Текст книги "Беглая княжна Мышецкая"

– Одного татарского мурзы, который, должно, в рейтарах служил у воеводы Борятинского, – ответил Тимошка, смело глядя в лицо головного атамана, и вдруг радостный крик из первых казацких рядов заставил многих встрепенуться:

– Никита-а, кунак! Живо-ой! – с каурого жеребца на землю соскочил высоченный Ибрагим – в толпе синбирских стрельцов он увидел протискивающегося к атаману Никиту Кузнецова.

– Где? – не веря услышанному, тут же вскрикнул Михаил Хомутов. Он с самарскими конными стрельцами стоял не в первых рядах за атаманом Разиным, потому и не видел, что делается там, где были встречающие войско синбиряне. Еремей Потапов поднялся в стременах, пытаясь различить пропавшего друга, и по суматохе, поднятой вокруг атамана и Ибрагима, понял, что каким-то неизъяснимым чудом их Никита оказался не в пытошной у воеводы Милославского, а в остроге и на воле!

– Еремка, подержи моего коня! Я к Никитке протиснусь! – Михаил соскочил на землю, протолкался среди конных казаков, и когда сияющий Никита на миг был выпущен Ибрагимом, сотник тут же стиснул его в своих объятиях.

– Живо-ой, живо-ой, братишка! – едва не в полный голос вопил Михаил, а тут и походный атаман Роман Тимофеев в своем атласном синем халате соскочил с коня, мнет Никиту, так что тот и рта открыть не может, только успевает морщиться от боли в вывернутых на дыбе плечах да одаривать сияющими взглядами верных друзей.

Степан Тимофеевич, улыбаясь, следил за этой кутерьмой из седла, потом подал и свой голос:

– Жив наш посланец – то диво! Сказывал нам Игнат, что ухватили тебя воеводские ярыжки, думал, на дыбе тебя пытают? А вышло так, что злой рок не по стрелецкую голову рыскал?

Никита Кузнецов улыбнулся, обозначив у рта две глубокие морщины, поднял на атамана синие, измученные болью, но счастливые глаза, потянул к себе за рукав смутившегося Тимошку Лосева.

– Не счастливый рок, а вот этот смелый отрок спас меня, атаман батюшка. Большой хитростью обманул караульщиков и вывел из пытошной в острог. И у здешнего нашего доброго помощника синбирского казака Федьки Тюменева укрыл до рассвета. А с началом приступа к острогу – мы вместе бились… хотя какой из меня ратник, когда руки в плечах едва слушаются, жилы все выкручены…

– Добро, хвалю, Тимошка! Был ты у воеводы денщиком, отныне беру тебя к себе вестовым! Вечером жду вас с Никитой, сотник Хомутов, в своем шатре. И того синбирского казака Федьку приведите, порасспрошу о тутошних людишках…

Никита Кузнецов не утерпел, спросил:

– Батюшка атаман, так Игнат Говорухин жив? Не побит подлыми ярыжками? – А в глазах понятное недоверие – сам же видел, как дернулся в челне Игнат и навзничь упал…

– Жив, но поранен. Навестите его, он на струге. Сотник Хомутов укажет, на каком. А это кто у приказной избы толчется? – и атаман плетью указал на толпу разномастного люда.

– Этих побрали в плен, батюшка Степан Тимофеевич, – пояснил Василий Серебряков, остановив коня напротив повязанных и понурых людей. – До трех сот детей боярских, поместных дворян да с полста московских стрельцов с ними.

Степан Тимофеевич сурово глянул на удрученных недавних супротивников, спросил всех разом:

– Где служилый голова ваш Гаврила Жуков?

– Нету его, посекли, – буркнул ближний из пленных детей боярских, придерживая выпростанную из кафтана пораненную и наспех перевязанную правую руку.

– Кто же посек вашего командира?

– Сабля посекла, батюшка атаман, – загадочно ответил за раненого Тимошка Лосев. Атаман Разин понимающе дернул черной бровью, сказал Лазарке Тимофееву, чтоб пленных свели в одно место, накормили, позвали бы к ним старух-лекарок обмыть и перевязать раненых. Да никакого насилия не чинить до особого расспроса каждого, чтоб знать, сколь кто виновен.

– Что с ними возиться! – громко сказал нетерпеливый Ивашка Чикмаз, ощерив острые, как у дикой рыси, зубы и подергивая ноздрями, словно тосковала душа ненасытная по запаху горячей крови. – Посечь им башки – и вся недолга!

Пленные в страхе ужались в плотную кучу – слух о кровавом стрелецком побитии в Яицком нижнем городке ведом был и здесь, в Синбирске. Атаман Разин сурово глянул на Чикмаза, который и руку на саблю уже наложил, готовый выхватить булат и обагрить его кровью, осадил его строгим голосом:

– Когда бой идет и враг твой с оружием бьется – тогда секи, ежели ловчее окажешься! А теперь они безоружны, сердце остыло от драки, как теперь сечь? Чать, не капуста на плечах у них! Отвыкай, Ивашка, от гулевских повадок, не на крымских татар мы налетом въехали пометить за русскую кровь! Так токмо князь воевода Прозоровский сек наших пленных казаков в Астрахани, почти год продержав в пытошных!

– И тутошние воеводы ничем не краше! И они будут нас сечь не хуже, не приведи Господь им в руки попасть! – упрямо твердил свое Ивашка Чикмаз, не понимая мягкосердечия головного атамана.

– А ты живьем в драке не давайся! – засмеялся Степан Тимофеевич и уставил удивленный взгляд на бородатого, с бельмом на левом глазу посадского, который неожиданно принародно упал на колени, под копыта атаманова коня, так что тот фыркнул и ступил назад, несколько раз мотнул головой, словно от посадского нестерпимо пахло чем-то несуразным.

– Чего тебе, борода лопатою? – удивился атаман, успокаивая коня ладонью по шее.

– Атаман – свет-батюшка! Прикажи своим казакам наших девок не губить, женок не бесчестить! – завопил посадский и бородищей ткнулся в мокрую, истоптанную конями и людьми землю.

У Степана Тимофеевича брови изогнулись дугой и скакнули вверх, он заломил шапку набок, словно это мешало ему лучше слышать, что именно говорит этот странный старик.

– Ты что мелешь, старый дурень? Богу молись, да черту не перечь, чтоб на рогах не очутиться! Где это видано, чтоб мои казаки, войдя в город, так-то бесчинствовали? Иное дело, ежели какая вдовица не против, тут и на казака запрета нет!

– Дак вот в Самаре повелел же ты воеводскую женку порохом начинить во все неназываемые вслух места да и взорвать несчастную.

– Что-о-о? – Степан Тимофеевич вдруг стал лицом белее своего коня и минуту сидел в седле с открытым ртом, словно негаданная стужа вмиг заморозила его своим ледяным дыханием. – Что-о ты сказал, козлиная твоя борода? – и рука медленно потянула из ножен саблю, еще не отмытую от крови недавней сечи.

– Не я это сказал, батюшка… не я, видит Бог! – торопливо, поняв, что смерть в трех шагах от его головы стоит с поднятой косой, закричал посадский и махнул рукой себе куда-то за спину, а сам по возможности отсунулся на коленях от копыт атаманова коня. – Торговый муж прибежал с Самары! Не далее как вчера вечером на торге принародно такие страшные слова о тебе сказывал! Еще звал синбирских посадских тебе, атаман – свет-батюшка, супротивничать, чтоб и с нашими дочками да женками такого ужаса не сотворилось… Прости, коль со страху и я не так что молвил – две дочки на выданье дома в сыром погребе схоронились, лягушек пуще твоих казаков страшатся! – и вновь трижды бородой к земле приложился.

Лицо атамана из белого стало пунцовым, от прихлынувшей в голову крови даже белки глаз покрылись красной сеткой.

– Сыскать… – только и выдохнул из могучей груди атаман и в могильной тишине площади, над которой поверх крыш и близких церковных куполов клубами валил дым недалекого пожара, остался сидеть в седле, не поднимая глаз от конской гривы.

Несколько десятков посадских со стрельцами кинулись на поиски многим знакомого самарского гостя, сыскали его на постое в трактире, скрутили и крепко помяли, пока, упиравшегося, тащили на городскую площадь к приказной избе. Атаман Разин в гнетущей тишине медленно поднимал глаза, и так же медленно валился на колени, дородный в чреве, с выпуклыми серыми глазами пышнобородый человек в дорогом кафтане.

– Скажись пред синбирским людом, подлая твоя душа, кто и откуда, чтоб они знали и плевали вослед твоим детям! – с большим трудом сдерживая себя, спросил атаман Разин. Михаил Хомутов и стоявший рядом с ним Никита Кузнецов узнали самарского торгового человека из посадских Фому Кучина.

– Прости, атаман, за Христа ради, бес попутал! – с хрипом вырвалось из горла поверженного на колени Кучина. За спиной, с саблей наголо, встал Ивашка Чикмаз, надеясь, что хоть этого злоехидного человека отдадут ему в руки.

– Как звать твоего беса? – рыкнул Ивашка и концом сабли двинул Фому в голову, отчего на землю свалилась дорогая кунья шапка.

Кучин не посмел даже руку к ней протянуть.

– Князь воевода Иван Богданович денег дал и велел на посаде нелепицу про атамана и казачье воинство сказывать… Чтоб устрашить простолюдинов и стрельцов. Каюсь, народ, прости скаредную душу, за серебро продал себя бесу…

– А теперь поведай синбирянам, как в Самаре было! – повелел атаман, понемногу отходя от приступа гнева, когда самолично едва не срубил голову этому подлому человеку.

– Лжу я вам говорил, люди! Голую лжу по наущению князя Милославского… На Самаре воевода Алфимов без женки вовсе был, зато вот у него, у сотника Хомутова, – и Фома Кучин указал на Михаила, который от этого напоминания побледнел и руки стиснул до боли, чтобы не бежать прочь от этого места, – силой хотел взять женку. Да Аннушка не далась. Тогда воевода Алфимов смерти ее предал, за что и был самарскими жителями посажен в воду. Иных детей боярских и рейтар на сражении побили самарские же стрельцы, выместив злость на них за безвинно посаженных на цепи своих стрелецких командиров… А девок и баб не сильничали… Прости, народ, прости меня, окаянного, – Фома Кучин взвыл, на коленях повернулся лицом к церкви, которая стояла напротив приказной избы, начал креститься. Из выпуклых глаз потекли обильные слезы, но жалости они у посадских не вызывали, только некоторые из стариков, из сострадания, издали крестили его, не произнося ни слова. Зато молодые посадские, обрадованные, что их женкам ничто не угрожает, ругали зло и громко:

– Каков Ирод! Хуже Иуды предал атамана!

– Послать его на виселицу! Пущай воевода Милославский порадуется, глядя на очернителя, им посланного на погибель!

– Начинить ему самому толстое брюхо порохом да и рвануть, чтоб кишки до воеводы в кремль долетели!

Степан Тимофеевич поднял руку, утишил народ. Спросил громко:

– Ведомо ли вам, люди, и вам, новоприбывшим в наше войско стрельцам синбирским, каков у нас закон, ежели казак что сворует у своего или у чужого, то без разницы, альбо утаит добычу от войскового дувана?

– Укажи и нам, батюшка атаман, на тот закон! – попросил кто-то из людей гулящих.

– А таков: рубаху задираем к голове, набиваем песком по самые уши, завязываем узлом и – гуляй по Волге до самого Хвалынского моря! Каков закон, а?

– Ох лихо! – присвистнул гулящий, ощерив крепкие зубы, и суконную шапку прихлопнул по самые уши. – Не схочешь хватать чужого калача!

– Чтоб все знали! И чтоб, сотворив поруху войску или кому из горожан, потом не открещивались неведением! Потому как встали мы, казаки донские, запорожские и яицкие, да стрельцы понизовые и поволжские супротив зловредных бояр-притеснителей, за святую веру и за великого государя и царя Алексея Михайловича, которому те злопакостные бояре мешают праведно править своим народом! И в защиту люда опального и кабального, за чернь городскую и бедноту гулящую и бездомную! Ежели что и взято нами с бою у бояр и у поместных служилых людей, так то идет в войсковую казну, казакам на жалованье, пораненным на прокорм дома. И не в том суть, что один на коне был, а другой на струге у весла сидел и в бою не был, у нас все равные. Старые казаки это знают, я новопришлым сказываю. Вот кличут бояре московские нас ворами да разбойниками, а сами грабят и разоряют крестьян и посадских похлеще лесной братии! Вам, браты синбирские, – возвысил голос Степан Тимофеевич, – земной поклон от всего великого войска Донского и Яицкого и от царевича Алексея, который в струге царском идет с нами к своему родителю с жалобой на злых бояр, умысливших погубить наследника царского престола, чтоб сызнова на Руси затеять смуту, как то было по смерти царя Федора Ивановича! Поклон вам за то, что не стали супротивничать, а своих исконных притеснителей побили и город нам сдали! Придет час, и будет держать ответ перед вами и ваш воевода Ивашка Милославский, а вы ему свои обиды будете сказывать. И вам его судьбу решать, а не нам, людям пришлым!

Синбирский люд ответил одобрительным гулом. И как бы в ответ с кремлевской стены бухнули пушки: стрелял воевода по острогу больше с досады, толку в той стрельбе было мало.

– Услыхал воевода – засвербело в носу, прочихивается!

– Ништо-о, скоро так прочихается, что голова кругом пойдет!

– Кобыла с волком тягалась – хвост да грива остались! Так-то и с нашим воеводой будет!

Степан Тимофеевич отыскал взглядом походного атамана Романа Тимофеева, велел строго:

– Сесть тебе, Ромашка, со своими казаками в остроге и за воеводой догляд иметь неустанный. Ныне войску отдых, а поутру за дело браться. Надобно узнать, далеко ли отбежал воевода Борятинский да какие силы при нем остались.

– А с этой ехидной что делать? – напомнил Ивашка Чикмаз и саблей ткнул в спину Фоме Кучину. – Снести башку?

– Он честь мою украл у народа. А я сказывал вам, люди, что делают казаки с такими татями!

– В воду татя!

– Блошливую одежонку прочь с тела в костер, пусть горит заедино с кусачей тварью!

– Смерть псу воеводскому!

Обреченного Фому Кучина мигом раздели до рубахи и с улюлюканьем потащили на волжский берег…

Михаил еще раз обнял Никиту, потом взял Ибрагима за руку.

– Идемте, братки, к моим казакам-стрельцам, соберемся в кучу, пусть Никита порасскажет, что же с ним случилось здесь, пока мы приступ делали. Вижу, не мимо нам с тобой княжна Лукерья ворожила перед синбирским походом! В который раз ты целым из беды выскочил… Как они там, в Самаре, наши милые женушки? – и смутился – впервые с языка такое сорвалось после гибели Анницы, впервые вслух назвал княжну Лушу своей женкой, хотя и не венчанной и не целованной…

2

Ранним утром, под редкое бабаханье пушек из кремля и ружейную перестрелку из острога, Михаил Хомутов, приглашенный Лазарком Тимофеевым в шатер атамана Разина, нашел там всех главных соратников уже в сборе. Алешка Холдеев в дальнем углу, дописав коротко нарезанные листки, складывал их в стопку.

– Собрались, вижу, атаманы-молодцы, – Степан Тимофеевич окинул всех строгим взглядом уставших глаз, – Ну ин славно. А слово мое такое будет – негоже двум медведям в одной берлоге зиму дожидаться! Один другого должен выгнать, хотя бы и себе пасть чужой шерстью забить до обморока!

Походные атаманы согласно поддакнули, переглянулись: чего ж тут непонятного? Надобно брать князя воеводу Милославского на копье! Нетерпеливый Василий Серебряков завозился на ковре, будто сидеть в шатре у атамана и то было в большую ему нужду. Сказал, что думал:

– Полезем ночью на стены кремля, возьмем воеводу еще жирненьким, покудова в осаде не обтощал, да куда ни то в щель клопом не утиснулся!

Степан Тимофеевич покачал кудрявой головой, усмехнулся:

– Лихой ты казак, Васька! Да кремль брать – не с кизылбашцами на реке Куме схлестываться, кто ловчее арканом чужую шею охватит! Стены-то вона какие высокие. Ежели Ромашка тебя в охапку возьмет да швырнет вверх, и до середины не долетишь!

Казаки засмеялись – воистину, на стены кремля без лестниц не влезть. Лучше бы те стены из пушек разбить или зажечь. Заспорили. Степан Разин поднял руку, утишил походных атаманов.

– Алешка, написал мой указ?

– Написал, батюшка атаман. Целую дюжину!

– Подай! Вот, братцы, пошлите конных донских казаков человек по пять с каждым указом по ближним деревням. А указ мой таков, чтоб бояр да поместных побить, надобно нам ратной силой умножиться. Потому повелел я от каждого села и деревни быть к Синбирску к девятому сентября по два человека. А тебе, Ромашка, к тому же числу собрать с уезда добрых лошадей и вести сюда же. Великая поруха вышла войску оттого, что много коней пало при переходе от Саратова до Синбирска. Будто по чьему злому умыслу пал наш табун, малое число коней уцелело! Будь у нас конных тысячи с две, вовсе не ушел бы воевода Борятинский со своими рейтарами. А пеши за ним не поспеть нам, даже если будем бежать вдогон, языки вывалив наружу.

– Соберутся мужики, кто с вилами, кто с ослопом, – пожал плечами Серебряков, – что проку от них? Вот кабы с Дону тыщи две-три казаков от Гаврилова явилось, альбо Леско Черкашенин с Донца к нам поворотил в подмогу…

– Не дело говоришь, Васька! – прервал походного атамана Степан Тимофеевич. – Дон да донские казаки – наша родимая сторонушка. Случись какая неурядица у нас здеся, куда подадимся новые силы собирать? На Дон же! А кто там поможет нам? Неужто Корнилка Яковлев? Альбо Мишка Самаренин, наши войсковые старшинские атаманы? Они на нас там давно-о плетут волосяные арканы!

– Надо было их вслед за боярином Евдокимовым в куль да в воду! И черт под старость в монахи пошел – народу-то в спокойствие, – проворчал Михаил Харитонов, – теперь душа не болела бы за спокойствие на родном Дону.

Степан Тимофеевич в раздумии крутнул головой, вразумительно пояснил соратникам:

– Всех не согласных с нами, Мишка, в Дон не пометаешь, вода из берегов полезет… А в страхе их там Гаврилов с голутвенными казаками держать будет крепко… Ну, мы о ином заспорили. Так ты о мужиках заговорил, Васька. Что с голыми руками они. А Синбирск мы для чего брали? А кузнечный ряд здеся зачем? Неужто не скуют синбиряне крестьянам бердыши? Неужто стрелецкие десятники, приняв их в свои десятки, не обучат теми бердышами половчее биться? Покудова будем готовить приступ к кремлю, наше войско, глядишь, и удвоится. Не забывайте, атаманы мои верные, что со слов Тимошки Лосева у Милославского за стенами четыре тысячи московских стрельцов! А как они биться умеют – вчерашним днем сами видели. Это не астраханские, кои нас в руки приняли и ворота открыли в своем кремле каменном, имея мало что не сто пушек!

Помолчали, видя, что Степан Тимофеевич ночь не спал, многое передумал. Атаман поднял взгляд на Максима Осипова, одного из самых верных своих помощников, сказал:

– Возьми, Максимка, тридцать своих казаков, садитесь на коней. И с прелестными письмами езжайте по селам, сбирайте вокруг себя мужиков, а как обрастете достаточной силой, так и под Нижний Новгород идите, прежде попытав силушку у города Алатыря! Тебе, Мишка, – Степан Тимофеевич посмотрел на хмурого Харитонова, – тако же взять казаков с полета и идти на запад, в сторону Москвы. Да так тряхнуть окрестных бояр и поместных дворян, чтоб у них отпала всякая охота нашим отрядам супротивничать! Будет у вас достаточный успех, Москва боярская не скоро соберется с ратной силой сюда, под Синбирск. Возьмешь всю Корсунскую засеку, и к тебе доброе пополнение из засечных стрельцов и казаков придет, будет с кем супротив воевод идти. Да и сюда пришлешь несколько сот обученных ратников, нам в подмогу!

За шатром послышались приглушенные голоса, кто-то явно порывался видеть атамана Разина.

– Ромашка, выдь, узнай, кто там шум устроил не ко времени?

В шатре все смолкли, прислушиваясь, вскоре вернулся Роман Тимофеев, на скулах желваки ходят.

– Ну-у, сказывай! – нетерпеливо прикрикнул Степан Тимофеевич. – Что там стряслось? Со стругами что?

– Струги все целы, батько, да измена объявилась!

– Кто? – взорвался атаман и за саблю схватился, словно изменщики уже рядом и вот-вот ворвутся в шатер. – Повесить перед всем войском!

– Камышинский воевода Панов, батько! Подговорил тридцать бывших у воеводы Лопатина московских стрельцов, которые к нам у Царицына примкнули, и ночью с ними бежал!

– Куда ушел? По Волге?

– Нет, батько. Струг, на котором они были, на месте. Должно, мне думается, побегут по Корсунской засеке к Москве, покудова она еще нами не занята.

– Теперь и без сыска ведомо, кто воеводу Борятинского с вожжи отпустил! – тут же подал реплику сотник Михаил Хомутов. – Его ратники были с теми, кто после конных вбежал в обоз!

– Должно, прав ты, сотник, – согласился атаман Разин, всем телом повернулся к Михаилу Харитонову. Лицо налилось такой злостью, что походному атаману стало не по себе, словно это его уличили в пособничестве изменщикам.

– Поспеши, Мишка, на засеку! Каждый пень переверни, а тот камышинский оборотень не должен уйти! Я ему жизнь даровал, он икону в церкви целовал, что не будет иметь злого умысла, а сам сбег! Да еще и стрельцов подговорил! Найди его, Мишка!

– Найду, батько, от моей сабли не уйдет![6]6
  Камышинский воевода Ефим Панов со стрельцами был схвачен в Корсуни, которая уже к 14 сентября была взята повстанцами. Во время боя все беглецы были убиты.


[Закрыть]

– Теперь иной вопрос, – немного успокоившись, заговорил атаман Разин, – чем нам такое войско кормить? Дня на четыре, думаю, нам запасов в обозе Борятинского оставлено, поклон ему за это, – пошутил Степан Тимофеевич. На жестких губах атамана пробежала улыбка и тут же пропала под густыми усами. – А далее чем будем питаться?

– Нешто в Синбирске все амбары пусты? – удивился Серебряков.

– Нешто здесь до нас люди не жили? – насмешливо переспросил атаман. – Да и нам не завтра, думаю, отсюда уходить. Что хотел сказать, сотник? – Степан Тимофеевич приметил, что Михаил Хомутов выжидательно смотрит на него, а прервать не решается.

– Знаю, у здешнего рыбного промысловика Степана Трофимова в амбарах соли напасено более десяти тысяч пудов. А это в деньгах тысяча триста рублев, – подсказал Михаил, довольный, что может хоть чем-то помочь казацкому войску в трудный день.

– Ай да сотник – голова! – подхватил Степан Тимофеевич и распорядился походным атаманам, которые должны были отправляться в дальние походы: – Тую соль грузить в возы и брать вам с собой для обмена на харчи. И в ближние села и деревни везти да менять на харч! А у кого на дому деньги будут, то менять и на деньги! А на те рубли покупать харч же! А опосля еще что-нибудь сыщется в обмен, но силой у пахотных и курицы не брать! Не приведи Бог узнаю – спуску не дам! Негоже, чтобы о нас и вправду дурная слава пошла по Руси как о разбойниках! Скажут, что атаман Разин схож с тем портняжкой, который по большим дорогам шьет дубовой иглой! Ну а теперь, атаманы-молодцы, идите к полкам своим. Здеся останьтесь ты, Максимка, – Осипов, который хотел было выйти из шатра, снова сел на ковер, – и ты, сотник, – Михаил Хомутов поклонился атаману. – К вам у меня будет еще повеление. Максимка, тебе на север идти, так ты заедино возьми с собой знатного мурзу Асана, что вчера приехал в наш стан со своими немногими людьми. Я сыскал толмача, и мы на их языке написали письмо. Сейчас того мурзу покличут в шатер. Алешка, выдь посмотреть, не приехал ли?

– Иду, батюшка атаман, – Алешка выскочил из шатра, должно быть, сразу приметил нужного человека, потому как громко крикнул:

– Мурза Асан! Тебя атаман кличет!

Полог откинулся и, изрядно склонившись головой из-за высокого роста, в шатер вошел приглашенный, поклонился, приложив руки к груди, и замер, ожидая атаманова слова[7]7
  В следственных делах в части показаний Степана Разина есть такая запись: «В распросе и с пытки вор изменник Стенька Разин сказал: Приходил де к нему под Синбирск татарин пожиточный человек Асаном зовут Карачурин, и говорил ему, чтоб им идти под Казань, и в Казани де сидеть не будут. А которого города тот татарин, того он не ведает, а ростом де он не мал, борода черна, щека перерублена».


[Закрыть].

Михаил Хомутов, пока Степан Тимофеевич, позвав Алешку, держал в руке лист бумаги, с немалым удивлением разглядывал Асана, знатного татарина, который принял для себя важное решение – встать заедино с казацким войском!

– Приветствую тебя, Асан. Вот, изготовлено тебе письмо, с ним и поедешь к Казани в отряде походного атамана Максима Осипова. Да мне отписывай, верно ли казанские стрельцы да посадские сидеть в осаде от моего войска не будут, потому как тамошний каменный кремль своей крепостью ведом всему свету – не зря же царь Иван Грозный об него зубы столь долго ломал!

Асан еще раз поклонился, с сильным коверканием слов проговорил, глядя прямо в глаза атаману Разину:

– Наша Казань живи умный татарин! Зачем ему жадный московский бояр? Ему воля нужен подавать!

– Кому надо собаку ударить, мурза, тот и палку должен найти! Так же, Асан, и волю ту надобно саблей добывать. Ну, чти, Алешка, наше послание. Тот список, что нашим языком писан, а то я по-ихнему мало какие слова знаю.

Алешка неспешно, чтобы понятно было Асану, начал читать:

– «От великого войска, от Степана Тимофеевича, буди вам ведомо, казанским посадцким бусурманам и абызом[8]8
  Абыз – ученый муж, мулла.


[Закрыть] начальным, которые мечеть держат, бусурманским веродержцам, и которые над бедными сиротами и над вдовами милосердствуют. Икшею мулле, да Мамаю мулле, да Ханышу мурзе, да Москову мурзе, и всем абызом, и всем слободцким и уездным бусурманам, от Степана Тимофеевича в сем свете и в будущем челобитье. А после челобитья, буде про нас спросите, мы здоровы, и вам бы здравствовать. Слово наше то для Бога и пророка и для войска – быть вам заодно, а буде где заодно не будете, и вам бы не пенять после, Бог тому свидетель, ничево вам худова не будет, и мы за вас радеем. Да вам было бы ведомо: я, Асан Айбулатов сын, при Степане Тимофеевиче, и вам бы нам в том поверить, я, Асан, в том вас наговариваю. И буде мне поверите, и вам худобы не будет. Да у всех вас прошаю, за нас Богу помолитесь, а от нас вам челобитье. К сей грамоте печать свою приложил».

Алешка опустил грамоту-челобитье, посмотрел на Степана Тимофеевича, который повернулся к гостю лицом.

– Все ли верно писано, Асан Айбулатов сын? Так ли, как мы с тобой вчера вечером беседовали?

Асан снова, прижав руки к груди, поклонился атаману.

– Все правылно, бачка атаман. Давай грамота, Казань еду.

Атаман Разин трижды обнял знатного мурзу, отдал грамоту и напутствовал в дорогу:

– Коль сам пришел, не с бою взят, то служи, Асан, честно! Ходи под Богом, и он тебя защитит, а я о тебе озабочусь, когда собьем с Москвы зловредных бояр и поместных! Ну, Максимка, давай на лихой случай и мы простимся! Храни тебя Бог, а пуще того сам стерегись шальной пули и предательского удара сабли…

Атаман обнял Осипова, тот отступил на шаг, поклонился, и они с Асаном вышли из шатра. Более встретиться им так и не дал Господь случая…[9]9
  После поражения С. Разина под Синбирском боярские сыщики кинулись искать Асана Карачурина, но он, узнав об этом, скрылся. Есть запись от 1693 года, через двадцать с лишним лет, что Асан сбежал «и поныне пропал безвестно».


[Закрыть]

Проводив их, атаман будто вспомнил о сотнике Хомутове, улыбнулся дружески. Темно-карие глаза и то, показалось Михаилу, посветлели.

Видно было, что рад Степан Тимофеевич первой удаче под Синбирском, рад переходу на его сторону синбирского острога со стрельцами, рад, что ширится общее противобоярское движение. Атаман присунулся поближе к Хомутову, дружески похлопал его по плечу, поблагодарив, таким образом, за помощь во взятии Синбирска. Потом все с той же теплотой, по-домашнему, с открытой улыбкой, негромко сказал то, о чем, похоже, думал не только что:

– Вона, сотник, видишь, откель народ к нам службу править сходится? Скоро вся Русь черная на боярство вздыбится!

– А отчего это, Степан Тимофеевич, у Асанки щека рублена?

– Сказывает, служил он в рейтарах, а как ехал к нам со своими содругами, черемисы его отряд в лесу подстерегли. Покудова разобрались, его и хватили саблей. Малость голову вовсе не срубили! Так что я тебе хотел сказать, Мишка? Твои пешие самаряне славно воевали, помогли Синбирск добыть, а теперь пущай на своем струге плывут к Самаре.

Михаила Хомутова даже в жар кинуло! Он удивленно поднял глаза на Степана Тимофеевича, и голос даже дрогнул:

– Отчего же… Неужто чем не потрафили, батюшка атаман? Скажи, поправим дело!

– Не о том ты подумал, сотник! – успокоил его атаман. – Через день-два у меня здеся, под Синбирском, будет и десять, и пятнадцать тысяч, а то и поболе. А Самара за спиной одна и в малом числе ратных людишек, ты это возьми в разум! Да не на печке сидеть я их отсылаю. А надобно взять сотню стрельцов добрых и в Усолье крепкий стан устроить. Да заодно и тамошних жителей до того стана собрать, солеваров тех же, и обучать их ратному делу без мешкотни, потому как мне надобен крепкий тыл за спиной! А кого из Самары послать на Усолье – смотри сам, ты тамошних командиров лучше знаешь. Уразумел, Мишка?

Михаил Хомутов успокоился после недавнего испуга, подумал и предложил своего доброго сотоварища:

– Тогда пошлем сотника Ивашку Балаку с его стрельцами. Добрая закваска будет для солеваров и работных людей с окрестных промысловых угодий Макарьевского Желтоводского монастыря. Немало крепких молодцев и на починках[10]10
  Починки – распаханные, прежде не использованные земли, чаще всего в лесу.


[Закрыть] теперь работает.

– Видишь, ты и сам все враз ухватил, – улыбнулся снова атаман. – Тут твои самаряне затеряются в таком многотысячном скопище, а там они каждый на виду будут. Сам с конными покудова оставайся, конных у меня мало. А пеших ныне же и отправь. И пущай тот Ивашка… как, бишь, его кличут?

– Ивашка Балака, батюшка атаман, – напомнил Михаил.

– Тот Ивашка Балака пущай тут же почнет крепить острог в Усолье. Да за Переволокой доглядывать надобно. Ежели будут нарочные с Дона альбо из Астрахани, чтоб держал подменных лошадей, слать к нам гонцов.

– Ныне же все исполним, батюшка атаман, – Михаил поднялся на ноги. – А за Усолье будь спокоен, встанем на Жигулях и у Переволоки крепко, – он поклонился атаману и вышел из шатра.

В стане, а самаряне разместились в углу города, близ частокола, его с расспросами встретили самарские стрельцы – всем хотелось знать, что надумал атаман на нынешний день?

– На нынешний день тебе, брат Игнат, – обратился Михаил Хомутов к Говорухину, который немного поправился от ранения благодаря стараниям лекаря, присланного атаманом Разиным, – на своем струге с нашими пешими самарянами плыть к дому. Так повелел Степан Тимофеевич.

Все разом смолкли, не веря ушам своим. Игнат опомнился первым, поморщился от боли в плече, крякнул:

– Не лягается надолба[11]11
  Надолба – невысокий столб, врытый в землю.


[Закрыть], да и не везет! Что-то я в ум не возьму, Миша, отчего так Степан Тимофеевич повелел?

Михаил Хомутов пояснил, что есть атаманово поручение укрепить Усолье как ближний тыл всего войска под Синбиром. Лица у самарян прояснились, атаман доволен их службой и доверяет столь важное дело.

– Это разумно! Не худо, что просвира[12]12
  Просвира – белый круглый хлебец, употребляемый в обрядах православного богослужения.


[Закрыть] с полпуда, поднатужимся да и сладим! – улыбнулся через силу Игнат Говорухин. – Сказывал мне дед, что словом и комара не убьешь, надобна дубинка! Вытешем мы в подмогу атаману добрую дубинку и на Усе ею почнем помахивать. Так нынче нам и идти?

– Да, – подтвердил Михаил, – лучше теперь же, перекусив на берегу, да и сплывайте. А нам, кто на конях, покудова Степан Тимофеевич повелел оставаться при войске. Ты, Игнат, передай Ивашке Балаке атаманово слово, чтоб радел он со старанием! И скажи ему, что атаман велел быть Ивашке Балаке на Усолье за старшего. А сам покудова лечись, на ноги вставай да в Самаре за местными знатными людишками догляд держи, чтоб какой порухи нашему делу не случилось. В подмогу тебе там будут Аникей Хомуцкий с товарищами. Да вот еще просьба – передай нашим женкам, что мы живы и здоровы, а про пленение Никиты Паране не сказывай, убиваться с горя станет. Это ей при детишках ни к чему.

– Передам, Миша. Плечо бито пулей, но голова не дырявая, – пошутил самарский Волкодав. И к своим пешим стрельцам: – Теперь в час обед сготовить и – в струги! – Игнат осторожно вздохнул – возвращаются они в родной город, а шестерых товарищей оставили на здешнем погосте. И то хорошо, что местный священник сотворил над ними глухую исповедь, а то впору хоронить как нехристей, без соборования по православному обычаю…