Текст книги "Беглая княжна Мышецкая"

Владимир Буртовой
Беглая княжна Мышецкая

© Буртовой В.И., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Глава 1. Искры горючие

1

Атаман Степан Тимофеевич Разин рывком откинул полог, шагнул в шатер впереди своих соратников, снял шапку с атласным малиновым верхом и раздраженно бросил ее на ковер рядом с высокой круглой подушкой. Походный дьяк Алешка Холдеев, не ведая причины атаманова гнева, сменился в лице и проворно вскинулся на ноги у столика, за которым, переписывая, множил прелестные письма для скорой отправки с нарочными в ближние и дальние от Синбирска города и села. Степан Тимофеевич на ходу провел левой ладонью по влажным кудрявым волосам, вынул саблю в ножнах из-за пояса, правой рукой взял оба пистоля разом и прошел вглубь шатра.

– Сиди, Алешка, может статься, писать будешь! Входите, атаманы, станем лбы свои морщить, как нам далее ратное дело вести. Покудова мы озабочены половину казаков да понизовых стрельцов держать супротив синбирского острога и кремля, нам этого верткого воеводу Борятинского ни крестом, ни перстом от Волги не отогнать!

Разгоряченный вечерним сражением, атаман опустился на уютную подушку, положил по обе стороны от себя саблю и пистоли, руками охватил колени и внимательно, словно испытуя, обвел взглядом своих верных сподвижников. Темно-карие глаза атамана потеплели, когда увидел их сурово нахмуренные, но не растерянные лица. И к Лазарке Тимофееву со спросом.

– Нет ли каких вестей от наших подлазчиков в синбирский острог?

Кривоплечий и худощавый телом Лазарка боком прошел от входа, присел на ковер рядом с атамановой, обшитой голубым бархатом подушкой, взятой в памятном персидском походе, и, прежде чем ответить, досадливо дернул длинными усами.

– До сей поры в большом нетерпении жду, батько атаман. Днем из острога, вестимо, уйти хитро, вона сколько глаз на стенах порассыпано, словно гороху на току. Сиганешь в ров, а вослед тут же десяток пуль из ружей стрельнут! Но ежели и в ночь не объявятся, знать, ухватил их треклятый воевода Милославский, на дыбе ломает, – и жесткими пальцами стиснул черные деревянные ножны длинной персидской сабли-адамашки с утолщенным концом.

– Жаль будет казаков. – По уставшему лицу Степана Тимофеевича пробежала тень печали. – Пождем еще. Иного нет пока решения. Воевода Борятинский за день сражения не менее двухсот своих стрельцов да рейтар потерял побитыми до смерти и ранеными. А которые у него рейтары из татар – заметили, атаманы? – только издали палят, но с нашими казаками на сабельный размах съехаться не отваживаются, робость в душе имеют!

Лазарка Тимофеев намеревался было сказать, что и они в минувших сражениях потеряли немало добрых казаков и стрельцов, но только сжал сухие обветренные губы, не решился лишний раз печалить атамана. Да Степан Тимофеевич и сам это ведал: среди казаков весь день на коне был, а не под берегом Волги, в стругах сидел…

Атаман взглядом у входа в шатер остановил вошедшего было Яшку, сына названной матери своей Матрены Говорухи, сказал:

– Сходи, братуха, к матушке, в соседний шатер, попроси горячей каши. С голодухи все кишки перекрутило. Как поговаривают в народе – гости на печь глядят, видно, каши хотят!

Алешка со своего места, хохотнув, добавил:

– Вестимо, батько, кровушки не пивши и блоха не скокнет!

Кряжистый Яков молча поклонился атаману, подождал, пока Ивашка Москаль, зять Матрены Говорухи, занял обычное свое место стража за спиной Степана Тимофеевича, шагнул к выходу.

– Алешка, помоги Якову собрать стол, – атаман повернулся лицом к своему походному дьяку. Алешка, счастливый атамановым вниманием, сверкнул юркими синими глазами, проворно подхватился на ноги и поспешил вослед Якову.

– Сей миг будет подано, батюшка атаман. Заботливая Говоруха раза три уже наведывалась узнать, не пора ли атаманов кормить? Вы покудова усаживайтесь поплотнее вокруг стола, – и вьюном скользнул под тяжелый полог. Его звонкий голос донесся от соседнего шатра, в котором верные стряпухи под присмотром Матрены готовили еду атаману и его сотоварищам, не доверяя это важное дело случайным людям из опасения, что воеводские лиходеи могут отравить ее приемного сына, соколика Степанушку.

Через пару минут дородная в теле, седовласая Матрена своими руками накрыла на стол, подала казакам пшенную кашу на сале, дымящееся и пахучее от приправ мясо в двух деревянных мисках, два кувшина опробованного, без потравы, вина, взятого еще на Самаре у кабацкого откупщика Семена Ершова.

– Ешьте, детки мои родненькие, ешьте без опаски и досыта, – Матрена ласково оглядела казацких атаманов большими печальными глазами, встала за спиной походного атамана Романа Тимофеева, который сидел крайним к выходу. – Мало будет, Яшка еще чугун каши приволокет.

Казаки, кроме никогда не дремлющего, казалось, Ивашки Москаля, принялись за поздний ужин. Когда дошли до холодного вина и осушили по кружке в помин товарищей, погибших у стен Синбирска, за войлочными стенами шатра со стороны берега послышался строгий окрик караульного:

– Кого бесы во тьме носят? А ну, стой недвижно, покедова не пальнул в брюхо!

Издали что-то прокричали в ответ. Караульный подошел к шатру, не заходя, громко сообщил:

– Батько Степан! Кого-то из чужих детей боярских на челне к стругам привезли! Кричат, будто к тебе им дюже надобно! Что с ними делать? Пущать ли?

Лазарка Тимофеев отставил кружку с вином, оживился, вылезая из-за стола, негромко сказал:

– Должно, кто-то из наших подлазчиков воротился, батько. Дозволь самому встретить тех людей да спрос снять?

– Сюда их живо призови! – повеселел лицом Степан Тимофеевич – даже забористое вино не могло согнать с лица печать постоянной тревоги за своих доверенных людей, посланных к синбирским стрельцам с уговором не супротивничать казацкому войску. – Не под кустом же с ними говорить!

Через полминуты Лазарка Тимофеев пропустил в шатер двоих незнакомых посадских, молодых, не старше тридцати лет, оба с русыми кудрями под суконными шапками и у обоих зуб на зуб не попадал от озноба.

– Откель, гусята мокрые? – сдерживая смех, спросил атаман: с серых кафтанов ночных гостей на ковер у входа продолжала капать вода. – Говорите, как перед Господом, едину истину, иначе выть вам серыми волками за свою овечью простоту! К атаману всяк норовит влезть, иной и с ножом за голенищем! Ну!

– К тебе мы, батюшка атаман, к тебе и без злого умыслу! – оторопев от суровости атамана, поклонились разом посадские. – Дело-то как вышло! В ночь поплыли мы рыбачить на Волгу, ниже города, – начал сказ один из них, который побойчее нравом, а сам с любопытством зыркал глазами то на атамана, то на Романа Тимофеева: походный атаман высился над ними почти под купол головой. – Только сети надумали выметывать, как чу! – стрельба под кручей, у Черной Расщелины, что под острогом! Притихли мы с братом, убоялись голоса подать, а тут глядим – челн по Волге плывет, а людей в нем не видно. Словили мы тот челн, а в нем человек в доброй одежде служивого, пораненный. Нас увидел, за саблю схватился, посеку, кричит, ежели вы воеводские ярыжки! А как мы назвались посадскими, то успокоился, просил к тебе, батюшка атаман, со всей поспешностью привезти. Ну, мы и смекнули – куда дерево покляпо, туда и гни. Потому как обещал большие деньги. Да мы и так бы поспешили, без денег, – смекнув, что атаману намек на вознаграждение может не понравиться, добавил от себя посадский. – Наш челн у берега с разгону о бревно ткнулся, мы и кувыркнулись с головой в воду, но служивого спасли.

– Где тот человек? – Степан Тимофеевич нашарил левой рукой шапку. – Ведите к нему!

– Казаки на струг его отнесли. Потом позвали какого-то попа, чтоб стреляную рану перевязать, а может, и пулю вытащить.

Посадские, не надевая мокрых шапок, которые перед этим поснимали, первыми оставили шатер, за ними гурьбой вышли атамановы соратники. Алешка Холдеев зажег факел и пошел впереди, освещая крутой спуск к Волге. На берегу горели костры, высвечивая отдельные фигуры людей, которые то появлялись у огня, то пропадали, словно их глотала ненасытная тьма. Узнав атамана, сторожевые казаки, охранявшие казацкие суда, подивились, почему он не при войске, а у костров, но Роман Тимофеев коротко пояснил:

– Не полошитесь! Перебежчик из острога пришел, атаман спрос с него снимет. А вы не спите, не ровен час, воевода на своих челнах не грянул бы по Волге! Берегите струги.

– Да мы и так глаз не смеживаем, под стать лесным сычам, – отозвался старший в карауле. – Ну, казаки, марш по местам! А вы трое – на монастырскую колокольню, оттуда Волгу далече видно!

Посадские показали, на какой струг отнесли раненого служивого, получили приказ обсушиться у костра, а утром прийти к атаману за вознаграждением, и тут же поспешили греться к ближнему огню, а старший из них, поглядывая на казацкий котел, потер руки и стал напрашиваться к ужину.

– Эх-ма-а, теперь выпить бы, братцы, по чарке говядины, по фунту вина!

Степан Тимофеевич, повелев казакам накормить посадских досыта, первым ступил на сходни струга.

Длинный и темнобородый, с приметными тремя шрамами поперек лба Игнат Говорухин, прозванный в Самаре Волкодавом за свою непомерную силу, тихо постанывал, когда незнакомый чернец сноровисто перевязывал левое плечо, пробитое пулей у Черной Расщелины. Увидев Степана Тимофеевича, Игнат виновато улыбнулся, сделал попытку приподняться. Сухонький монах, врачевавший Говорухина, успев завязать последний узел, бесшумно отступил от ложа больного. У изголовья остался стоять растревоженный сотник самарских конных стрельцов Михаил Хомутов.

– Прости, Степан Тимофеевич, встать не могу, крови из меня много вытекло…

– Лежи-лежи, казак. – Атаман присел на поданный сотником Хомутовым стул, наклонился над постелью. – Где тебя подстрелили? И где твой напарник? Неужто сгиб?

– Сначала о деле… о главном, а то голова кружится, могу и вовсе потерять сознание… Помогал нам воеводский денщик Тимошка Лосев, которого ты, атаман, спосылал вместе с нами к синбирским стрельцам. Он и свел нас с ними, а более всего с Федькой Тюменевым. Прелестных писем по всему Синбирску пораскидали, большую смуту в головах стрельцов и посадских посеяли…

– Готовы ли синбирские стрельцы да казаки к нам преклониться? – живо спросил атаман, внимательно всматриваясь в бледное, потом залитое лицо Игната Говорухина: и вправду, как бы не потерял сознание, тогда и вовсе ничего не узнать!

– Готовы, Степан Тимофеевич. – Игнат делал заметное усилие, чтобы не терять нить разговора. – Более того, узнав, что воевода Милославский убирает их с северной стены…

Атаман даже привстал на полусогнутые ноги, приблизил го лову почти вплотную к лицу своего подлазчика – не начал ли бредить?

– Как это – убирает с северной стороны? Куда же?

Игнат, все чаще делая остановки в своем рассказе, пояснил:

– Он их переместит на ту стену, которая против рубленного кремля. Оттудова он не ждет вашего приступа… А супротив ваших казаков поставит… вотчинников да детей боярских…

– И много ли таких в остроге, Игнат?

– Много, батюшка атаман… что блох в мужицком тулупе. Когда мы с Никитой Кузнецовым продирались вдоль стены, то насчитывали не менее восьми человек на каждую сажень… В два ряда могут стоять и палить почти беспрестанно… потому как у каждого еще холоп за спиной с запасной пищалью…

– Эх, ты-ы, досада какая, – сокрушенно выдохнул походный атаман Роман Тимофеев, прихлопнув широченной ладонью о колено. – Густо насели боярские клопы в синбирских щелях!

– Много кипятку понадобится, чтоб их поошпарить как следует! – угрюмо буркнул скуластый Ивашка Чикмаз и лязгнул саблей в ножнах, словно прямо со струга ему идти уже на новый приступ синбирской тверди с князем и воеводой Милославским.

– Мы вот о чем уговорились… с синбирскими стрельцами, – негромко проговорил Игнат и, взглядом попросив атамана на клониться, начал шептать Степану Тимофеевичу в ухо то, о чем они порешили с Федором Тюменевым. Под конец негромко, устало закрыв глаза, сказал и о судьбе Никиты Кузнецова:

– Укараулили нас воеводские ярыжки, а средь них за вожака был самарского воеводы Алфимова холоп Афонька. Переняли нас у челна, когда возвращались к тебе, батько атаман. Я в челне уже был, Никита и провожатый наш, стрелец Титок, на берегу бились. Меня вон пуля пробила, я на дне завалился, а что с Никитой… ежели жив, то теперь у Милославского на дыбе… А может, срубили на тех камнях, вместе с Титком…

Заскрипел зубами Михаил Хомутов, на бритых скулах желваки вздулись – знал, чем грозит верному другу боярская пытошная: воевода Милославский с живого шкуру снимет, дознаваясь о единомышленниках среди синбирских стрельцов, потому со стоном прошептал:

– Прости нас, Никитушка, коль жив в сей час! Кабы мог я чем помочь тебе…

Степан Тимофеевич насупил брови над темными карими глазами, до хруста в суставах стиснул кулаки – о том, чтобы вот теперь же проникнуть в подземелья синбирского кремля и выручить своего товарища, не могло быть и речи – крепко и недреманно сидят в крепости московские стрелецкие полки, не сыскать скорого ключа к воеводской темнице… А стало быть, надо думать о главном!

– Ну что же, воевода Борятинский! Теперь ты, как ни крути, как ни мути, да норови, чтоб самому живу уйти! Поутру мы из-под тебя одну ногу-то непременно выдернем! Так ты, Игнат, говоришь, что синбирские стрельцы, чтобы сбить воеводу с толку и не вызвать до поры подозрения, будут палить по казакам одними пыжами?

Игнат облизнул сухие губы, сухощавое, заросшее темной бородой лицо покривилось от боли, когда он попытался поднять правую руку и утереть пот, набежавший на глазницы. Михаил Хомутов тут же склонился над ним и белым полотенцем промокнул ему глаза и виски, вытер лоб со шрамами – неизгладимый след давней негаданной встречи Волкодава с медведем в присамарском лесу.

– Да, Степан Тимофеевич… Иначе воевода Милославский враз смекнет об измене и тут же вышлет из кремля московских стрельцов, чтоб ударить твоим казакам в спину… А так понадеется, что, коль стрельцы дружно палят из пищалей, то и отобьют приступ… с немалым для казаков уроном… Неужто что не так умыслили? – В полуприкрытых воспаленных глазах самарского Волкодава отразилось смятение. Атаман тут же успокоил Игната, легонько похлопал его по правой руке, лежащей поверх одеяла, – мокрого Говорухина успели уже переодеть в сухое белье.

– Все правильно, Игнат. Вы свое дело сделали… ты и Никита. Теперь атаманам свое дело тако же добре сделать и побить обоих воевод: того, что в синбирском кремле сидит с московскими стрельцами, и того, что к Синбирску подступил с ратной подмогой. – Степан Тимофеевич неспешно поднялся, пообещал тут же прислать на струг своего лекаря, повернулся к соратникам: – Идемте в шатер, атаманы, будем думать ночь, чтобы не вышло у нас, как у того, который по ненастью лыко драл, по ведру лапти дома плел. Надобно одолеть воевод с великим умом и с бережением наших казаков.

Пока по ночной тьме взбирались на кручу, у Степана Тимофеевича наметился план предстоящего сражения. Когда атаманы и стрелецкие сотники пришли по его зову, Степан Тимофеевич ради бережения отослал караульных казаков на полста шагов от шатра, сел на свой походный «трон», как шутливо говорили казаки про подушку, добытую в походе по персидским городам, и тут же, повернувшись лицом к давнему верному соратнику Василию Серебрякову, отдал приказ:

– Ты у нас, Васька, сам с воробья, а сердце с кошку когтистую. Тебя и пошлем на острог. Слушайте, атаманы-молодцы, как поутру учиним. – Атаман наклонился вперед, уперев локти в колени. – Поделим войско на три ряда. Первый ряд я сам поведу супротив воеводы Борятинского и полка московских стрельцов при нем из синбирского кремля, которые стоят в поле у реки Свияги. Пущай оба воеводы видят меня и мыслят, что в побитии Борятинского на этот раз и есть наша главнейшая задача. Ты, Васька, из-за нашей спины вбежишь между острогом и кремлем да на острог и навалишься, вкупе с верными синбирскими стрельцами и посадскими. А ты, Лазарка, со своими молодцами будешь вослед Серебрякову идти ради его бережения – вдруг воевода Милославский смекнет да из кремля с московскими полками ударит по острогу! Тут бы вам их и взять в крепкие кулаки. Будь воевода Милославский хоть трижды ужом, а от казацкой сабли голову не сберечь!

– Твоя правда, батько атаман, – подал голос Боба, бритоголовый, чубатый атаман запорожцев, по привычке накручивая правый ус на толстенный в трещинках палец. – Угорит наш пан-воевода в нетопленной хате!

Атаман Разин призадумался, искоса глядя на свечи, горевшие на столе в дорогом серебряном подсвечнике, и это молчание нарушил густой голос Романа Тимофеева, который спросил:

– А мне где быть, батько, с моими конными молодцами?

Степан Тимофеевич, очнувшись, дернул бровями, словно прогоняя какие-то неотвязчивые сомнения, сказал:

– Тебе, Ромашка, стоять у северной стены, где поместные да дети боярские оборону держат. Чтоб они, убегая из острога, всем немалым скопом да не навалились мне в спину, альбо не побежали бы к берегу похватать наши струги и уйти Волгой к Казани.

– Уразумел, батько. Ну, что же, пойду к своим, – и Роман поднялся с ковра, на котором сидели и прочие атамановы сподвижники. – Утро вечера мудренее, позрим на воевод…

Оставив шатер Разина, походный атаман Тимофеев сыскал верного сотоварища и побратима Ибрагимку, который поджидал его у костра, и позвал с собой.

– Идем, братка, на берег. Там наши друзья-самаряне в печали. Пропавшего побратима Никиту оплакивают.

Горбоносый и кудрявый Ибрагим, показавший свою верность еще в памятном персидском походе, живо подхватился с чурбака, на котором сидел у сторожевого костра, поправил на поясе кривую кизылбашскую саблю.

– Идем, братка Роман. Про Никитку и я случайно слышал, сам думал тебя звать…

Самарские стрельцы с их сотником Михаилом Хомутовым стояли своим маленьким станом близ берега, почти у самой кручи, с которой просматривалась, особенно когда выходила из туч наполовину усеченная луна, полоса приречного песка, струги и темные стены каменного монастыря. Самаряне не спали, делились впечатлениями минувшего днем сражения, пересказывая подробности, которые каждый из них, естественно, не мог видеть в бою. Не скупились и на похвалу товарищам, отличившимся в драке с рейтарами и московскими стрельцами. Дорогих гостей встретили приветливо, усадили поближе к огню, предложили только что сваренной пшенной каши и принялись было дознаваться, что да как порешил Степан Тимофеевич на завтрашний день. Михаил Хомутов, удрученный до крайности потерей одного из лучших друзей, приподнял руку, негромко сказал:

– То войсковое дело, братцы, и нам походного атамана выпытывать негоже: по долгому языку атаманова сабля враз может жикнуть. А вместе с болтливым языком и голова в бурьяне очутится.

– Твоя правда, братка Михаил, – поддакнул Роман, от каши не отказался, принял глиняную миску и деревянную ложку, – как чувствует себя Игнат? Был ли у него атаманов лекарь?

– Был, – ответил Михаил, со скорбью глядя, как Ибрагим с трудом ест кашу – для него Никита Кузнецов не только друг, но и давний побратим. Ведь они спасли, каждый в свой час, друг друга в неласковой кизылбашской чужбине. Ибрагим спас Никиту от треклятой галерной каторги, помог пристать к казачьему войску Степана Разина во время похода по Хвалынскому морю[1]1
  Каспийское море.


[Закрыть], а Никита помог в роковой час спастись Ибрагиму от двух кровных врагов, когда те подстерегли его на тесной улочке кизылбашского города Решта. – Лекарь промыл рану, приложил к ней травы… Была бы с нами Луша, она тоже умеет раны превосходно лечить… Никитушку, кизылбашской пулей в лицо битого и брошенного за городом на съедение псам, почитай с того света, как из могилы, вынула… А теперь наш товарищ сызнова на дыбе воеводской…

И от этого напоминания черная печаль будто пологом всех накрыла. Дюжий Еремей Потапов, отворачивая от жаркого воздуха крупное в оспинках лицо, в задумчивости поворошил палкой угли, не утерпел и со злостью высказал накипевшее на сердце:

– Ништо-о, мы за Никитку пометим воеводе, пошли, Господь, три ежа ему под зад! И батюшка-атаман пометит, он Никиту не забудет! А я все же одного рейтара нынче ссек с коня, как дорвались до драки впритык! А каков в сече, братцы, Степан Тимофеевич! Видели? Куда там мне или даже тебе, Миша! Будто сказочный Еруслан, ворвался во тьму вражеского войска! Рейтары от него порснули, что тебе серые мышата от кота, павшего на них с высокой кадушки!

– А ты, Ерема, расскажи, каков рядом с атаманом скакал на тех рейтар батюшка в ризе и с саблей! – напомнил рыжебородый, обычно молчаливый Гришка Суханов, устраиваясь поудобнее спать на жесткой земле.

– То не батюшка, а истинный казак! – с восхищением отозвался Еремей Потапов. Он прилег рядом с Сухановым, облокотился на правую руку, головой к костру. – Откуда он в казацком войске? – Еремей спросил, подняв голову в сторону Романа – походный атаман ближе к Разину, должен знать многое.

– В Царицыне он пристал к нам. Помогает сочинять прелестные письма, а наш походный дьяк Алешка Халдеев переписывает их набело, – ответил Роман Тимофеев. – Я сам был неподалеку от батьки Степана, видел, как уже под вечер, когда мы напоследок кинулись гнать рейтар воеводы Борятинского, тот батюшка с саблей в руке и с большим крестом на шее пообок со Степаном Тимофеевичем скакал. И своей рукой одного сына боярского саблей сколол!

– Дивно! Батюшка, а так саблей владеет, – будто с недоверием проговорил Федька Перемыслов, зажмурив от пахнувшего в лицо дыма глубоко посаженные под лоб глаза, отчего он, казалось, всегда смотрит на людей с затаенной настороженностью. Ему с пешими самарскими стрельцами не довелось вблизи видеть боя с рейтарами. – А откуда он в Царицыне объявился? Может, давно среди казаков проживает? Мало ли что с людьми происходит…

– Того он никому не сказывал, разве что только самому батьке Степану? – пожал плечами Роман. – Может статься, сей человек, как говорят в народе, все кузни исходил, а некован воротился, искал правду у царя да у бояр, теперь вот у нас ищет…

– Видно по ухватке бывалого человека – как коня сам седлает, как с оружием сноровисто обращается, – поддакнул походному атаману Гришка Суханов.

Михаил Хомутов, лишь на миг прогнав с лица печальное выражение из-за пропавшего Никиты, проговорил, будто сам себе:

– Мне кажется, что я этого батюшку где-то видел несколько лет тому… Но где? Может статься, что и в Москве, когда лет с шесть тому назад от воеводы и князя Семена Шаховского ездил с пакетом в приказ Казанского дворца. Альбо в каком городе по той дороге в Москву, – уточнил он, улегся головой на свернутый кафтан, добавил: – Выдастся случай, спрошу как бы ненароком…

Роман и Ибрагим, простившись, ушли к себе в шатер рядом с шатром Разина, а самаряне лежали, слушали фырканье привязанных неподалеку оседланных коней, гул медленно засыпающего воинского лагеря, далекие покрики караульных: «Слушай!» И думы были о неизбежном завтрашнем, быть может, решающем сражении.

* * *

Зеленые с желтизной глаза Афоньки сверкнули так зло, что воевода князь Иван Богданович Милославский невольно поежился, подумав: «Экий зверюга вырос из холопа самарского воеводы Ивашки Алфимова! Неужто и впрямь был так предан хозяину, что и после гибели мстит неустанно?» – спросил с надеждой:

– Неужто словил воровских подлазчиков?

– Словил, батюшка воевода и князь Иван Богданович! Не обманулся намедни, их я видел в толпе переодетыми в детей боярских, их заприметил! – Афонька, будто думный дьяк наипервейший, важно пригладил знатную бороду, которой так гордился совсем еще недавно перед самарскими вдовушками. – Одна жалость – троих ярыжек побили воры до смерти. Зато один вор-стрелец из синбирян побит, другой, Никитка Кузнецов, из самарян, скручен, а третий давний самарского воеводы недруг и разинский с прелестными письмами в Самару подлазчик Игнатка Говорухин из ружья бит. Его Волга на низ унесла. Ежели пострелян не до смерти, то за ночь кровью изойдет. Должно, прибило челн где-то к берегу и воронье ему поутру глаза выклевало уже.

– Слава тебе, Господи! Остался вор Стенька без изветчиков о делах в остроге! Не зря говорят о таком простофиле – не столько намолотил, сколько цепом голову наколотил! Неумеха! Молодец, Афонька, будет тебе за верную службу награда! – Иван Богданович, довольный, что набеглый атаман не получил нужных ему сведений из острога, потер ладонями, прошел по горнице. – Попа-а-лась ворона в сеть! Пытать ее, не станет ли петь нам про умыслы воровские! Где теперь тот подлазчик?

– Я повелел ярыжкам оттащить в пытошную башню да на цепь посадить для большей надежности. Уж больно сноровист и силен тот Никитка, сумел даже из кизылбашского плена живым выйти. Как вашей милости будет досуг, поспросить с пристрастием надобно.

– Похвально, похвально. Я доволен твоей службишкой, Афоня! Вижу, пострадал! Вона, синяк какой… Не уберегся.

Афонька осторожно потрогал припухший левый глаз – синяк виден даже из-под черной повязки, которую он носил на лице ради изменения своего облика, опасаясь за свою жизнь от рук пришедших к Синбирску самарян, особенно от сотника Михаила Хомутова – ведь это он, Афонька, был с воеводой Алфимовым на подворье сотника, когда его хозяин прокрался в горницу к Аннушке Хомутовой в надежде сломить ее к блуду, да не смогши этого добиться, кинжалом заколол красавицу. Разбой этот открылся, воеводу Алфимова самаряне утопили, а Афонька счастливо сошел из Самары, но страх кары, словно тень, постоянно при нем…

– Силен и зверолют тот вор Никитка Кузнецов. Кабы не грянули из засады, не сдюжили бы мы с ними в открытой драке. С рассветом надобно бы, батюшка Иван Богданович, послать стрельцов по Волге, сыскать уплывший челн и Игнатку Говорухина. Вдруг да не до смерти бит? Знавал я его – живуч не в меру сей охотник на волков! Один раз из-под павшего на него медведя счастливо выдрался!

Иван Богданович согласно кивнул головой, пошарил в кармане, не вынимая руки, набрал пять рублей серебром, брякнул деньги на стол и указал на них пальцем:

– Возьми за старание, Афонька! Бунт воровской утишится, тебе рублики сгодятся для обустройства нового дома и семьи. А теперь иди отдыхай, а я тут поразмыслю, что далее делать.

– Прости, батюшка князь Иван Богданович, что лезу к тебе со своими глупыми советами…

– Говори, – разрешил воевода. «Ум бороды не ждет, от роду дается», – подумал Иван Богданович. Он видел, что не так уж и глуп этот холоп, послушать будет нелишне.

– Надобно того вора Никитку поспрашать безотлагательно. Может статься, что под пыткой назовет изменщиков из синбирян, ежели таковых успели сыскать эти разинские подлазчики. И отловить, покудова какой порухи великому государю и царю Алексею Михайловичу не учинили в остроге.

Иван Богданович потер пальцами залысину, признал совет Афоньки весьма дельным.

– Пошлю дьяка Лариона Ермолаева списать расспросные речи с первой пытки. Позрим, какую лживую песенку он нам придумает!

Афонька, бережно сняв рубли с воеводского стола, отпятился к двери и тихо вышел. Иван Богданович подошел к распахнутому окну в сторону острога: город спал, окольцованный сотнями факелов, которые горели по всем стенам, обозначая границу владений воеводы князя Милославского – далее вторую ночь «царствовал» набеглый атаман казацкой и понизовой вольницы…

– Эко утеснил нас аспид[2]2
  Аспид – ядовитая змея, здесь: злой человек.


[Закрыть] некрещеный! Шагу не ступить от стен города! И воевода князь Юрий Никитич не в силах отогнать казаков. Надежду оба мы питаем на князя Петра Урусова, который вот-вот с подмогой от Казани поспешит к Синбирску. Но когда подступит? Тимошка, подь сюда!

На его властный покрик тут же бесшумно открылась дверь и вьюном влетел в горницу расторопный денщик Тимошка Лосев. На красивом румяном лице ни кровинки, словно он только что вынут из дикой и жутко холодной воды – омута.

– Слушаюсь, батюшка князь Иван Богданович!

Воевода в немалом удивлении уставил взор в облик денщика, которого привык видеть всегда улыбчивым и беззаботным.

– Что за вид, будто у висельника? Чем встревожен так? Я ведь отпускал тебя в канун воровского подхода к Синбирску, чтоб навестил свою молодую женушку. Так что? Аль дома не сыскал? А может, какой казак с собой в табор уволок? – пошутил князь Иван Богданович, пытаясь дознаться причины унылого вида своего любимца.

– Добра ли ждать нам, батюшка воевода Иван Богданович? Вона как обступили кругом воровские казаки…

– Ну так что – обступили? Зайца барабанным боем не выманить из леса! Тако и мы с тобой, на всякий воровской покрик с поля, из Кремля не вылезем бездумно. Покудова мы за крепкими стенами, вор Стенька нам не страшен. Царские ратники непременно придут нам в подмогу. Не дело стрельцу так в лице меняться, один день со стороны посмотрев на сражение.

– Я-то не за себя боюсь, батюшка воевода. Каково будет моей молоденькой женушке Василисе, ежели какой вор на нее алчный глаз положит… – нашелся наконец-то что ответить Тимошка, хотя душа пребывала в пятках. Не сказывать же в самом деле воеводе, что при возвращении из своей слободы в Синбирск был он ухвачен разинскими дозорами, приведен в их стан, допрошен атаманом Лазарком Тимофеевым. После искренних ответов батюшка Павел привел его к присяге на верность казацкому войску. С ним и проникли в город посланцы Степана Тимофеевича, он свел их с родственником своим Федором Тюменевым. И вот только что, возвращаясь в кремль из острога после ухода атамановых посланцев и пребывая в радости, что так ловко удалось выполнить наказ атамана, он вдруг у приказной избы носом к носу столкнулся с ярыжками, которые во главе с «Кривым» волокли повязанного и побитого в кровь Никиту Кузнецова. Как увидел, так и обмер, смекнув, что выследили-таки подлазчиков, двоих, должно, побили, а Никиту изловили и теперь до смерти запытают, дознаваясь о соучастниках сговора. А среди них и он, Тимошка, не последним был. Ведь это он, воеводский денщик, тайно провел через лаз в частоколе разинских посланцев. И клялся атаману Разину своей головой, что готов послужить казацкому войску с чистой совестью и без обмана!

«Бежать! Немедленно бежать из кремля к Степану Тимофеевичу! – была первая спасительная мысль. – Скажу, что пропали его доверенные…» – и тут же новый озноб пронзил тело – а поверит ли ему суровый атаман? Не обвинит ли в измене, скажет, что умышленно завлек посланцев в ловушку воеводы? И голову снимет…

– Не полошись раньше черного дня, – на страхи денщика ответил воевода. – Бог даст, сумеет твоя Василисушка как ни-то схорониться от воров… Теперь к службе, Тимошка. Сыщи дьяка Ларьку и спроводи в пытошную. А потом и ко мне с расспросными листами пущай спешно воротится. Беги, не мешкай, иначе дьяк уснет, из пушки его не добудиться тебе.