Текст книги "Сапожник дядя Зина"

Владимир Дэс
Сапожник дядя Зина

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

У нижних ворот Мытного рынка, что был в самом центре города, до Кремля рукой подать, испокон веков стояла небольшая, чуть больше домашнего холодильника, будочка по ремонту обуви, вечно пахнувшая удивительными запахами клея, кожи и крепкого табака.

И в этой самой будочке, сколько я себя помню сидел, вечно согнувшийся над очередным ботинком, сапожник дядя Зина. Мастером он был от Бога. Половина жителей города ходила в пошитой или отремонтированной им обуви. И даже говорят, что весной 1945 года он самолично пошил и послал в подарок маршалу Жукову сапоги, и маршал в этих самых дяди-Зининых сапогах принимал парад Победы в Москве на Красной площади.

Дядя Зина в молодости был кудрявым брюнетом, ходил в жилетке, шикарных лаковых из тончайшей кожи полусапожках и слегка приспущенных на них шароварных брюках.

С годами дядя Зина поседел, полысел, сапоги его потускнели. Но глаза! Его глаза оставались все такими же неизменно живыми, как и в молодости.

Долгие годы дядя Зина сидел и стучал своим уникальным молоточком в своей будке, никому не мешая, чинил обувь, слушая то, что говорят люди вокруг.

Но в пылу демократических реформ шустрые молодые архитекторы города попытались убрать будку, как анахронизм прошлого времени, а вместе с ней и дядю Зину.

По слухам, вмешался наш кудрявый губернатор, приходившийся ему родственником по маме, и дядю Зину вместе с его сапожной будкой оставили в покое. Правда, после этого будку почему-то перекрасили в синий цвет и даже немного подновили внутри.

Сам я жил в двух шагах от рынка в старом деревянном домике у Черного пруда и каждую свободную минуту бегал на рынок к дяде Зине, который всегда, независимо от моего возраста, охотно вел со мной беседы, как с равным, причем самым серьезным и доверительным образом.

Я любил дядю Зину и люблю до сих пор.

Я помню всех его жен, но многоженцем дядя Зина никогда не был. Просто жены его, за исключением первой, быстро умирали. И поэтому знакомился я с ними постепенно, по мере их вхождения в семью дяди Зины.

Кстати, не все его жены были еврейками. В его сильных руках побывали и русская красавица, и мордовка, и татарка. В общем, почти все представительницы нашего многонационального края.

Злые языки поговаривали, что дядю Зину один раз после смерти очередной его жены арестовали и держали несколько месяцев в тюрьме по подозрению, но потом, опять же по слухам, после вмешательства самого Кагановича (Каганович Лазарь Моисеевич (1893–1991) – политический деятель.) отпустили.

Но несмотря на эти частые трагедии, у дяди Зины от всех его жен осталась целая куча детей, которые никогда не оставляли его одного в его будочке.

И если в пятилетнем возрасте я торчал у него в сапожной будке просто из-за того, что он давал мне послюнявить сапожные гвоздики перед тем как забить их в ботинок, то впоследствии я пропадал там из-за его дочерей, больше похожих на сказочных принцесс, чем на земных созданий.

Всех своих дочерей ДЯДЯ Зина называл «цветочками жизни». И я полностью был с ним согласен. Невероятное смещение кровей выдавало таких красавиц, что мы, мальчишки, только зубами скрипели от сильного желания завладеть их вниманием и расположением.

– Цветочки вы мои, цветочки. Только рвать вас будут другие, – приговаривал дядя Зина, гладя красивые головки своих дочерей.

– Как это рвать? – спрашивал я, с ужасом представляя, как у Сары, черноглазой красавицы, кто-то отрывает голову или что-то еще.

– Подрастешь, узнаешь, – говорил мне дядя Зина.

Как всегда, дядя Зина был прав.

Подрос. Узнал.

В юности своей Я влюблялся поочередно во всех дочек дяди Зины. И меня всегда поражало, что у них у всех глаза были разного цвета: у Розы – карие; у Сары – черные; у Сони – голубые; у Маши – серые; у Риты – зеленые; у Доры – синие, Я, смущаясь, все же задал вопрос, мучавший меня все время, почему у его дочерей такое разноцветье глаз.

– Это чтобы жить веселее было. Это как радуга. Тебе же весело, когда над тобой сияет радуга? – на полном серьезе спрашивал дядя Зина.

И правда, когда встречаешь такой разноцвет, жить становится веселей.

– Так что веселись, дружок. И на, забей гвоздик.

И я, важный от этой миссии с чувством большой ответственности забивал кривым сапожным молотком гвоздик в каблук дамской туфельки.

До чего приятно пахнут дамские туфельки!

Часто дядя Зина, засыпав в обрывок газеты щепотку табака либо махорки (это зависело от материального положения дяди Зины на тот момент), сворачивал «козью ножку», глубоко затягивался и, кашляя, говорил полушепотом:

– Эх, старость не радость.

– А что такое старость? – спрашивал я, сгорая от желания скорее познать огромный мир, окружавший меня.

– Старость, мой друг, это когда ты хочешь, а уже не можешь, – прищурившись отвечал мне дядя Зина, забивая очередной гвоздик в очередной профессорский ботинок.

– Хм, – прикидывал я. – Я тоже много чего хочу, но не могу. Значит, я старик.

– Нет, ты «еще» не можешь. А при старости «уже» не можешь.

«Еще», «уже», Для меня все эти рассуждения казались странными, но весьма интересными.

Видя, как я заинтересованно обдумывал сказанное, дядя Зина добавлял:

– Старость – вещь не совсем хорошая, мой друг. Но если ты, в твоем далеком будущем, поймешь, что счастливая старость бывает только тогда, когда ты не мешаешь жить молодым, то эта старость из плохого момента жизни превращается в прекрасные дни покоя и умиротворения.

Это он говорил мне еще тогда, очень давно. А ведь в то время дядя Зина был еще не очень старым. Хотя мне он всегда казался глубоким стариком.

Я часто доверял своему старшему другу даже свои юные, мальчишеские сердечные тайны: жаловался, что соседка по парте – красавица Ленка Комиссарова – предпочитает не меня, отличника, а рыжего двоечника Вовку Малышева и на переменах позволяет бить себя только ему, на что дядя Зина говорил, смоля шелковую нитку куском гудрона;

– Женщины, мой друг, самые эгоистичные и непонятные существа на нашей планете.

И после того, как я с ним соглашался, он, работая, дальше развивал свою мысль:

– А самые эгоистичные из женских эгоисток – это матери.

Мне тогда сильно не понравился такой поворот в нашей беседе, так как я безумно любил свою мать, и любые слова в ее адрес не в форме восхищения звучали для меня как ругательство и личное оскорбление.

Я выпускал из рук хромовую накладку и с металлом в голосе спрашивал:

– Как это?

– Не сердись, – доброжелательно гладил меня по голове сапожник. – У меня ведь тоже есть мать, ну, по крайней мере, была, которую я тоже, как и ты, очень любил и люблю, хотя ее уже нет со мной рядом… – приговаривал он. – Но когда я говорю, что матери – это самые эгоистичные женщины, то имею в виду то, что мать за своего ребенка перегрызет горло любому. Сначала для нее существует ее ребенок, а уж затем все остальное в этом мире. Эгоизм матери – это высшее проявление любви и в то же время это тот третий инстинкт, который природа не заложила в нас с тобой, в мужчин.

Я, мало понимая из того, что он говорил, все же усвоил, что о моей маме ничего плохого сказано не было. И хотя я был необычайно польщен, что меня называли мужчиной, любопытство брало верх, и я опять спрашивал:

– А что такое третий инстинкт?

– У каждого человека от рождения два инстинкта: один – самосохранение, второй – продолжение рода. А у женщин есть еще и третий – инстинкт материнства, полностью отсутствующий у другой половины человечества – мужской.

– Жалко, что этот инстинкт есть только у девчонок, – огорчался я.

– Почему? – удивленно спрашивал меня дядя Зина.

– Обидно. У них, девчонок, три инстинкта, а у нас, мальчишек, только два. Один лишний инстинкт никому бы не помешал!

– Не переживай: в твоей жизни еще много чего не будет, чего хотелось бы иметь.

И он был прав. Как много всего мне хотелось в жизни. И как мало я получал из того, что желал. А; не получив, переживал. Но проходило время, и желания эти; виделись мне пустыми и никчемными. И даже порой глупыми.

Когда я, в очередной раз влетев в сапожную будку со слезами на глазах, стал жаловаться на предательство друга Генки Павлова из пятого «Б», который зажилил пятнадцать копеек от подпольного распространения среди одноклассников фотографий самого популярного киногероя – Фантомаса, – дядя Зина, прикуривая от затухающей самокрутки следующую, сказал:

– Там, где начинаются деньги, заканчивается дружба. Если ты хочешь иметь друга на всю жизнь, не имей с ним никогда никаких денежных отношений. И вообще, в дружбе деньги – это первый шаг к ненависти.

И с годами стало ясно, как был прав дядя Зина в вопросе соотношения дружбы и денег, точнее их полной несовместимости.

Помню, однажды я услышал разговор дяди Зины с его приятелем дядей Яшей, известным в городе мастером по пошиву фуражек. (Все грузины с рынка шили себе «аэродромы» («Аэродром» – большая грузинская фуражка.) только у него. Говорили, что он сшил фуражку даже самому Иосифу Сталину.) Они о чем-то спорили между собой на незнакомом мне языке, но несколько раз чисто по-русски произносили слово «Родина». И когда дядя Яша выполз из маленькой сапожной будки, я, заняв его место напротив дяди Зины, спросил:

– А что такое Родина?

Дядя Зина остановил свою работу, положил молоточек, закурил.

– Родина, мой друг, – это то место, где ты себя чувствуешь так, как чувствует себя ребенок у груди своей матери.

– Фу, – фыркнул я.

Мне было тринадцать, и для меня в то время считалось запретным и стыдным все, что было связано с женскими частями тела. Я был еще очень мал. Хотя с годами понял, как точно дядя Зина определил такое трудно выразимое понятие «Родина».

Да, Родина – именно то место на нашей грешной планете, где ты себя чувствуешь так же уютно, спокойно, счастливо и радостно, как чувствует себя младенец у мягкой, теплой материнской груди.

Вообще, и в детстве, и в юности я часто плакал. И лучше всего мне плакалось будочке дяди Зины. Он никогда не останавливал мои рыдания.

– Слезы – это капли неба. Как дождь омывают землю, так и слезы очищают душу человека. Поэтому плачь, не стесняйся. И даже когда станешь взрослым, – учил меня дядя Зина, – в трудную минуту, если тебе будет очень тяжело, иди на могилы своих предков, там крепко поплачь, и тебе сразу же станет легче.

Не скрою, я до сих пор следую совету дяди Зины, в трудные минуты иду на могилы моих предков.

И помогает.

Правда, плачу все реже и реже. Больше просто молчу.

Но самым Важным в жизни дяди Зины был его обед. Это надо было видеть, как он форшмак.

А ел он его маленькой серебряной ложечкой из глубокой синей тарелочки и при каждом глотке в знак высочайшего удовольствия закрывал глаза.

– Форшмак, мой юный друг, – это веникам вещь. И здесь самое главное не селедка, как многие думают, а количество уксуса. Переложишь – будет несъедобно. Не доложишь – будет не вкусно. Во всем надо знать Норму, соблюдать форму.

Ел он не спеша, наслаждаясь едой и самим процессом принятия пищи.

– Вся сила у человека через его еду. И к еде надо относиться с любовью.

Мне очень нравилось смотреть, как дядя Нина ест, но еще больше – наблюдать, как он пьет чай с «Наполеоном» тети Эли. Не скрою, что в этих случаях и мне перепадал вкусно-сладкий кусочек торта и, как правило, приличных размеров.

И вообще, от наших совместных трапез у меня на всю жизнь осталась любовь к чесноку, сильно приправленной специями нище, к безумно сладким пирожным и крепкому до черноты чаю.

Часто у самого входа на рынок – не парадного, а нижнего – сидели плохо одетые, грязные, голодные и дурно пахнущие нищие. Мне они совсем не нравились, и я не понимал, почему дядя Зина бесплатно менял их дырявые башмаки на другие, капитально им отремонтированные. «Почему дядя Зина их не гонит? Почему дает им башмаки?» – переживал я.

Об этом как-то после долгих сомнений и стеснений я и спросил дядю Зину.

– Нищих надо любить, мой мальчик, – ответил он мне.

– Почему? – удивился я.

– Это люди, потерявшие себя. Они слабые, а слабых надо жалеть. Хотя человек рождается сильным. Слабым его делаем мы. Господь при рождении дает всем равные блага и возможности окружающего мира, но сильные в процессе жизни отбирают у слабых то, что по праву рождения должно принадлежать слабым. Поэтому, пока есть сильные и слабые, будут и нищие.

– А я слабый или сильный?

– Ты? – посмотрел на меня дядя Зина. – У тебя все еще впереди. Каждый человек в своей жизни стоит перед выбором: или остаться сильным – отобрать, или стать слабым – отдать. Когда-нибудь будешь выбирать и ты. И если тебе повезет, ты станешь сильным. Это, с одной стороны, не плохо, но не забывай и о них, слабых, у которых ты невольно, но все же что-то отобрал.

И дядя Зина, как всегда, оказался прав. И я в своей жизни однажды стоял перед выбором сломаться или выстоять. И мог сломаться, но выстоял.

С тех пор я всегда подаю нищим.

Но, вообще-то, дядя Зина и сам жил бедно. Всю свою жизнь я его видел в одной и той же темной в полоску жилетке, черной фетровой шляпе и в одних и тех же сапогах. И бедность его была не оттого, что он обладал большим семейством, а от его необычайной щедрости. Нет, он не был расточительным. Он был добрым, И говорил он так:

– Все, что ты отдал от чистого сердца и ради добра, всегда возвращается к тебе через здоровье, хорошее настроение, мир и покой в семье, светлое солнце и радость жизни. Скупой и жадный человек несчастлив. У него плохое здоровье, в семье его всегда ночует горе, а солнце бывает редко в его жизни.

На это я ему возражал:

– Как же так, ведь солнце для всех одно.

– Одно-то оно одно, да светит для всех по-разному, – отвечал мне мой невольный учитель.

Я долго ломал голову, как это солнце может светить для меня и для моего соседа по дому по-разному. А пригляделся – и точно, на его окно света падает меньше. Правда, это, наверное, происходило из-за березы, широко раскинувшейся под его окном. А может, и не из-за этого, а оттого, что он был злым, жадным, вечно пьяным и угрюмым человеком.

Какому пацану в детстве не хотелось иметь собаку?

Но мои родители были категорически против. Мама говорила, что от собаки только грязь, а у нас недавно родился братик. Папа спрашивал, кто будет вставать по утрам и выгуливать пса, и на мои заявления, что это делать буду я, он скептически отвечал, что вряд ли, но даже если это и будет, то недолго.

Дядя Зина на все мои стенания по поводу огромного желания иметь кутенка, играть с ним, ловить шпионов, как пограничники в недавно прошедшем фильме «Государственная граница», попыхивая цигаркой, говорил:

– Щенок – это хорошо. Но, как ты думаешь, откуда берутся на улицах бездомные, тощие, больные, голодные собаки?

Этот вопрос заставал меня врасплох. Я ничего не мог ответить. Я об этом как-то не задумывался.

– Да-да, мой друг. Пока щенки маленькие, с ними весело и забавно, но потом они вырастают в больших и не всегда послушных псов. И с этими выросшими щенками уже не так весело и забавно. Да и сами дети, которые играли со щенками, тоже вырастают, у них появляются другие увлечения и другие забавы, ним уже не до собак. В результате животные оказываются на улице. Вот откуда, мой друг, появляются бездомные, грязные в тощие псы.

Меня эти необоснованные намеки обижали, и я, вытирая выступавшие слезы, клялся, что если у меня будет щенок, то я его буду любить всю свою жизнь.

Дядя Зина смотрел на мои слезы и говорил, поглаживая по голове:

– Друг мой, собаки живут примерно десять лет, а люди в несколько раз больше, так что всю жизнь ты все равно не сможешь любить одного щенка.

Для меня и это было открытием.

Но я безоговорочно верил дяде Зине, и его слова сильно охладит мой пыл.

И все же в глубине души я думал, что дядя Зина просто не любит собак. У него их никогда не было.

Будто прочитав мои мысли, дядя Зина спросил меня:

– Ты думаешь, мой мальчик, что я не люблю собак? Ошибаешься. Просто я считаю, что если ты кого-то приручил, то ты и ответственен за него. Ты должен отвечать за то, чтобы твоя собака была сыта, здорова и, конечно, не бездомна. Иначе ты – просто маленький негодяй. Хотя негодяи не могут быть ни маленькими, ни большими. Негодяй – он в любом возрасте негодяй. А теперь подумай, сможешь ли ты быть полностью ответственным за это маленькое беспомощное существо на всю его, пусть и короткую, жизнь.

После этих слов я не только осмыслил понятие «ответственность», но и перенес ответственность на все, что происходило в моей жизни.

Около рынка, чуть выше по улице, находился странный магазин с мрачным названием «Ритуальные услуги». По бокам его входа висели черные траурные вывески: справа – «Гробы», слева – «Венки».

И я страшно боялся этого магазина, как символа смерти, и даже плакал ночью под одеялом оттого, что мне однажды придется умереть. И как-то с щемящим от такой несправедливости сердцем и со слезами на глазах я поведал дяде Зине о своих переживаниях.

Невозмутимый дядя Зина ответил мне:

– Кто тебе сказал, что люди умирают?

– ???

– Нет, малыш, люди не умирают, они просто переходят из одного мира в другой. Так что живи и спи спокойно. Ты будешь существовать вечно, как, впрочем, и я.

Эти слова человека, которому я верил безоговорочно, дали мне возможность прожить свои детство и юность жизнерадостно и с большим оптимизмом.

Жизнь моя с годами сильно изменилась, но я по-прежнему, возвращаясь из зарубежных командировок, всегда спешил на беседу к дяде Зине с обязательной пачкой табака.

Как-то, прилетев из Вьетнама, я поведал ему, каковы сайгонские девушки.

– Они такие махонькие, что даже жалко их становится. Я заказывал их себе в номер сразу по десять «штук». Они все убирались в джакузи вместе со мной, и я напоминал облепленную мухами каплю меда на подоконнике.

От такого сравнения дядя Зина долго смеялся и, кашляя от вьетнамского бамбукового табака, спрашивал:

– И что они?

– В смысле «что»? – как бы не понимая, о чем он меня спрашивает, отвечал я ему вопросом на вопрос.

– Ну как они там, в твоей джакузе?

– Не знаю, я уснул, – сказал я и хитро посмотрел на дядю Зину.

И мы оба рассмеялись, прекрасно понимая, что уснуть в обществе даже одной красавицы невозможно, не говоря уже о десяти.

Как-то раз холодной осенью, 7 ноября, в День согласия и примирения, греясь в теплой, уютной будочке дяди Зины, я слушал его рассказы о нашем земляке, известном революционере, приложившем не мало сил к возникновению этого праздника еще тогда, в октябре семнадцатого года.

– И откуда только берутся революционеры? – вырвалось у меня.

– Ищи изгоев – найдешь революционеров.

«Коротко и ясно, – думал я после. – И как точно».

А однажды, в продолжение этой темы, я не выдержал и спросил:

– Дядя Зина, а почему все же не любят евреев?

– Видишь ли, еврейская кровь в крови других наций – это как добрый навоз, полезное удобрение для богатого урожая. Но когда такого удобрения слишком много и уже не видно, где же сама почва, а где навоз, то это уже не удобрение, это уже нечто другое, дурно пахнущее. А когда это «другое» не дает дышать, кто же его будет любить?

Тема эта была очень деликатная.

Поэтому ни я, ни дядя Зина, один раз затронув, никогда ее дальше не развивали.

Особенно мне запомнился наш последний разговор.

Хотя никто из нас не знал, что он будет последним.

Я тогда спросил дядю Зину:

– Ответь, вот мы знаем друг друга, кажется, больше тридцати лет, и, сколько я себя помню, ты ни разу не пожаловался на свою жизнь, на невзгоды вокруг тебя, почему?

– А что мне жаловаться? У меня все хорошо.

Я удивился.

– Что, в твоей жизни не было ни горя, ни боли?

Дядя Зина, видимо задетый моим вопросом, отложил в сторону ботинок и молоток, посмотрел на меня и ответил:

– Видишь ли, мой мальчик, я считаю, что мир, в котором я родился, совершенен, раз я в нем прожил столько лет. А поняв это, живу в нем спокойно, принимая таким, каков он есть: и с хорошими, и с плохими сторонами. Без горя нет счастья, а без счастья нет горя. Если поймешь это, тогда и ты будешь жить в покое и согласии с этим миром, так же счастливо, как и я. Наш земной мир самый прекрасный, самый совершенный, и жить в нем – одно удовольствие.

Это были последние слова, услышанные мной от дяди Зины.

Я часто думал, откуда у этого человека, всю жизнь просидевшего в сапожной будке ради заработка для своей большой семьи, столько мудрости и житейского опыта? Сам он об этом молчал, а спросить его я не успел.

Умер он, когда я был в очередной командировке за границей.

Традиционно я вез ему пачку табака и был поражен, когда на месте сапожной будки увидел в асфальте рваный прямоугольник.

Первое, что пришло мне в голову: «Какая же она была маленькая, эта будка сапожника».

Второе: «Значит, дядя Зина умер, раз снесли его будку».

Я побывал на его могиле, где был установлен памятник со звездой Давида.

На нем был портрет дяди Зины, его фамилия, имя, отчество, даты рождения и смерти. Еще ниже на памятнике осталось место, куда так и просилась еще одна надпись.

Я присел на корточки и аккуратно подписал авторучкой: «Здесь лежит сапожник дядя Зина, который искренне любил наш удивительный мир, а я любил его, самого прекрасного и мудрого человека на этой планете».