Текст книги "Апокриф"

* * *

Лорри заступила в ночную смену и сидела за столиком дежурной сестры, стоявшем в длиннющем больничном коридоре, по одной стене которого выстроились высокие крашеные белой краской двери палат, а по другой – им противостояла шеренга тоже высоких окон, выходивших в госпитальный парк. Девушка, сверяясь с таблицей назначений, раскладывала по маленьким пластиковым контейнерам таблетки, которые больные должны будут принять утром. Контейнеры имели цилиндрическую форму, и каждый из них был снабжен наклейкой из медицинского пластыря, на котором обозначалась фамилия пациента.

Суперинтендент, плотный невысокий мужчина лет тридцати пяти, запахнутый в неопределенного цвета больничный халат, сидел за спиной у Лорри, на подоконнике у приоткрытого окна, за которым различалась темная крона дерева на фоне почти погасшего неба. Ему хотелось курить, но курить можно было только в туалете или на лестничной площадке. Однако, Лорри в указанных местах не обитала, а наблюдать ее, грациозно сидящую на винтовом табурете, следить за движениями ее лопаток под тонкой тканью халата (вот интересно: халат – на голое тело?), за колебаниями выбившихся из-под белой шапочки прядей волос на склонившейся в работе красивой шее, обонять чуть заметный аромат ее духов, приятно разнообразивший стандартные больничные запахи… – это, знаете, вполне достойная конкуренция удовольствию от сигареты! Поэтому суперинтендент продолжал, как приклеенный, сидеть на подоконнике, подпирая себя костылем и раскачивая единственной имевшейся у него ногой, одетой в синюю пижамную брючину и обутой в разношенную тапку.

– Дитя мое, – покровительственно говорил он, – ваши недоумения вполне понятны…

Но – никакой мистики. Все просто, как лом в поперечном разрезе. Ведь как, моя милая, подсчитываются потери на поле боя? Свои – понятное дело. Даже если тела, так сказать, нет, списки подразделения – в наличии! Кого нет – тот и в нетях. Другое дело, куда его писать, голубчика, – продолжал суперинтендент, слегка бравируя своим армейским цинизмом, – то ли – в убиенные, то ли – в плененные, то ли – в без вести пропавшие. Тут тонкое дело – политика! А вот потери вражеские – дело не столько тонкое, сколько темное. Понимаете ли, прелесть вы наша, ну не могу же я эдак, по полевому телефону у ихнего комбата взять и спросить: «А скажи-ка, братец, какова у тебя убыль от списочного состава?» А надо вам сказать, душа моя, – суперинтендент явно наслаждался, награждая Лорри все новыми и новыми ласковыми прозвищами, – от того, сколько мы накрошим супостата, зависит оценка нашей боевой, как это называется, работы. Да-а-а… А чем лучше наша боевая… что?., правильно!., работа, тем больше нам – труженикам передовой… чего?., точно!., славы, наград и поощрений. А люди мы слабые, грешные, – продолжал витийствовать одноногий вояка, – и падки до подобных маленьких радостей. Оно и понятно, поскольку приятные «сурпризы» у нас там в дефиците, а менее приятные – как раз в избытке…

Суперинтендент знал о неприятных «сурпризах», может быть, более, чем кто-либо другой, но относился к тому редкому и счастливому типу людей, которых нельзя вогнать в уныние практически никакими обстоятельствами. В любой ситуации они умудряются увидеть положительные стороны, а мысля себе будущее, всегда предполагают оптимистический сценарий.

Он совершенно случайно остался жив, выйдя из блиндажа батальонного командного пункта по малой нужде, когда в этот самый блиндаж прямым попаданием засветил крупнокалиберный снаряд. Все, кто был внутри, мгновенно обратились в прах, перемешанный с землей и бревнами наката, а суперинтендент очнулся только через два дня уже в дивизионном медицинском эвакопункте. Заподозрив недостачу, он спросил у подошедшей к нему со шприцем сестры милосердия:

– Что вы там у меня понаотрезали?

– Левую ногу по колено.

– А выше?

– А выше все цело.

– Точно – все?!

– Все! – ответила немногословная сестра, вкатывая ему в плечо содержимое шприца.

– Ну и славненько, – облегченно выдохнул суперинтендент, проваливаясь в наркотический сон.

Он как-то очень спокойно отнесся к своей инвалидности, не стенал: «О, как же я теперь буду жить!» – а напротив, все балагурил, мечтал, как ему в транспорте будут уступать место, какую большую дадут пенсию и как он теперь поступит (на четвертом десятке лет!) в любое высшее учебное заведение, куда раньше поступить ему не удавалось по причине все той же природной легкости отношения ко всему, в том числе к учению. В общем, он всячески развивал тему известной припевки: «Хорошо тому живется, у кого одна нога…»

– Так вот, – продолжал суперинтендент свое повествование для Лорри, – эту кухню понимают даже несмышленыши-взводные, только вчера выпущенные с краткосрочных курсов младших командиров. Ин-стинк-тив-но, наверное. И, если есть возможность посчитать одного покойника за двоих или даже за троих, – так и считают.

– Это как? – изумилась Лорри, не оторвавшись, однако, от своего однообразного занятия.

– Простите за грубые образы, прелесть вы наша, но, если скажем, тот же взводный видит на поле боя оторванные и совершенно бесхозные части тела, то у него есть возможность предположить, что, во-первых, сие есть останки нашего славно погибшего бойца, и, во-вторых, – что это куски бесславно загнувшегося врага. Что вы говорите? Какие ужасы я рассказываю? Нет, деточка моя, после первой же недели в окопах такие картинки перестают быть, как вы выражаетесь, «ужасами». Так – унылые будни. Так вот, даже самый бестолковый взводный понимает, что лежащую на поле боя, ну, например, ногу гораздо выгоднее считать ногой противника и, так сказать, отчитаться ею за пораженного врага. Я уверяю вас, моя несравненная, – продолжал чувствовавший себя в ударе суперинтендент петь свою жутковатую песню, только что не стихами, – найди кто-нибудь из моих субкорнетов мою собственную ногу перед бруствером родного окопа, – и любой из них, ничтоже сумняшеся, отнес бы ее на счет потерь противника. Заметьте, – не осуждаю! Ну, и далее: те же упомянутые нами разнообразные части тела можно рассмотреть как взятые из одного набора, а можно расценить как очевидное свидетельство погибели нескольких наших врагов. Как поступит взводный? Правильно поступит, я вас уверяю!

И, наконец, все, что лежит на поле боя и при визуальном осмотре через полевой бинокль может быть заподозрено в том, что является трупом противника, – будет признано таковым! Именно так, моя ненаглядная! И как раз в таком виде доклад пойдет к ротному. Ротный, уже видавший виды суперкорнет, а может, даже и субинтендент, почешет в затылке и подумает: «Чего это как-то мало мы целой ротой за целый день намесили? Стреляли, понимаешь, стреляли, а толку-то? Десяток жмуриков? Наверняка, не всех сосчитали. А несосчитанные, наверняка, в складках местности лежат совершенно бесполезно для нас. Непорядок! Накину-ка я, пожалуй, пяток… Ежели кому охота, пусть пересчитает сам! Рапорт ротных поступает ко мне, а у меня тоже затылок имеется, и, значит, есть, что чесать. Ну, вы понимаете, солнце мое, что я не хочу последним быть среди батальонных командиров и набрасываю на всякий случай процентиков десять-пятнадцать в своем боевом донесении. Однако, выше меня люди тоже не без затылков… Короче, до генштаба, рассказывают, такие цифры докатываются, что только держись. Но там, в генштабе, ясноокая вы наша, как выяснилось, не полные бестолочи сидят и понимают, что строить на подобной арифметике оперативное планирование – дело вовсе самоубийственное, и поэтому оне (опять же – рассказывают, а может, и врут!) предусмотрели соответствующие понижающие коэффициенты для разных родов войск. Коэффициент вранья называется. Ежели коэффициент, скажем, тройка – дели потери на три, где пятерка – на пять, где десятка, сами понимаете, голубка сизокрылая, – на десять… Но к пропаганде информация поступает в таком виде, в каком она пришла с мест. Более того (за что купил – за то и продаю!), у них там тоже есть свои коэффициенты – только, наоборот, повышающие… А вы, ласточка моя, головку свою прелестную ломаете: с кем это мы там все еще воюем…

Глава 12. Испытания

Из Инзо приходили редкие и довольно грустные письма. Адди, конечно, не хотела специально расстраивать свою младшую сестру, но ничем порадовать тоже не могла, а придумывать – не считала нужным. Она несколько месяцев назад перевелась на заочную форму обучения в колледже, и теперь работала полную, да еще и удлиненную, по условиям военного времени, смену на своем деревообрабатывающем комбинате. Ее, к тому же, перевели из младших мастеров в мастера цеха, – только успевай крутиться. Прибавилось и забот по дому. Так что часто писать было некогда.

«Лоррик! Дорогая моя! – рассказывал крупный твердый почерк, – ты спрашиваешь меня: как мама? К сожалению, все так же. Полтора месяца в больнице немножко ее поправили. Но, когда она выписалась домой, буквально за две недели все опять пришло в прежнее состояние и даже еще хуже. У мамы появились новые страхи – за Темара. Ведь наш братик через восемь месяцев закончит школу, и его могут забрать в армию. А если к этому времени война не закончится? Ты представляешь!? Мне тоже за него страшно. А мама просто в постоянном черном ужасе. Она даже кричать начала. Ты представляешь? Сидит, сидит, ничего не говорит и вдруг – как закричит! Или сзади подойдет, и тоже – как крикнет! Просто жутко. Это, наверное, у нее так страх накапливается, а потом прорывается, а удержать его она не может. Вот так, милая моя сестричка. Придется опять класть ее в больницу. А это – целая морока, да и ждать опять довольно долго. Бабушка тоже совсем неважно себя чувствует, но старается мне помогать. Присматривает немножко за мамой. Хорошо еще, что мама мало двигается, – просто забьется куда-нибудь и сидит. А то бабушке было бы тяжело. А оставить маму одну она боится. Боится, как бы мама с собой чего не наделала. Да и я тоже боюсь. А когда бабушка приглядывает – все-таки спокойнее. Темар тоже старается мне помогать. На рынок, в магазин, на продраспред-пункт – это все теперь он. По дому кое-что тоже научился делать. Глядишь, – мастером станет. А то сейчас с рабочими по дому сложно стало. Да и бесплатно, сама понимаешь, никто работать не станет, а с деньгами – непросто. Учиться, правда, стал похуже, но, в общем – ничего. Только бы война кончилась поскорее! Ты, моя милая Лоррик, тоже держись. Ты умница! Продолжай учиться, я тут как-нибудь справлюсь. Будем надеяться на лучшее.

Обнимаю крепко и целую, твоя Адди»

* * *

Радовать такие письма Лорри конечно не могли. Она переживала и даже чувствовала себя до некоторой степени виноватой, что не находится сейчас там, в Инзо, и не помогает Адди.

В конце лета ей удалось вырваться на несколько дней к родным, использовав недельную увольнительную от «патриотического семестра», которую ей предоставили университетская организация МС и администрация госпиталя. Собственно, с учетом времени, проведенного в дороге, она пробыла в бабушкином доме только полных четверо суток. Но и этого было достаточно, чтобы понять, каково приходится старшей сестре. Обстановка в доме, прежде всего из-за развивающейся болезни матери, была гнетущей. Госпожа Варбоди, все глубже погружаясь в пучину своей депрессии, сама того, конечно, не желая, неизбежно окрашивала быт семьи в самые мрачные тона. Она могла часами сидеть, сгорбившись где-нибудь на стуле, или на краешке кресла, или на кровати, чуть-чуть раскачивая корпусом взад-вперед и еле слышно подвывая, как-будто от зубной боли. Тут же, недалеко от дочери, и тоже молча обычно сидела и мадам Моложик, которая уже отчаялась хоть как-то, хоть незначащим разговором или ерундовым делом, – оттянуть больную от омута ее черных мыслей, в тоскливое кружение которого она неотрывно всматривалась остановившимся, полным мутного отчаяния взором.

Госпожа Варбоди почти не отреагировала на приезд Лорри, которую не видела целый год. То есть она, конечно, узнала дочь (в этом смысле ее интеллект нарушен не был), но это событие не произвело на нее того впечатления, которое должен был бы произвести на мать приезд давно отсутствовавшего любимого ребенка.

– Лоррик? – тихо, полувопросительно сказала она, прекратив свое раскачивание и подняв на остановившуюся перед ней дочь какой-то слепой взгляд. Лорри была поражена тем, как изменились глаза матери. Она помнила эти глаза блестящими, серо-голубыми, с отражающимися в них бликами яркого благополучного и веселого мира. Иногда там могли стоять слезы, но и они не затмевали прозрачности взгляда, а наоборот, могли придавать ему некую дополнительную увлекающую глубину. А теперь на Лорри смотрели совершенно незнакомые глаза, из цветовой гаммы которых как бы ушло почти все серое и прозрачное, а на первый план вылезла какая-то безликая, бледная и вроде как забеленная молоком, невыразительная голубизна. А в центре этого мертвенного обрамления оцепенело замерли тоже мутноватые, черные пятнышки зрачков.

– Лорри! – произнесла мадам Варбоди стиснутым и неестественно высоким для нее голосом. – Мы все погибнем!

– Господи! Мамулечка! – отвечала Лоррри, опустившись перед матерью на колени, взяв в свои руки кисть ее руки, – что ты такое говоришь! Почему это мы должны погибнуть?! Что это ты выдумала такое?!

– Я знаю, мы все умрем. От голода.

– Да откуда ты это взяла? Ну да, ну не легко! Но не у одних у нас так… А у нас все совсем и неплохо…

– Нет! Все ужасно! Выхода нет… А Темар? Что будет с Темаром!?

– Но, мама!!!..

Далее Лорри примерно в течение полутора часов блуждала все по тому же безнадежному кругу, который уже в течение нескольких месяцев так хорошо изучили старшая сестра, бабушка и брат, на своем опыте убедившиеся в невозможности разорвать его каким бы то ни было образом. Больная не хотела (точнее, не могла в силу особенностей своей болезни) принимать никаких аргументов, которые рисовали окружающий мир иным, чем тот – ужасный и катастрофический, – который существовал в ее сознании. Она с раздражением и даже со злобой (что тоже невероятно поразило Лорри) отвергала все попытки дочери привести разумные доводы, подтверждающие то обстоятельство, что в ближайшее время физические муки или смерть никому из семейства не грозят, что никто из них не останется без крыши над головой или без куска хлеба… В некоторых случаях мать даже неприязненно вырывала свою ладонь из рук Лорри, как будто подозревая ее в коварном обмане и иногда переходя на крик, талдычила и талдычила свое:

– Ты ничего не понимаешь!.. Нас разбомбят!.. Денег нет!.. Нам не на что жить!.. Темара заберут!.. Мы все погибнем!..

В течение этого долгого и мучительного разговора к Лорри несколько раз подходили бабушка и Адди, которые, каждая на свой лад, говорили ей по сути одно и тоже: что она занимается безнадежным и бесполезным делом. Однако Лорри, впервые столкнувшаяся с матерью, находившейся в таком состоянии, все никак не могла поверить… нет!., внутренне согласиться с тем, что дорогой ей человек настолько болен и что победить эту болезнь только доводами логики невозможно. А ей все продолжало казаться, что нужно… что можно найти некие, ну… просто более убедительные слова, которые дойдут до сознания мамы, приведут ее в чувство, вынесут из проклятого омута на свет…

Наконец внутри самой Лорри начало расти какое-то мрачное отчаяние, вызванное собственным бессилием и вопиющей иррациональностью происходившего диалога… «Как слепой с глухонемым», – мелькнуло у нее в голове. Ей стало казаться, что разговор продолжается немыслимое число часов, и она уже никогда из него не выберется. В какую-то минуту она неожиданно поймала себя на том, что готова… заорать. Заорать на маму! И еще хватить чем-нибудь об пол! Только чтобы оборвать эту бесконечную истерику ужаса…

Но в это время подошла Адди, очень крепко и решительно взяла Лорри за руку повыше локтя, и со словами: «Хватит! Ты мне нужна», – подняла сестру с пола, где она все это время просидела в довольно напряженной и неудобной позе, и почти насильно вытащила ее из комнаты. В дверях Лорри успела оглянуться: мама, сгорбившись, сидела на стуле и, чуть-чуть раскачивая корпусом взад-вперед, еле слышно подвывала как будто от зубной боли…

* * *

Сестры сидели на кухне. Адди поставила перед Лорри большой хрустальный стакан с толстенным дном и налила в него на палец горькой «версенской» настойки.

– Адди!! – Лорри с удивлением уставилась на сестру.

– Давай, давай! Можно. Даже нужно! Я и себе налью.

Адди поставила на стол еще один такой же стакан, тоже налила в него на палец и первая выпила.

– Давай, давай, Лорри! Чего там нюхать! Глотком! Вот так!

Лорри еще ни разу не пила столь крепких напитков. Ге опыт в этом деле ограничивался пивом или легким виноградным вином на студенческих вечеринках. Поэтому, глотнув огненной жидкости, она поперхнулась, закашлялась, замахала ладонью перед открытым ртом. Адди сунула ей в рот крупную маринованную оливку: «Закуси!»

Лорри прислушивалась к своим ощущениям. Чувство горечи во рту и спазм в горле быстро проходили. Оставалось неожиданно приятное послевкусье и ощущение расслабляющего, приятно пекущего тепла, растекающегося по внутренностям. Только теперь она вдруг поняла, насколько сильное нервное напряжение накопилось у нее за время всего лишь одного разговора с матерью и подумала, что разрядка, хотя бы и с помощью водки, действительно была как нельзя кстати. «А как же тогда Адди достается!» – пришло ей в голову. Она снова подняла глаза на сестру, думая сказать ей об этом, но та заговорила сама:

– Вот так и живем, сестричка! А ты больше не экспериментируй. Я имею ввиду – с мамой. Это бесполезно, поверь. Болезнь, понимаешь? Мне психиатр, который маму наблюдает, вообще сказал, что депрессия – заразная вещь. Глубоко вникать в переживания больного родственникам, по возможности, не следует. Можно самим свихнуться. Кормить, поить – да, лечить – да, ухаживать – да, а вот пытаться переубедить больного – ненужная трата собственных психических сил. Поняла?

– На словах понятно, но трудно как-то принять это, Адди! Я ведь, когда уезжала прошлым летом, – она еще совсем нормальной была. Поверить невозможно…

– Я тоже сначала все не верила… Но потом – пришлось… А теперь уже как-то и привыкла. Темару вот тоже, не просто. Сама знаешь, ему вот-вот семнадцать, самое загульное время: ребята, девчонки… а тут дома – такое. Мы даже в гости пригласить никого не можем. Ты еще не знаешь, а ведь мама очень агрессивная стала ко всем чужим. Ей кажется, что все, кто к нам приходит – или нас «объедают», или еще как-нибудь обмануть хотят… Просто бзик! Мамуля такой концерт может устроить, только держись. Темар, понятное дело, любую возможность уйти из дома использует…

– Слушай, Адди, а может, мне взять академический отпуск… хотя бы на год, и пожить здесь? Вдвоем нам с тобой легче будет. Я и работу себе найду. В госпитале каком-нибудь, или в больнице…

– Вот еще! – немедленно отозвалась Адди. – Глупости какие выдумываешь. Еще одна с ума сошла! И не вздумай!! Тебе год осталось учиться – вот и учись! А там видно будет…

– Но, Адди!

– Я сказала: нет! Значит, нет! Справлюсь. Давай лучше еще по одной, пока Темар не пришел.

* * *

А Темар за прошедший год из совсем мальчишки превратился в почти оформившегося и вполне ладного молодого человека. И голос у него окончательно сломался, став уже совершенно мужским, и куда-то ушла его вечная котеночья ласковость, за которую в прошлые годы Лорри часто дразнила его: «Ой! Какие телячьи нежности!» Он перестал мгновенно менять свои мнения в зависимости от того, что только что услышал из уст авторитетного для него человека, и уже не вываливал даже перед близкими людьми все свои переживания и впечатления, принесенные из мира, лежавшего за стенами дома.

У Темара явно возникла сфера личной жизни и собственных интересов, к которым он очень осторожно и только по собственному усмотрению допускал кого бы то ни было, а также сформировались (подумать только!) идеологические убеждения и даже политические пристрастия, некоторые из которых просто поразили Лорри.

Увидев на левом мизинце брата перстень с белым камнем, она сначала не придала этому особенного значения, сочтя такое украшение данью всеобщему увлечению отечественной религиозной символикой, возникшему во время длительной эскалации конфликта в устье Смилты и особенно широко распространившемуся с началом войны. Правительство, разумеется, с удовольствием разыгрывало эту пропагандистскую карту, всячески приветствуя распространение любых элементов традиционной для страны веры, если это хоть в какой-то степени могло усилить патриотический энтузиазм и боевой дух народа. Церковь Бога Единого и Светлого со своей стороны, используя нужду светских властей в идеологической поддержке, под сурдинку пыталась вернуть себе хотя бы часть утраченного много лет назад влияния на общественную и политическую жизнь страны. У иерархов забрезжила надежда, если и не юридически, то фактически вновь обрести статус государственной религии, – а эта штука дорогого стоит! Поэтому с кафедр храмов война была объявлена Святой и Богоназначенной, а участие в ней – провозглашено, соответственно, Священным и Богоблагословенным долгом всякого верующего. Словом, политики и святые отцы ко взаимной выгоде слились в пропагандистском экстазе.

Однако Лорри смогла убедиться, что у Темара это глубже, чем просто следование за общим настроением.

Вечером второго дня пребывания Лорри в Инзо обе сестры и брат собрались в небольшой гостиной бабушкиного дома. Сама бабушка как всегда пребывала на добровольной, постоянной и тревожной вахте подле больной дочери. Она только один раз прошла через гостиную на кухню, по дороге погладив по головам и перецеловав в макушки внуков, а затем с чашкой воды и пузырьком лекарства тихо вернулась обратно на свой скорбный пост.

Сестры и брат тихо беседовали, рассказывая все, что могут и что обычно считают нужным рассказать друг другу давно не видевшиеся близкие люди. Разговор, конечно же, так или иначе постоянно возвращался к проблемам их семьи, основную и наиболее дееспособную часть которой они из себя в настоящее время, собственно, и представляли. В какой-то момент Лорри вздумала посетовать на несправедливость судьбы, обрушившей на них все эти несчастья последних лет: и вынужденное изгнание, и смерть отца, и болезнь матери…

– Несправедливости в этом мире нет! – неожиданно прервал ее тираду Темар.

– Но… как же? – опешила Лорри – Ты полагаешь… Что ты хочешь сказать?

– Несправедливости нет! – повторил Темар. – Тот, кто управляет миром, не может быть несправедливым. Просто мы не в силах постигнуть его план, его замысел…

– Что-то я не поняла, ты кого имеешь ввиду? Стиллера, что ли?!

– Да о Боге… о Боге он говорит! – отозвалась Адди.

Лорри внимательно посмотрела на сестру, потом на брата: не шутят ли? Адди вроде бы слегка улыбалась – кривовато как-то, с каким-то извиняющимся выражением лица, а Темар был совершенно серьезен и сосредоточен. Чувствовалось, что он говорит о важных для него вещах.

– Ах, о Боге… – растеряно произнесла Лорри, но уже в следующую секунду почувствовала, что ее чувство справедливости уязвлено словами брата, и она после короткой паузы продолжила, – ну тогда, может быть, ты мне за твоего Бога ответишь: зачем ему все это понадобилось?

Лорри сама ощутила, что произнесла эти слова с излишней злостью, однако, Темар, не обратив на это внимания, почти мгновенно отпарировал:

– «Для чего тебе состязаться с Ним? Он не дает отчета ни в каких делах Своих».

– Что!? Какую-то ерунду ты, братик, мелешь, – с досадой сказала Лорри, заметив краем глаза, что Адди обеспокоено переводит взгляд с нее на Темара и обратно.

– Да это не я. Эта, как ты говоришь, «ерунда» в «Завете Истины» записана. Буквально так.

Лорри, как и большинство людей, знавшая о содержании главной священной книги Церкви Бога Единого и Светлого лишь в самых общих чертах и больше понаслышке, вдруг поняла, что вынуждена играть на чужом поле. Она вообще не ожидала получить от младшего брата, которого привыкла считать ласковым несмышленышем, такой неожиданный и уверенный отпор. Больше всего ее самолюбие в данной ситуации задевало то обстоятельство, что Темар продемонстрировал превосходство в знании, в то время как она самоуверенно полагала, что старшинство гарантирует это преимущество именно ей. И, не сдержавшись, желая осадить дерзкого мальчишку, она ляпнула то, о чем тут же, еще не произнеся до конца, уже пожалела:

– Да что я вообще с тобой разговариваю?! Что ты о жизни понимать можешь? Гимназист, нахватавшийся верхушек…

– Ну знаешь, Лорри! – возмутился в ответ Темар. – «Не многолетние только мудры, и не старики разумеют правду!» Вот! Это, между прочим, тоже из «Завета Истины»!

– Да иди ты к черту со своим Заветом! – окончательно сорвалась Лорри, о чем впоследствии часто и неизменно со стыдом вспоминала.

– Ну и пойду! – вспыхнул Темар, поднялся из-за стола и быстро вышел из гостиной.

– Лорри!! Темар!! – запоздало воззвала Адди.

– Иди, иди… – по инерции пробурчала Лорри вслед брату.

* * *

Лории сидела, уставившись в стол, молча и нервно покусывая зубами кончик ногтя на большом пальце правой руки. Она чувствовала себя неудобно и готова была броситься вслед за братом, мириться и даже просить прощения, однако собственная молодость, недостаток жизненного опыта и не пришедшая еще мудрость не давали ей сделать этого вполне естественного хода.

– Зря ты так, Лорри… – прервав молчание с мягкой укоризной сказала Адди.

– Да сама знаю! – досадливо ответила Лорри, внимательно разглядывая обгрызенный кончик ногтя. – А вообще, Адди? Что это с ним? Ну, все это: кольцо… Завет Истины… «Тот, кто управляет миром…»? Это у него что, новое увлечение?

– Понимаешь, Лорри, мне же некогда за ним следить. Более или менее прилично учится, чем может, мне помогает, с нарезки, как многие мальчишки в его возрасте, не срывается, и слава Богу… А сам он тоже не больно-то разговорчивым теперь стал. Опять же при первой возможности из дома… фьють! Ну, в общем, я знаю, что он регулярно в церковь ходит, вроде бы даже вступил в организацию «Вера и молодость»… духовный наставник у него, кажется, есть какой-то… Ты знаешь, я считаю это вполне приемлемым вариантом. В таком возрасте ребята сплошь и рядом в банды сбиваются, черт знает чем занимаются, а тут… одним словом, ничего плохого я в этом не вижу! Наоборот…

– Да нет, конечно! – вступила Лорри, – плохого ничего… Только странно как-то! Необычно…

Необычным это казалось Лорри только с точки зрения традиций семьи, в которой до сего времени не было по-настоящему религиозных людей. Из всех только бабушка носила на мизинце перстень с белым камнем и два раза в год (на праздники Обретения Завета Истины и Первого Явления) ходила в церковь. Мадам Моложик знала пару коротеньких молитв, но уже в Венце Истины сбивалась с пятого на десятое, и когда некоторые из верующих подруг упрекали ее в небрежении будничными службами в храме и так называемым домашним ритуалом, она только вздыхала, разводила руками и сокрушенно произносила стандартную формулу: «Бог Един и Светел, Он примет!» И уж конечно, она никогда не пыталась проводить идею какого-либо религиозного воспитания в отношении внуков, особенно, имея ввиду позицию по этому вопросу их отца, которого искренно уважала. Сам Варбоди был скептиком во всем, и уже поэтому, естественно, – не мог не быть атеистом. Не являясь пропагандистом по натуре, он держал свой атеизм при себе, но когда при нем кто-нибудь начинал слишком уж активно и назойливо разглагольствовать о великом даре веры, о всеблагости, всемогуществе и всеведении Господа, о творимых Им чудесах, Варбоди досадливо морщился и мог себе позволить вставиться в речь распалившегося адепта с какой-нибудь ехидной ремаркой.

Лорри почему-то запомнилось, как еще в период их жизни в Кривой Горе к ним в гости пришла одна из тамошних подруг матери. Эта дама после недавнего развода с мужем, как это нередко бывает, с помощью какой-то из своих товарок нашла для себя занятие (к несчастью, она была бездетна) и утешение, погрузившись в практически новый для нее мир веры и церковной обрядности. Как всякий неофит она, разумеется, была неумеренно восторженна и при этом считала себя обязанной дарить светом истинной религии всех, кто попадался ей на пути.

Был выходной день, и дама как раз угодила на традиционный чай семейства Варбоди. Оказавшись перед аудиторией, она тут же, при первом удобном случае повернула разговор на обожаемую тему и, прочно оседлав своего конька, уже не давала никому сбить застольную беседу в какую-нибудь иную сторону. Тут было достаточно обычное в таких случаях попурри из истории о собственном просветлении, о чудесных качествах Святых Предметов, о совершенно очевидной практической пользе Ежедневной Молитвы, о бесконечной глубине и мудрости Завета Истины, о потрясающей душевности, бескорыстии и непорочности всех без исключения священнослужителей, а также о бессилии науки перед Явленными Чудесами…

Госпожа Варбоди, в соответствии с законами, принятыми в женском обществе, достаточно внимательно слушала излияния подруги, временами кивая головой и даже поддакивая. Для детей, особенно для маленького Темара, это было что-то вроде любимой радиопередачи «Приходи, сказка!». Правда, старшие девочки, услышав очередное сообщение о каком-либо чуде, обращали свои взгляды к отцу, являвшемуся для них высшим авторитетом, как бы за подтверждением верности сказанного. Сам инженер вежливо помалкивал, но уже давно сидел, имея на лице маску плохо скрытой иронии, и тосковал. Наконец, когда дама, повествуя о свойствах самой обыкновенной воды, пролившейся через Белый Камень Завета, с восторгом заявила:

– Ведь вы знаете?! Она же никогда не портится!

Варбоди не выдержал и с наигранной убежденностью продолжил:

– И не испаряется!

Дама в запале с восторгом подхватила:

– Да, и не испаряется!!

Продолжая провокацию, инженер незамедлительно и с подъемом довершил:

– И не замерзает!!

Начиная понимать, что здесь что-то не так, дама, тем не менее, по инерции повторила:

– И не замерзает…

Варбоди, чтобы не прыснуть здесь же, за столом, сдавленно проговорил: «Я сейчас!» – и выскочил из комнаты, сопровождаемый мягко-укоризненным взглядом супруги. Девочки, почувствовав атмосферу озорства, стали наперебой предлагать свои варианты: «И не льется! И не мочит! И не капает! И не кипит!» – пока не были остановлены строгим окриком матери, а Темар, по малолетству не почувствовавший юмора ситуации, застыл с открытым ртом, пораженный столь многочисленными и воистину чудесными свойствами волшебной воды…