Текст книги "Персиковый сад (сборник)"

Раечка

…Не надо было мне впускать их в избу, прости, Господи, ряженых-то этих! Мой грех, мой… Думала, как лучше, а вышло, гляди, совсем наоборот. Вот расскажу по порядку.

В эту войну было. Декабрь студеный выдался. Как говорится, и холодно, и голодно. Оно бы все ничего, да остались в доме одни бабы – сынков-то моих на войну взяли. А дочки при мне, да… У меня ведь три их, дочки-то, так и управлялись.

Вот, помню, незадолго до Рождества приходит средняя моя, Аннушка, с работы, в строчевышивальной артели она трудилась, что в селе у нас за оврагом, и говорит:

– Можно, мама, я Раечку к нам домой привезу?

Я про Раечку эту уж слыхала, девчушку так звали, татарочку. То ли потерялась, не знаю, всяко в войну-то случалось. Вот и пристроили девчушечку в артель, там она и жила в сторожке. Аннушка сказывала, будто заболела Раечка крепко, а ухаживать за ней некому. Оно и понятно, у всякого в такую годину свои заботы. Да… Что ж, думаю, ртом больше, ртом меньше – какая разница, а все же за девчонкой догляд будет.

– Привози, – отвечаю, – чего уж там, привози. Чай, проживем.

На другой день сосед Павел Арсентич, инвалид, лошадку запряг, и съездили за ней. Я у печки возилась, слышу дверь: бух! Оглянулась – с морозу в избе пар, целое облако, а в нем Аннушка моя да с ней девчонка годов двенадцати-тринадцати. Тонюсенькая, что твоя камышинка! Одни глаза вроде как во все лицо. Да, глаза… Глаза-то у нее большие были, черные, горячие такие…

– Здравствуйте, – говорит.

Вижу, стесняется девчушка. Надо, смекаю, с ней поласковей.

– Здравствуй, – говорю, – доченька. Озябла, поди?

– Иок, – отвечает, – и опять застеснялась. – Зима холодный.

– Ну, проходи, у печки вон погрейся. Скоро обедать станем.

Так мы с Раечкой и познакомились. Оно конечно, привязалась я к ней, жалела, видит Бог… Да и она поначалу дичилась, а потом ничего, пообвыкла и открыла сердце-то. Доброе оно у нее было, чистое. Все языку меня своему обучала, что как называется, как говорится.

– Исямисис, – говорит, – здравствуйте.

– Исямисис, – повторяю.

Она смеется. Будто колоколец серебряный по избе. И я за ней, грешница. Да… А хворь в ней все одно сидела, притаилась только. Чем болела Раечка, не знаю, а так, что-то вроде лихорадки какой. Днем ничего, а к ночи – как огонь, глаза-то, бывало, так и жгут, и ко лбу не притронешься. Уж я, грешница, по-всякому ее лечила: и баней, и травами – без толку. Знахарка была в соседней деревне, Рачихой звали, да померла на Казанскую, а фершал наш Кузьма Иваныч и трезвый-то ничего не знает, а уж пьяный так совсем дурак дураком. Правда, приводила его, оставил порошков каких-то, да я давать-то их Раечке побоялась.

Скоро совсем девчушке плохо сделалось – все больше лежала, к теплу тянулась, а то наоборот – жарко ей становилось, ровно в бане. Да… Личико-то осунулось, и ручонки, помню, поверх одеяла лежат тоненькие, прозрачные даже… Прости, Господи…

Тут Святки. Вот я и впустила тогда ряженых.

Война войной, а ребятишкам все одно надо. Ходят по деревне, где споют, где спляшут. За это им кто чего подаст: хлебца там, картошки горяченькой – все еда. Чем богаты, тем и рады.

И к нам заявились. Я было сперва не хотела впускать: нашумят, дескать, холоду нанесут, а потом думаю, что же, пусть поглядит Раечка-то, может, сердешной и веселее станет.

– Открой, – говорю Катюшке. Это моя младшенькая. – Пусть заходят.

Их было человек пять-шесть. Война, понятно. Разве раньше так было! Помню, соберемся мы, девчонки, вечером, а мороз трещит, звезды колючие, снег под ногами что твой поросенок взвизгивает, и по деревне. А парни за нами… Ну, не про то речь. Так вот, влетели эти мальчишки, все в снегу, рожицы сажей вымазаны, у одного подушка под пальтишком засунута, другой в шубе наизнанку. Пляшут, визжат – чертенята, да и только!.. Смешно, хотя и заплакать впору. Да что там!..

Вижу, Раечка моя сначала вроде как испугалась, а потом, видно, поняла, что это игра такая. Смотрит, радуется, аж привстала на кровати-то. Щеки раскраснелись, а глазенки – как твои фонарики. И в ладошки хлопает. Вот, думаю, и ладно – все праздник сердешной. Измучилась, чай, душа у нее на чужбине, без родителей, да хворость еще эта…

Ушли ряженые, я и спрашиваю:

– Что, Раечка, у вас, чай, такого-то нету?

– Йок, – отвечает, – нет, апа.

Это она меня так называла – апой. Бабушкой, значит, по-ихнему.

– То-то, – говорю. – Понравилось?

– Понравилось. Смешной мальчики…

И легла спать, но успокоиться весь вечер не могла, крепко ее плясуны чумазые разволновали. Все расспрашивала, что за ряженые, зачем по домам ходят, ну и все такое прочее. Я сидела возле нее и рассказывала про звезды колючие, лучистые, про Рождество, Святки, про молодость свою. Она мне «Рахмат! Рахмат!» шепчет.

Уже я знала, что это по-татарски «спасибо».

– Да мне-то за что спасибо, доченька? Это вон ряженым…

– Я знаю, знаю, – говорит. – Ты, тетя Маша, хороший. У тебя сердце добрый…

И ведь дура я, дура, рассудила, на пользу, дескать, радость-то, на поправку дело пойдет. Ан нет. Совсем даже наоборот. После этого вечера в два дня, как свечечка, истаяла, Царство ей Небесное, хоть и некрещеной померла…

Последний наш разговор мне часто вспоминается. Вроде и никчемный разговор был, а вот запомнился крепко.

Утром Раечке полегчало. То все бредила, лопотала по-своему: «Эти!.. Эни!..» Это она маму с тятей звала, ну, как все дети. Да… А тут отпустила ее хворь. Лежит, помню, улыбается, покушала даже малость. Из окуньков, что Павел Арсентич принес, ухи я сварила.

Дома никого, дочки мои на работе, дай, думаю, полы помою. Вот и скребу половицы, а Раечка глядела на меня, глядела да и говорит:

– Не умеешь ты, тетя Маша, полы мыть!

Смешно мне стало: это я-то не умею!

– А сама ты-то умеешь? – спрашиваю.

– Умею.

– Ну вот, поправишься и меня научишь.

– Э-е, я люблю дома чисто-чисто! Секрет знаю. Тебе расскажу.

– Вот, – говорю, – и ладно.

– Теть Маш? – спрашивает.

– Ай?

– Я покреститься хочу. В веру вашу…

– Ну что ж, – отвечаю, – это можно. Вот поправишься…

Она затихла. Уснула, думаю. Домыла полы, подошла к ней, а она уж холодная…

Вот такая история. Известно, чему быть, тому не миновать, а все ж ну как не впустила бы я тогда ряженых, вдруг оно все по-иному бы обернулось и поправилась моя Раечка? Али зря себя мучаю, так-то думая? Может, и не зря? Может, нужна была девчушке радость эта светлая? Один Бог знает. И забыть бы, да нет, сколько годов прошло, а не забывается.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную…» Ведь еще раз взяла грех на душу. Раечка-то померла некрещеной. Что делать? Как схоронить? В нашей деревне, да и в селе, не то чтобы татарского кладбища, у нас и татар-то сроду не было. Ну и решилась я, положили Раечку в нашу могилку, там у меня и мама, и отец, и сестра… И сама в нее лягу, когда час придет.

А пока вот уж лет пятнадцать в поминальнике Раечка у меня записана, там, где мама, тятя, сестра, муж Алексей Иваныч и сынки мои оба, Александр и Ванюшка, с войны не вернувшиеся. И Раечка. Ведь перед смертью-то хотела она святое крещение принять. Прости, Господи! А что? Тоже, однако, дитя Божье.

Корова

Чу! Барабанка: данг-данг, дан-дан-данг… Это Сережка Синица, пастух наш, стадо собирает. Мастер он, Сережка-то, барабанить. Такую музыку на своей доске выстукивает, что любо-дорого! Как услышу, все – пора, значит, корову со двора провожать. Божий день начался.

У меня нонче хлопот, однако, немного – одна живу. В старое время да, семья большая была: пятерых ребятишек Господь дал. Муж мой, Алексей Иваныч, Царство ему Небесное, мужик был справный. Извозом занимался – почту из села доставлял по назначению. Ну и там товаришко какой, седоков-попутчиков для веселия.

Ладно жили: небогато, а по миру не ходили. Оно, конечно, всякое случалось, Алексей Иваныч-то, что греха таить, нравный был. Ну да дело прошлое…

Не стало Алексея, а у меня на руках пятеро. Не жизнь – слезы. И реветь-то некогда. Выросли детки мои, однако. Всех подняла. Два сына – Александр и Ванюшка. Александр-то на все руки оказался мастер. Какие гитары да балалайки мастерил, любо-дорого! А Ванюшка, тот другой – сызмальства все больше в церкви, службу любил, и батюшка его отмечал. Бывало, запоет дома – всю обедню и за попа, и за дьякона исполнит. Хорошо пел.

Вот, значит, наградил меня Бог сынками-то… Оба с другой войны не вернулись. Александр под Москвой погиб, Ванюшка, Иван то есть, под Новгородом…

А дочки у меня три. Тоже одна к одной, не нарадуюсь. Старшая – рукодельница, такие кружева вяжет, любо-дорого! Средняя – работящая, душой к Богу тянется. А младшая – та до книжек охотница. Сама я не шибко грамоту разумею, мне зачем? Молитвы помню да Святое Писание немного разбираю, куда больше? А она мне читала книжки разные. Любо-дорого. Вот ведь люди, слова-то какие находят – складные да добрые, аж сердце, бывало, защемит.

 
Кто Царь-колокол подымет?
Кто Царь-пушку повернет?
Шляпы кто, гордец, не снимет
У святых в Кремле ворот.
 

Ф.И. Глинка. Родина

Это она в девчонках учила, я и запомнила. А потом другие книжки читала вслух, про этого, помню, про графа французского, ну, который в темнице много лет томился, а невеста его замуж выскочила. Известно, французы…

Ну, девки, ясное дело, чуть что – и разлетелись, ровно птицы. И выходит, одна я осталась век свой доживать. Все бы ладно, да старость одолела. И не болит вроде ничего, а чувствую: силы уходят. Уходят силы-то…

В позапрошлом годе совсем было слегла. Думаю, нет, не справлюсь с хозяйством, надо корову продать. Тут и покупатель подвернулся – в деревне за лесом бабенка одна.

Только ведь ничего не вышло из моей продажи-то. А дело так было. Утром, как Сережка в барабанку застучал, начала моя корова волноваться: известно, я ее в это время со двора провожаю, а тут нет. Мычит, сердешная, и у меня в душе что-то обрывается – жалко ведь.

Ладно. Намотала ей на рога веревку и повела, уж так я с той бабенкой сговорилась, что, мол, сама приведу корову. Вот веду, за деревню вышли, а она все назад оглядывается. Понимает, значит. А то как же, конечно, понимает. Так и идем – тяну я за веревку и плачу. Плачу и тяну. Все вспомнила – и как спасала она нас в голодные годы, и как телят рожала… Да что!

До леса дошли мы с моей коровушкой. Встала она как вкопанная, и я идти не могу, обняла ее за шею и шепчу в ухо слова какие-то, ровно дура, ничего не соображаю. И тут, видно, Господь меня услыхал да и вразумил. Да только я не столько поняла – нет, сердцем почуяла: не то делаю, нельзя мне корову продавать. Обе мы старые, вместе нам и доживать век-то.

Наревелась и повернула обратно. А и правильно. Слава Богу, как воротилась, так и хворость моя отступила. Ничего, думаю, управляюсь понемногу. Летом внучат то одна, то другая дочка привезет. Без коровы-то как? Они, детки, в городе хиленькие растут. А тут нате вам молочка парного. Когда уезжают, так не узнать – щеки что твои мячики. Любо-дорого.

Ну, с сеном, конечно, канитель. И то ничего, зятья, когда приедут, накосят, прикупаю еще, понятно. Глаза вот только мои ослабли. Плохо вижу. Да опять же что мне видеть-то? В доме своем, на дворе али в огороде и так все знаю, где что лежит. Операцию, говорят, надо делать. Куда мне? Ни к чему. И так ладно. Солнышко маленько вижу, чего же еще. Сижу на завалинке, кто идет мимо, со мной здоровается, а я их всех по голосу знаю.

– Здравствуй, бабка Марья!

Это сосед Павлушка, крыльцо мне недавно подновил.

– Доброго здоровья, Марья Петровна!

Это Софья. У колодца живет. Я к ней в баньку хожу.

– Здравствуйте, бабушка!

Светланка это, Арсентича внучка. Совсем невестой стала.

А тут слышу: данг-данг, дан-дан-данг. Сережка стадо домой гонит. Ага, надо корову встречать. Тоже дело не хитрое. Встану у двора, протяну руку и зову:

– Зорька! Зорька!

Подойдет она и ткнется губами своими мягкими мне в ладонь.

– Ну, здравствуй, Зоренька! Пошли, подою тебя.

Еще один день прожит с Божьей помощью…

2. Истории Дионисия, Иннокентия и других святых и грешных отцов

Цыганская клятва

Денис Лапин, прошу прощения, вот уже два месяца как его преподобие отец Дионисий, ранним утром Рождественского сочельника шагал в приподнятом настроении духа по заснеженной липовой аллее, ведущей от городского парка к Спасо-Преображенскому собору. Его купол, выхваченный из тьмы лучами прожекторов, был уже виден сквозь черные ветки деревьев. Снег весело поскрипывал под новыми сапогами фирмы Salamander, колюче искрился в сугробах под фонарными столбами, резными звездочками ложился на воротник дубленки, а морозный пар при дыхании вырывался изо рта бодрой тугой струей. Радостное чувство переполняло молодого священника, хотелось петь, и слова праздничного тропаря непрестанно звучали в голове в такт шагам:

– Рождество Твое, Христе Боже наш…

Праздник, собственно, и заключается в ожидании праздника.

Хорошо, думал отец Дионисий, хорошо, что можно от дома до храма идти пешком, а не давиться в переполненном автобусе. Указом правящего архиерея его назначили клириком большого собора, расположенного в одном из крупных районов города и всего в двух кварталах от квартиры родителей, в которой он проживал с молодой супругой за неимением собственного жилья. Хорошо!

Хорошо, когда тебе двадцать лет, когда у тебя молодая жена и когда твоя мечта исполняется в самом начале жизненного пути. А мечта у отца Дионисия была такая: стать пастырем овец Христовых.

Хруст-хруст-хруст. Вкусно хрустит снег.

– …Возсия мирови свет разума…

Хруст…

В то время как одноклассники мечтали о карьере юристов, бизнесменов, а некоторые еще по старинке врачей и даже космонавтов, Денис Лапин грезил служением Церкви. И, наблюдая за стареньким отцом Сергием, на исповедь к которому тайком от родителей водила маленького Дениску бабушка, он ни о чем другом не помышлял. И потом, в семинарии, куда он, преодолев твердыню родительского сопротивления, все-таки поступил, виделось ему, как в полном облачении с крестом в руках выходит он на амвон и, обращаясь к народу, говорит такие слова, такие, от которых сердце начинает биться чаще, а на глаза наворачиваются слезы.

Денис представлял себя то Иоанном Кронштадтским, то Иоанном Крестьянкиным, то Николаем Японским, то Андреем Кураевым. Он утешал людей в скорбях и проповедовал Слово Божье, он исцелял больных и обращал на путь истины заблудших. Сердце горело в груди и рвалось в бой. Посрамленные рериховцы толпой возвращались в лоно Церкви, кришнаиты каялись в ереси и молились Христу, пустоглазые адепты «Церкви Объединения» публично отрекались от корейского мессии и, взявшись за руки, как первоклашки, устремлялись к Мессии истинному… Жатвы-то сколько! А он – делатель на этой жатве. «Воин Христа Бога нашего»![1]1
  Слова молитвы из Таинства Крещения. (Прим. авт.)


[Закрыть] И от радости у него перехватывало горло.

– …В нем бо звездам служащий, звездою учахуся…

Хорошо быть молодым! Как поется в песне: просто лучше не бывает.

Еще в семинарии, изучая пастырское богословие, он определил у себя все семь признаков, говорящих, по слову апостола, о наличии вкуса к священству. Ему хотелось, как писал отец Сергий Булгаков, служить Богу и врачевать души человеческие, возрождать их для Царствия Божьего. С детства христианство было для него единственным ключом к познанию мира. Этот ключ он с радостью отдал бы первому встречному, лишь бы тот захотел открыть дверь, за которой лежали приготовленные для него все сокровища мира – и дольнего, и горнего.

Хруст-хруст. Хорошо быть молодым…

Первые месяцы службы в соборе несколько остудили его пылкое воображение, но не разрушили идеального представления о пастырском служении. Череда есть череда: литургия, исповедь, крещение, венчание, отпевание – с непривычки еле ноги к вечеру волочишь, тут уж не до обдумывания сердцезажигательных проповедей – с женой бы поговорить по душам!

С матушкой ему повезло. Избранницу звали Валентина, она окончила епархиальное училище и, благодаря святителю Филарету, придумавшему когда-то эту форму обучения для девушек, и нынешнему архиерею, возродившему ее после векового забвения, была готова нести крест помощницы мужа-священника безропотно и достойно. Валентина немного и втайне гордилась, что муж у нее такой молодой, красивый, умный, такой… стройный в своей черной рясе, такой голосистый и рассудительный. Вон сколько к нему людей после службы подходят, сколь обширными знаниями надо обладать, чтобы отвечать на многочисленные и, безусловно, сложные вопросы духовной жизни!

Сам отец Дионисий ждал таких вопросов и готовился к ним, но в жизни оказалось все много прозаичнее. За два месяца только однажды после службы к нему подошел молодой мужчина интеллигентного вида и спросил, как Церковь относится к таким произведениям, как «Мастер и Маргарита» Булгакова? С вдохновением отец Дионисий принялся было излагать свою точку зрения на инфернальную литературу вообще и на булгаковский роман в частности, но мужчина прервал его и сказал, что иеромонах такой-то, ссылаясь на христианскую аскетику и учение Святых Отцов, запретил ему читать романы, а заодно слушать современную музыку и посещать театр. «Читай Священное Писание и слушай церковное пение, остальное все от лукавого!» – такой совет получил он от черноризца. «Вот как ваша Церковь смотрит на культуру!» – подвел итог мужчина и, махнув рукой, ушел, недовольный. Отец Дионисий так и не понял, чего же он хотел услышать от него, зачем спрашивал, если не дождался ответа.

Правда, один раз в полупустой маршрутке он не удержался и вступил в спор с двумя молодыми мормонами, активно охмурявшими девушку на заднем сиденье. К несчастью, старейшины Виктор и Николай быстро ретировались, сославшись на то, что им надо выходить, а распалившийся отец Дионисий еще долго рассказывал обалдевшей девице о жутких традициях «святых последних дней». Он так увлекся, что проехал свою остановку.

В основном же вопросы прихожан были о еде, о детях, о пьющих мужьях и разводе с ними, о поминках в пост и происках колдуньи-соседки… Денис огорчался, но не унывал, отвечал, следуя апостолу, сдержанно, со смирением, справедливо полагая, что все у него еще впереди. Видавшие виды пожилые священники подшучивали над его юношеской восторженностью, но не зло, потому что помнили себя в этом возрасте, а он на них за это не обижался, да к тому же, обладая чувством юмора, умел ответить на шутку шуткой.

Богослужение в сочельник Денису нравилось всегда. И в детстве, когда бабушка оставляла его одного посреди храма, и он стоял, задрав голову, маленький, ниже аналоя, и замирал в восторге, глядя на вдохновенные лики евангелистов под сводами в таинственном полумраке. И позже, когда уже юношей читал на клиросе псалмы или выносил из алтаря свечу перед Евангелием. А теперь ему впервые, как священнику, самостоятельно предстояло служить Царские часы навечерия.

– …Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока… – напевал про себя отец Дионисий под хруст снега. Хорошо! Утром накануне Рождества в церкви народу немного, и потому служба какая-то очень личная, будто для тебя одного совершается. И алтарь, и клирос сходятся посреди храма. Евангельские тексты торжественно звучат в тишине. Слышно, как потрескивают свечи, и в свежем утреннем воздухе тонко пахнет ладаном. Белые ризы и стихари словно инеем покрыты – того и гляди тоже захрустят.

Все это представлялось мысленному взору отца Дионисия, пока он шел по аллее к собору. Время от времени он косил глазами на верхнюю губу, легкий пушок на которой покрылся инеем и казался белыми густыми усами. Это смешило священника, и он улыбался, радуясь морозному утру, наступающему Рождеству, самой жизни, в которой все было хорошо и понятно. Мороз чуть-чуть пощипывал еще не обросшие бородой щеки, прихватывал кончики ушей.

– …И Тебе ведети с высоты Востока. Господи, слава Тебе!..

В этот ранний час прохожих было мало, и потому отец Дионисий вздрогнул, когда посреди аллеи, словно ниоткуда, прямо перед ним возникли три цыганки.

– Угости сигареткой, дорогой! – обратилась к отцу Дионисию одна из них, что помоложе.

– Не курю, – коротко ответил он.

– А спросить у тебя можно? – вступила в разговор другая, полная, в нутриевой шубе до земли.

Чем заканчиваются подобные разговоры, он знал и потому продолжал идти как бы не слыша.

– Дай десять рублей ребенку на молоко, – попросила первая. Молодые глаза ее задорно блестели.

И тут отец Дионисий не выдержал.

– Да у тебя и ребенка-то никакого нет! – с укоризной в голосе произнес он.

– Почему нет? – искренне удивилась цыганка. – Есть. Дочка у меня… Слушай, дорогой…

Третья цыганка выглядела старше своих товарок. Она молча шла рядом, и лицо ее в большом пуховом платке трудно было разглядеть.

– Слушай, дорогой, – продолжала молодая цыганка, – хочешь, я тебе погадаю? Скажу все, что тебя ждет в будущем.

Отец Дионисий рассмеялся.

– Это один Господь знает. Куда уж тебе!

– Ты в Бога веришь, парень? – спросила вдруг молчавшая до сих пор закутанная в платок цыганка.

– Я – священник! – радостно сообщил он, и в голосе его прозвучала гордость.

Цыганки остановились. Встал и отец Дионисий: любопытно, что же будет дальше?

– Э-э, дорогой, – протянула вторая цыганка, как ему показалось, несколько разочарованно. – Что ж ты сразу не сказал? Иди, дорогой, куда шел!

– С праздником, ромалы-чавалы! – весело поздравил растерявшихся цыганок отец Дионисий. – С наступающим Рождеством Христовым!

Цыганки залопотали по-своему, громко засмеялись и отправились по аллее в противоположную сторону. Только та, что постарше, задержалась на миг, словно хотела о чем-то спросить – так показалось отцу Дионисию, – но не спросила, повернулась и пошла вслед за подругами.

– Дева днесь Пресущественнаго раждает… – попытался продолжить мысленное пение отец Дионисий, но что-то мешало ему. То ли перепалка с цыганками нарушила песенный настрой, то ли третий глас праздничного кондака не совпадал с походкой. «Надо бы в рясе ходить на службу, – подумал он. – Действительно, одежда священника – своего рода проповедь…» Додумать мысль он не успел, потому что подошел к собору.

Там все было так, как представлялось отцу Дионисию: тихо, празднично, малолюдно. На службу Царских часов народу ходит немного. Люди дома готовятся к празднику. А вот уж с вечера да ночью тут все, верующие и неверующие, в храм явятся, яблоку негде будет упасть, почти как на Пасху. Правда, разойдутся гораздо раньше.

В этом году Рождество выпало на среду, что значительно усложняло службу в сочельник: к Царским часам присоединяются изобразительные и вечерня с литургией святого Василия Великого. Отец Дионисий с вечера несколько раз прочел порядок службы и даже мысленно представил, как он будет ее совершать, – получалось неплохо. Правда, стоять у престола в одиночестве он будет недолго – после изобразительных службу возглавит опытный священник, протоиерей Николай Юницкий, но все равно: навечерие-то предстояло начинать ему! Он волновался.

Все прошло тихо и спокойно. После Царских часов отец Дионисий вернулся в алтарь, а когда певчие запели «Во царствии Твоем…» и алтарник открыл завесу, к престолу встал отец Николай. Дальше можно было не волноваться. На паремиях отец Дионисий с чувством пел в алтаре: «С ними же помилуй нас» и «Жизнодавче, слава Тебе». Сердце его преисполнилось радости. А когда по отпусте литургии поставили свечу перед иконой Рождества Христова на центральном аналое и они с отцом Николаем и дьяконом Евгением спели тропарь и кондак праздника, он почувствовал такой прилив сил, что хоть служи заново.

Разговевшись коливом, отец Дионисий сходил домой, немного отдохнул, а в одиннадцать часов вечера вернулся в собор. На паперти в ярком свете фонарей пританцовывали нищие. Их морозом не испугаешь. Знают: на праздник люди широко открывают кошельки.

– Помолись, отче святый, о мне, грешном! – театрально произнес пьяненький Михалыч, нищий в зеленом женском пальто. – И пожертвуй на хлеб насущный убогому.

– Это ты, что ли, убогий, Михалыч? – усмехнулся отец Дионисий.

– А то кто же? Аз есмь…

– Убогий – значит у Бога на примете, а ты у милиции на учете!

– Грешен, батюшка! А все же праздника ради… Христос воскрес… То есть, я хотел сказать, родился!..

– Хватит, Михалыч, не богохульствуй!

В храме было многолюдно: кто-то заказывал поминовения, кто-то ставил на подсвечниках возле икон свечи, кто-то просто стоял в ожидании службы. В арках правого и левого приделов алтарники уже выставили аналои для исповеди, за одним из которых предстояло занять место и отцу Дионисию: исповедников после поста было предостаточно.

Не успел он вынести из алтаря крест и Евангелие и прочесть молитвы перед исповедью, как сквозь народ к аналою протолкалась цыганская семья. К своему удивлению, в цыганке отец Дионисий узнал одну из утренних знакомых – старшую, ту, что была закутана в пуховый платок. Сейчас платка на ней не было, голову цыганки покрывала яркая, красная с черным, шаль. Она посмотрела на священника – в глазах мелькнуло удивление и сразу погасло. Женщина что-то шепнула одному из троих черноглазых малышей, что держались за подол ее широченной юбки, и они вмиг исчезли за спиной матери. Чуть отодвинув цыганку в сторону, к аналою придвинулся, по всей видимости, ее муж, видный цыган лет сорока в распахнутом полушубке.

– На исповедь? – строго спросил отец Дионисий. – Тогда вставайте сюда. – Он показал на стоящих в очереди людей. – Все ждут, и вы подождите.

Цыган кашлянул в кулак.

– Нет, отец. Нам, это… – Он замялся. – Нам молитву Василя…

– Какую молитву? – не понял отец Дионисий.

– Василя… Прочитай жене, ради Бога. Молитву святого Василя…

Никакой «молитвы Василя» отец Дионисий не знал да и припомнить таковую не мог. Что делать? И люди, как назло, смотрят. Отец Дионисий почувствовал, что краснеет, и, чтобы не ударить в грязь лицом, сказал:

– Сейчас. Подождите немного. Посмотрю в старой книге.

Цыгане согласно закивали, а он пошел в комнату священников. Протоиерей Николай Юницкий после утренней службы домой не уходил, отдыхал здесь. Он сидел в кресле у стола, на котором горела настольная лампа с зеленым абажуром, и читал, сдвинув очки на кончик носа, новый номер «Фомы».

– Цыгане, говоришь? – отрываясь от журнала, переспросил он. – Ясно. На Рождество они всегда являются чуть ли не табором. Это у них любимый праздник. И что же?

– Молитву какую-то спрашивают… Василя.

– Какую-какую молитву? – заинтересовался Юницкий.

– Святого Василя, – недоуменно пожал плечами отец Дионисий.

Протоиерей задумчиво почесал бороду.

– Может, святого Василия Великого?

– Точно! – обрадовался отец Дионисий и хлопнул себя по лбу. – Конечно, святого Василия Великого. Как я сам не догадался?!

Он уже хотел бежать в храм, но Юницкий остановил его:

– А зачем им эта молитва, ты спросил?

– Нет, не успел еще…

– А ты сам-то помнишь ее?

Отец Дионисий отрицательно покачал головой.

– Посмотри в требнике. Молитва святого Василия особенная, заклинательного содержания. Что у цыган за надобность в такой молитве, узнай-ка.

– Хорошо, – согласился отец Дионисий и отправился в собор.

Цыгане терпеливо ждали у аналоя.

Отец Дионисий открыл требник и нашел по содержанию нужную молитву. Она называлась «Молитва запрещательная святаго Василия над страждущими от демонов». Ничего себе! Кем-кем, а экзорцистом он прослыть не хотел. Пусть уж сей род изгоняется постом и молитвой, но без его помощи. Демоны – это вам не сектанты. Тут отец Дионисий свои силы не переоценивал.

Подозвав мужа с женой как можно ближе, чтобы не было слышно прихожанам, отец Дионисий спросил:

– Что у вас произошло?

– Нам сказали, нужно молитву святого Василя, – твердил свое цыган.

– Я эту молитву читать не буду, пока не объясните, в чем дело! – отрезал отец Дионисий.

Тут заговорила цыганка:

– Муж, вот он, меня обидел. Крепко обидел.

– Ну и что?

– Это три дня назад было. Я очень разозлилась на него, понимаешь?

– Нет, не понимаю, – сказал отец Дионисий, поглядывая на все увеличивающуюся очередь исповедников. – Не понимаю, при чем тут молитва, да еще такая!

– Э-э, погоди! – снова вступил в разговор цыган. – Я правда обидел ее. А она поклялась не кормить меня больше обедом.

– Так. И что?

– Как «что»? Третий день голодный хожу! Ладно бы один я, а то и дети тоже. Понимаешь? Не готовит еду. Она клятву дала – не может нарушить. Прочитай скорее молитву, пусть детей накормит. И меня, конечно!

Хоть стой, хоть падай. Отец Дионисий чуть не рассмеялся, но сдержал себя, сохраняя солидность.

– Иди сюда, – велел он цыганке. – Наклони голову. Каешься, что так поступила?

– Каюсь, батюшка. Виновата. Но пусть он меня не обижает, а то…

– Стоп! – остановил отец Дионисий готовую к новой клятве цыганку. – Клясться – большой грех, запомни. Запомнила?

– Запомнила.

– Ну вот.

Он открыл в требнике молитву «о дерзостно клянущихся» и прочел ее над головой цыганки.

– Все. Иди и больше так не делай!

– Эй, спасибо! Спасибо, батюшка! – радостно сказал цыган и, схватив жену за рукав, потащил к выходу из храма.

Трое цыганят едва поспевали за родителями.

Отец Дионисий смотрел им вслед и думал, что, конечно, сражаться с сектантами дело важное, но и простым людям помогать хорошо: на душе теплее становится, а это, наверное, и есть Божья благодать. Он посмотрел на очередь исповедников и вздохнул: уж сегодня-то в ищущих помощи недостатка не будет!