысенок усмехнулся:

– Из таких, как Беньовский, выходят еретики и государственные преступники. Поверьте мне, отец ректор, вы еще увидете его с головой, выбритой наполовину, в кандалах и полосатом халате. – И, не проронив ни слова более, неслышно шмыгнул за дверь.

Морис не стал дожидаться, пока его снова отправят в карцер. Однажды ночью он выскользнул из дверей больничного флигеля и через три минуты уже стоял возле знакомой двери. Едва он успел постучать, как дверь медленно и тихо раскрылась. На пороге, в длинной холщовой рубахе, в ночном колпаке, с горящей свечой в руках, стоял отец Михаил и, щурясь, смотрел в темноту коридора,

– Входи скорее, Морис, мой мальчик, – прошептал старик и отступил на шаг в глубь комнаты.

Морис обнял старика и вдруг заплакал. Он плакал навзрыд, горько и безутешно, чувствуя, как слезы заливают рубаху старого библиотекаря, нисколько не стыдясь своей слабости и пытаясь только умерить звуки своего голоса, с тем чтобы плач не был бы услышан кем-нибудь из семинаристов или преподавателей.

А подавив рыдание, еще долго всхлипывал, успокаиваясь оттого, что добрый старик гладил его по спине и рукам.

В эту ночь Морис сказал отцу Михаилу, что он не может более оставаться в семинарии и должен бежать во что бы то ни стало. Отец Михаил ответил, что на этой же неделе раздобудет Морису все необходимое: деньги, одежду и прочее.

Через шесть дней, дождавшись, пока городские часы пробили двенадцать раз, Морис внимательно посмотрел на присланного к нему «брата милосердия», который уже несколько часов выводил носом замысловатые рулады, и сторожко вышел из флигеля.

Отец Михаил ждал его у двери и, так же как и раньше, открыл ее еще до того, как Морис постучал.

– Благослови тебя небо, мальчик мой, – тихо произнес отец Михаил и ласково положил на плечи Мориса свои большие слабые руки.

Затем он подождал, пока Морис оделся в припасенную для него одежду, и принес из дальней комнаты длинную тонкую веревку и острый охотничий нож.

Когда Морис, обняв старика, в последний раз взглянул на него, отец Михаил прикоснулся к плечу мальчика и сказал:

– Когда Лютер вошел в собор в Вормсе, один барон тронул его за плечо своей железной перчаткой, совсем так, как я тебя сейчас. «Держись, маленький монах, – сказал барон, – кое-кто из сидящих здесь видел в свое время жаркие дела, но, клянусь честью, ни один из нас никогда не нуждался в мужестве так, как нуждаешься в нем сейчас ты. Если ты убежден в правоте своих взглядов, маленький монах, то смело иди вперед во имя бога».

Морис благодарно прижался щекой к руке отца Михаила, лежащей на его плече, и молча шагнул в коридор. По безлюдному темному двору он пробрался к зданию, в котором располагались спальни его товарищей, и по крутой каменной лестнице проник на чердак. Там он привязал веревку одним концом за толстую чердачную стреху, бросив второй ее конец на землю. После этого Морис легко прошмыгнул в чердачное окно и, зажав в зубах нож, стад спускаться вниз. Когда до земли осталось метра два с половиной, Морис повис на одной руке, зажав нож во второй, и сильным, быстрым ударом перерезал веревку.

Теперь увидеть веревку можно было лишь в том случае, если, подняв голову, пристально присмотреться к углу, образуемому фасадом жилого корпуса и монастырской стеной. Морис так и сделал, но даже он с трудом обнаружил веревку… Мориса хватились только в семь часов утра, когда его уже и след простыл.

В то время когда Крысенок рыскал по монастырю в поисках беглеца, Морис лежал под пуховой периной в маленькой квартирке дальней родственницы своей матери. Родственница эта была настолько дальней, что если бы Мориса спросили, кем она ему доводится, то юноша, наверное, затруднился бы ответить.

И чтобы не утруждать и себя и родственницу сложными генеалогическими штудиями, Морис, посещая этот дом, называл его хозяйку «тетушкой». А если заставал у тетушки какую-либо из приятельниц, то ненароком добавлял «баронесса Реваи». Тетушка краснела от удовольствия и бросала на Мориса взгляд, полный благодарности.

Тетушка жила в четвертом округе Вены – Видене, где селились мелкие торговцы, ремесленники, отставные чиновники, врачи с небогатой практикой. Ее племянник, приходивший к ней иногда из первого округа столицы – Внутреннего города, – казался тетушке и ее подругам самим воплощением аристократизма, ибо в первом округе жили банкиры и генералы, министры двора и прелаты церкви. Поэтому одно то, что Морис жил во Внутреннем городе и к тому же носил графский титул, необычайно возвышало тетушку Матильду в глазах ее соседей по дому, да, пожалуй, и среди всех обитателей квартала.

…Когда Морис спрыгнул на снег и прощальным взглядом обвел высокую стену монастыря, видневшуюся из-за нее колокольню церкви и темные окна монастырских зданий, было около часа ночи. Небо было пасмурным, луна лишь изредка выглядывала из-за облаков. Морис надвинул на глаза капюшон плаща, туго намотал на руку обрезанную веревку и нырнул в узкий, темный переулок напротив монастырской стены. Быстро миновав пустынные улицы спящей Вены, он примерно через полчаса добрался до дома тетушки. Когда Морис глубокой ночью совершенно для нее неожиданно постучал в дверь, тетушка бодрствовала. Она быстро подошла к двери и, узнав, что за дверью стоит Морис, тотчас же распахнула ее.

Морис заметил, что «баронесса Реваи» еще не ложилась спать: на небольшом обеденном столе тетушки горела единственная свеча, а подле свечи лежал раскрытый французский роман.

– Тетушка, – начал Морис, не дожидаясь расспросов, – я прошу у вас гостеприимства, потому что обстоятельства заставили меня бежать из монастыря. Я знаю, что скромность и застенчивость не позволят вам спросить, почему именно ваш племянник бежал из семинарии, хотя через три года он мог бы стать священником. Я молод и надеюсь, что столь краткого объяснения будет достаточно. – И юноша выразительно взглянул на тетушку.

Морис рассчитал точно. Его тетушка в молодости была актрисой. Говорили, что даже неплохой. Но многочисленный и чванливый род баронов Реваи не мог потерпеть в своей среде комедиантку, хотя бы и принадлежащую к одной из боковых ветвей фамилии. После долгих уговоров тетушка ушла из театра. За послушание старейшина рода Реваи выплачивал ей небольшую пенсию, на которую она и существовала.

В то время, когда Морис с нею познакомился, тетушке Матильде давно уже минуло пятьдесят, но она все еще была романтически настроенной, порою взбалмошной особой, хорошо помнившей свою театральную молодость, яркую и, как теперь ей казалось, необычайно привлекательную.

Тетушка Матильда была женщиной доброй, сентиментальной, в значительной мере жившей страстями героев тех французских романов, которые она без конца читала. В жизни тетушка почти совсем не разбиралась, была рассеянна и забывчива и если что-либо забирала себе в голову, то потом никогда уже от этого не отказывалась. Так, например, она считала, что Морису не четырнадцать лет, а семнадцать, и, когда племянник пытался возражать ей, она воспринимала Эти возражения как некий забавный розыгрыш, подобный тем, какие когда-то устраивали ее веселые товарищи по театру.

И на этот раз четырнадцатилетний Морис, не по годам серьезный мальчик, который без труда мог бы сойти за семнадцатилетнего, воспользовался забывчивостью тетушки Матильды: он решил свое внезапное ночное появление объяснить так, как она сама более всего того хотела бы, – намекнув на то, что любовь и долг повелевали ему бежать из монастыря.

Так он и сделал.

Услышав краткое, полное сдержанного достоинства заявление племянника о том, что некая таинственная и важная причина, коей он не может пока сообщить тетушке, щадя ее женскую скромность, заставила юношу искать убежища под ее кровом, тетушка Матильда заметалась по квартире, как перепуганная курица. Она напоила Мориса кофе, приготовила ему постель в маленькой соседней комнатке и, уходя спать, особо проникновенным голосом – таким, как в былые годы на сцене, – сказала, что сделает все, чтобы помочь дорогому племяннику добиться успеха.

Морис поблагодарил ее и, отвернувшись к стене, заснул как убитый.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой появляются друг за другом: сначала разные города, затем стая волков, покрытый шрамами генерал, и в конце которой семинарист превращается в кадета

Тетушка Матильда сдержала данное ею обещание: она действительно помогла Морису, чем могла.

На следующий же день она привела с собою портного, который снял с Мориса мерку, и через неделю у юноши был щегольской новый костюм, куртка и брюки. Тетушка дала взаймы Морису двести талеров серебром – почти все, что у нее было, – и выразила надежду, что этих денет ему должно хватить на то, чтобы купить все необходимое для дальней дороги домой и для оплаты предстоящего неблизкого путешествия.

Отправившись в один из дней на Верхний рынок, Морис купил там крепкий дорожный сундучок, теплую зимнюю куртку, отороченную мехом, два больших двуствольных пистолета, пули и порох к ним и кое-какие другие вещи, необходимые в дороге.

Через две недели после бегства Мориса из семинарии на самой оживленной площади старой Вены – Грабен – появился щеголевато одетый молодой человек с небольшим дорожным сундучком в руках. Его провожала очень оживленная пожилая дама. Молодой человек сел в экипаж, который совершал регулярные рейсы между Веной и Братиславой, и, после того как экипаж тронулся, долго махал рукой даме, а затем почти всю дорогу, не отрываясь, читал книгу.

В Братиславу экипаж вкатился к концу следующего дня. Позади осталась переправа через Дунай и более чем стокилометровый путь по зимней дороге. И хотя расстояние между Веной и Братиславой было сравнительно невелико, Морису казалось, что проехал он через несколько государств – столько костюмов и наречий повстречалось ему в пути. Да и чему было удивляться? Ведь ехали они по самому центру Европы, густо заселенному с незапамятных времен. Столько племен и наречий перемешалось на этом кусочке земли между Альпами и Карпатами, что поди попробуй сосчитай – не сосчитаешь. Даже каждый из городов, через который они проезжали, имел три, а то и четыре названия.

Конечный пункт назначения того дилижанса, в котором ехал Морис, немцы называли Прессбургом, мадьяры – Пожонью, а словаки и чехи – Братиславой. Морис и раньше бывал в Братиславе, но сейчас она как-то по-особенному обрадовала его. Если в Вене повсюду слышалась немецкая речь и намного реже можно было встретить людей, говоривших по-венгерски и по-чешски, то в старой доброй Братиславе значительно чаще встречались говорившие каждый на своем родном языке украинцы и поляки, словаки и русины.

Провинциальные помещики и священники, офицеры и торговцы, наводнявшие Вену, пытались щегольнуть друг перед другом знанием немецкого языка, на котором в этой стране писались королевские указы, велись процессы в судах, печатались газеты и составлялись торговые и денежные документы. В Братиславе же не было того духа чопорности и чванливости, которым пропиталась столица империи. Люди здесь были попроще, пыль в глаза друг другу пускали порезке, и потому Морис почувствовал себя в этом городе намного уютнее, чем в Вене. Объяснить это можно было еще и тем, что в Братиславе он уже почти не боялся, что его настигнут пронырливые и вездесущие шпики из духовной полиции, а кроме того – и это, наверное, было главным, – Морис почувствовал себя в Братиславе почти что дома, хотя и проехал всего часть пути.

Такое чувство юноша испытал, как только экипаж, в котором он находился, въехал в Братиславу и до его слуха донеслись звуки распевной и ласковой украинской и русинской речи. Может быть, для кого другого это почти бы ничего и не значило, но только не для Мориса, который родился в деревне, лежавшей в землях, населенных словаками и русинами, и для которого языки этих народов, наряду с польским и венгерским, были родными.

Переночевав на постоялом дворе, Морис с утра начал искать человека, который согласился бы доставить его в родное Вербово.

Путь ему предстоял немалый – от Братиславы нужно было проехать еще километров триста, – но деньги у Мориса были, и он знал, что в таком городе, как Братислава, всегда найдется охотник на то, чтобы его талеры перекочевали в другой карман.

Охотник действительно вскоре нашелся: им оказался веселый коренастый словак лет двадцати пяти по имени Андрей. И на следующее утро крепкий крытый возок на новых железных полозьях выкатился из городских ворот Братиславы и двинулся на северо-восток.

Долгая дорога сдружила возницу и пассажира. Андрей оказался на редкость покладистым, добродушным человеком, повидавшим к тому же немало всякого на своем веку.

Он рассказал Морису, что вообще-то его редко когда можно застать дома – в деревне под Братиславой. Чаще всего Андрей бывает вдали от своих родных мест: много ли можно заработать теперь в деревне? Земля у них хоть и своя, но налоги и поборы так велики, что даже крепкие хозяева и те временами еле сводят концы с концами. Поэтому Андрей с восемнадцати лет работает на стороне. Семь лет тому назад привез он хлеб на продажу в польский город Гданьск. Не свой хлеб – помещичий. Да так там и остался. Нанялся на корабль. Сначала был юнгой, через три года стал матросом. И лишь год назад вернулся в деревню: старики родители впали в крайнюю бедность и нужно было помочь им по хозяйству. К тому же за годы своих морских плаваний Андрей скопил немного денег, и они тоже оказались не лишними в доме. А сейчас он решил заняться до весны извозом: благо на дворе зима, чего лежать на печи да бить баклуши, дожидаясь, когда прилетят грачи и растает снег на пашне. Вот и подрядился свезти молодого барина в Вербово, тем более что бывать там не приходилось, а поглядеть на новые места кому не интересно?

Андрей рассказывал Морису о своих морских странствиях: о плаваниях в немецкие ганзейские города, в Лондон и Амстердам, рассказывал о людях, с которыми довелось ему повстречаться, о их нравах и обычаях.

Время в дороге бежало быстро.

Пара невысоких крестьянских лошадок не очень споро, но зато безо всякой видимой усталости с утра до вечера, почти не останавливаясь, перебирала да перебирала ногами, и вот уже впереди показались лесистые, закованные в серебряный снежный панцирь Карпаты.

Родные Морису места встретили путешественников холодным и сильным ветром, высокими снежными сугробами, звенящими от мороза лесами.

Редкие деревни попадались теперь на их пути. Возница старался засветло добраться до корчмы или, на худой конец, до хутора, чтобы поставить лошадей под крышу, задать им добрую порцию овса и постелить на пол побольше чистой соломы. Но однажды – уже незадолго до конца пути, – сколько ни гнал возница лошадей, ни хутора, ни деревни, ни даже какого-нибудь одинокого двора впереди не было. Наступил уже конец декабря, темнело рано. Напрасно всматривался Андрей в обступившую возок мглу, напрасно до боли напрягал глаза Морис, то и дело выглядывавший из возка, – ни одной крыши, ни одного огонька разглядеть не удавалось.

И вдруг до того спокойно и ровно бежавшие лошади как-то по-звериному всхрапнули и, сорвавшись с гладкой рысцы в бешеный галоп, очертя голову кинулись во тьму. Возница чуть не свалился с облучка, Морис от неожиданного толчка упал на спину, но тут же снова сел на скамью и, еще ничего не понимая, выглянул в окошко возка. Сзади их кибитки, слева от дороги, стелясь над снежной целиной, мчались волки. Они бежали молча и от этого казались еще страшнее. Морис заметил, как трое бежавших впереди волков в два прыжка перемахнули дорогу и наметом пошли справа от возка, пытаясь с обеих сторон охватить лошадей.

Все это Морис увидел в какие-то мгновения и трясущимися от волнения руками стал раскрывать свой дорожный сундучок, на дне которого лежали тяжелые боевые пистолеты. То, что у Мориса оказалось с собою два пистолета, не было счастливой случайностью. Ни один человек не рискнул бы тогда отправиться в путь по Волыни, Подолии, Трансильвании или Украине, не имея с собою оружия. С ранней весны и до поздней осени во всех этих землях гуляли быстроконные татарские наезды, кучки турецких башибузуков, отряды запорожцев и невесть еще какие лихие ватажки разных людей без роду и племени. Поэтому местное население привыкло к тому, чтобы под рукой всегда было готовое к бою оружие. Крестьяне выходили на пахоту с пищалью и саблей, торговцы везли под поклажей заряженный мушкет и рогатину, и даже у дьячка, отправлявшегося в соседнюю деревню, для того чтобы справить какую-нибудь требу, нередко можно было обнаружить старинный кинжал или пистоль, небрежно засунутый под рясу.

Выхватив пистолеты, Морис прижался лицом к правому окну и тут же почувствовал сильный толчок в спину. Дверца возка распахнулась, и Морис вылетел на снег.

Он увидел в пяти шагах от себя лежащего на снегу Андрея и понял, что одна из лошадей, споткнувшись, так занесла возок в сторону, что оба они оказались на земле.

Волки все враз бросились на лошадей и людей. Один из них повис на той лошади, что еще стояла на ногах, другой ухватился зубами за тулупчик Андрея.

Морис в упор выстрелил в голову зверя, и тот упал, хрипя и скребя лапами снег. Из другого пистолета Морис выстрелил в волка, бросившегося на горло лошади, и тоже попал.

Остальные звери, испуганные выстрелами, отскочили в сторону и уселись неподалеку, лязгая зубами.

Андрей медленно приподнялся, подобрал выроненный при падении топор и, потирая ушибленную голову, подбежал к лошадям.

Встав по обе стороны лошадей, Морис и Андрей медленно пошли вперед.

Лишь только они ушли, на убитого волка тут же бросилась часть стаи. Второй зверь, раненный Морисом, тяжело полз по снегу, оставляя позади себя кровавую дорожку. Оглянувшись назад, Морис увидел, как вслед за раненым волком, слизывая со снега кровь, идут его голодные сородичи…

Отец Мориса Августа, граф короны польской и генерал австрийской армии, почти всю свою жизнь провел в походах и сражениях. Когда в семье генерала наконец появился на свет единственный сын Морис Август, его отец – уже в который раз – сражался с пруссаками. До самого конца войны отец не появлялся дома, а окончилась война – ни много ни мало – через восемь лет. Возвратившись домой, генерал прожил лишь одно лето и уехал в Буду, где был расквартирован его полк. Морис хорошо запомнил отца, но и только: близости между ними не возникло. Мальчик восхищался отцом, который казался ему непревзойденным героем. Но к восхищению примешивался страх, а страх, как известно, не лучшая основа для сближения. После отъезда отца в Буду Морис еще два года воспитывался дома.

Мать, занятая молитвами, почти не обращала на сына внимания.

И Морис рос, зимой отданный на попечение приезжавшим из города учителям, летом предоставленный самому себе. Он крепко сдружился с деревенскими ребятами, купался вместе с ними в реке, собирал ягоды, грибы и однажды даже – о ужас! – отправился в ночное пасти лошадей, и если бы не костюмчик барича, то трудно было бы отличить его от деревенского пастушонка.

В имении Беньовских жили словаки, украинцы-русины, поляки, венгры. Многие из них говорили на всех этих языках, Морис тоже бойко разговаривал с каждым из обитателей Вербова на его родном языке: да и как было не знать их, если отец Мориса был поляк, а мать – венгерка.

Как-то в конце лета, когда дни заметно сократились и по утрам земля уже сильно холодила босые ноги, к Морису подошла мать, торжественная и серьезная, и приличествующим случаю голосом произнесла: «Сын мой, мне нужно переговорить с вами о важном деле». И, взяв мальчика за руку, она было повела его на свою половину дома, но, внимательно к нему присмотревшись, велела прежде пойти умыться и обуться. Морис не любил приходить в комнаты, которые занимала мать: в них сильно пахло ладаном и разогретым воском, шторы на окнах почти всегда были задернуты, что придавало комнатам вид полутемных часовен. Многочисленные лампадки и распятия еще более усиливали это впечатление. Поэтому он долго плескался на кухне и еще дольше обувался и причесывался. Но все сроки – даже самые крайние – вышли, и мальчику волей-неволей пришлось чинно идти в кабинет матери, просторный и светлый, совсем непохожий на другие занимаемые ею комнаты.

Когда он вошел в кабинет, там уже сидел на диване местный священник. Он ласково потрепал Мориса по голове и, обняв за плечи, посадил рядом с собой. Мать опустилась в кресло, стоявшее против дивана, и, сложив руки на коленях, не глядя на Мориса, тихо сказала:

– Мальчик мой, я хочу поговорить с вами о деле чрезвычайно важном. Вы знаете, что ваш отец занят служением своему государю и у него нет времени ни для меня, ни для вас. Поэтому мне, слабой женщине, предстоит принимать решения, которые обычно принимают мужчины. Я позвала вас сюда для того, чтобы объявить мою волю или, если угодно, мою просьбу. Вы появились на свет, когда шел десятый год с того дня, как я и ваш отец отпраздновали нашу свадьбу. И я и отец давно уже отчаялись иметь ребенка, но за год до вашего рождения добрый отец Бонифаций, – мать повела глазами в сторону сидевшего рядом с Морисом священника, – посоветовал мне сходить в Ченстохов и попросить божью матерь даровать мне ребенка. Я послушалась совета, и моя жаркая молитва была услышана. Когда вы появились на свет, я дала обет, что мой сын посвятит свою жизнь служению господу. Вам десять лет, и от вас теперь зависит, станет ли ваша мать клятвоотступницей или же вы, как послушный сын, поможете ей выполнить обет, данный богородице.

Мать замолчала.

Молчал и Морис. Потом он спросил:

– Вам угодно, чтобы я поехал учиться в семинарию?

– Да, – ответила мать.

Так Морис оказался в монастыре святого Сульпиция.

Лошади остановились у крыльца барского дома, Морис быстро взбежал на крыльцо и рванул на себя половинку тяжелой парадной двери.

По светлому вестибюлю навстречу ему быстро шел высокий седой человек – его отец. Первое, что увидел Морис в глазах отца, – радостное удивление столь внезапному появлению сына.

Крепко обнявшись, отец и сын какое-то время молча смотрели друг на друга, затем старый генерал громко крикнул: «Эй, где вы там все!» – после чего в вестибюль сразу же выскочило несколько слуг с преувеличенно радостным выражением на лицах. Шапка, плащ, зимние сапоги мгновенно были сняты с Мориса. Слуги быстро внесли его дорожный сундучок, подали мягкие теплые туфли, длинный отцовский халат, полы которого волочились по полу, и, приветливо улыбаясь, распахнули перед юношей двери, ведущие на половину, где находились покои его превосходительства графа и генерала Беньовского.

Перед тем как пройти во внутренние покои дома, Морис повернулся к самому старому из слуг, который считался чем-то вроде дворецкого, и сказал:

– Томаш, там остался человек, который привез меня сюда из Братиславы, позаботься о нем. Накорми его и дай ему отдохнуть столько, сколько он захочет. И скажи ему, чтобы перед обратной дорогой он зашел ко мне проститься.

После этого Морис перешагнул порог первой комнаты и, уже за закрытой дверью, снова крепко обнял отца.

Морис и отец прошли в кабинет и удобно устроились возле большого письменного стола. Каждый из них не хотел начинать разговора, ибо отец должен бы был начать его с вопроса, на который, возможно, Морису отвечать не очень хотелось, а если бы первым вступил в диалог Морис, то ему следовало с самого начала удовлетворить естественное любопытство отца, но юноша не знал, как лучше объяснить свое неожиданное появление дома, и потому тоже молчал.

Наконец Морис спросил отца:

– Скажите, где сейчас мама?

– Если не в своей молельне, то, следовательно, в церкви, – ответил отец.

Снова наступило молчание. И снова Морису стало неловко оттого, что отец сидит перед ним, как перед малознакомым человеком, но ничего более не приходило юноше на ум, хотя он лихорадочно соображал, как бы выйти из этого неприятного положения.

Наконец генерал кашлянул в кулак и недовольно пробасил:

– Что это мы сидим, словно на приеме у императрицы? Давай поговорим как мужчина с мужчиной. Я солдат и привык к прямоте и откровенности. Что-нибудь случилось у тебя в твоей… как ее… семинарии? – И отец, приподняв одну бровь, поглядел на Мориса.

– Я ушел оттуда, отец, чтобы никогда более туда не возвращаться, – глухо проговорил Морис.

– Почему же?

– Потому что я не хочу быть попом. Это дело не по мне, отец.

– А кем же ты желаешь стать?

– Как и вы, отец, офицером.

– Прекрасно! – загремел генерал. – Лучшего ответа я и не ожидал от тебя, сынок! Я частенько думал, что, будь я дома, никогда бы не бывать тебе в семинарии. Но когда я вернулся, было уже поздно. Да что говорить! Двойная радость сегодня в моем доме и во всей империи, ибо одним попом сегодня стало меньше и одним офицером больше!

Отец встал. Встал и Морис. Отец хлопнул Мориса по плечу и, лукаво прищурившись, спросил:

– А не хлопнуть ли нам по рюмке кунтушовки, господин корнет? Не откажите в просьбе старому вояке!

И снова Морис оказался в Вене. Только теперь была на нем не черная сутана, а сине-красный мундир кадета императорской артиллерийской офицерской школы. И не надтреснутый звон колокола поднимал его с постели, а пронзительный крик полковой трубы; тишину храма сменил гром пушек на полигоне, проникновенный шепот проповедников – хриплые команды капралов.

И не только внешне изменилась жизнь Мориса. Все старые представления о плохом и хорошем, о добре и зле, о добродетелях и пороках перевернулись на сто восемьдесят градусов.

Семинарист должен был более других качеств развивать в себе скромность, непротивление злу, считать ложь одним из величайших грехов. Кадет превыше всех других добродетелей ставил силу, бесшабашную удаль; кумирами кадетов были повесы и дуэлянты, умевшие к тому же ловко обманывать своих командиров.

Семинарист считал нарушение любой из заповедей священного писания – смертным грехом. Он не должен был без содрогания думать об убийстве, воровстве, обмане. Кадетам с первого же дня внушали: что армия существует для того, чтобы убивать; что солдат имеет право взять в захваченном им городе все, что будет угодно его душе; что если он не обманет противника, то противник непременно обманет его.

В училище в чести были лихие конники, отчаянные драчуны на пистолетах и шпагах, молодцы, умевшие не пьянея выпить добрую кварту старого вина.

Семинария не научила Мориса этому. Правда, еще ребенком он носился на лошадях по лугам и дорогам отцовского имения, но драться на шпагах или саблях и стрелять из мушкета или пистолета не умел. И только крайняя необходимость заставила Мориса схватиться за пистолеты, когда напали на них волки.

Боясь насмешек своих новых товарищей, знавших о его недавнем церковном прошлом, он целыми часами пропадал в зале, где с утра до вечера звенели клинки, в манеже, где объезжали коней, на стрельбище, где облаками стлался пороховой дым и без конца гремели выстрелы.

Упорство вскоре принесло свои плоды: не прошло и года, как Морис и в офицерской школе стал одним из лучших учеников.

Ему казалось, что теперь, когда он ничем уже не отличается от других кадетов, действительность плац-парада и казармы должна восприниматься им точно так же, как и другими его новыми товарищами. Однако время шло, но различия между семинарией и казармой все еще казались Морису настолько разительными, что даже старые, давно ему известные места в Вене он стал воспринимать по-новому. Если в бытность свою семинаристом Морис, прогуливаясь по Грабену, с глубоким благоговением взирал на колонну Святой Троице, которую в 1679 году поставил император Леопольд в честь избавления города от чумы, и с замиранием сердца смотрел на исцеляющие мощи или чудотворную икону, то, став кадетом, юноша с не меньшим волнением осматривал старые городские стены, выщербленные турецкими ядрами, и часами просиживал в библиотеке, рассматривая схемы блистательных маневров Конрада Валленштейна, Евгения Савойского и Яна Собеского. И если раньше, услышав звон большого колокола на южной башне собора святого Стефана, Морису казалось, что сам угодник божий, чье имя носит собор, зовет его на молитву, то теперь при первом же громовом раскате медного Левиафана, весившего тысячу триста пудов, Морис вспоминал, что этот великан отлит из стволов турецких пушек, захваченных австрийцами в бесконечных войнах с султанами Блистательной Порты.

В артиллерийской школе очень многое было совсем не таким, как в семинарии, но, когда прошел год, юноша стал обнаруживать странные вещи, дотоле ловко скрывавшиеся от него под мишурой мундиров и знамен, прятавшиеся за Звуками оркестров и топотом сапог. Он заметил, что многое сближает казарму с монастырем, сближает в главном: в том, для чего готовят священников и офицеров, какие мысли вбивают им в голову с церковных амвонов и с кафедр, за которыми стоят военные преподаватели. Он увидел, что и в семинарии и в казарме людям запрещено думать и сомневаться; он увидел, что и в семинарии и в казарме младший должен беспрекословно подчиняться старшему; он увидел, что в семинарии бог и папа, а в казарме бог и император являются предметами слепого поклонения для всех. И здесь и там их воспитывали в ненависти к людям, которые мыслили иначе, чем они и служили под иными, чем они, знаменами.