Текст книги "Самарская вольница. Степан Разин"

– Ишь ты-ы, у них дела-а! Нет, чтобы около мужа посидеть, за кумом поухаживать. – И полушутя-полусерьезно постращал: – Только помните, молодухи, как наставляют мудрые старцы: винца пролитого не подклевать, чести утерянной не воротить!

Параня лукаво погрозила пальцем.

– Никита-а, кунак! – передразнивая Ибрагима, нараспев ответила Параня. – Не примеряй свой кафтан на чужие плечи, может и по швам затрещать!

Никита смутился от намека, глянул на беззаботно смеющуюся Лукерью – и она смекнула, в чей огород камешек брошен, – счел за благо далее с женкой не препираться.

– Ну идите, коль надумали. Не обидел бы кто, ныне в Самаре куда как неспокойно.

– Луша не с пустыми руками идет, хотя и в сарафане, – примирительно сообщила Параня и оставила в горнице мужчин одних.

Сидели долго, неспешно говорили о былой стрелецкой жизни, прикидывали на завтрашний день, гадали, чем может обернуться великое возмущение казаков, стрельцов да черного люда супротив ненавистного боярства.

– Вона, еще до астраханского похода слыхал я как-то от нашего протопопа Григория, а он человек книжный, что и в аглицком королевстве не так давно, лет с двадцать тому, тако же народное возмущение было, – вспомнил Михаил Хомутов, потягивая прохладное пиво. – Тамо так же простой атаман дотянулся-таки саблей до королевской головы и срубил. Кажись, того короля, как и нашего маэра покойного, Карлом называли… Ну, а наш Степан Тимофеевич куда умнее того аглицкого атамана! Он не супротив великого государя! Пущай тот себе царствует! Но лихоимцев-бояр надобно окоротить! И с Москвы согнать, воевод с городов повыбить! А вместо воевод избрать по казацкому примеру атаманов. Так и в прелестном письме от Степана Тимофеевича писано… Жаль Мишу Пастухова, убил его подлый Циттель! Добрый был бы на Самаре атаман, эх! Пьем, Никита, в упокой его души. И тех, кто сгиб от рейтар…

– Помню о прелестном письме, Миша, Игнат Говорухин читал нам его… Завтра в соборной церкви прочтем всенародно. – Никита глянул за окно, передернул в удивлении бровями. – Гляди-ка! Уже и к вечерне отзвонили, а наших женок что-то не видно? Загуляли у кого-то в гостях. Может, у твоей соседки Парани Чуносовой сидят? Малость посидим, да и выйти навстречу надо бы…

– Пойду и я к себе в стылую избу. Как ни то, пива набравшись, сосну. – Михаил печально улыбнулся. – Все ж в кровати, а не у воеводы на дыбе, хотя там куда как тепло и людно! Бр-р, до сих пор все жилы в плечах ноют. Должно, и сабли в руках толком не удержу, случись какой драке быть этими днями… Теперь бы в баньку, отпариться, да сил нет топить. – И он тяжело, малость охмелев от вылитого, встал из-за стола.

– Эх, куриная моя голова: – Никита в огорчении хлопнул себя ладонью по лбу. – Что же я сам-то не докумекал о бане! Ведь и вправду, мы-то с похода отмылись, а ты… Куда проще-то! Стоит баня рядом с избой, дрова наготовлены, – и Никита полез из-за стола, засуетился. – Один час, Миша, давай еще посидим, я мигом растоплю баню, тут дел на минуту…

– Да нет, кум, стемнело. Покудова разгорится да прогреется… Завтра уж сам протоплю, – уставшим голосом отговорил Михаил друга. – Отмоюсь заодно и от саратовского похода, и от воеводской пытошной… У всех воевод так ведется, – с трудом, морща лицо из-за боли в плечах, проговорил Михаил, одеваясь с помощью Никиты, – на деле человек прав, а на дыбе виноватым окажется! Ох, стонут мои жилочки! Особенно в правом плече, – не стерпел Михаил, опуская руку вниз. – Повисит так человек день-два, и любой грех на невинную душу возьмет. Эх, дела-а!

– Твоя правда, Миша. – Одев сотника, Никита проворно и сам оделся. – И так бывает, что грех с орех, а ядро с ведро! Как воевода удумает, так то ядро и раздует! И ложится человек головой на плаху… Ну, коль прозевали мы ныне с баней, то хотя бы провожу тебя до дома. И вправду темновато уже на улице, а народец всякий у нас. Где ни то да может вывернуться затаившийся ворог из детей боярских, не все, может статься, поштучно перебраны стрельцами и под запор посажены…

Никита, затянув поверх кафтана кушак, взял ружье, проверил пистоль, повязал саблю. Наказав старшему Стеньке запереться в доме и никого не пускать, вышел во двор. Сквозь редкие облака светила едва поднявшаяся луна, по улицам в одиночку и группами бродили горожане, посадские, все еще никак не пришедшие в себя после утренних событий. По трое проезжали караульные стрельцы – это от пятидесятника Аникея Хомуцкого наряжены, как они договорились еще заранее, в следующую ночь будут в карауле стрельцы от Алексея Торшилова. Так-то спокойнее и городу и горожанам.

Вдруг Михаил ухватил Никиту за руку и встал, напуганный или пораженный до крайности.

– Позри, что это, а? – Голос от волнения подсел до еле слышного, так что Никита приблизил к нему свою голову, ружье снял со спины, вглядевшись в подзаборные заросли.

– Где это?

– Да не по улице, а в моем доме! Видишь, свет в кухонном окне! Видишь? Или я с ума начал сходить…

– Неужто влез кто? – Никита взвел курок ружья, крадучись подошел к забору. – Может, теща по какому пустяку воротилась? – высказал догадку Никита, осторожно тронул рукой калитку. Калитка была прикрыта, но изнутри не на запоре. Вошли во двор, обходя крыльцо, прокрались к окну – сквозь щели меж досок ставни свет виден, а кто на кухне, не разглядеть.

– Идем, Миша… На вот, на всякий случай от греха мой пистоль, заряжен.

Поднялись на крыльцо, стараясь ступать на носки, открыли дверь в сенцы. Михаил по-хозяйски впотьмах на ощупь нашел ручку, рванул дверь на себя. Никита вскочил в переднюю с ружьем на изготовку… и чуть не выбранился вгорячах:

– Ах, чтоб вас… леший тако же в чащобе напугал! Вот так пешкеш[126]126
  Пешкеш (перс.) – подарок, гостинец.


[Закрыть] нам с Мишей! Вы что здесь засели, а?

В избе все было вымыто, вычищено, прибрано. Пахло свежими щами, овсяной кашей с салом, за сияющим самоваром сидели Параня и Луша. Ойкнув при появлении Никиты с ружьем, женщины прыснули озорным смехом.

– Ой-ой! – откинулась Параня на лавку. – Богатыри-аники! Ухватили в плен баб, теперь от великого государя гадают себе награду получить!

Смущенные, мужчины прикрыли за собой дверь, Никита поставил ружье в угол. Михаил отдал ему пистоль, спустив потихоньку курок, начал было снимать кафтан с помощью Никиты.

– Везет нам, Миша, – посмеялся Никита, оглядываясь на стол, где в миске горкой высился желтый мед. – От пива да к чаю с медом…

– Нет, нет, не раздевайтесь! – строго остановила их Параня, перестав смеяться.

– Да что так? – деланно возмутился было Никита. – Вы за чай, а мы вас во дворе охраняй, да?

Не слушая его воркотню, Параня прошла в угол, вытащила большую плетеную корзину – Никита признал свою вещь: с ней они ходят в баню, смутная догадка мелькнула в голове, женка тут же ее подтвердила, сказав:

– Вот, Никита, тебе свежее исподнее, а это, Миша, тебе. Твое белье… еще Аннушкой стиранное… И марш оба в баню! Давно протоплена и ждет вас! – И чтобы скрыть смущение, особенно перед хозяином дома, за самовольство, добавила: – Давно вас ждем! Ишь, засиделись за пивом.

Никита с Михаилом переглянулись, вспомнили свои недавние сетования по поводу бани и, не сговариваясь, засмеялись.

– Эко их прорвало, зубоскалов! – сдвинула тонкие брови Параня. – День-деньской бегали, махали саблями, порохом провоняли. Марш баниться, оба!

Мужчины подчинились с великой охотой, а когда часа через полтора вернулись, отдохнувшие и свежие, с румяными лицами, Параня живо подхватила под руку Никиту, который вновь было посунулся к столу с самоваром.

– Ой, загостились мы, однако! Дома детишки, поди, в рев ударились – пропала матушка с родителем! Идем, идем, Никитушка.

Кузнецовы за порог, а Михаил, в кафтане и с узелком грязного белья, застыл у порога, с удивлением поднял глаза на молодую красивую Лушу – она стояла у накрытого стола, где все было готово к чаепитию после бани, стояла такая хрупкая и, казалось, беззащитная, будто ребенок среди высоченных сосен в диком лесу, заблудившись и не зная, в какую сторону сделать первый и, быть может, роковой шаг, и только глаза, широко раскрытые, да легкий румянец выдавали растерянное состояние ее души.

Пересилив волнение, Луша поднесла руки к груди и глянула на Михаила с мольбой в глазах, синих и чуть продолговатых:

– Можно, Михась, я у тебя буду жить? Дозволь… Мне ведь и вправду на большой Руси негде голову притулить… оттого, что отдали меня, малосмышленую, в монастырь по смерти родителей. И покатилась моя жизнь… Докатилась даже до кизылбашской Решты. Но я не обасурманилась, Михась, не думай! Я перед Господом чиста душой и телом. Как мой бывший тезик ни понуждал принять его веру и стать женой, я не уступила… А коль сыщешь ты, Михась, потом себе девицу по нраву, приведешь ее к дому, я сама уйду, для меня двери монастыря всегда открыты… покаюсь перед игуменьей, простит заблудшую свою бывшую монашку.

На глазах Луши выступили горькие, светлые слезы, жар ударил Михаилу в голову – от стыда ли перед памятью об Аннице, перед людьми, которые могут подумать о них с Лушей невесть что, перед собой ли, или еще от чего… В смятении он уронил узелок к ногам, хотел было сказать что-то важное, нужное себе и этой девушке в защиту от самих себя, от людей, но Луша подошла к нему, сквозь распахнутый кафтан прислонила руку к груди и, через рубаху ощутив теплое после бани тело молодого еще сотника, упредила его:

– Знаю, Михась, все знаю про святую Аннушку… И я ее полюбила, хотя воочию не видела, а только со слов сестрицы Парани… Я буду жить около тебя как твоя младшая сестрица. Буду готовить, стирать, лечить твои раны, обихаживать тебя и твой дом, я умею это… Пойми, Михась, и мое сердце не пустое, и в нем живет мил дружок.

Михаил удивленно поднял глаза, хотел спросить, отчего же она не с ним, но Луша печально покачала головой, смахнула пальцем со щеки слезу, улыбнулась, словно извиняясь.

– Позволь и мне, Михась, хоть видеться с ним, коль не суждено нам жить вместе… Нет сил мне его вот так, найдя, и вдруг сразу сызнова потерять, не наглядевшись досыта. Смутное подозрение шевельнулось в душе Михаила: Лукерья явно говорила о ком-то из их общих знакомцев, невольно вспомнилось смущение Никиты при встрече с Лушей и настороженность Парани, но бремя пережитого горя придавило едва зародившуюся догадку, и он решил, что придет час и все само собой скажется.

По-детски беспомощно улыбнувшись, Михаил бережно выпростал руки из кафтана, прошел к столу и тепло, по-хозяйски радушно пригласил молодую казачку:

– Садись… сестричка, наливай чашки, будем пить да дела наши обсуждать.

Луша присела напротив Михаила, застенчиво-счастливая улыбка тронула красивые губы, и она потянулась к посуде…

Глава 8
Суд праведный

1

Белокрылые струги войска Степана Тимофеевича Разина заполнили Волгу так густо, что и чайке, казалось, негде было сесть на воду! На стругах протяжно ухали гребцы, поднимая и опуская длинные весла, помогая несильному ветру бороться со встречным течением. На палубах толпились ярко разодетые казаки, донские и запорожские, в своих неизменно красных шапках, стрельцы в малиновых, красных или голубых кафтанах, смотря из какого приказа попал в войско понизовой вольницы. В середине флотилии, особняком, плыли два невиданных по богатому убранству струга, выстланные один черным, другой красным бархатом.

Весь берег, едва струги стали хорошо различимы, пришел в возбуждение. Горожане, посадские и самарские стрельцы шумно гомонили, указывая друг другу:

– Во-о-он тот, который чуток впереди, это струг царевича Алексея! И гребцы у него в каких кафтанах! Чать, из одной парчи шиты одежки!

– Вестимо, красный цвет – царский! – соглашались собеседники, добавляли от себя: – А на другом струге не иначе низверженный антихристовыми слугами-боярами патриарх Никон, многотерпец и страдалец от боярского завистничества. Не простили ему, что патриарх много лет состоял при великом государе в первых советниках.

– Истинно так, братцы! Сказывали казаки передового отряда, что давно еще атаман Степан Тимофеевич, воротясь с Хвалынского моря, засылал своих послов в Ферапонтов монастырь, к заточенному патриарху Никону. И там-то они сговорились супротив московских бояр встать заедино, потому как и патриарху бояре встряли поперек горла.

– А я слыхал от одного бывалого казака, – добавлял третий знаток, – будто родной брат его, кто мне все это сказывал, самолично был у Никона с знатными казаками Федькой да Евтюшкой, с которыми прежде служил у князя Юрия Долгорукого заедино со старшим братом атамана Разина, с Иваном, да тот Иван опосля от князя Долгорукого принял тяжкую смерть на Москве… Так патриарх Никон через казаков уведомил Степана Тимофеевича, что у него на Белоозере до пяти тысяч войска стоит, супротив бояр воевать хочет!

– Ух ты-ы! – вздыхали от таких известий ближние. – Вся Русь, стало быть, вздыбилась на бояр!

– А кому бояре не поперек горла? – махал руками возбужденный кудлатый бурлак, чья артель застряла в Самаре по случаю смуты на Волге. – Всяк из них столь щедр, что через забор мужицкую козу пряниками кормит, лишь бы хорошо доилась!

Самаряне засмеялись злой шутке.

– Истину люди говорят, что не страшны злыдни за горами, страшны бояре по-над дворами! – поддакнул сгорбленный посадский дед, опершись скрюченными от болезней пальцами на звонкий посох.

– Вот-вот, братцы! – горячился среди посадских пушкарь Ивашка Чуносов. – Те зловредные бояре и настояли пред византийскими патриархами о созыве церковного суда над Никоном! – Пушкарь размахивал руками так рьяно, что около него стоять было небезопасно. – Да как же, братцы! Вспомните – ведь всего четыре года тому минуло, как мимо нас по Волге ехали в Москву патриархи александрийский и антиохийский! А с ними тощий такой иеродиакон Мелентий Грек. Тогда еще мы всем городом встречали, под благословение иные протиснулись, и я со своим мальцом Алешкой средь прочих тоже пролез…

– То-то же! – выговорил кто-то с желчью и укоризной. – Думали, по доброму делу плывут на Москву, а они засудили Никона, в угоду боярам.

Вспомнили горожане, как протопоп самарской соборной церкви Григорий со слезами на глазах оглашал решение патриаршего суда над Никоном: «Отселе не будете патриарх и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах…»

Над волжским отрогом и над застланной парусами рекой поплыл звучный благовест самарских церквей. Горожане кричали: «Слава-а!» Бородатый Федор Пастухов и протопоп Григорий, первый – весьма дородный, второй – худющий, как тонкая восковая свеча, да еще и напуганный до крайности, вышли впереди народа и держали на расшитом полотенце хлеб и освященную в соборе чарку вина на церковном блюде с позолотой.

Высокий, степенный, крепкого телосложения, с несколько высокомерным и строгим лицом, атаман Степан Тимофеевич легко спустился по сходне на песок и, оставляя глубокий след, двинулся вверх к горожанам. Навстречу атаману пошел в нарядном голубом кафтане Федор Пастухов, в пяти шагах остановился, возвысил голос, чтобы его слова не заглушал благовест:

– Славим тебя, батюшка-атаман, самарским хлебом и освященной чаркой! И готовы служить тебе и царевичу Алексею Алексеевичу животами своими! – Городничий с побелевшим от волнения лицом поклонился, страшась глядеть в глаза суровому атаману.

Степан Тимофеевич, кинув испытующий и оценивающий взгляд на тесную, улыбчивую толпу самарян, приметил в ней немалое число стрельцов с оружием, посадских, румяных женок и вездесущих глазастых отроков, сверкнул в щедрой улыбке белыми зубами, отломил краюшку хлеба, потыкал ею в соль и кинул в рот под густые усы. Прожевав, взял с подноса у протопопа чарку, поднял над головой, громко сказал:

– Славлю город Самару, отныне вольный город в вольной российской казацкой державе! Ура!

И едва Степан Тимофеевич опрокинул под усы чарку, как со стругов ударили холостыми выстрелами пушки. Им в ответ дружным залпом отозвались крепостные пушки, вновь разлился перезвон колоколов. Атаман огромной ручищей взял Федора Пастухова за плечо, без обиняков повелел:

– Казаки мои, знамо дело, притомились, долог путь был от Саратова до вашей Самары. Они табором встанут у города, а ты озаботься их сытно кормить. Да и по чарке-другой вина не грех выпить с устатку. Уразумел, городской голова? Коль дорога тебе голова – расстарайся! – И, не ожидая ответных слов, строго спросил: – Кто у вас теперь за держателя власти в Самаре? Не этот же городничий с батюшкой побили воеводу и его детей боярских!

Из толпы встречающих вышли Михаил Хомутов, Аникей Хомуцкий, Алексей Торшилов, Иван Балака от стрелецких сотен, от посадских вышли братья Говорухины да Роман Волкопятов. Степан Тимофеевич внимательно выслушивал каждого, кто подходил и называл себя по роду службы, легким поклоном головы принимал поздравления по случаю прибытия на Самару. Приметив Волкодава, атаман с удивлением спросил:

– Стой-ка, самарянин! Кубыть не ошибиться мне, не тебя ли я спосылал с моими письмами на Саратов? – Прищурил темно-карие глаза, внимательно вгляделся в Говорухина, который после недавней дыбы и закапывания в землю покачивался даже под легким ветерком…

Игнат Говорухин снял шапку. На сухощавом горбоносом лице скользнула радостная улыбка, три поперечных на лбу шрама сблизились, когда Волкодав, согнав улыбку, вновь посуровел лицом. Огладив темную бородку, в которой за одну ночь в лапах воеводы изрядно добавилось седины, Игнат поклонился атаману рукой до земли.

– Я это, батюшка Степан Тимофеевич, я. Был в гостях у когтистого саратовского воеводы Лутохина, ломал он меня на дыбе, о тебе выспрашивал, старался все запомнить и достойно встретить. Недолго гостил я у Лутохина, отведал саратовских пирогов да с помощью тамошних стрельцов сошел, по глупости мужицкой не простившись с приветливым хозяином… Побежал далее на Самару. А и здесь у воеводы Алфимова лапы оказались не менее загребущими и к твоей милости такой же интерес – где атаман, да каков он, да скоро ли придет! Ровно я сватом к нему в дом вошел невесту выбирать для атамана…

У Степана Тимофеевича на губах мелькнула улыбка, Игнат Говорухин, ободренный ею, продолжил сказ:

– В первый день по приезде в Самару воевода Алфимов сунул меня в губную избу за то, что шапку перед ним не ломал. Да спаси Бог, стрельцы здешние Митька Самара с товарищами вызволили, на Дон сошел от греха подальше. Но в другой раз с твоими письмами, Степан Тимофеевич, угодил на дыбу куда как крепко! И стерегли не стрельцы, а дети боярские… Кабы не подоспел походный атаман Роман Тимофеевич, ели бы меня уже живьем черви земляные… Бр-р, и теперь мороз по коже гуляет! Прости, Степан Тимофеевич, – опомнившись, еще раз поклонился Игнат Говорухин, – о пустом я разболтался перед тобой…

Степан Тимофеевич, оглядев стоящих перед ним самарских главных командиров, видимо, остался доволен, улыбнулся еще раз. Карие глаза блеснули теплой искрой, и он сказал просто, без суровости в голосе:

– Ну, ведите меня, атаманы самарские, в воеводскую избу! Будем суд вершить, как и в иных понизовых городах. И у вас не без злодеев было в городе, в том я уверен!

– Воеводскую избу мы из пушки малость покривили, когда добывали оттуда воеводу и детей боярских с рейтарами, – пояснил Михаил Хомутов, стараясь шагать так же крупно, как атаман, чтобы не семенить рядом, – но приказная изба цела.

– Зло бился воевода? – на ходу спросил Степан Тимофеевич, оглядывая опытным взглядом частокол, башни, кремль, когда вошли внутрь города.

– Весьма зло! Да вот стрелецкий пятидесятник Ивашка Балака с моими стрельцами начал бой первым – я с другим сотником в ту пору был у воеводы на дыбе в пытошной по клеветному от самого же воеводы доносу. Ивашка Балака чуть свет нечаянным налетом воеводу да детей боярских с рейтарами немногими взял, не дал им в кремле засесть и пушками овладеть.

– Молодцами сотворили, разумно! – одобрил Степан Тимофеевич и оглянулся на Балаку запомнить его облик – добрые есаулы нужны будут.

У приказной избы, осмотревшись, Степан Тимофеевич решил:

– Вот здеся и учиним наш праведный суд при всем народе! Стрельцы, тащите сюда какую ни то лавку попросторнее!

Из приказной избы вынесли крашенную в синий цвет лавку со спинкой, поставили перед крыльцом. За лавкой выстроились атамановы есаулы, из которых Михаил Хомутов никого не знал в лицо. И Никита Кузнецов, глядя на них с удивлением, не признавал: по Астрахани никого не запомнил. Митька Самара бегал глазами по атамановым товарищам, надеялся увидеть Максима Бешеного, но не сыскал. Зато Аникей Хомуцкий без труда опознал бывшего старшого в казачьей станице, посланного в Москву принести повинную за все войско гулевое царю Алексею Михайловичу. И Лазарка Тимофеев, поймав на себе пытливый взгляд густобрового Аникея, расширил от удивления глаза: вот так диво! Верный стрелецкий командир – да вдруг в вожаках восставшего города! Лазарка усмехнулся и озорно подмигнул Хомуцкому, дескать, опосля об этом потолкуем, знакомец!

Степан Тимофеевич в новом белом кафтане с голубыми поперек груди галунами и кистями, алым поясом подпоясанный, за поясом дорогая сабля в каменьях и два пистоля с рукоятями из белой кости, крепко сел на лавку, саблю поставил между колен, руки положил на эфес. Малость подождал, пока горожане и стрельцы вокруг угомонятся, выстраиваясь полукругом перед лавкой, сказал:

– Начнем с рейтар и детей боярских, – и рукой махнул, давая знак. – Поставьте их пред мои очи, глянуть надобно, кто да откель?

Митька Самара со стрельцами в один миг были в наугольной башне с клетями, взяли связанных рейтар и детей боярских и повели сквозь угрюмую толпу самарян: человек десять эти вороги побили до смерти, еще больше поранили, а кого и тяжко. Пока шли улицей, то и дело слышались со всех сторон угрозы:

– А ну, коты усатые, вылезайте из печурки, пора и наши онучи сушить! Ишь, пригрелись под воеводским боком!

– Не все вам, псы воеводские, на ком ездить, пора и самим кого возить! Вона какие справные в телесах!

Детей боярских и того лучше шпыняли словами, а то и кулаком норовили ткнуть, припомнив некогда нанесенные обиды:

– И комары кусают до поры! А эти свое откусали, попались под крепкую ладонь, брызнут своею кровушкой!

Поп Иаков из соборной церкви шел позади повязанных, тайком крестил их спины и приговаривал с затаенной надеждой в голосе:

– Не гневите Бога и атамана ропотом, а молитесь шепотом. Авось атаман и дарует вам жизнь!

Митька Самара, злой в драке и быстро отходчивый в мирный час, делал вид, что не приметил забот попа о пленниках: хотя и взяты в бою, да все ж люди!

Пожилой рейтарский десятник на тычки стрельцов и горожан беспрестанно ойкал и оправдывался, поворачивая заросшее бородой и усами лицо с бледными скулами:

– Я свой мундир кровью не марал в ту ночь, братцы! А что воевода да маэр Циттель творили с вами, до того мне дела никакого…

– Иди, иди, борода кудлатая! – приговаривал строгим голосом Еремка Потапов. – Пришла смерть по бабу – не кивай на деда!

– Ох, Господи, неужто смерть пришла…

Из-за высокого тесового забора, встав на скамейку или на чурбак, выглянул седовласый дед, подслеповатый и полуглухой, приложил к уху ладошку и неожиданно зычно прокричал в шумную толпу самарян и стрельцов:

– Кого волокете, стрельцы?

– Да хозяев новых земляночек! Идем и ты заодно с ними! – не менее громко с озорством откликнулся злой на язык Митька Самара. Стрельцы захохотали, а деду будто псы в штаны вцепились и с подставки сдернули – чесанул бородой о забор и пропал.

Пленных привели и поставили перед атаманом. Он, положив руки на торчком стоящую между колен саблю, испытующе глянул на них. В глазах сверкнул гнев, и от гнева этого мало чье сердце не зашлось в холодном недобром предчувствии: все уже понаслышаны, как сурово обходится атаман с теми, кто творит ему отпор с оружием в руках да бьет верных казаков в сражении… Имя яицкого стрельца Ивашки Чикмаза у всех всплыло в памяти…

– Ну-у, добрые молодцы, отвоевали свое за лиходеев бояр да воевод? Аль мыслите, что черный люд посадский и далее вас сладко кормить будет? Но не ососки же вы поросячьи, чтоб кормить вас в зиму на убой! До времени многое на Руси лиходеям с рук сходило, теперь наш черед с вашего брата и с ваших хозяев кнутами шерсть с кожей снимать!.. Говори, кто черному люду послужить душой и телом готов? Кто желает биться за волю с боярами и лихими воеводами?

Рейтары и дети боярские переглянулись. Стояло их около полусотни, побранных в воеводском доме, в приказной избе, на улицах или в постели полусонными. А многие, как оказалось, успели по сполоху выскочить из города и теперь невесть где бегают.

Первым к атаману шагнул молодой рейтар, беловолосый, с мягким пухом на губе. Поклонился Степану Тимофеевичу в ноги.

– Ивашкой, Андреевым сыном зовусь я, атаман-батюшка. Стольника Ивана Глебовича Морозова дворовый человек. С Москвы бежал, не стерпев боярского придирства – это не так сделал да то не так! И по каждому разу холопы на конюшню тащат, плетьми секут. Да это не горе для мужика. Стерпел бы, как и отец с дедом терпели, – Ивашка, покомкав шапку, утишил голос, будто сокровенное хотел сказать одному лишь атаману. – Беда в том, что надумала барыня женить меня на кривой дворовой девке! Мелашка о всех нас барыне наушничала, а ко мне льстилась, будто банный лист… Вот и сбежал я, думал, на Волге в бурлаки податься, да вишь, с прошлого лета купцы не нанимают, тебя, атаман-батюшка, страшатся… Тут по великой нужде, а пуще от бескормицы тяжкой, чтоб в татьбу не удариться, сказался я вольным бобылем да и писался к маэру Циттелю в рейтары. Он особливо бумагами не интересовался, видя мое усердие в ратной службе…

– Со стрельцами бился той ночью? – сурово спросил Степан Тимофеевич, невольно любуясь парнем – красив и силен в плечах!

– С набеглыми калмыками бился, выходил в поле и не прятался за других. Вот и десятник дядька Егор Крыло скажет, а в городе крови ничьей не лил… Мы с ним в ту ночь допоздна засиделись у вдовицы стрелецкой Настенки за пивом. Опосля я уснул крепко, а десятник со вдовицей, должно, до утра…

– …бился! – со смехом докончил за покрасневшего Ивашку атаман и на спину лавки откинулся, и в этом веселье гляделся уже не гроза грозой, а радушным добрым человеком.

Отсмеявшись, атаман, пряча улыбку в усы, обратился к самарянам со спросом:

– Правду ли говорит нам сей молодец? Не изворачивается ли? Не от добра дерево листья роняет, не от добра иной лиходей лукавит.

Горожане и посадские вразнобой закричали, что им Ивашку жаль, что он посадским зла не чинил, бывая в карауле у ворот альбо в объездах по городу. Взяли его в доме вдовы Настенки и вправду без драки и сопротивления.

– Овсянке на радость кукушка яичко снесла! – крикнул кто-то из посадских. – Обучил маэр Циттель боярам на такую же радость доброго казака! Ну, пусть и не плачут!

Народ засмеялся, и по ласковому знаку Степана Тимофеевича Ивашка Андреев подошел, поклонился.

– Целуй у протопопа Григория святой крест, что будешь верно служить черному люду! – приказал атаман. Рейтар перекрестился на собор, поцеловал крест, потом, получив благословение от протопопа, чмокнул и его морщинистую подрагивающую руку.

– Бери его, Лазарка, в свой курень! Добрый будет казак! – И другим рейтарам: – Говорите, соколики, кто еще в вольные казаки хочет податься от боярской службы? Смелее, в казаках не пропадете, тут за вас не барин будет печься, а весь казацкий мир!

– Эх, сынок ушел на войну, что ж деду на печи валяться? – неожиданно для многих решился десятник Егор Крыло, снял шапку, шагнул к атаману. – Бери и меня, Степан Тимофеевич! Много повоевал я, и с крымцами, и с турками, и с ляхами в Малороссии. А чего заслужил от бояр? Вот только и имею, что саблю вместо жены у бока да железную шапку поверх суконной вместо крыши… Может, ты дашь старому служивому волю и горсть денег, чтоб какой угол к старости прикупить и помереть спокойно!

– Ну-у, запричитал, десятник! Хоть и оброс ты бородищей, а сдается мне, до смерти раза три успеешь с крымцами повоевать и у шведа наши городки в обрат отвоевывать! – со смехом ответил атаман и строже добавил: – Только у меня служба крепкая, не токмо со вдовушками по ночам… биться так, что и ратное дело прозевал!

Егор Крыло поначалу смутился, потом на его простоватом круглом лице промелькнула решимость на ответную шутку, он сморщил небольшой прямой нос, зыркнул светло-голубыми глазами и в тон атаману со скрытой хитринкой ответил:

– Только и ты, атаман, не в пример воеводе, гляди дальше, чтоб враг по ночам твои города изнутри не взрывал!

Казаки ахнули от такой смелости, но Степан Тимофеевич звонко хлопнул ладонью о колено, порешил:

– Годится службу править! Целуй крест, десятник… отныне казак вольный Егорка Крыло!

По примеру десятника, теперь уже смелее, за своим командиром вышли еще человек двадцать, присягнули атаману и черному люду на верность и службу.

– Вот ты, Егорка Крыло, и будь им за старшого. Покудова в Самаре живите, а потом порешу, где служить вам. Все так ли?

Остальные, поджавшись, стояли и ждали своей участи.

– Это дети боярские, Степан Тимофеевич, – подытожил Михаил Хомутов. – Они служили за изрядное жалованье, надеясь поместья себе получить да крестьян крепостных.

– Получат у меня и волю и землю по службе! – твердо пообещал атаман. – Но сначала поработают веслами! Все люди как люди, а эти как поршни![127]127
  Поршень – обувь шерстью наружу.


[Закрыть] Только бы грязь на себя собирать. Хорошо будут работать – опосля отправим их в ратные полки России послужить. Ну, а ежели заупрямятся, так и сами вспомнят, что одна была у волка песенка, да они ее у него переймут, тако же взвоют от лиха! Уведите на струги и к веслам цепями прикуйте!

Двинулись дети боярские вон из кремля, а женки их и голосить поопасились – слава Господу, хоть живыми оставил! Глядишь, со временем и к домам воротятся за ненадобностью.

Атаман продолжил суд.

– Ну, таперича ведите клопов-приказных. Тут заведомо, что ни голова – то злодейская! – распорядился Степан Тимофеевич и сел на лавке вполуоборот к губной избе.

Первым перед атаманом встал и склонился седой головой дьяк Брылев, без конца оглаживая бородку и впалые щеки.

– Яков, Васильев сын Брылев, дьяк самарской приказной избы, батюшка-свет Степан Тимофеевич, – назвался он и поклонился.

– Ишь ты-ы! – усмехнулся атаман и шапку двинул со лба к затылку. – До вчерашнего дня, поди, вором да разбойником звал и писал в бумагах, а ныне уже и «свет»!

Дьяк смутился – истинно подметил атаман.

За Брылевым по очереди и с поклонами представились:

– Ивашка Чижов, подьячий приказной избы.

– Мишка Урватов, стрелецкий пятисотенный дьячок, твоего имени, атаман-батюшка, не сквернил, видит Бог!