Текст книги "Страсти по Чернобылю"

– Невесело вам было…

– Такова уж у нас профессия – всегда рядом с болью, горем. Но, повторяю, наши пациенты всегда были очень жизнерадостные, веселые люди. Однажды остановился поезд в тайге, неподалеку от Туры. Славский предложил прогуляться вдоль вагонов. Чуть отошли в сторону и заблудились. Не можем найти дороги назад. Кругом болото. Ефим Павлович провалился в грязь по пояс, еле-еле выбрался. Слышим выстрелы. Это нас уже ищут. Выходим к поезду. На ступеньке вагона стоит Борис Львович и кричит Славскому: «Если б ты, старый дурак, потонул в этом болоте, я бы не огорчился, а девчонку-то за что с собой потащил?!» Они относились друг к другу с уважением. Да и ко мне тоже, хотя были намного старше. На обратном пути поезд шел через Тагил. На вокзал пришли мои родные. Славский и Ванников вышли из вагона, познакомились с родителями. Ефим Павлович узнал, что сестра историк и занимается Демидовскими заводами. Он оживился сразу, начал ее расспрашивать. Оказалось, что медь с Урала есть и в Статуе Свободы, и в конструкциях крыши Вестминстерского аббатства… Кстати, об одной тайне этой поездки я узнала много лет спустя.

– Какой именно?

– Один из проводников вагона приехал на похороны Славского. Мы вспомнили ту поездку. Ванников плохо переносил дорогу. Минимальная качка, рывки и остановки – и сразу же ему становилось плохо. Но поезд шел удивительно мягко. И вот проводник объяснил: «Вагон-то, конечно, был амортизирован, но еще к нему прицепили платформу с боеприпасами, и машинист это знал!»

Только факты. «С горечью вспоминаю попытку в 1970 году с физиком ИБФ А. А. Моисеевым предложить для издания рукопись книги, в которой были сопоставлены особенности радиационной ситуации и мер помощи при наземном атомном взрыве и аварии мирного времени с обнажением активной зоны реактора.

Заместитель министра А. М. Бурназян в гневе («Вы планируете эту атомную аварию!») бросил рукопись книги на пол и потребовал ограничиться изданием лишь ее части, посвященной оказанию помощи жертвам атомного взрыва. Корректный и очень вдумчивый руководитель 2-го ГУ МЗ генерал В. И. Михайлов аккуратно собрал разбросанные по полу листы и попытался успокоить меня: «Мы еще вернемся к этому вопросу». В 1971 году нам с А. А. Моисеевым удалось все же выступить с докладом на конференции в Димитровграде. Друзья грустно шутили потом, что доклад этот был первым сценарием аварии на ЧАЭС. Доклад вызвал большой интерес. На его основе была подготовлена (но так и не издана до 1988 г.) небольшая книжка о мерах помощи при авариях мирного времени».

– Как вы узнали о Чернобыле?

– Телефон всегда стоит возле постели. Привычка и необходимость. Мне позвонили из медсанчасти станции. Говорят, что странная история. На станции пожар, слышны какие-то взрывы, а больные с реакцией, очень похожей на облучение. Вдруг связь забивается, слышно плохо.

– И когда это было?

– Через час после взрыва, то есть в половине третьего ночи. Наверное, я первой в Москве узнала о случившемся. Я сразу же позвонила дежурному в 3-е Управление Минздрава и сказала, что мне нужна хорошая связь с Чернобыльской АЭС, и попросила прислать машину. Вскоре я уже была в Управлении. Оттуда связь была получше. Получила сведения о пострадавших. Число их увеличивалось. Рвота, краснота на теле, слабость, у одного пациента понос, то есть типичные признаки острой лучевой болезни. Однако меня пытаются убедить, что горит пластик и люди отравляются. Поступают новые сообщения, что в медсанчасти число пострадавших увеличивается: уже сто двадцать человек. Я им говорю: «Ясно, что это не химия, а лучевое поражение. Будем принимать всех…» Еду в клинику. Вызываю аварийную бригаду, чтобы отправить ее в Припять. К их возвращению клиника должна быть готова к приему больных. В пять утра бригада была у меня вся в сборе, и… пришлось ждать до двух часов дня!

– Почему?

– «Наверху» сомневались в необходимости их вылета в Припять! Только в два часа дня дали самолет. Аварийная бригада могла быть в Чернобыле на восемь часов раньше! На месте становится ясно, что имеем дело с радиационной аварией. Сначала в Москву отправляются самые тяжелые. Клиника начинает получать больных через сутки, на следующее утро. К этому времени больница была уже в основном освобождена. Как и предусматривалось для таких случаев, были назначены начальниками отделений наши сотрудники – клиника полностью перешла на новый режим работы.

– Значит, больница № 6 оправдала свое предназначение?

– В общем, да. Правда, мы не были готовы к такому потоку больных, но довольно оперативно решали все проблемы. Считаю, что наше счастье, что было тепло – больные были раздеты. Одежду с них снимали там, перед отлетом, а второй раз мы раздели их уже в клинике. Помыли всех, отобрали грязные инструменты, книги, разные вещи – все было заражено. Самых тяжелых больных разместили на верхнем этаже. Ниже – тех, кто пострадал поменьше. Вместо обычных двадцати больных в палате вдвое меньше. Сделали больше отдельных палат. Самых тяжелых больных разместили в асептическом блоке. И началась лечебная работа.

Только факты. «В Москву двумя самолетами были доставлены 207 человек, в том числе 115 с первоначальным диагнозом острой лучевой болезни, подтвержденным впоследствии у 104. В Киев с подозрением на ОЛБ поступили около 100 человек (диагноз был верифицирован у 30). Позднее клиника ИБФ приняла еще 148 человек из числа первых участников, вызванных для расследования причин и минимизации последствий аварии. В ближайшие 2–3 года клиника продолжала лечение и обследование в стационаре ежегодно около 100 больных ОЛБ (повторно). Амбулаторные консультации проведены в 1986 г. 800, дозиметрические исследования на спектральное излучение тела человека, определяющее наличие гамма-излучающих нуклидов, – 1200 пациентам. Всего за 4 года число обследованных составило соответственно 1119 и 3590. Эту огромную нагрузку несли небольшой коллектив клиники и руководители физико-гигиенических подразделений ИБФ (директор Л. А. Ильин, его заместитель К. И. Гордеев, зав. Клиникой А. К. Гуськова)».

– Знаю, что вокруг этих цифр до сих идут споры…

– Среди специалистов – нет. Позже мы работали вместе, сообща. Это сейчас, к сожалению, находятся люди, которые перекраивают прошлое. Но есть реальность, жестокая реальность, и она в памяти до мельчайших подробностей. Умерли 27 человек. Выжили 10 из тех, которых мы считали безнадежными. В том числе двое – очень тяжелых! – которым мы вводили костный мозг. Некоторое время они жили с пересаженным костным мозгом, потом его отторгли и восстановили собственное кроветворение. После пересадки костного мозга выжили эти двое…

– А сколько было пересадок?

– Тринадцать.

– Доктор Гейл считал, что единственный способ спасать таких больных!

– Он ошибался.

– Как он попал к вам?

– Приезду Хаммера я была рада. Его лечащим врачом был Гейл. Он сопровождал Хаммера, который изъявил желанием нам помочь. Насколько я знаю, в это время у Гейла были какие-то неприятности – он применил, как говорили, какой-то неразрешенный препарат. И он нуждался в очень сильной реабилитации. К нам он привез очень хорошую бригаду. Сам он прекрасно понимал, что мало знает в нашей области – многое он увидел впервые. Учился он очень тщательно, задавал кучу вопросов, вникал в разные проблемы. У него в бригаде были прекрасные специалисты, которые очень помогли нам. Ну а сам Гейл явно им уступал, но это не помешало ему вдруг стать «глашатаем Чернобыля», он позволял себе высказывания, далеко выходящие за пределы его компетентности.

– Я несколько раз – в Москве, Киеве и Лос-Анджелесе, где встречался с ним, – говорил, что очень опасно высказывать по поводу возникновения рака у чернобыльцев, мол, многие подумают, что его прогнозы относятся именно к ним! Это опасно из-за психологии…

– Ошибок у него много, но он стремился быть на первых полосах газет у нас и в Америке. Ему это удавалось делать некоторое время. К сожалению, все больные, которым он делал пересадки костного мозга, погибли. Правда, об этом он не говорил… Но я считаю, что польза от Гейла все же была. Польза несомненная. Во-первых, он был нашим менеджером перед Хаммером. Он говорил, что нам надо, и все тут же поступало – и лекарства, и оборудование. И, во-вторых, Гейл не боялся ни работать, ни общаться с больными. А ведь люди вели себя по-разному. Мы решили испытать один препарат. Но сначала нужно было ввести его врачам. Это решили испытать на себе Воробьев и Гейл. Воробьев тут же захворал, а Гейл работал как проклятый… В поведении Гейла начали проявляться некое самолюбование, исключительность, и тут виновато наше руководство.

– В чем же?

– Оно выделяло его из всех медиков. К примеру, к Горбачеву нужно было приглашать не Гейла, а кого-то из нас, кто обладал реальной информацией, а не иллюзиями.

– Это политика.

– Если она построена на эффектах, на иллюзиях, то это плохая политика!

– Я хорошо отношусь к Роберту Гейлу за его мужественный поступок: он взял своих детей и привез в Киев, когда там была паника. Этот жест говорит о многом… Кстати, он очень трезво оценивал ситуацию вокруг Чернобыльской катастрофы, и он не понимал, почему сразу после аварии не был использован тот препарат, который вы создали еще в шестидесятых годах и который помогает в борьбе с радиацией. Честно говоря, я тоже этого не понимаю!

– Это препарат «Б», защитный препарат, созданный в нашем Институте биофизики. Он вводится человеку перед входом в радиационно опасную зону.

– Его не было на Чернобыльской АЭС?

– Был.

– Почему же его не применяли?

– Ответов на подобные вопросы нет… Во время аварии было совершено множество ошибок, которые приводили к катастрофическим последствиям. Людей не следовало посылать в опасные зоны. Если бы они сидели в щитовом помещении, им запретили бы выход, были поставлены дозиметрические посты, осуществили бы изоляцию – только эти простые, кстати, предусмотренные планами меры, спасли бы многих людей. А руководители АЭС, напротив, посылали людей к 4-му блоку, чтобы они посмотрели, есть ли свечение, в каком положении находится крышка… Эмоции захлестнули разум, и в этих случаях даже препарат «Б» не способен помочь.

– А потом его применяли?

– Да, когда разбирали крышу. Через два месяца после взрыва. Там гамма-поля были мощные. Однако трудно оценивать в этих условиях эффективность препарата – люди находились на крыше короткое время и получали дозы небольшие… К сожалению, в Чернобыле не было доверия к информации о радиации, то есть о той опасности, которой подвергаются люди. К примеру, ликвидаторы боялись идти под дно реактора. Законная тревога, ведь топливо могло просочиться туда. Да и ощущение, что над тобой поврежденный реактор, не очень приятное.

– Я это почувствовал на себе, когда был там!

– А ведь дозы там были минимальными. Но на входе стоял солдатик, который пропускал десять смен, и он находился как раз в том месте, где дозы были самыми большими!

– Нелепостей в Чернобыле было, конечно же, много. Но ведь было главное ощущение: надо быстрее ликвидировать эту беду!

– Эмоции, конечно, важны и нужны. Но есть еще и трезвый расчет. Один австрийский ученый при обсуждении Чернобыльской трагедии в Вене в 1986 году спросил: «Надо ли было нагонять столько людей в Чернобыль? Был ли продуман план ликвидации аварии?». И что можно было тогда ответить на такие вопросы?!

– А сейчас?

– Надо анализировать все, что делали в Чернобыле. Ясно, к примеру, что много было лишних заходов вертолетчиков на реактор. Они совершили 1200 вылетов, низко опускались над реактором. Один экипаж погиб – вертолет упал в реактор. И такое было. Безусловно, надо было все-таки более жестко регламентировать число привлеченных людей, тщательно контролировать уровни доз. Многие рисковали, на мой взгляд, напрасно. Тот же академик Велихов, который бродил по коридорам, другие ученые. Пожалуй, лишь Акимов, инженер из дежурной смены, попытался разобраться, что же именно произошло. Он пошел осмысленно к поврежденному реактору, и его показания были самыми ценными. К сожалению, он получил огромную дозу, умер одним из первых.

– Могли бы вы подвести какие-то медицинские итоги аварии в Чернобыле? Хотя бы не в целом, а в вашей области?

– В отношении диагноза лучей болезни и помощи пострадавшим, думаю, все было очень прилично, на высоком уровне. И мир это оценил, выразив нам благодарность в 1988 году, когда подводились первые итоги ликвидации аварии. Мировые ученые пришли к единодушному выводу, что мы приложили максимум возможных усилий, чтобы помочь людям. Одобрили они и ту предельную дозу, которую мы определили для аварийных работ, – 25 бэр. Споров, признаюсь, по этому поводу было много – ведь у военных было установлено 50 бэр. Что греха таить, мы подстраховались. Нам нужен был трехкратный запас. Так и получилось: были люди, которые превышали 75 бэр. К счастью, это были единицы.

– Избежать просчетов ведь невозможно?

– Но многое можно и нужно предусматривать! Авария не может планироваться. Если уж случается, то необходимо определять ее масштабы и определять реальные меры. Если нужно установить 5 бэр, то их нужно и устанавливать. Если 25, то 25. Главное, не посылать в опасную зону сто человек, если достаточно и десяти. В этом у нас ошибок и недостатков было много… И еще. Обидно, что были люди, которые вводили общественность в заблуждение и пытались делать на Чернобыле политические карьеры.

– Таких я знаю множество!

– И очень часто оскорблялись настоящие профессионалы и решительные люди.

– Кого бы вы назвали в первую очередь?

– Леонида Андреевича Ильина, директора Института биофизики. Он не позволил эвакуировать Киев, и за это ему памятник нужно ставить, а на Украине его чуть ли не «персоной нон грата» сделали, обвинили во всех грехах. На самом деле он спас тысячи жизней, потому что если бы город отправили в эвакуацию, то люди гибли бы в пробках от удушья, от выхлопных газов, наконец, от стресса.

– Я был свидетелем, как два академика Ильин и Израэль заверили руководство Украины, что трагедии с Киевом не случится!

– Они взяли ответственность на себя, а это дорого стоит! К сожалению, у нас не прислушались к выводам Международного Чернобыльского проекта, который был осуществлен через пять лет после аварии. Из-за этого сегодня страдают дети и на Украине, и в Белоруссии, и в России. Тогда не было по-настоящему просветительной работы, и за это пришлось расплачиваться. Надо было давать детям сгущенное и сухое молоко, а не свежее. Временно не давать овощи и фрукты. Но матери все делали наоборот, не подозревая, что наносят вред своему ребенку. Они увеличивали лучевую нагрузку от нуклидов. К сожалению, в обществе не было доверия к специалистам, людей убеждали, что они говорят неправду. На самом деле не мы врали, а те, кто нас обвинял во всех смертных грехах…

Записка Антонова

Мне передали «Записку» Анатолия Васильевича Антонова. В конце ее он написал: «Извините за сумбур. Не перечитывал. Опаздываю на поезд». Он уезжал в отпуск.

Антонов – кандидат технических наук, спортсмен – у него первый разряд по современному пятиборью, увлекается фехтованием, конным спортом, футболом, волейболом и легкой атлетикой. Он – начальник сектора Киевского филиала ВНИИ пожарной охраны МВД СССР.

Вот его «Записка»:

«Утром 26 апреля мне позвонил начальник Киевского филиала ВНИИ противопожарной охраны полковник Зозуля и сказал, чтобы я не отлучался из дома. Прогулку с детьми (дочь 13 лет и сын 5 лет) пришлось отменить. Затем полковник перезвонил еще раз и сообщил, что произошла авария на Чернобыльской АЭС и что туда необходимо выехать для разработки рекомендаций и участия в мероприятиях по ликвидации последствий аварии и предотвращения развития ее масштабов.

Дети интуитивно поняли, что произошло что-то серьезное, дочь приготовила поесть, сын принес две тетради для записей. Супруга в это время была в туристической поездке по Золотому кольцу.

На пожары, в том числе и крупные, выезжать доводилось сотни раз, но с таким случаем столкнулся впервые. Колебаний, сомнений не было. Надо! Приехал «уазик». По дороге забрали из дому подполковника Волошаненко и вместе с водителем Бобко на самой высокой скорости поехали в Припять. По дороге вспоминали школьные, университетские, профессиональные знания, полученные во время службы на далеком Сахалине. Об атомной энергетике, об устройствах и принципах работы атомных электростанций, об альфа– и гамма-частицах, об опасности, о припятчанах, о киевлянах, о наших детях. По дороге встретили два «Икаруса» с людьми в больничных одеждах и машиной сопровождения. Стало ясно – автобусы едут в Киев, авария серьезная.

Прибыли в Припять в зону реактора где-то около полуночи. Шлагбаумы, посты, дозиметрический контроль – это все было потом. Видим зарево над корпусом. Безлюдно. Куда ехать? Догнали «скорую» – спросили, как проехать в дирекцию, какой уровень радиации, какая обстановка? Водитель был первым человеком, который рассказал нам о случившемся спокойно, трезво, без бравады и без паники. Начали объезд здания реактора, чтоб уяснить обстановку, заехали в здание управления. Сосредоточенные, спокойные, серьезные, ответственные люди. Поразило спокойствие и деловитость. Вот он русский характер!

Заехали в пожарную часть, ту самую, из которой в 1 час 27 минут выехали на ликвидацию аварии пожарные, чтобы стать героями. Их имена знает теперь вся страна. В части никого не было. Из-за высокого уровня радиации ее перевели в другую, более отдаленную. Прибыли наконец на место, доложили заместителю начальника ГУПО полковнику Рубцову о своем прибытии и о готовности выполнять поставленную задачу. Ночь провели за спецлитературой, изучением наличия реагентов и компонентов, способных быть эффективными в данных условиях. Наутро готовы были предложения по номенклатуре веществ и эскизы контейнеров для их сбрасывания в реактор.

Со своими предложениями поехали в горком партии. Сразу спросили о наличии в городе сеток, которые докеры применяют при погрузочно-разгрузочных работах в портах. Их не оказалось. Упросили вертолетчиков взять нас для облета и рекогносцировки с высоты. Нам с Волошаненко довелось подниматься в воздух с маленького, уютного стадиона. Удивительно красивая природа. Красив город. Первая мысль на борту о том, что какими мелочными являются в нашей повседневной жизни вопросы взаимоотношений – кто-то кому-то не так сказал, не так ответил, не так посмотрел, не ту должность занял, не то сделал, не то получил. Вот она опасность! Невидимая, неосязаемая. Реальная! Не дающая права на ошибку, на демагогию, на браваду. Сюда б некоторых горе-теоретиков из кабинетной чистоты!

Все ближе реактор, непрерывно на борту идут замеры уровня. Непреодолимая сила прижимает нас к окнам вертолета, хочется увидеть, понять, разгадать истоки опасности. Светло-серый дым, повреждение здания, раскалившаяся видимая часть реактора. Каково было первым! Не с воздуха, с крыши шли в атаку пожарные, гимн профессии, дав открытый урок мужества…

Реактор дышит, греется, выделяет больше тепла, чем отдает. Саморазогревается. Это очень опасно.

Спускаемся возле пристани речного вокзала прямо среди домов на крохотную площадку. Обмениваемся информацией с генералом Антошкиным, полковниками Нестеровым и Серебряковым. Нужны контейнеры для сброса реагентов, надо создать слой над открытым, дышащим смертью раненым реактором. Полиэтилен и парашютная ткань – это будет потом. Принимаем решение идти в ремонтно-механический цех четвертого блока. Раздевают. Переодевают. Фиксируют. Стоим у контейнеров для вывоза в мирное время стружки металла. Беда в том, что на вертолете один несущий крюк внешней подвески, перестроповку в воздухе над реактором не сделаешь. Контейнеры сделаны так, что могут быть подвешены либо в открытом, либо в закрытом положении, – в таком состоянии они не пригодны. Стоим и соображаем. Мозговой штурм. Вот она простая идея! Кольцо и стропорный штырь. Тросом его можно выдернуть над реактором. Спасибо, школьный учитель по труду!

Остались те, кто просверлит, сварит, выточит, закрепит. Мне кажется, узнаю этих людей в лицо и через десять лет. Имен и фамилий не знаю. Знаю – это Люди. Клевета, что работники АЭС приняли «боевые». Трезвые, сосредоточенные люди, которые работу и подвиг сделали синонимами.

Новое задание. Погода нелетная. Надо рассчитать количество сил и средств для подачи воды на охлаждение и в случае экстремальной ситуации. Все понимают, какая опасность с этим связана. Вода, верный друг и оружие пожарной охраны, в этих условиях может стать злейшим врагом. Тем не менее расчеты сделаны. Уже наше представительство усилилось полковником Коваленко и майором Даниленко. Погода улучшилась, опять прибыли на площадку, где вчера сложили мешки с реагентами. Первый полет, пока на легкой машине. Генерал Антошкин, красивый, статный и обаятельный, не по-генеральски помогает загрузить пять мешков на борт. Поднимаюсь по ступенькам, за мной Волошаненко. Поворачиваюсь: «Александр Иванович! Давайте через раз, по очереди, так доза уменьшится вдвое».

Опять маневр над городом, заход, зависли, открыли дверцу. Специфический запах. Помогая друг другу, сбрасываем два первых мешка. Удачно. Повторный заход – стрелка дозиметра предупреждает: стало опасно. Зависать нельзя. Полет окончен. Приходим к выводу о необходимости массированной атаки несколькими машинами, ясно, с какой стороны, с какой высоты осуществляется сброс.

Потом герои-вертолетчики все сделают в лучшем виде. Возвращаемся в расположение части. Звонил полковник Зозуля, передал, что дети под присмотром. Это было 26, 27 и 28 апреля.

Сколько героизма на каждом шагу. На Руси издревле велось: надо – значит будет! Хороших людей всегда больше. Перед нами ничто не устоит – ни коварный атом, ни военная угроза».