Текст книги "Срок"

I

Этот день настал. То, о чем украдкой думал с самого своего совершеннолетия, что казалось таким далеким, нелепым и чуждым, вдруг вторглось в мою беззаботную жизнь и сидит, смотрит, ждет. Вернее, никто конечно же ко мне не вторгался в привычном для этого слова смысле. Но по необыкновенно довольному выражению лица деда, медленно разрывающего яичницу тупым ножом, по тому, как он заискивающе глядит на меня своими карими, высушенными глазами, едва проглядывающими за зарослями сизых бровей, было понятно – он знает то, чего не знаю я и это обстоятельство веселит его безмерно. Но он всё никак не может понять, что я уже не десятилетний сопляк, которого можно накормить выдуманной только что небылицей и заливаясь смехом смотреть, как тот, искренне веря каждому слову, бегает по двору рассказывая всем о похождениях своего крутого предка. Я собрался с силами, отодвинул дрожащую в ногах табуретку, едва стоящую прямо, и аккуратно присел за стол, боясь навернуться. Надо не подавать виду.

– Тебе чай или какао? – спросила мама. Она нарочно стояла у плиты и не поворачивала головы, адресуя свой вопрос то ли чайнику, то ли сковородке с шипящими на ней желтками, боясь раньше времени передать мне своё беспокойство.

– Чай

– Зеленый?

– Черный

– Сколько ложек?

– Две. Как всегда

Несколько небрежно соскоблив яичницу и кинув на тарелку, она залила стакан кипятком, поставила всё это дело на стол и присела сама. Теперь я мог видеть её лицо. Красное от стояния над конфорками и переливающееся потом, будто лакированное, оно выражало грусть и стремление жалеть. Маме было чуть за сорок, однако её молодые и аккуратные черты никак не уживались с большими руками и грубыми, почти мужскими ладонями. Восемь лет назад она забросила мясокомбинат и ушла работать в продуктовый магазин, чему была очень рада. И радость эта скоро стала принимать физическое воплощение, распирая её вширь, состарив лет на десять. Так как за едой болтать у нас было не принято, мама словно нарочно ела медленнее обычного, оттягивая важный разговор. Но тут не выдержал дед:

– Где эта бумажка. Давай, показывай ему

– Дай мальчику поесть

– Он уже поел, чего тянешь

Действительно, к этому моменту я допивал чай и был ко всему готов. Мама встала из-за стола и, взяв что-то с холодильника, протянула мне:

– Вот, держи – сказала она пусто, как эхо – утром в ящике нашла.

Да, это была она. Обычная бумажка, содержащая простые, примитивные формулировки. В ней самой нет ничего загадочного и страшного, за всю жизнь мы имеем дело с тысячами разных бумажек, но далеко не каждая из них обладает такой властью и влиянием. Этому клочку доверено вершить судьбы. «В соответствие с Федеральным законом о Воинской обязанности и военной службе…». Я бы солгал, если сказал, что вижу повестку в первый раз. Когда четыре года назад я поступал в университет, то умудрился протиснуться только во вторую волну бюджетников. Не потому, что я плохо сдал экзамены и мне не хватало баллов, просто так работала приемная комиссия. Первыми зачисляли целевиков, переселенцев с братских республик, которых никто не видел и тех, чьи фамилии удивительным образом совпадали с табличками на кабинетах административного корпуса. Всяких отщепенцев по типу меня принимали только потом, но военкомат наших стремлений к знаниям не разделял и в тот год обильно засыпал повестками на авось – вдруг кто поведётся. Тогда я впервые посетил это потрясающее место и остался под впечатлением. Когда в учебе что-то не клеилось, и я понимал, что, если запущу ситуацию меня отсюда попросят, воспоминания о районном военном комиссариате открывали во мне второе дыхание и наполняли силой. Настолько мне не хотелось туда возвращаться.

– Я ведь не подписывал ничего. Просто не пойду и всё – сказал я, чтобы как-то оградиться от напускной торжественности, которую источал дед.

– Вечно бегать не будешь. Всё равно заберут – заметил дед и был прав.

– Я уже договорилась с Натальей Сергеевной. Пройди врачей у неё, может чего найдут.

Мама любила козырять этим именем по любому удобному случаю, хоть как-то связанному с больницей. Наталья Сергеевна была заведующей в детской поликлинике, но она знала заведующую в поликлинике взрослой и не только заведующую, но главврача и чуть ли не министра здравоохранения. Обо всём этом мы знали со слов самой Натальи Сергеевной. А ещё она была маминой одноклассницей:

– Ничего, сынок. Армии бояться не надо, это я тебе всегда говорил. Она из нас людей делает. Сходишь, через год себя в зеркале не узнаешь – запел дед очередную свою песню.

Тут стоит заметить, что дед мой очень любит всё что связано с армией и вооруженными силами, считает её кузницей настоящих мужчин и не готов мириться с инакомыслием. Черпает свое вдохновение он, как многие его товарищи по гаражным застольям и дворовым турнирам домино, из телевизора, поэтому на каждый парад девятого мая старик надувает щеки, выпячивает грудь и с важным видом навязывает всем своё экспертное мнение по вопросам истории и вооружения, хотя в армии не служил. Вернее, служить то он пытался, но его комиссовали по какой-то особой причине, которую не вспоминает и даже стыдится. Совесть моя не позволяла упрекнуть его в этом, поэтому мне оставалось лишь пропускать мимо ушей эти агитки:

– Да может всё обойдется ещё. Вдруг в больнице чего найдут – не оставляла надежды мама.

– Типун тебе. Здоровый парень, а ты найдут. Радоваться надо, что сын идет долг стране отдавать, а не слоняется черт пойми с кем.

– Да с кем он слоняется, дед. Ты что его на всех ровняешь. Человек в университете отучился, умный, работу ищет…

– Умный и хорошо. Умнее станет. А поработать успеет.

По правде сказать, участие в подобных разговорах не доставляло мне особой радости, так как ничего нового вынести из них было нельзя. Перемалывание из пустого в порожнее очевидных и оттого ещё более ненавистных вещей вместо ободрения лишь нервировало и угнетало. Чтобы не давать больше поводов для болтовни, я вылез из-за стола, взял бумажку, оделся и спешно ретировался из квартиры.

II

На улице царила весна. Хоть и был уже конец апреля, мутно-серые кучки снега за гаражами старательно этот факт игнорировали. Нервозный ветер, как девятиклассник, мог ни с того ни с сего сорваться и вспылить, гоняя пивные бутылки по тротуару и вешая на ещё лысые кусты пачки от чипсов и полиэтиленовые пакеты. И кто ввёл эту моду на украшение газонов старыми плюшевыми игрушками? Изувеченные дождями, черные от грязи, лишенные конечностей и вспоротые собаками, эти существа вселяют ужас в каждого, кто ненароком пройдет мимо и полоснет по ним взглядом. Если бы я ребенком заприметил такую инсталляцию – сидел бы дома, разочаровавшись в детстве. Но я уже давно не ребенок и от осознания этого факта становится грустно. Как мало мы ценили эту безграничную свободу, которой могли упиваться целыми днями бегая по двору, пугая голубей и нервируя полоумных старух. Никакая учеба не могла омрачить радости жизни и стремления узнать нечто новое, побывать в местах, которые ещё не видел и встретиться с друзьями, уехавшими на выходные на дачу, по которым уже успел заскучать.

Сейчас же я чувствовал, что меня хотят всего этого лишить и надо определенно что-то делать. Но что? Закончив университет аж целых полгода назад, я вёл довольно праздный образ жизни, ничем серьёзным не занимаясь. Поиск работы по специальности казался мне задачей глупой, и я быстро угомонился. В самом деле, кому в здравом уме придет в голову пойти работать в школу, да ещё и учителем истории? Я хорошо отношусь к альтруистам и считаю их сильными, волевыми людьми, но даже если я заявлюсь в случайно выбранное учебное заведение и упаду в директорской на колени, ничего внятного мне предложить не смогут. Семидесятилетние тетки не готовы расставаться с насиженным за годы монотонного речитатива местами и будут держаться за них до последнего. Не больно то хотелось.

Чем дальше уносили ноги, тем безысходнее виделось мое положение. Конечно, в этот раз повестку я могу просто выбросить, как выбросил уже штук пять, но если военкомат взял тебя в оборот, то добьется своей цели любыми средствами. Тем более теперь вся семья осведомлена. Нельзя просто так включить дурачка и делать вид, что ни о чем не в курсе. В голове замельтешили сумбурные картинки: вот приставы пилят болгаркой недавно поставленную входную дверь, вот мама пытается закрыть своим массивным телом вход в мою комнату, вот я бегу по пустоши на окраине района и на меня спускают овчарок заливающиеся дьявольским гоготом полицейские. В каждом углу, за каждой дверью, в любом магазине тебя поджидает человек и приглашает проехать с ним. Странно. Те образы и ситуации, что уже похоронил в закромах своей фантазии, вновь всплывают как наяву и туманят рассудок. В подобных случаях хочется обязательно с кем-то поговорить, раскрыться и разделить груз навязчивых мыслей, но все слишком заняты в этот будний весенний день. Не найдя чем себя занять, я поплелся в гараж.

Самое время заметить, что я не совсем бездельник, каким меня можно представить. Примерно между концом третьего и началом четвертого курса, летом, я твердо решил, что хочу заниматься музыкой. Не сказать, что у меня были к тому задатки, да и гитары я в руках никогда не держал, но мысль о важности и исключительности такой деятельности согревала душу. Ведь правда, как удивительно, когда из ничего, повинуясь лишь внутреннему рвению и абстрактному представлению о прекрасном, используя минимальное количество инструментов, рождается нечто значимое. Месяца два мне достаточно было просто думать об этом, представляя, как на презентацию моего нового альбома будет собираться целый клуб или хотя бы арт-кафе. Славой я никогда не грезил и единственное что хотелось, это создавать произведения, которые могли бы понравиться. Поняв, что пора бы и действовать, я одолжил у одноклассника в безвременное пользование бас-гитару и купил в первом попавшемся сетевом магазине электроники самый нищий синтезатор. Решение спорное, зато волевое и позволившее мне начать творить. Родители, в частности дед, прохладно отнеслись к моим начинаниям, поэтому, как только позволяла погода, я обустраивал себе мини-студию в гараже. Всё равно никакой машины там давно не стояло, а использовать такое помещение ради скидывания хлама и хранения картошки казалось мне расточительством. Товарищи любят надо мной подшучивать, но в отличие от большинства из них я хотя бы нашел себе интересное занятие, которое при самых оптимистичных раскладах избавит меня от стояния в красно-желтой униформе и криков «Свободная касса!». Этим я пытался себя утешить, но всё же месяцы практики не прошли даром, и я достиг неких успехов.

Я ходил по гаражу взад-вперед. Стоило мне сесть и попытаться сконцентрироваться на музыке, как я вскакивал, будто ужаленный. Входная калитка периодически хлопала на ветру, и световая рамка на полу то сужалась до тонкой полоски, то оттяпывала себе половину помещения. Пахло сыростью и старыми фуфайками. Может, сбежать? Взять самое необходимое, купить билет на поезд и укатить за Урал. Снять там комнату, найти какую-нибудь работёнку, а по вечерам тыкать клавиши синтезатора и рвать гитарные струны. Досижу до двадцати семи, а потом вернусь, если захочется. Неужели никто не станет меня разыскивать? Таких как я тысячи, легко затеряться. Или махнуть дикарём за границу? А что, путешествовать автостопом с рюкзаком на плече, каждый день знакомиться с новыми людьми и постоянно оказываться в новых условиях и безвыходных ситуациях. Обедать тушенкой у костра, спать где придется, чувствовать себя свободным и ко всему готовым. Читал, что особо ушлые за полгода могут объехать всю Европу, благо размерами она вполне компактна. А что зимой? Или если пойдет дождь, а тебе некуда нос сунуть? Окоченеть от холода и пойти стучать по окнам в надежде найти сочувствия? Ну уж нет. Подобные походы хороши на словах, когда ты читаешь очередной отчёт завернувшись в одеяло, попивая чаёк, охаешь, дивясь отважности и решительности людей. Для меня же иная поездка на дачу как вызов. Современному человеку, избалованному достижениями прогресса, очень сложно отказаться от привычных удобств, пусть даже ради благой цели единения с природой.

Вспомнилось, как с вокзала отправляют солдат на службу. Идешь ты бывает такой, загруженный своими делами, а на перроне ворочается зеленая гусеница из стриженных голов и выглаженных воротничков. Вокруг мельтешат родители, рыдают подруги, аккуратно стоят рюкзаки, а между ними с важным видом ходят какие-то погоны и приказывают поторопиться. В такие минуты даже случайному человеку становится не по себе, голова наливается сожалением и хочется поскорее нырнуть в переход. И ведь веришь, что их действительно будут ждать, что это искренние эмоции, а не напускной пафос в рамках традиции. Будет ли кто-нибудь ждать меня?

Ненароком выпущенная мысль, как ядро попкорна на сковородке, начала быстро разрастаться, пока не эволюционировала во что-то огромное. Дед, мать, друзья – всё это понятно, и они конечно будут меня ждать. Но хватит ли дров такого ожидания на поддержание тепла в печи моей человечности суровыми зимними ночами? Здесь требуется что-то другое. Нечто очень… женское. Да, нужна женщина, девушка, особа, которая будет искренне за меня переживать и строчить взволнованные смс, звонить в отведенный час и может даже приезжать. Как бы это было замечательно, сколько смысла внесла бы она в монотонную и серую солдатскую жизнь. Но где же такую найти?

III

Первый человек, о котором я вспомнил в минуту взволнованных размышлений была Катя. Катя училась на заочном отделении романо-германской филологии, на последнем курсе и работала в университетской библиотеке. Познакомились мы случайно, когда я остался однажды после пар заполнять заявление о порче имущества. Как-то нам выдали пятидесятилетней давности учебник, переклеенный скотчем, с частью страниц, написанными от руки и когда он наконец не выдержал дыхания времени и рассыпался, меня заставили возмещать его стоимость. На мою логичную претензию о первоначальном состоянии экземпляра начальница Кати, вредная коротко стриженная бабка, походившая на муху, лишь обозлилась и продолжила цитировать положение из правил пользования библиотечным фондом. Взаимное негодование от абсурдности ситуации позабавило нас. Плюс ко всему, Кате было видимо жаль меня, как человека несправедливо обвиненного, а ничто не рождает интереса женщины сильнее легкого сострадания. Через некоторое время после этого мы стали иногда гулять, а я чаще заглядывать в библиотеку. Будучи человеком застенчивым и нерешительным, я старался не раскачивать лодку наших взаимоотношений, предпочитая медленно плыть по течению. Да и всерьёз о чем-то таком помыслить я не мог. Мы о многом говорили, но тема любви упоминалась лишь вскользь и то в контексте героев какой-нибудь пьесы. Катя любит театр, поэтому мы отсмотрели весь предложенный репертуар местной труппы, что сделать нетрудно. Я чувствую привязанность к этому человеку, мне приятна её компания, но как направить нашу дружбу в новое русло не имею представления. Понимая, что время уходит, я направился к ней на работу.

За то время, как я не посещал библиотеки здесь ничего не изменилось. Разве что в отделе ксерокопий стоимость печатного листа снова подняли на рубль. Теневая инфляция, не иначе. Пришлось ждать, пока толпа студентов, обступивших стойку выдачи книг, отправится на приём знаний и в помещении наступит тишина. Катя выглядела уставшей, её вытянутое худое лицо было бледно-серым и едва не сливалось со стеной. Кажется, она отстригла ещё несколько сантиметров волос, крайне важных для именования этого типа прически «каре». Причем сделала это самостоятельно и небрежно – черные кончики разной длины лоснились, как у веника. Наступило обеденное время, так что мы вполне спокойно могли прогуляться, не давая мухе повода пожужжать:

– Как там альбом? – спросила Катя, не вкладывая, однако, особого энтузиазма в эту фразу.

– Ну, так. Осталось свести один трек и один написать

Речь вот о чем. Периодически я отправлял демо версии своих музыкальных экспериментов всяким разным людям, в надежде что меня захотят издать. И вот однажды мне ответили с какого-то только вылупившегося лейбла, предложили дописать материал и выйти у них. Ну знаете, такие вот компании, о которых никто не слышал, издающие очень своеобразную музыку, которую на первый взгляд тоже никто не слушает, кроме кучки рефлексирующих эстетов. Я зацепился за эту возможность и на волне воодушевления написал целую серию новых композиций. Осталось доделать совсем немного.

– Там весенний призыв начался вроде. У тебя как с армейкой? – поинтересовалась Катя тем же спокойным и пустым голосом.

Откуда она знает? Почему она решает задать вопрос именно об этом? Неужели люди, получившие повестку, выглядят так, что по ним всё сразу видно? Как огромный красный прыщ, на который всем хочется поглазеть. Так вот чего на меня так пялились в маршрутке…

– Не особо – сказал я и протянул ей бумажку – утром прислали.

– Хреново. И что, пойдешь?

– Пока не знаю. Не хотелось бы

– Читала где-то, что можно руку или ногу сломать и дают отсрочку – без грамма сарказма произнесла Катя, словно давая дельный совет старому другу.

– До двадцати семи лет так всего себя переломаешь…

– А ты одно и то же ломай. Говорят, что второй раз уже не больно.

Мы прошлись по подобию парка вокруг здания университета, перехватили по ужасно сладкому мороженому, от которого сводило скулы и хотелось пить, посидели на лавочке у сквера при памятнике Ленину. Погода благоволила и в сквере сидело немало студентов, предпочётших отдающий прелой листвой весенний воздух затхлому духу закупоренных классов. Обеденный перерыв закончился, и я проводил Катю обратно в библиотеку:

– Ты будешь меня ждать? – прямо спросил я, посчитав что другого шанса узнать может не случиться

Катя немного замялась

– Чего бы нет. Буду

Впервые за этот день на её лице нарисовалась эмоция. Она произнесла это слово быстро, разбавив окончание растерянной улыбкой. Мне даже показалось, что она покраснела. Или это свет так подыграл. Тем не менее, её ответ очень меня воодушевил, хотя в сущности ничего не значил и ни к чему не обязывал. Весь перерыв мы много ходили и не меньше говорили, но это была какая-то очевидная, дежурная болтовня, будто я спрашивал её о погоде или состоянии дорог. Куда важнее был сам факт нашего разговора, того что мы ходили вместе и нас, наверное, кто-то даже видел. Обрадовавшийся невесть чему, я ещё долго бродил по окрестным улицам.

IV

Попытка заявиться в поликлинику пораньше с треском провалилась. Едва втиснувшись в перекошенную маршрутку и, чтобы закрылась дверь, жадно обняв какого-то мужика, стоящего ко мне спиной, я минут сорок варился в этом бурлящем котле из всевозможных ароматов и стонов, забыв, что такое воздух и как его нужно поглощать. Вывалившись на нужной остановке мокрый, мятый и злой, я уже не желал ничего делать и никуда идти. Было раннее утро. Я успел почти к самому открытию поликлиники, однако бесчисленное множество кашляющих и чихающих старух, впадающих то в воспоминания о прекрасной юности то в политическую демагогию, словно с вечера караулили у входа или никуда совсем не уходили.

Кажется, они являются неотъемлемым атрибутом здешних стен, как скользкий мраморный пол и потрескавшаяся зеленая краска, вызывающая на душе тревогу, как едкий запах лекарств от которых немеют ноги и агитационные плакаты, где веселые дети с врачами нарисованы так, будто давно умерли. От желтушного навязчивого освещения из засаленных ламп слезились глаза – очень хотелось наплевать на нормы приличия и протиснуться везде без очереди. Однако оглядев решительно настроенный контингент коридора, я стушевался и, достав из урны пару бахил, смиренно принялся ждать.

Некоторые врачи, узнав, что я прохожу медкомиссию в военкомат, сочувственно подбадривали или злобно шутили. А пожилая женщина-окулист даже решила осмотреть меня подробнее на предмет поиска какого-нибудь отклонения. Зрение не идеально, но ничего серьёзного, что могло бы сойти за аргумент. К терапевту, заключительному этапу беготни по кабинетам, я зашел вместе с Натальей Сергеевной. Просмотрев заключения седой мужчина в нелепо модных для его возраста очках ничего внятного мне не сказал, и я вышел ждать в коридор, пока мамина одноклассница что-то там выторговывала. Минут через 10 она вышла, отдала документы и сказала, что написали мне какую-то там стадию плоскостопия и аритмию. Впрочем, по тому как она это сообщила было видно, что мне это вряд ли поможет.

В те дни мне очень хотелось придумать последнюю композицию к альбому, но ничего не клеилось. Всё что я делал казалось вторичным и безумно глупым, будто я это тысячу раз уже слышал и эксплуатировал чужие идеи. Чем дольше я ковырялся, тем сильнее убеждался – может, и зря была вся эта музыкальная затея. Ну какой я музыкант. Моя судьба отсидеть в университете, сходить в армию, жениться и работать за гроши, изредка перебиваясь случайными халтурками. Даже уже написанные композиции стали мне казаться плохими, и я перестал посещать гараж.

      В мае неожиданным образом испоганилась погода – зарядили проливные дожди и стало ощутимо холоднее. Это само собой пресекло моё пребывание на улице, я стал почти безвылазно сидеть дома. Читал форумы призывников и очерки служивых. Если вам вдруг вздумается делать тоже самое, знайте – ничего хорошего там обычно не пишут. Это как посмотреть фильм про авиакатастрофу перед полётом в Турцию. Отдельными пассажами шли разговоры про дедовщину и хоть маленькую, но вероятность быть отправленным в боевые части на границе. Местами попадались такие гадости, что сложно поверить: неужели это происходило в моем родном государстве? Я не очень серьезно относился к этим текстам и вскоре они мне надоели.

Зато встреча с одним товарищем на мгновение подарила надежду. Этот товарищ, давний мой знакомый со двора, никогда нигде не служивший, обронил довольно любопытную фразу: можно понять, когда кто-то идет в армию после школы, но идти туда после университета – тратить силы и время на ерунду. Тогда же я услышал аббревиатуру АГС, которую конечно же знал, но в существование которой верил не сильнее, чем в честность судопроизводства. Со слов товарища у него был знакомый из Воронежа, который вместо службы срочной проходил альтернативную гражданскую, причем в своем городе – был посыльным на почте. Внятных подробностей он мне сообщить не смог, как и то, почему сам не воспользуется этим, предпочитая скрываться и бегать, из чего я сделал соответствующие выводы. Однако с интернетом всё же проконсультировался.

Согласно законодательству у представителей комиссариата по факту нет никакой возможности проверить утверждения призывника, и они должны верить на слово всему, что тот скажет. Попахивало глупой авантюрой. Почему же тогда никто так не делает? Ах, ну как же: ногу то сломать проще, чем думать, притворяться и извиваться змеей. Без должной сноровки и непоколебимой уверенности в своих силах лучше в военкомат с такими заявлениями не приходить. Приёмы из лихих тридцатых никем не забыты и ничто не скроет тебя от протокольного допроса, который выведет на чистую воду даже искренне верующего религиозного последователя – мне так казалось. Свои убеждения я мог с трудом придумать, не то что с пеной у рта доказывать их существование. Решил даже не пытаться.

С Катей я виделся лишь пару раз, но оба эти раза запомнились хорошо. Один день мы были в кино на какой-то пространной и совершенно претенциозной голливудской драме, целиком и полностью состоящей из набора уже десятки раз виденных сцен, названия которой даже не отложилось в голове. Ещё посетили некую очень фешенебельную по местным меркам кафешку, куда обычно ходят упакованные представители золотой молодежи. Мне тогда казалось, что подобный выгул её как-то удивит и она оценит мой жест по достоинству. На деле мы смотрелись там как два не пришитых манжета, по крайней мере я себя так ощущал. Обомлев от безумного ценообразования, мы заказали по самому дешевому кофе и просто озирались вокруг, тихо удивляясь тому, сколько иной человек за раз может здесь просадить. Снова не вспомню, о чем говорили, но определенно много и с интересом. Катя даже несколько раз улыбнулась, не в знак признания моего тонкого чувства юмора, а просто так, без причины. Я улыбался в ответ.

С походом в военкомат я не спешил. Не только потому, что перешагнуть порог этого заведения означало персональную капитуляцию. Я как-то внезапно осознал ценность и важность проживаемых дней. Стал более сентиментальным и начал подмечать детали, никогда ранее меня не волновавшие. Хотелось наполнить память всем, что видел вокруг и к чему как-то по-родственному тяготел. Разрисованный детьми подоконник в подъезде, где, кажется, был и мой вклад, забитый машинами двор с искореженными ржавыми каруселями, ряды кирпичных гаражей за домом, откуда постоянно доносится гундёж и пахнет жаренной свининой, даже пустырь на окраине, где до середины июля стоит вода и квакают лягушки, виделся мне прекрасным, необычным местом. Что и говорить, если даже дед, облучившись моим настроением, перестал надо мной глумиться. Но время не обмануть, оно точно, последовательно, безостановочно тянуло меня в будущее, куда я глядел неохотно и очень настороженно.

V

Был конец мая, когда в прихожей прозвенел телефон и мама позвала меня. Никто из знакомых не додумается использовать стационарный аппарат для связи, поэтому я сразу понял, кто это и зачем. Бездумно прослушав едва разборчивое бормотание некоего существа женского пола, вещающего, судя по всему, со дна бетонной ямы, я ответил, что явлюсь завтра. Слова не разошлись с делом.

Придя к военкомату, меня охватили знакомые чувства, понятные каждому, кому довелось очутиться в подобных местах. Это был двухэтажный барак-времянка с общипанными белеными стенами, откуда как кариес проглядывала кирпичная кладка. Перекошенные деревянные окна с прогнившими рамами держались, казалось, сами на себе, а по слоям железных листов на крыше, собранных в ржавый бутерброд, можно было считывать возраст. Единственное что выдавало в этом недоумении действующее строение и ограждало его от бомж-банкетов – красная табличка на входе. Прогибающийся от малейшего веса пол с грязным сморщенным линолеумом, выдранные из стен провода в изоленте и аромат «роллтона» с быстрорастворимым кофе могли свидетельствовать, что таблички было недостаточно, но нет – заглянув в картотеку за личным делом я застал двух трапезничающих женщин, которые видимо тут-таки работали.

На мою просьбу выдать личное дело одна из женщин посмотрела на меня, будто я сказал что-то ужасное и должен извиниться, а другая вовсе не обратила никакого внимания, продолжая наворачивать пластиковым веретеном желтушную пряжу со специями. Неохотно поднявшись из-за стола и нарочито медленно передвигаясь, словно делая мне одолжение, первая женщина подошла к огромному шкафу с множеством дверок, на которых небрежно были приклеены бирки с названиями улиц и, открыв нужную, начала там рыться. Найдя требуемую папку, она кинула её на стол передо мной. Обменяв личное дело на паспорт, согласно установленным здесь правилам бартера, я направился на второй этаж к кабинету комиссии.

С удивлением для себя обнаружил, что заключения врачей районной поликлиники нисколько тут не котируются, так что мне пришлось снова кланяться в проходах каждой двери, спрашивая разрешения войти и рассказывая где что болит. В этот день было не очень много людей и все какие-то скучные. Помнится, проходя ещё в школе медосмотр я умудрился напороться здесь на квартет ПТУшников, разом решивших отдать родине долг и каждому встречному сообщающие, что желают служить только вместе и никак иначе. Были они крайне активные, чем-то разогнанные, не могли усидеть на месте и ко всем приставали. Меня тоже о чем-то спрашивали и, приняв мою неразговорчивость за надменность, по-петушиному толкались грудью, обещаясь избить. Но стоило проходящему мимо мужику, вроде как начальнику, гавкнуть на них, как они осунулись и замолчали, точно пришибленные. Единственный же, кто привлек сейчас мое внимание, был непропорционально толстый парень с маленькой головой и тонкими руками, точно не своими. Его окружали сравнительно бодрые старики, видимо дед с бабкой и явно с ним сюсюкались, не давая держать в руках даже собственные документы. Сам же он лишь боязно оглядывался по сторонам, ничего не произнося, а только открывая рот для дыхания, как рыба. Затрудняюсь сказать, жалко мне его было или наоборот.

Наконец и я предстал перед комиссией. Вся комиссия представляла из себя седого худощавого мужчину в сером костюме, коротко стриженную женщину стенографистку, которая что-то оперативно писала от руки и какую-то пожилую тетку, сидящую у окна и без конца болтавшую, словно её держали здесь только от скуки. Мужчина долго вглядывался в мой листок, так долго, что казалось, забыл зачем это делает и давно думает о другом. Придя в себя, он что-то написал в последней графе и спросил:

– Где бы хотел служить?

– А что, есть выбор?

– Ну, вот анкету ты в школе заполнял, написал артиллерия

По правде говоря, не помню, чтобы я где-то что-то писал, скорее всего там был тест с расставлением галочек или крестиков. Какой уж тут осознанный выбор:

– Да я не особо разбираюсь

– В десант отправляй его тогда– переключила тётка тему своей болтовни. Я догадывался, что она не сможет промолчать и не прогадал

– В десант образцовые нужны, а тут вон средненькие показатели. И по зрению и так…

– Ничего, подтянут. Всех их надо в десант гнать, пусть пороху нюхнут, чем сидеть в казармах

– Для артиллерии пойдет в принципе. Будем значит удовлетворять желания призывников

Поначалу казалось, что мужчина пытается перед ней оправдаться.

– Ты чего сегодня такой добрый то, всех в артиллеристы отправляешь. Так глядишь и на шею к тебе сядут, будут сами требовать: сюда хотим, туда не хотим – бурчала тетка

Мужчина не реагировал.

– Всё жалеешь их. Вот в наше время, когда я тут работала от желающих отбоя не было, все хотели служить и в десант тоже хотели. Да и не спрашивал никто, не в загсе. А сейчас …

Произнеся последнюю фразу, тётка стала коситься на меня и теперь словно весь этот разговор только обо мне и вёлся. О ком, собственно, ещё.

– Вот, пойди подпись поставь. Тут дата и время явки. Придешь сюда и отсюда поедешь в сборный пункт – сказал мужчина, воспользовавшись передышкой тетки.