Текст книги "Сапожник дядя Зина"

Владимир Дэс
Сапожник дядя Зина

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

У нижних ворот Мытного рынка, что был в самом центре города, до Кремля рукой подать, испокон веков стояла небольшая, чуть больше домашнего холодильника, будочка по ремонту обуви, вечно пахнувшая удивительными запахами клея, кожи и крепкого табака.

И в этой самой будочке, сколько я себя помню сидел, вечно согнувшийся над очередным ботинком, сапожник дядя Зина. Мастером он был от Бога. Половина жителей города ходила в пошитой или отремонтированной им обуви. И даже говорят, что весной 1945 года он самолично пошил и послал в подарок маршалу Жукову сапоги, и маршал в этих самых дяди-Зининых сапогах принимал парад Победы в Москве на Красной площади.

Дядя Зина в молодости был кудрявым брюнетом, ходил в жилетке, шикарных лаковых из тончайшей кожи полусапожках и слегка приспущенных на них шароварных брюках.

С годами дядя Зина поседел, полысел, сапоги его потускнели. Но глаза! Его глаза оставались все такими же неизменно живыми, как и в молодости.

Долгие годы дядя Зина сидел и стучал своим уникальным молоточком в своей будке, никому не мешая, чинил обувь, слушая то, что говорят люди вокруг.

Но в пылу демократических реформ шустрые молодые архитекторы города попытались убрать будку, как анахронизм прошлого времени, а вместе с ней и дядю Зину.

По слухам, вмешался наш кудрявый губернатор, приходившийся ему родственником по маме, и дядю Зину вместе с его сапожной будкой оставили в покое. Правда, после этого будку почему-то перекрасили в синий цвет и даже немного подновили внутри.

Сам я жил в двух шагах от рынка в старом деревянном домике у Черного пруда и каждую свободную минуту бегал на рынок к дяде Зине, который всегда, независимо от моего возраста, охотно вел со мной беседы, как с равным, причем самым серьезным и доверительным образом.

Я любил дядю Зину и люблю до сих пор.

Я помню всех его жен, но многоженцем дядя Зина никогда не был. Просто жены его, за исключением первой, быстро умирали. И поэтому знакомился я с ними постепенно, по мере их вхождения в семью дяди Зины.

Кстати, не все его жены были еврейками. В его сильных руках побывали и русская красавица, и мордовка, и татарка. В общем, почти все представительницы нашего многонационального края.

Злые языки поговаривали, что дядю Зину один раз после смерти очередной его жены арестовали и держали несколько месяцев в тюрьме по подозрению, но потом, опять же по слухам, после вмешательства самого Кагановича (Каганович Лазарь Моисеевич (1893–1991) – политический деятель.) отпустили.

Но несмотря на эти частые трагедии, у дяди Зины от всех его жен осталась целая куча детей, которые никогда не оставляли его одного в его будочке.

И если в пятилетнем возрасте я торчал у него в сапожной будке просто из-за того, что он давал мне послюнявить сапожные гвоздики перед тем как забить их в ботинок, то впоследствии я пропадал там из-за его дочерей, больше похожих на сказочных принцесс, чем на земных созданий.

Всех своих дочерей ДЯДЯ Зина называл «цветочками жизни». И я полностью был с ним согласен. Невероятное смещение кровей выдавало таких красавиц, что мы, мальчишки, только зубами скрипели от сильного желания завладеть их вниманием и расположением.

– Цветочки вы мои, цветочки. Только рвать вас будут другие, – приговаривал дядя Зина, гладя красивые головки своих дочерей.

– Как это рвать? – спрашивал я, с ужасом представляя, как у Сары, черноглазой красавицы, кто-то отрывает голову или что-то еще.

– Подрастешь, узнаешь, – говорил мне дядя Зина.

Как всегда, дядя Зина был прав.

Подрос. Узнал.

В юности своей Я влюблялся поочередно во всех дочек дяди Зины. И меня всегда поражало, что у них у всех глаза были разного цвета: у Розы – карие; у Сары – черные; у Сони – голубые; у Маши – серые; у Риты – зеленые; у Доры – синие, Я, смущаясь, все же задал вопрос, мучавший меня все время, почему у его дочерей такое разноцветье глаз.

– Это чтобы жить веселее было. Это как радуга. Тебе же весело, когда над тобой сияет радуга? – на полном серьезе спрашивал дядя Зина.

И правда, когда встречаешь такой разноцвет, жить становится веселей.

– Так что веселись, дружок. И на, забей гвоздик.

И я, важный от этой миссии с чувством большой ответственности забивал кривым сапожным молотком гвоздик в каблук дамской туфельки.

До чего приятно пахнут дамские туфельки!

Часто дядя Зина, засыпав в обрывок газеты щепотку табака либо махорки (это зависело от материального положения дяди Зины на тот момент), сворачивал «козью ножку», глубоко затягивался и, кашляя, говорил полушепотом:

– Эх, старость не радость.

– А что такое старость? – спрашивал я, сгорая от желания скорее познать огромный мир, окружавший меня.

– Старость, мой друг, это когда ты хочешь, а уже не можешь, – прищурившись отвечал мне дядя Зина, забивая очередной гвоздик в очередной профессорский ботинок.

– Хм, – прикидывал я. – Я тоже много чего хочу, но не могу. Значит, я старик.

– Нет, ты «еще» не можешь. А при старости «уже» не можешь.

«Еще», «уже», Для меня все эти рассуждения казались странными, но весьма интересными.

Видя, как я заинтересованно обдумывал сказанное, дядя Зина добавлял:

– Старость – вещь не совсем хорошая, мой друг. Но если ты, в твоем далеком будущем, поймешь, что счастливая старость бывает только тогда, когда ты не мешаешь жить молодым, то эта старость из плохого момента жизни превращается в прекрасные дни покоя и умиротворения.

Это он говорил мне еще тогда, очень давно. А ведь в то время дядя Зина был еще не очень старым. Хотя мне он всегда казался глубоким стариком.

Я часто доверял своему старшему другу даже свои юные, мальчишеские сердечные тайны: жаловался, что соседка по парте – красавица Ленка Комиссарова – предпочитает не меня, отличника, а рыжего двоечника Вовку Малышева и на переменах позволяет бить себя только ему, на что дядя Зина говорил, смоля шелковую нитку куском гудрона;

– Женщины, мой друг, самые эгоистичные и непонятные существа на нашей планете.

И после того, как я с ним соглашался, он, работая, дальше развивал свою мысль:

– А самые эгоистичные из женских эгоисток – это матери.

Мне тогда сильно не понравился такой поворот в нашей беседе, так как я безумно любил свою мать, и любые слова в ее адрес не в форме восхищения звучали для меня как ругательство и личное оскорбление.

Я выпускал из рук хромовую накладку и с металлом в голосе спрашивал:

– Как это?

– Не сердись, – доброжелательно гладил меня по голове сапожник. – У меня ведь тоже есть мать, ну, по крайней мере, была, которую я тоже, как и ты, очень любил и люблю, хотя ее уже нет со мной рядом… – приговаривал он. – Но когда я говорю, что матери – это самые эгоистичные женщины, то имею в виду то, что мать за своего ребенка перегрызет горло любому. Сначала для нее существует ее ребенок, а уж затем все остальное в этом мире. Эгоизм матери – это высшее проявление любви и в то же время это тот третий инстинкт, который природа не заложила в нас с тобой, в мужчин.

Я, мало понимая из того, что он говорил, все же усвоил, что о моей маме ничего плохого сказано не было. И хотя я был необычайно польщен, что меня называли мужчиной, любопытство брало верх, и я опять спрашивал:

– А что такое третий инстинкт?

– У каждого человека от рождения два инстинкта: один – самосохранение, второй – продолжение рода. А у женщин есть еще и третий – инстинкт материнства, полностью отсутствующий у другой половины человечества – мужской.

– Жалко, что этот инстинкт есть только у девчонок, – огорчался я.

– Почему? – удивленно спрашивал меня дядя Зина.

– Обидно. У них, девчонок, три инстинкта, а у нас, мальчишек, только два. Один лишний инстинкт никому бы не помешал!

– Не переживай: в твоей жизни еще много чего не будет, чего хотелось бы иметь.

И он был прав. Как много всего мне хотелось в жизни. И как мало я получал из того, что желал. А; не получив, переживал. Но проходило время, и желания эти; виделись мне пустыми и никчемными. И даже порой глупыми.

Когда я, в очередной раз влетев в сапожную будку со слезами на глазах, стал жаловаться на предательство друга Генки Павлова из пятого «Б», который зажилил пятнадцать копеек от подпольного распространения среди одноклассников фотографий самого популярного киногероя – Фантомаса, – дядя Зина, п

...

конец ознакомительного фрагмента