Текст книги "Зубило №8. Записки чайника"

Десант

Семейный подряд, а холостой через одну.

Калякало

Тогда резануло больнее это «батя». Главное, возразить нечего. Состарился на мерзлоте, и ни наград, ни благодарности, ни покоя. Учись смиряться с этим и жить, пока живется. Дурак старый, потащился. Надо было сидеть дома. Или встретиться с Захарычем. У того гараж – мечта. На Кольцевой. С ямой, водой, электричеством. «Москвич» его, правда, морская вода подъела, хоть и подновляет, подкрашивает. На рыбалку, на бухту Гертнера, прямо по льду шуруют с сыном и женой. Там компания большая, гаражное братство. Машинам дают женские имена, как кораблям. Гнусин, как ни напрягался, не смог последовать их примеру. Кстати, не только отдыхают – работают вместе, вертолеты ремонтируют, состоятельные, домовитые люди. Не разлей вода, дружат. Когда с ними познакомился, поселилось в сердце чувство счастья и покоя, никогда в жизни такого не было. Будто встретил каких-то знаменитостей. Больших артистов, и свет их славы проливается на тебя тоже. Или нет. Сравнить не с чем. Не было в жизни таких людей.

В гаражах, как дома. Тепло. Телевизор. Чаю попить, поесть, водочки накатить. Картошка-капуста в нижнем этаже. Корюшка коптится, кета. Коптилка от миски опилок действует лучшим образом. Гнусин им всем оказался интересен, поскольку ни у кого нет такой диковинной машины. Интересно заглянуть под капот. Сам-то ни бельмеса. Электронное зажигание? Как это? А где трамблер? Всплыло слово «мафия», наверное, бывает и добрая мафия, но в их ряды не влиться. Не хотелось бы: это значило бы отказаться от части своей независимости.

Скоро Захарычу на заводе очередь подошла новую машину покупать, «Жигули», шестерку. Тут уж Гнусин героем дня стал. Потому что нашел, чисто интуитивно, новый путь доставки автомобилей в Магадан – в обход саратовской автомобильной мафии, и мог поделиться придумкой с окружающими. Как до Свердловска догнать, тут ни ума, ни фантазии не нужно, а обычная карта дорог СССР. А затем на товарную станцию железной дороги, найди Марию Матвеевну, она всю документацию оформит. А ребятам, которые ящик собьют, на платформу погрузят, по особой таксе. Но все равно вдвое дешевле, чем в Тольятти или в Самаре заломят.

Всякий раз, вспоминая об удачно проведенной операции, Гнусин таял от счастья, как лед на июльском солнце, растекался, как домашнее крестьянское масло на горячем блине. Он ведь в полное отчаяние пришел, когда обзвонил авиационные перевозки и начальника железной дороги. Авиаторы такую сумму заломили, что на полмашины бы хватило. А железка готова принять груз, но будь добр, запакуй в ящик и предъяви. Найди подъемный кран, погрузи. И все надо состыковать и согласовать. А эти уральские умельцы сбили на платформе помост, давай, загоняй своим ходом. Саша Десант въехал, тормознул, как вкопанный, ручничок затянул: стой, родимая. Все, выходи, теперь это наша головная боль. Десант даже бутылку водки в багажник заложил, в коробку туалетной бумаги. Сухой закон, где ты там найдешь, чем обмыть игрушку. Устроил нам Горбатый Юрьев день!

Ребята прямо над машиной должны были сбить ящик из хорошего бруса, но потом, без участия владельца. У каждого свой ритм: дойдут руки, займутся. Один, как встанет, вначале в туалет идет, а уж потом руки моет, а другой, как глаза продрал, в душ и покурить. Не путайся под ногами, земеля, дойдет твой груз, оглянуться не успеешь. Сердце заныло в дурном предчувствии. Мало ли что? Будто ребенка в больнице оставил.

Мужики все правильно сделали, честные уральские парни. Зря оскорбил их подозрением. Только адрес протрафаретили неправильно. Забыли указать такую мелочь, как «пункт назначения Магадан». Хотя и написали в другой графе. Но даже с этой нестыковкой «Зубило» дошло за месяц, через всю державу. Так что берите мою проторенную дорожку и владейте. Интеллектуальную продукцию. Телефон дал Людмилы, сестры жены. Десант Саша – ее муж. Квартира у них большая, и мужик почти всегда в отъезде, в Нижневартовске вахту несет. Специалист по электрическим подстанциям. Он и в радио разбирается. Золотые руки. С Захарычем – два сапога пара, дурной голове покоя не дадут. Большой такой, могучий. А вот в аварии дважды попадал, нога переломанная и так, по мелочам.

У человека от катастрофы навсегда отметина остается. И у машины. Битая машина, хоть ее до идеала доводи, вытяни, отрихтуй, покрась, уже не машина, – объясняли Гнусину спецы. В критическую минуту подведет, только так. Жив останешься – слава Богу. А Десант, хоть и покалеченный, не подведет, с ним хоть в разведку, хоть в контрразведку, надежность 700 процентов, как у плотины Днепрогэса.

Десант садился за руль «Зубила» с опаской. Вспотел, красный весь. На трассу, за город, их вывел специально нанятый человек, за четвертной. А там уж по прямой – чем не езда! Дорога союзного значения, наш, советский хайвэй, горе веревочкой завей. Сначала-то Саша грубовато все делал, на педали жал, руль крутил с усилием, как с прежними моделями обращался, а потом нежней. Игрушка, да и только. А ну-ка, обогнать КамАЗ! Жаль, по техпаспорту в первое время положено не превышать 90 километров в час. Они хоть и большие, сараи, а жмут за 80. По газам! Бедный Гнусин обливается липким потом, а рот открыть не решается, хоть и нечто подобное поговорке «рожденный ползать летать не смеет» вертится на языке.

На полосу встречного движения вывел, а навстречу еще один сарай. Забронзовел Десант, руки и ноги у него не из костей и мяса, а из металла. По газам! Лоб в лоб. Гастелло. Не отвернуть. Бах вправо, обошел и подрезал грузовик, а встречный обдал вихрем жара, горелой солярки и машинного пота! Гнусин выдохнуть не может, устал за этот миг, как за всю жизнь не уставал. Десант порозовел, развалился в кресле, уверенность пришла, расправила лицевые мускулы. Красавец! Наверное, в этот миг он пережег в себе остаточные явления прежних неудач. Только что, несколько месяцев назад, разбил «семерку». Там, в Свердловске, пошустрей камазисты.

Спали путешественники прямо в машине, разложив кресла. Новое чувство наполняло уставшее от счастья и волнения тело. Безраздельное, безоговорочное счастье, как бывает в детстве. Он задремал и увидел сон про то, как сидит за рулем, мчится на скорости выше сотни, с красоткой в кабине, и мотор поет марш энтузиастов: «Все выше, и выше». Он принимает руль на себя, и послушное «Зубило» взмывает в поднебесье наподобие МИГа.

Через несколько часов доберутся до Свердловска, и Людмила накормит их хорошим мясом. Она знает толк в настоящей мужской еде, а ведь будто вчера была школьницей, самая младшая из четырех сестер. Одновременно со старшей вышла замуж, и ее сын – ровесник сыну Гнусина. Учиться в вузе она не стала, пошла в торговлю. У кого школа-магазин, а у нее университет-магазин. И не жалеет, поскольку прикоснулась к дефициту. За те же деньги, что получала бы в конторе, нормальная жизнь, а если уж муж зарабатывает на Крайнем Севере, а тратит на Урале, так вообще выше среднего. Жаль, конечно, что машину разбил, но с кем не бывает. Надежный он мужик, поэтому и отважилась второго ребенка родить. Да такой чудный – солнышко.

Только всех ее торговых связей не хватит, чтобы организовать отправку машины Гнусина. Так и сказала: «На меня не рассчитывай. Коньяк достать, колбасы сырокопченой – это да, но не больше». А ведь надо свести вместе столяров, чтобы ящик сбить, с подъемным краном и железной дорогой вопрос решить, и все синхронно. Если б в Магадане, а то в незнакомом городе. Будет с чего голове пухнуть. Десант тоже пальцем не шевельнет. Предупредил. Принципиально. Как сговорились. Скорее всего, завидки берут. Сильная это зараза – болезнь белых глаз, нет на нее противосилы. Разве что шоковая хирургия. Если бы без рук, без ног, инвалидом, нашлись бы благодетели, а машина привалила – будь добр сам. Ни дна тебе, ни покрышки! Хотят лицезреть, как будет трепыхаться, подобно ужу на сковородке, метать икру бисером. Неизвестность отравляла счастливцу праздник обладания.

Поспали в машине, на обочине, часа три – эйфория быстрой езды была им как женьшень. Не насытились сумасшествием пожирания километров. Десант открыл кейс, блеснувший и булькнувший внутренностями.

– Хочешь? Коньяк есть, пей.

– Нет, мы же за рулем! – Десант ухмыльнулся с медвежьей грацией. Похоже, он на мгновение простил Гнусину его счастливый билет.

Они ехали по дорогам с хорошим покрытием, любовались степными пейзажами, а потом возник на горизонте Златоуст с тяжелым многослойным дымом, как из триллера. Урал. Скоро и Свердловск. Как раз к первому снегу попали. Гнусин отряхивал с багажника снег голой рукой, не чувствуя холода. Какой-то мужик на аналогичную машину красного цвета поставил какие-то щитки, на дверь багажника. Помогают ли они? – спросил Десант. Мужик ответил с превосходством бывалого человека: мол, я ее уже неделю не мою, и хоть бы что. Заднее стекло покрылось толстым слоем грязи, на которой задний дворник проделал дугообразное оконце, обеспечивавшее минимальный обзор. Десант окатил неряху ведром презрения. Машину поставили на стоянку. За ночь рубль.

– Хочешь два? – спрашивал Десант. – Дай ему два.

Щедрый он, Десант, всю соленую горбушу отдал тому мужику, который вывел их из автогорода. Выклянчил у Гнусина плоскую канистру, которую покупали в Тольятти на всякий случай и заливали до горловины. И зачем-то ударил Людмилу, когда перед полетом в автоград крепко приложились к огурчикам с луком, курице из духовки, борщу, в связи со знакомством. У Гнусина из-за специфического недержания речи вырвалось, что Люда до сих пор не достала ему блоки для бритья, отечественного производства, да сто лет они не нужны, а Десант шлепнул жену по щеке: почему мужика не чтишь? Вроде шутя, а она обиделась до слез.

Правда, потом, ночью, они помирились, и она, штучка, вытребовала в знак примирения очередную обновку.

В самолет садились совершенно нетранспортабельные. Зато обнимались и поддерживали друг друга, как давние друзья. Ничего подобного с первым мужем Людмилы не достигли.

– Один я бы ни за что не справился, даже если бы и умел водить машину, – сказал Гнусин, когда улетал в Магадан.

– Ну ты даешь, – отозвался Десант, не сдерживая остервенения. – Надо же, все горошки на ложке. А то прибеднялся, разыгрывал из себя рохлю.

Это он об отправке автомобиля. Настолько эта операция оказалась приятной, что Гнусин возвращался к ней в воспоминаниях неоднократно. В первый свердловский день насладились ездой по большому городу, заглянули к родителям Десанта, к общему тестю, к другой сестре, всякий раз купаясь в волнах оживления, вызванных крупным приобретением магаданцев. Потом кончилась неделя, отпущенная начальством на покупку. Надо было возвращаться. За авиабилетом, устроенном Людой, тоже заезжали на «Зубиле».

Утром, получив отказ в авиации и на железной дороге, он велел Десанту ехать. Куда? К вокзалу. Приехали. Одни ворота, вторые, третьи. В какие? В эти!

Через несколько минут все решилось. И снова радости на миг, а сменяющей ее тревоги вагон. Как там, по Транссибу? Говорят, налетают на вагоны бандиты, тащат все подчистую. На автовладельцев, сопровождающих свои машины, тоже покушаются. Понаслушались страхов: один с помощью ружья отбился, другой хитростью откупился. А их и так пронесло.

Этот шрам придаст вам шарму

Почто от всей души и селезенки ты пялишь на меня глазенки?

Любвеобильненко

Стою как баран перед новыми воротами, – перебил себя Гнусин, возвращаясь к реальности. Может, по газам и восвояси? Не надо мямлить. Когда действуешь решительно, все получается. Бог помогает. Вроде как отработал он их услугу по вытаскиванию автомобиля из ямы. Только так подумал, открылась калитка, и Порезанный ухмыльнулся, зловеще поигрывая шрамом.

– Ну что, папаша, вижу, засиделся ты? Поехали. С ветерком прокати, сделай милость.

Хорошо с горки трогаться: с тормоза снялся и катись. Куда же теперь-то?

– А туда, где были, в Яму. Только немного подальше.

По-дурацки спланированный и построенный, новый микрорайон не пользуется любовью горожан. Весной все заливают талые и грунтовые воды. Речка рядом. А какие наши реки – иной раз соплей перешибешь, а то звереют и разливаются, спасу нет. И поверху, и в самом грунте. Это хорошо, что в нее воду с ТЭЦ спускают, а то бы наледи замучили. Какой-то он несуразный, микрорайон Строитель. Два въезда, один очень сложный: на подъеме, вдобавок – твоя второстепенная дорога. И дома выставлены так, что черт ногу сломит. Вот только что, в начале вечера, с какой-то дамочкой искал, искал нужный дом, оказался в снегу по самое брюхо, а далее открылся его взору обрыв. Вышел из кабины, скаты попинал и замычал от избытка чувств. Как хорошо, что еще три метра не проехал, а то бы загремел.

Дамочка тоже выскочила – чувствовалось по голосу, ее колотило. Бросила десятку и, не дожидаясь сдачи, улепетнула в неизвестном направлении. Это тогда он, выбравшись, задним ходом проехал сотню метров и, успокоившись, потерял бдительность и вскоре застрял. Здесь орлы его и подцепили. Крепко захомутали, а ему что – хлебом не корми, лишь бы сели на шею. Порезанный показал себя – руководил им, как биороботом: влево, вправо, вперед. Заставил карабкаться на какой-то уклон, на который машина даже теоретически не должна была забраться. Там и танку делать нечего.

– Давай с разгона. А без газа? Нужно трогаться без газа, тогда не шлифанешь.

А верно он говорит, попробовал без газа – стало получаться. Начали подниматься, и когда до цели оставалось метра два, машина остановилась, ей не хватало совсем немного: еще бы еще одну лошадку мощности! Приходилось пятиться, а это чревато осложнениями.

Наконец-то и второй пассажир, с заднего сидения, Владик, вставил словечко. Во Владивостоке, сказал он, примерно такой же гололед. Город на горках. Только зима короче.

Порезанный снисходительно отнесся к тому, что его перебивают. От него исходила спокойная сила. Гнусин изначально привык повиноваться всем и каждому, и лишь в редких случаях начинал действовать самостоятельно, зачастую небезуспешно. Люди ранили его, как крапива, стрекали, а он бежал вперед, подобно ослику. Бывало, он сам действовал на другого человека подавляюще, но крайне редко. Разве что одна женщина краснела в его присутствии, что удовлетворяло его мужское самолюбие. Когда он производил на кого-то впечатление зануды, то удивлялся и внутренне замирал. Одновременно испытывал безотчетное желание поддерживать это впечатление какими-то дополнительными шагами. Блеснуть остроумием ему казалось неприемлемым, будто бы он одновременно мог казаться несерьезным и вульгарным. Ему уже нравилось быть незаметным и глуповатым, вернее, отсталым, в силу возраста, якобы преклонного. В машине он переводил дух от этой мелкопакостной борьбы за место под нескладным северным щербатым солнцем, у корыта с остатками былой роскоши, нечистых тряпок и тщеты.

Если смотреть на Порезанного с левого бока, то этот парень во цвете лет, на исходе молодости, казалось, беспрерывно улыбался. Рот его был деформирован шрамом таким образом, что человек казался злорадным, затаившим каверзу, не столь уж сильную, чтобы окружающим опасаться за свою жизнь. Он продолжал находиться на правом, пассажирском сидении, ему было удобно, он имел легкое приблатненное настроение, и вид хорошо выспавшегося, сытого, не мучимого жаждой и удовлетворенного сексуально супермена, плейбоя местного разлива. Когда же поворачивался в фас, восприятие его образа ломалось. Шрам шел по лицу зигзагом, да так, что оно, казалось, принадлежало, по крайней мере, двум людям. Вот так составляют лицо из разных полосок на фотороботе.

Происхождение этого причудливого шрама было непонятно Гнусину и заставляло мысль работать в ускоренном темпе. Конечно, честный труженик, который за рабочий день наломается до потери пульса, не будет дурью маяться и искать ночных приключений. Ясно, что вся нынешняя езда не без криминала, но останавливаться и заострять на этом внимание не хотелось. Преступно. Ну, подумаешь… Была еще мысль, как бы шепотом, что хорошо заплатят. И еще одно смутное соображение: не надо им показывать, что догадался, кто такие. А то ведь и навредить могут. Был, был легкий гипноз, хотя вообще-то Гнусин никакому гипнозу не поддавался. Ни малоизвестному врачу на курорте, бравшемуся отучить от курения, ни самому Кашпировскому.

Призрак ножа, приставленного к горлу, вот в чем таится наибольшая биоэнергия. И все-таки можно думать для самоутверждения, что попал в капкан, и нет тебе из него выхода. Полезно также (или менее болезненно) думать, что этот капкан особый, из которого не вырваться. Может быть, это мафия? Ну да, окружает легендарный город Магадан и утягивает в свою норку.

Гнусину было велено ехать в жилмассив по магистральной дороге. Остановились у требуемого дома, к которому так безуспешно пытались подняться по горке, теперь сверху, по твердой дороге. Эта недопересеченная местность, может, прибавляет живописности, но для быта – угробление. Не свалится бы на эту наклонную плоскость, которую не удалось преодолеть под руководством Порезанного. Конечно, он потешался, мучил машину и водителя, у них такие развлечения. Кошке игрушки, мышке слезки. А он не Бэтмэн.

Пассажиры перемолвились словом, Гнусин ничего не понял, будто прозвучал марсианский язык. Если Порезанный главный, то почему именно ему досталось куда-то там идти и узнавать, а не молчаливому Владику, восседающему с сумкой?

В машине настоялся запах не понятно чего. Тревожный и будто бы знакомый. Запах заношенной, давно нечищенной одежды и перепревшей земли.

Гнусину вдруг неотвязно вспомнилась его эпопея с зубами, единственная, где давали заморозку.

В конце боли

Что ты делаешь? – Музицирую. – На самом деле давит прыщи этот прыщ.

Тайны мадридского двора

Когда он шел с головой, забинтованной после операции под местным обейсболиванием, сквозь волны холодной боли накатывали волны теплого восторга оттого, что кончилась и сама боль, и тягучее густое ее предощущение. Теперь впереди покой, нужно только добраться до постели. Больше всего устал живот – так напрягал брюшной пресс, чтобы затаить дыхание, натужиться, чтобы грудью, но и животом встретить накат боли, заглушить звук, который приходит к слуховым нервам странноватым путем – не снаружи, а изнутри головы.

Однажды, еще учась в школе, в восьмом классе, он получил кулаком в подбородок от незнакомого забияки. За что, не понял, в те годы немотивированных нападений было меньше. Он помнил этот удар, искры из глаз, ошеломление, омерзение, стыд и очень небольшую боль. Доля секунды. А сейчас два часа работал с ним молодой смуглый бородатый доктор, скреб сквозь подрез в десне твердокаменные наросты на поверхности зуба. Прочные известковые наплывы. И с каждым рывком вверх летели красные капли и расплющивались об очки доктора. Скрежет и грохот, как в камнерезной мастерской, сквозь ватное ощущение местного оглушения.

Какое счастье, что это осталось позади, что он идет по свежему, не тронутому снегу, оберегая разбитую грохотом и тряской голову от качаний, поворотов и падений. Магадан был великолепен, с этим его воздухом, имеющим запах стерильного марлевого тампона. Выпал ослепительный, оглушительный, онемительный снег, какой бывает только в конце мая. Он слепил голубоватым светом, притупляя закрытую тугую боль. В разбавленном виде боль походила на грусть, но сквозь нее прорывался восторг преодоления.

Боль нельзя вообразить и предощущать, она нестерпима, но когда войдешь в нее и пообвыкнешь, она притупляется и ослабевает.

Он доехал на автобусе. Тогда еще жил не в центре, а на Кольцевой. Хорошо, что ничего нельзя: ни есть, ни пить, нет нужды разговаривать. Надо спать, только отключить телефон. Никто не будет дергать. Маленькая семья налегает на фрукты под шафранным небом Ферганской долины. Чего бы он не хотел, так это грызть фрукты и глотать сок, от которого ломота в зубах.

Новокаин – это хорошо, заглушает боль, а когда кончается операция, на его остатках уносишься в снег. Легчаешь и уменьшаешься, и одежда прежнего размера спадает, ты оказываешься бабочкой на ней. И скольжение, и ощущение опавшей кожуры. Маленькому легче уснуть, даже на лету. Он зависает, как перышко в теплом потоке. Хорошо, что провернул такое дело, такую операцию, будто корову купил.

Счастлив и рад, ребята, что вас не было рядом, что сам. Что вас не задел, хотя, быть может, вам это до фонаря. А сын испытал первую хирургию в неполные три года. И ты, принцесса, тоже недавно подверглась. Кровью пролитой с вами роднюсь! И гноем, тьфу. Во рту вопль вони. С шипением высушить тампоном, засыпать порошком стрептоцида. Горечь смешалась с болью. Так горько, что сладко. Так больно, что восторг.

В апельсиновом мареве золотые люди: сын, жена. Белые ангелы чутко следят за дрожанием век. Веки глаз – крылышки мотыльков сна. Перекипает боль в жар. В жар сухой, такой пекущий, что полуденный песок Сахары показался бы прохладным. Огнеупоры легких гонят воздух до упора. Я высох до каменной консистенции и нечувствителен ни к чему. Но в любом камне есть капля воды, и она выползает, и за ней водопад соленый. Я ударяюсь в пот, кислотный, теряю себя в литрах. В нездоровом теле нездоровый дух. Один болящий стоит мертвых двух.

Это был хороший новый препарат, боевое отравляющее лекарство пролонгированного действия для невротиков. Но и оно не могло разорвать все связи с внешним миром. Возможно, здесь было сочетание со старыми испытанными средствами. Он избежал участи многих, ему не удаляли гланды, аппендикс, наркоз испытал уже в зрелом зуболечебном возрасте. И его действие, и последствия, похмелье, как от плохо очищенного самогона. Правда, без его сумрачного аромата. Такой долгий закат в северных широтах.

Когда замасленная за день кожа и одежда дышат друг на друга, как целующиеся голубки, когда звуки дня притрутся к ушам, а в желудке такая апатия, что ей ужасна гомеопатия.

Из колеи в келью, не будет боли, которую преодолел и которая забудется, рано или поздно. И если я могу воспроизвести в памяти запах, цвет, звук, то вспомнить боль я не могу, нет у меня для этого соответствующего органа. То, что было, сотрется в памяти, а останется легкая грусть по тому, чего не было и что было, чего не вернуть: ни капель крови на очках, ни капель гноя на марле, ни той жидкости с миндальным ароматом, которой обрабатывали рану во рту.

Всплеск острый, как запах пота, грусти даже не воспаленным гнойным деснам, которые, когда надавливаешь пальцами, выпускают из себя содержимое гнойных полостей, притягивая, как магнитом, содержимое желудка. Не будет тяжести, как будто навалили гирь, а это лишь несколько капель жидкости из шприца. Наркоз. Зато просыпаешься, пусть от кошмара, но разве кошмар сна или кошмар фильма ужасов сравнится с реальным ужасом невозможности переключить каналы, вплоть до высшей меры – выключения ящика.

Просыпаешься – мордой в логику, носом в ценные указания, липкий воздух в глотку, будто лягушку заглотил, которая напилась зеленой слизи из бактерий, микробов, нафаршированных вирусами, лопающимися от токсинов. Стоп. Сердце тоже остановится. А потом слабая расфокусировка.

Ему ни разу не пришло в голову, что можно наркоз употребить без хирургии.