Текст книги "Армия Сталина и Жукова. Как надо побеждать"

Это и есть дар Божий. А халява действительно наказуема.

Склочники во стане русских воинов

Десталинизаторы бывают разные. Одни орудуют открыто, прямо, нагло. Это Сванидзе, Млечин, Федотов, Караганов, Генрих Резник и их братья. Они голосят главным образом и громче всего именно о самом Сталине: «Антропофаг! Кровопийца! Навуходоносор!»… Но есть десталинизаторы другого рода. Они даже нахваливают Сталина, но при этом одни тихо и скромно, другие во все горло поносят его соратников: превознося одних, почему-то особенно любимых, противопоставляют их другим, о которых лгут. И тут первая их жертва – маршал Жуков, главный сподвижник Сталина в Отечественной войне, его заместитель как Верховного Главнокомандующего, все годы войны бывшего поистине правой рукой вождя. В этом десталинизаторском ряду как наглядный пример очень примечательна заметка Алексея Голенкова «Полководец номер один» («Своими словами», № 30’11).

У автора нет присущего патриоту чувства гордости даже самыми выдающимися полководцами Великой Отечественной, маршалами и генералами армии-победительницы. Не найдя лучшего применения своим талантам, он сеет склоку, сталкивает лбами Жукова и Василевского с Рокоссовским, пытаясь убедить нас в большом превосходстве своего любимца над собратьями.

Известно, что на протяжении долгих лет военной службы отношения между Жуковым и Рокоссовским порой складывались весьма не просто, иной раз даже довольно драматически. Этому, конечно, способствовало и то, что в молодые годы Жуков одно время был в подчинении у Рокоссовского, позже – наоборот. А ведь оба – большие таланты и яркие личности! Рокоссовский, спустя двадцать с лишним лет после войны, поведал в своих воспоминаниях о некоторых досадных эпизодах в их отношениях, высказал ряд упреков, но при этом и внятно заявил: «С Г. К. Жуковым мы дружили долгие годы. Судьба не раз сводила нас и снова разлучала. Мы познакомились еще в 1924 году в Высшей кавалерийской школе (ККУКС) в Ленинграде, где, естественно, сложился дружеский коллектив командиров-коммунистов, полных энергии и молодости… Жуков, как никто, отдавался изучению военной науки. Заглянем в его комнату – все ползает по карте на полу. Уже тогда долг, дело были для него превыше всего… Георгий Константинович рос быстро. У него всего было через край – и таланта, и энергии, и уверенности в своих силах» (Солдатский долг. М., 1968. С. 91–92). Это было написано уже незадолго до смерти автора.

А на другой год вышли воспоминания Жукова. Там, в частности, автор рассказывает, что в мае 1930 года в Западном особом ВО он, до этого командир полка, был назначен командиром 2-й кавалерийской бригады 7-й Самарской кавдивизии, которой с января этого года командовал Рокоссовский. И подчеркнул: «С Константином Константиновичем Рокоссовским мы учились в Ленинграде на ККУКС и хорошо знали друг друга. Ко мне он относился с большим тактом (это уже, видимо, речь идет о службе в 7-й Самарской. – В.Б.). В свою очередь, я высоко ценил его военную эрудицию, большой опыт в руководстве боевой подготовкой и воспитанием личного состава. Я приветствовал его назначение и был уверен, что К. К. Рокоссовский будет достойным командиром старейшей кавалерийской дивизии. Так оно и было» (Воспоминания и размышления. М., 1992. Т.1, с.157).

В конце этого года в дивизии стало известно, что в Москве рассматривается вопрос о назначении Жукова на должность помощника инспектора кавалерии Красной Армии. И вот, как он вспоминал, ему позвонил комдив Рокоссовский:

«– Мы вас так не отпустим. Ведь вы ветеран 7-й дивизии, мы проводим вас как положено. Таково общее желание командно-политического состава 2-й бригады.

Я, разумеется, был очень тронут.

Через несколько дней состоялся обед всего командно-политического состава бригады, на котором присутствовало командование дивизии (Надо думать, во главе с Рокоссовским. – В.Б.). Я услышал много хороших, теплых слов в свой адрес. Шли они от чистого сердца и запомнились на всю жизнь» (Там же, с.174). Наверняка такие слова говорил и комдив.

Дорогого стоит и рассказ Жукова о допросе, который в 1937 году перед назначением его на должность командира корпуса устроил ему в Минске член Военного совета Западного ВО Ф. И. Голиков, будущий послевоенный маршал. Он получил на Жукова донос, и потому, в частности, спросил, вспоминал тот: «Нет ли у меня кого-либо арестованных из родственников и друзей. Я ответил: «Из знакомых и друзей много арестованных». – «Кто именно?» Он назвал несколько сослуживцев, в том числе и Рокоссовского. «А с кем из них вы дружили?» – «Дружил с Рокоссовским и Данилой Сердичем, командиром нашего 3-го корпуса. С Рокоссовским учился в одной группе на курсах усовершенствования командного состава кавалерии в Ленинграде и работал вместе в 7-й Самарской кавдивизии… Я считаю этих людей честнейшими коммунистами». – «Вы и сейчас о них такого же мнения? – глядя на меня в упор, спросил Голиков». – «Да, и сейчас». Голиков резко встал с кресла и, покраснев до ушей, сказал: «А не опасно ли будущему комкору восхвалять врагов народа?». Жуков ответил: «Я не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла ошибка…» (Там же, с. 231–232).

В первом издании воспоминаний все это было изъято из текста, как и в десяти последующих, но автор-то писал в расчете на публикацию, а Ф. И. Голиков, что весьма существенно, был тогда жив-здоров и после выхода воспоминаний Жукова прожил еще больше десяти лет. Надо еще заметить, что в этих воспоминаниях нет никаких упреков Рокоссовскому и не ответил Жуков на его упреки в свой адрес.

Все эти сложности, подробности, тонкости не интересуют А. Голенкова. Он занят совсем другими «сюжетами», например: «Суворовых в Красной Армии нет. Есть Рокоссовский» (Сталин)». Подобных «сюжетов» в его заметке не меньше дюжины и ни единого раза не указано, откуда что взято. Неужели авторитет его так велик, что читатели легко поверят всему, что напишет? Будучи автором нескольких книг исторического характера, автор должен бы понимать, что читатель сразу спросит: «Когда, кому Сталин это сказал или где написал?» Неизвестно. И потому сей «сюжетец» не вызывает доверия. Тем более что достоверно известно: Сталина не восхищали подобного рода «исторические параллели», что он высказал хотя бы при попытке сравнить его с Петром Первым. Надо бы еще понимать, что имя Суворова хорошо подходит для ордена, но масштаб его походов и сражений не идет ни в какое сравнение с масштабом ратных подвигов наших полководцев в годы Великой Отечественной.

«На одном приеме, – читаем дальше, – провозглашают тост за Хрущева. Все встают. Кроме двоих. Это Рокоссовский и Голованов». Он – Главный маршал авиации. Опять интересно: «Что это был за прием? По какому случаю? Где? Когда? Был ли на нем сам Хрущев?» И снова ничего неизвестно, потому и данный «сюжет» более чем сомнителен. Тем паче что Рокоссовский был не из тех людей, которые способны на дешевое фрондерство. Мелко это для такого человека.

А. Голенков продолжает: «Полководцем Номер Один я считаю Рокоссовского, пишет Голованов. – Он выше Жукова и Василевского». Столкнул, задвинул… Но это писал не Голованов, а страдавший хронической жукофобией Феликс Чуев, вволю потрудившийся над воспоминаниями Главного маршала авиации. Феликс, царство ему небесное, был хорошим собеседником за бутылкой коньяка, но, злоупотребляя тем, что был вхож к Молотову, Кагановичу, Голованову, он нередко предавался вольным поэтическим фантазиям.

Так, в воспоминаниях Голованова можно прочитать, что во время войны у него была интенсивнейшая переписка со Сталиным, которую-де Хрущев уничтожил. Да с порога видно, что это чушь. С какой стати у Верховного Главнокомандующего могла быть такая переписка с одним из своих подчиненных? На войне дело обходится директивами да приказами, радиограммами да телефонограммами. Тут не до эпистол, хотя, конечно, они порой и бывали. Например, краткая переписка Сталина с Мехлисом о положении на Крымском фронте в 1942 году. Или столь же краткая переписка в том же году Сталина с маршалом Тимошенко и драматургом Корнейчуком по поводу его пьесы «Фронт». А моя переписка, читаем в воспоминаниях Голованова, составила три тома. Хорошо, поверим на минутку. И в проделку Хрущева поверим на секунду. Но ведь ему могли быть доступны только письма Голованова к Сталину. А где письма Сталина к Голованову? Они же были у адресата, и он наверняка должен был хранить их как великую ценность. И трудно поверить, что не делал копии своих писем по столь высокому адресу. Но ничего этого нет, никаких следов переписки ни в ту, ни в другую сторону не осталось. Совершенно ясно, что это лишь по причине ее досадного отсутствия в природе.

Фантазии Чуева носят чаще всего либо демонически ужасающий, либо романтически возвышенный характер. Примером первого был его рассказ о том, что «На Ленинградском фронте Жуков расстреливал батальонами». Если даже на минуту забыть все соображения человечности и фактической достоверности, то для понимания истинной цены этих слов достаточно задаться вопросом: «А кто же держал фронт вместо этих расстрелянных батальонов в осажденном городе, где был дорог каждый штык?» Ведь батальон – это же сотни четыре человек.

Пример романтического фантазирования Чуева воспроизводит дальше сам Голенков: «Лето 1941 года. Рокоссовский отступает, контратакуя и выводя свой корпус из окружения». Ни в каком окружении 19-й мехкорпус, которым командовал Рокоссовский, не был. «Немцы уже тогда его боялись». Жукова и наступающего не боялись, не бежали от страха, а яростно сопротивлялись до самого рейхстага, а Рокоссовского – и отступающего боялись!

«Вот пример (страха немцев перед Рокоссовским. – В.Б.). Нам не удается отбить у немцев Сухиничи (под Калугой)». Как так «под»? Километров 70, если не больше. Я там был зимой 42-го. «Поручают Рокоссовскому. Он передает свои приказы специально по открытой связи, рассчитывая на перехват их немцами. Расчет оказался верным: немцы ретируются». В страхе перед одним именем генерал-лейтенанта. Очень красиво! Но почему же этот панический страх не сработал, допустим, на Курской дуге, когда Рокоссовский был уже генералом армии, или в Белоруссии, когда он стал уже Маршалом, Героем Советского Союза и кавалером ордена Победы? Нет, во всех этих битвах немцы сражались отчаянно… Эту выдумку Голенков взял у того же Чуева.

А на самом деле с Сухиничами дело было так. Наши войска освободили его в декабре 41-го. Но вскоре немцы захватили город снова. Управление и штаб 16-й армии Рокоссовского получили приказ принять в подчинение безуспешно действовавшие там дивизии 10-й армии, которой командовал упомянутый выше генерал Ф. И. Голиков, и восстановить положение. Рокоссовский писал: «Мы пришли к выводу, что выгодно будет ввести противника в заблуждение – пусть думает, что к Сухиничам движется не только штаб, а вся 16-я армия! Она немцам была уже известна по минувшим боям под Москвой». Да, хорошо была известна по доблестному участию в разгроме замысла «Тайфун». И что решили? «Головному эшелону штаба 16-й армии – а он уже размещался в Мещовске – дали указание не стесняться в разговорах по радио. Почаще упоминать 16-ю армию, называть дивизии (которых у нас не было), фамилию командарма. Одним словом, шуметь в эфире побольше» (Солдатский долг. М.,1968. С.107). Как видим, речь шла не о приказах Рокоссовского, а о «разговорах по радио» работников штаба. А свое наводящее ужас имя генерал упомянул только в последнюю очередь. И что же в итоге? Утром 29 января наши войска изготовились для наступления на Сухиничи. Но вдруг из полка, стоявшего ближе других к городу, сообщили, что к ним прибежали несколько жителей и говорят, что немцы в панике покидают город, бегут. «По-видимому, дезинформация ввела-таки немцев в заблуждение и они решили заблаговременно ретироваться» (Там же). Вот такая отрадная история. Талантливый поэт был Феликс Чуев, но вот в рассуждениях о войне его иногда заносило.

Что у Голенкова еще во славу Рокоссовского и в посрамление Жукова? А вот: «Зима 1942–1943 гг. Командующий Донским фронтом Рокоссовский принимает Сталинградский фронт у Еременко. Проводит операцию «Кольцо» – окружение 300-тысячной армии фельдмаршала Паулюса». Здесь все перепутано. Во-первых, план контрнаступления и окружения немцев и итальянцев – это не «Кольцо», а «Уран». В его разработке, естественно, большую роль сыграли Жуков как заместитель Верховного и Василевский как начальник Генштаба, а также генералы Н. Н. Воронов (артиллерия), А. А. Новиков и А. Е. Голованов (авиация) и Я. Н. Федоренко (танковые войска). Перед началом операции на фронт прибыл Г. К. Жуков. 4 ноября в районе 21-й армии Юго-Западного фронта он провел совещание. «Вопросы перед командирами ставились интересные, смелые, – вспоминал Рокоссовский, – на совещании царила подлинно творческая обстановка. Превосходную эрудицию, широкую осведомленность в обстановке проявил Г. К. Жуков» (Там же, с. 153–154).

Во-вторых, Рокоссовский принял Сталинградский фронт, который вскоре был переименован в Донской (а Юго-Восточный – в Сталинградский), и операцию по окружению провел не один Сталинградский фронт, а три фронта – Юго-Западный (Н. Ф. Ватутин), Донской (К. К. Рокоссовский) и Сталинградский (А. И. Еременко).

В-третьих, после окружения немцев Сталинградский фронт упраздняется, его войска передаются Донскому, который под командованием Рокоссовского и ликвидирует окруженную группировку в составе 22 дивизий и множества вспомогательных частей. Это и есть операция «Кольцо».

Плохо понимая, что пишет, Голенков радуется: «Фельдмаршал Паулюс, сдаваясь, сдает свой пистолет только Рокоссовскому». Ах, ах… Как опять красиво и многозначительно! А что, другие требовали, а пленный не сдавал? Огнестрельное оружие, историк, «сдаваясь, сдают», точнее, у пленных его отбирают в первый же момент пленения. Неужели не приходит в голову мысль, что в состоянии отчаяния, в приступе стыда и позора после такого разгрома пленный может употребить свое табельное оружие против главных, конкретных, стоящих перед ним обидчиков. Известно же, например, по воспоминаниям шефа политической разведки Вальтера Шелленберга, что когда дела немцев стали уже совсем швах, Риббентроп вызвал его и сказал: «Надо убрать Сталина… Весь режим в России держится на способностях и искусстве одного этого человека… В беседе с фюрером я сказал, что готов пожертвовать собой ради Германии. Он одобрил мой замысел. Будет организована конференция, в работе которой примет участие Сталин. На этой конференции я должен убить его» (В. Шелленберг. Лабиринт. М., 1991. С.359). А кто мог поручиться, что Паулюс, автор плана «Барбаросса», или кто-то еще из плененных в Сталинграде немецких генералов не такие же самоотверженно фанатичные натуры, как Риббентроп?

А тот, оказывается, тогда уже все обдумал. «Он, конечно, понимал, – пишет Шелленберг, – что на конференции будет очень строгая охрана и вряд ли удастся пронести в зал заседаний гранату или пистолет, однако слышал, что моя техническая группа изготовляет пистолеты, внешне ничем не отличающиеся от вечной ручки. Из него можно стрелять крупнокалиберными пулями примерно на 6–7 метров. Эти пистолеты были сделаны столь искусно, что никто не мог догадаться об их действительном назначении.

– Мы, конечно, могли бы пронести такой пистолет в зал, – сказал Риббентроп. – И тогда все, что от нас потребовалось бы, это иметь твердую руку…» Если дипломат считал, что рука у него не дрогнет, то уж боевой генерал, дошедший с боями до Волги, просто обязан был иметь именно такую руку. И Риббентропа терзал тогда только один вопрос: как заманить Сталина на конференцию?

Шелленберг рассказал о его замысле Гиммлеру. Тот вроде бы посмеялся, но вскоре «предложил свой план, очень напоминавший план Риббентропа». Речь шла о мощной мине размером с кулак в виде комка грязи, которую можно было взорвать по радио с расстояния до десяти километров. Вся проблема состояла в том, как эту мину присобачить к машине Сталина. И тут сыскались два наших пленных, готовых выполнить задание. Где, говорят, ваша чудо-мина? Давайте ее, мы это дельце враз обтяпаем. Один стал уверять, что знаком с механиком из гаража Сталина. Да мы с ним, говорит, в первопрестольной на Зацепе не раз в одной пивнушке радость жизни вкушали. Где ваша чудо-мина? Дайте я ее за пазуху. Лады! Диверсантов забросили с самолета «к тому месту, где по данным агентов находилась Ставка». Возможно, по этим данным, она находилась где-то в Брянских лесах по примеру «Волчьего логова» Гитлера. А на самом деле – в Москве на улице Кирова, ныне решением прожженного русского патриота Гав. Попова ставшая Мясницкой.

«Они спрыгнули с парашютом и, насколько мы могли установить, – продолжал шеф разведки, – точно приземлились в заданном месте». Но после этого, увы, только их и видели. «Я не уверен, что они вообще попытались выполнить задание, – заканчивает Шелленберг. – Более вероятно, что очень скоро они были схвачены или сами сдались органам НКВД и рассказали о задании» (Там же, с. 361). Это более чем вероятно. Но не исключено также, что, оказавшись на родной земле, эти русские умельцы на радостях поспешили в ту самую пивнушку на Зацепе и закатили пиршество, не шибко богатое по военному времени, но все же на нем они поднимали тосты за здоровье Гиммлера и Риббентропа, давших им свободу, что, впрочем, не избавило первого от самодостаточной дозы крысиного яда, а второго – от хорошо намыленной пеньковой веревки. Что же касается ручки-пистолета, то, возможно, разрядив ее, именно ею Кейтель подписал акт о безоговорочной капитуляции.

Однако нас несколько занесло, пора вернуться к Алексею Голенкову. Он пишет еще и такое: «На приеме военачальников Сталинградской битвы Сталин всем жмет руки, а Рокоссовского обнимает: «Спасибо, Константин Константинович». Феликс Чуев был талантливый поэт, но обожал такие эффекты: имя-отчество, объятья, лобзания, «Товарищ Сталин для меня святой!» и т. п. Однако, во-первых, Сталин, как известно, называл по имени-отчеству только Маршала Шапошникова, может быть, из уважения к тому, что он еще в царское время был полковником Генштаба. А, во-вторых, когда и где был прием военачальников Сталинградской битвы? Не слышал.

Наконец, сам Рокоссовский рассказывал об этом вот что: «4 февраля (1943 года) по распоряжению Ставки меня и Воронова вызвали в Москву». Тут не лишне заметить, что в Сталинграде первый из них был генерал-лейтенантом, а второй – генерал-полковником артиллерии, но полученный ими 3 февраля перед отъездом в Москву приказ Сталина, в котором Верховный Главнокомандующий выражал благодарность войскам Донского фронта, адресовался уже маршалу артиллерии Воронову и генерал-полковнику Рокоссовскому.

Так вот, прилетели в Москву. «И в тот же день мы направились в Кремль и были приняты Сталиным. Он быстрыми шагами подошел и, не дав нам по-уставному доложить о прибытии, стал пожимать нам руки, поздравляя с успешным окончанием операции по ликвидации вражеской группировки. Чувствовалось, что он доволен ходом событий. Беседовали мы долго… Сталин в нужные моменты умел обворожить собеседника теплотой и вниманием и заставить надолго запомнить каждую встречу с ним» (Цит. соч., с.192).

Что еще? «Лето 1943 года. Исход Курской битвы решен в нашу пользу благодаря плану Рокоссовского, на котором он настоял вопреки Жукову и Василевскому». Опять лбами! Но вот сам Рокоссовский: «В ночь на 5 июля были захвачены немецкие саперы. Они показали: наступление назначено на три часа утра. До этого срока оставалось чуть более часа. Если пленные говорили правду, надо начинать запланированную артподготовку. Времени на запрос Ставки не было, промедление могло привести к тяжелым последствиям. Представитель Ставки Г. К. Жуков, который прибыл к нам накануне вечером, доверил решение вопроса мне.

Считаю, что он сделал правильно. Это позволило мне немедленно дать распоряжение об открытии огня. В 2 часа 20 минут 5 июля гром орудий разорвал предрассветную тишину…» (Там же, с.217). И кто же тут кому «вопреки»?

А вот что, тоже упомянув о пленных саперах, писал Жуков: «К. К. Рокоссовский спросил меня:

– Что будем делать? Докладывать в Ставку или дадим приказ?

– Время терять не будем, Константин Константинович. Отдавай приказ, как предусмотрено планом фронта и Ставки, а я позвоню Верховному и доложу о принятом решении» (Цит. соч., т. 2, с.168). И кто же кому тут «вопреки»?

А Голенков опять свое: «1944 год. В операции по освобождению Белоруссии («Багратион») Сталин принимает план Рокоссовского (опять против Жукова и Василевского)…» Ну, просто вредители было эти два субчика! Только и знали, как бы насолить, только и думали, как бы сунуть палку в колесо победоносной колесницы. Автор не может понять, что решались сложнейшие и важнейшие для судьбы родины вопросы, что люди высказывали разные мнения, спорили, убеждали друг друга. А он в расхождении мнений, в фактах несогласия видит тупое противодействие тупых людей таланту, постоянное подсиживание, интриганство. Но ведь и сам Сталин, которого Голенков считает всеведущим и всемогущим, на самом деле нередко колебался, изменял свои решения, откладывал операции. Например, Жуков пишет в связи с планом той же Курской битвы, что командующий Центральным фронтом Рокоссовский еще 10 мая докладывал в Ставку: «Подготовлена контрподготовка, в которой участвует вся артиллерия 13-й армии и авиация 16-й воздушной армии». Но «иначе смотрел» на дело командующий Воронежским фронтом генерал Ватутин. «Он предлагал Верховному нанести упреждающий удар по белгородско-харьковской группировке. В этом его полностью поддерживал член Военного совета Н. С. Хрущев.

А. М. Василевский, А. И. Антонов и другие работники Генштаба не разделяли предложение командования Воронежского фронта. Я полностью был согласен с мнением Генштаба, о чем и доложил И. В. Сталину». А что тот? «Верховный сам все еще колебался – встретить ли противника обороной (на Курской дуге) или нанести упреждающий удар… После многократных обсуждений Верховный решил встретить наступление немцев (на Курской дуге) огнем всех видов глубоко эшелонированной обороны» (Там же, с. 155–156). Колебался Сталин и по поводу плана «Багратион». Да еще как! На заседании Ставки два раза просил Рокоссовского выйти в другую комнату и еще подумать, еще все взвесить.

А лишенный способности сомневаться Голенков заявляет, что в Белоруссии немцы на фронте в 900 километров были разгромлены, «несмотря на их превосходство в численности и технике». Историк просто не имеет представления о том, как шла война. Во-первых, не 900, а все 1100 верст. И ведь это же 44-й год! Тогда во всех крупных операциях у нас было уже немалое и всестороннее превосходство. И заслуга в успехе здесь не одного Рокоссовского, хотя, судя по всему, она главная. Для разгрома врага привлекались 1-й Прибалтийский фронт (И. Х. Баграмян), 3-й Белорусский (И. Д. Черняховский), 2-й Белорусский (Г. Ф. Захаров) и 1-й Белорусский (К. К. Рокоссовский). Как и в декабре 1941-го не Рокоссовский один со своей 16-й армией «спас Москву» (С. Крюков) и не Жуков один со своим Западным фронтом, – спасли столицу совместные усилия нескольких фронтов и армий.

И соотношение сил в операции «Багратион» было такое: у немцев – 1200 тысяч человек, а у нас – 2400 тысяч, и дальше: орудий и минометов – 9500 и 36400, танков и САУ – 900 и 5200, самолетов – 1350 и 5300… Ну знать же надо! Бесполезно призывать Млечина и Сванидзе заглядывать в книги, ибо у них цель, обратная правде. Но те, кто вроде бы хочет сказать правду о войне, должны же знать факты и цифры. А такие заявления и дают основание тому же малограмотному М. Солонину долдонить: «У историков наших противник всегда был «многократно превосходящий». Так на кого ж вы работаете, господа-товарищи?

И вот, говорит Голенков, какая несправедливость! Второсортный Жуков принял капитуляцию Германии, второсортный Жуков принимал Парад Победы, а первосортный Рокоссовский лишь командовал Парадом.

Да уймитесь же! Сталин-то лучше вас знал, кто есть кто. Рокоссовский – великий полководец, все его звания и награды заслужены умом и талантом, мужеством и кровью, ему тоже должен быть установлен памятник в Москве. Но Сталин послал на Халхин-Гол не кого-нибудь, а Жукова. Командовать важнейшим Киевским военным округом был назначен не кто-нибудь, а Жуков. В декабре 1940 года в оперативно-стратегической игре на картах, руководя «синими», выиграл не кто-нибудь, а Жуков. В критические дни Ленинграда туда был послан не кто-нибудь, а Жуков. В битве за Москву командующим самым большим и самым важным Западным фронтом был назначен не кто-нибудь, а Жуков. Своим заместителем Сталин назначил не кого-нибудь, а Жукова. Он же первым из генералов за время войны получил звание маршала, орден Суворова (дважды), орден Победы (дважды). Наконец, только он один из военачальников окончил войну с тремя Золотыми Звездами Героя… Кому же еще принимать и капитуляцию, и Парад Победы, как ни ему! А ведь есть товарищи, которые уверяют: да все эти высокие звания и большие награды даны только по причине рабоче-крестьянского происхождения Жукова! И вот, рисуя Сталина олухом, взявшим в заместители себе такого же олуха, они ведь клянутся при этом в любви к нему. А другой известный жукоед божится, что Жуков всю войну только и мечтал, как удрать к немцам. Вы, что, говорит, не понимаете, почему у него всю войну охрана была? Да именно для того, только для того, чтобы не сбежал. Третий еще и так говорит: «А почему демократы поставили ему памятник? Непроста!..» Уймитесь, умники! Ведь надо же пустопорожнему Путину хоть на что-то опираться.

А о самом Сталине у них можно прочитать, например, такое: «Известно, что когда Леонид Утесов не хотел ехать в Сибирь с концертами, Сталин сказал: «Если товарищ Утесов не хочет петь в Новосибирске, будет петь в Магадане». Вы только подумайте: Сталин занимается гастролями Утесова! И не соображают они, что семенят вслед за Сванидзе и Млечиным, изображающими Сталина тупым самодуром, посылавшим на смерть и в лагеря по самому вздорному поводу. Да это же на уровне налогоплательщицы Полины Дашковой, уверяющей, что бедная Фанни Каплан вовсе не стреляла в Ленина, она в тот день 30 августа 1918 года просто пришла к заводу Михельсона с букетиком фиалок на любовное свидание и ждала возлюбленного, уверенная, что он явится с хризантемой. А тут вдруг стрельба. Оказывается, большевики проводили эксперимент: они сами и всадили в Ильича две пули для проверки вождя мирового пролетариата на прочность и выживаемость.

Хотя это совсем о другом, но упомяну еще одного ученого генерала, додумавшегося выводить рейтинги полководцам. Как шахматистам и теннисистам, как фигуристам на льду. Тот же уровень.

Даже немцы не изображают так Гитлера и не поносят так своих битых генералов, как вы – и Сталина, и генералов-победителей, спасших родину. Заткнитесь, склочники!