Текст книги "Страсти по Чернобылю"

Из воспоминаний ликвидаторов

Чернобыльская панорама – это прежде всего впечатления, действия, мысли и поступки многих тысяч людей, которые так или иначе причастны к трагическим событиям. Именно их свидетельства помогают оценить как масштабы катастрофы, так и подвиг тех, кто смог хоть как-то смягчить ее последствия. По капле можно определить химический состав моря и даже океана, по одному факту подчас можно представить не только сегодняшний день, но и прошлое и будущее.

Записи ликвидаторов и их рассказы – это бесценные документы Истории. По крайней мере, именно так я воспринимаю их.

А теперь слово тем, кто с гордостью и трепетом называет себя «ликвидатором».

В. Киселев, инженер Управления № 157: «Утром вместе с начальником на машине отправился к реактору. Дорога проходила через безлюдные деревни, в которых бродили куры, собаки и лошади. Все это вызывало ощущение какой-то фантастической нереальности. Лишь кое-где на полпути нас остановили на посту дозиметрического контроля, записали в журнал и выдали дозиметры, которые были устаревшими и фиксировали только единовременную дозу излучения более 1 рентгена в час. Как потом выяснилось, полная фактическая радиация, которую мы накопили за все время пребывания в зоне, приборами не зафиксирована, и мы так и не узнаем никогда, какова настоящая цена нашей работы там. Но это не самое удивительное. Например, когда уже во время работы у реактора нам прислали на подмогу взвод солдат, то оказалось, что на тридцать солдат имеется только один дозиметр у командира взвода. Так была поставлена работа по обеспечению безопасности.

Внутри котлована на карте дозиметрической обстановки, которую нам выдавали каждый час, уровень радиации составлял в среднем 1,5–2,5 рентгена в час. Но вокруг котлована и на подходах к нему по поверхности валялись разбросанные взрывом куски графита и уровень радиации колебался от 40 до 400 рентген в час, а в одной точке даже 800 рентген в час. Так как наши работники при производстве буровых работ были вынуждены время от времени подниматься на поверхность за складированным там буровым инструментом, то увеличивался риск облучения. Предельная доза облучения на одного работника была установлена 25 рентген, после чего он от работы отстранялся и эвакуировался. Чтобы уменьшить текучесть кадров, мы обратились к командующему химическими войсками с просьбой по возможности расчистить территорию. Наше пожелание было выполнено очень просто: приехали солдаты, вручную погрузили куски графита на автомобиль и увезли».

М. Клочков, полковник, кандидат технических наук: «В городе заканчивалась эвакуация. Проходила она достаточно спокойно и организованно, несмотря на 10-тысячную численность жителей. Этому, безусловно, способствовало предупреждение о возможной эвакуации, сделанное председателем горисполкома Чернобыля. Поскольку это предупреждение не было ни с кем согласовано, председатель горисполкома был исключен из рядов КПСС «за создание паники». Но так как никакой паники не последовало, через две недели он был возвращен в лоно родной партии.

Жизнь кипела только днем в центре города. Тишина и спокойствие стали гнетущими.

Это впечатление еще усиливалось с наступлением темноты. Казалось, что мы попали в какой-то фантастический мир, в котором жители города были унесены неведомой злой силой. Дома стояли без единого огонька, закрытые и заколоченные. На нереально пустых темных улицах даже тихий человеческий голос или легкий треск сухой ветки под ногами звучал кощунственно громко. Единственными постоянными обитателями города были многочисленные домашние животные: собаки, кошки, кролики, домашняя птица, которые с любопытством или с надеждой смотрели на редких прохожих – не вернулся ли хозяин? Изредка можно было увидеть и привязанных (не сумевших отвязаться) сторожевых псов, хозяева которых, очевидно, надеялись скоро вернуться. Исхудавшие, со свалявшейся шерстью и слезящимися глазами, они могли только тихо рычать, если кто-то подходил слишком близко. Примерно 10–12 мая большинство собак и кошек были расстреляны специальными командами и захоронены за пределами города с целью предотвращения распространения возможных заболеваний и выноса радиоактивного загрязнения за пределы 30-километровой зоны. Кроликов и птицы к тому времени практически не осталось, скорее всего, они служили пищей для одичавших собак».

В. Смирнов, полковник: «Ночью экипажи гвардейского вертолетного полка были подняты по тревоге. Первым в воздух поднялся командир полка гвардии полковник А. Серебряков, за его винтокрылой машиной стартовали другие. Члены экипажей понимали – это не учение, что-то случилось на атомной станции и срочно нужна помощь.

Председатель Правительственной комиссии Б. Щербина четко сказал: «На вертолетчиков сейчас вся надежда. Кратер надо запечатать наглухо. Сверху. Ниоткуда больше к нему не подступиться. Начинайте немедленно». Но это означает, что нужно очень быстро выяснить обстановку в районе реактора, как к нему подойти, как сбрасывать в его жерло спасительный груз. Подходы к реактору были весьма опасны, так как мешала главная вентиляционная труба АЭС. На высоте 100 метров уровень радиации составлял около 500 рентген в час. А ведь для сброса песка необходимо было зависать над аварийным реактором на несколько минут.

При подлете к зданию реактора взору экипажей разведчиков предстала картина случившегося бедствия: провал в крыше представлял собой кратер, заваленный искореженными металлоконструкциями, по его краям бушевало пламя. Летчики сделали несколько проходов над реактором, провели фотосъемку окрестностей станции, наметили ориентиры и приземлились на клумбу у здания горкома. Решение было выработано…

Зависали над щелью, образованной полуразвернутой шайбой верхней биозащиты и шахтой. Щель была всего метров пять шириной, и нужно было не промазать. Биозащита светилась будто яркое солнце. Для сброса мешков с песком открывали дверь и на глазок бросали мешки. Никакой защиты на вертолете не было. Это уже позже додумались до свинцовой защиты снизу.

Весь день с небольшими перерывали для заправки топливом и дезактивации техники на базовом аэродроме трудились экипажи винтокрылых машин. А утром снова в полет. Как обычно, первым уходил разведчик погоды с задачей, определить уровень радиации, направление и силу ветра, оптимальные подходы к объекту работ. И воздушный конвейер вступал в действие. Непрерывным потоком шли к станции вертолеты Ми-8, Ми-6, Ми-26. И только когда наступала темнота, переставала вертеться гигантская «карусель», чтобы после короткого отдыха закрутиться снова.

В первый день было произведено 93 сброса, во второй – 186. По состоянию на 1 мая вертолетчики сбросили 1900 тонн песка. В этот день Щербина сократил план сброса наполовину из-за того, что не выдержали бы бетонные конструкции, на которые опирается реактор. А всего было сброшено в реактор около 5 тысяч тонн сыпучих материалов…»

«Кипящий бетон»

Горбачев звонил часто. Не только председателю Госкомиссии, но и Легасову, и военным, и партийным работникам, а иногда и журналистам. Расспрашивал о том, как идет работа. Иногда советовал, как именно следует действовать. Было очевидно, что в Москве он с кем-то регулярно обсуждал ситуацию в Чернобыле. Поначалу Михаил Сергеевич считал, что взрыв в Чернобыле – это «провокация лично против него». Наверное, он начинал понимать, что события, происходящие на Чернобыльской АЭС, ставят крест и на «перестройке», и на «социализме с человеческим лицом», и на «ускорении», то есть на всех тех понятиях, которые он сам породил и которые так и не смог наполнить смыслом. Чернобыль непреодолимой стеной стал на пути…

Однажды он спросил у Легасова: «А почему вы прекратили заливать блок бетоном?»

Валерий Алексеевич понял, что в кабинете у Генерального секретаря сидит очередной «советчик».

Рассказывает председатель Правительственной комиссии И. С. Силаев:

«Почти непрерывно возникали новые ситуации и проблемы. Например, сначала у президента АН СССР А. П. Александрова мы получили рекомендации вывести и захоронить остатки реактора. Но ведь там «светило» по тысяче рентген в час, а то и больше. После обсуждения было принято решение заливать бетоном на месте. Попробовали. Однако первая разведка с вертолета показала, что бетон широко растекался, а в пяти местах били гейзеры. Оказалось, что вскипела вода от обломков тепловыделяющих элементов. Эта проблема была даже затронута в одном из телефонных разговоров М. С. Горбачева с В. А. Легасовым, в котором академик объяснял, почему была прекращена заливка бетоном».

«Я сел за руль и поехал…»

Армен Артаваздович Абагян, член-корреспондент РАН, профессор, директор Всероссийского научно-исследовательского института по эксплуатации атомных станций (ВНИИАЭС)… Мы беседуем о событиях первых дней в Чернобыле. Я спрашиваю:

– Где и как застало вас известие об аварии на четвертом блоке Чернобыльской АЭС?

– Это было в ночь с пятницы на субботу. В два часа мне позвонила дежурная из «Союзатомэнерго» и сказала, что мне нужно срочно приехать. Она произнесла мне условный код – по-моему, четыре цифры (тогда я помнил их, сейчас уже стал забывать…) Я спросонья даже поинтересовался, мол, это не тренировка? «Нет, – ответила она, – очень серьезная авария на Чернобыльской станции!» Машина моего заместителя стояла внизу, я позвонил ему, мы сразу приехали сюда, на Китайский проезд. Ну а дальше началось…

– Что именно?

– В три часа ночи собралось несколько человек… Помню Игнатенко, потом министр Майорец подъехал… Пытаемся понять, что произошло. Тогда мы не представляли явления как такового, а потому звоним на станцию, задаем стандартные вопросы…

– Какие именно?

– Есть ли вода или нет ее?.. Если есть, то хорошо, значит, зона не расплавилась… Это успокаивает, потому что есть возможность разобраться попозже… Нам сказали со станции, что вода есть… Потом начали формировать команду для поездки на Чернобыльскую АЭС. Я сразу был включен в нее, а потому позвонил своему сотруднику Хамьянову, высококлассному специалисту по радиационной безопасности. Мы послали за ним машину… Постоянно держали связь со станцией, но ничего принципиально нового нам не сообщали… Честно говоря, серьезность ситуации я почувствовал, когда начали менять председателя комиссии. Мы привыкли, что назначают его из «Союзатомэнерго». Так и было: назначили главного инженера Прушинского. Потом назвали Веретенникова – председателя «Союзатомэнерго», но сразу же сообщили, что комиссию возглавит заместитель министра Шашарин. Он находится где-то в отпуске то ли в Крыму, то ли на Кавказе… Вскоре уже прозвучала фамилия Майорца, министра, и после того, как мы прилетели уже в Чернобыль, узнали о назначении Щербины… И вот когда ранг председателя начал возрастать, мы поняли, что произошло нечто чрезвычайное!..

– То есть вы летели в Киев и не знали, что вас ждет?

– Нет, не знали. Представляли, что авария серьезная с выходом радиоактивности, но никто не думал, что произошла фактически ядерная авария… Мы летели из Москвы на военном самолете.

– Это была самая первая группа из Москвы?

– Да. Естественно, мы рвались сразу на блок, чтобы увидеть все своими глазами… Подъехали к нему на машине, смотрим, и своим глазам не верим… А Хамьянов толкает в бок, мол, надо немедленно уезжать… Потом посчитали – там страшный уровень был… После обеда прилетел второй самолет. И мы вчетвером – уже вместе с Игнатенко – поехали на станцию. И пошли по коридору к четвертому блоку. Вода была, и мы по ней шлепали… Естественно, вода была активная… Мы понимали, что происходит, а потому «шли почти бегом»… Потом с резервного щита мы хотели выглянуть, посмотреть, что творится… До самого блока пройти уже было невозможно… Я смотрю: валяются куски графита. Думаю, откуда он? Знаю, что в реакторе он есть, но мне в голову не могло прийти, что он оттуда… Неужели в центральном зале запасной графит лежал?.. И вот тут-то и начало доходить до меня: все произошло намного серьезнее, чем думали раньше… Случился ядерный инцидент… Ну а потом приехала Правительственная комиссия… А потом пошла работа в аварийном режиме…

– Все-таки вернемся к первому дню. Что вы еще делали и что видели?

– Многое… Звонил в Москву, просил сформировать команду, которая приедет мне помогать… Вместе с персоналом станции мы изучали радиационную обстановку, нужны были физики, чтобы понять суть происшедшего…

– То есть на вас как на директора института легли именно эти обязанности?

– Там не было чинов в те дни. Каждый делал то, что мог и что знал. Надо было, к примеру, понять радиационную обстановку… Это было в первую ночь… Машины есть, а водителей нет…

– Вы где были?

– В Припяти. Жили там первые три дня в гостинице… Итак, дали мне машину, дозиметрический прибор поставил рядом… Кстати, на вторую ночь мне дали молодого парня в водители, но его я не взял… Радиационная обстановка начала резко ухудшаться, и уже в городе было полрентгена в час, а кое-где и рентген в час… Я и подумал, мол, зачем молодым ребятам по таким полям таскаться… В общем, сел сам за руль и поехал… Кстати, там никого не надо было заставлять. Скажешь – и делают!.. К сожалению, сейчас уже многих нет…

– А что вас больше всего мучило тогда?

– Почему все-таки взрыв произошел именно в тот момент, когда была нажата кнопка «Аварийная защита»? Это мне не давало покоя… И я один из двух или трех человек, который не подписал заключение комиссии, расследующей причины аварии. Я не согласился с теми выводами, которые были ею тогда сделаны. Мне как физику было непонятно, почему взрыв совпал с тем мгновением, когда была нажата та кнопка. Реактор начинает глушиться, а он взрывается! Мне нужно было понять природу явления… И уже в Москве мы раскрыли суть происшедшего и свою позицию довели до сведения всех заинтересованных лиц и организаций…

– К этому мы еще вернемся, а пока вспомним первую ночь. Итак, вы за рулем машины поехали к станции…

– Мне дали задание, чтобы с пожарными и главным дозиметристом мы определили, где брать воду.

– Зачем?

– По наивности еще предполагалось гасить ею реактор! То есть раз горит, значит, его нужно заливать… Кстати, некоторые очаги пожара действительно нужно было гасить водой – перекрытия, строительные конструкции… Мы подъехали к станции. Было точно 22 часа – это я отлично помню… И вдруг на станции как грохнет! Какие-то утробные звуки, будто что-то из ада вырывается… Взлетело что-то из реактора, искры вверх… Смотрим на приборы – все зашкалили! Я кричу: «Быстро под мост!» Никогда в армии не служил, не командовал, а тут приказной тон сразу же прорезался… Когда грохот кончился, радиационная обстановка тяжелая, и я распорядился, чтобы вся группа немедленно вернулась в Припять – рисковать было нельзя…

– Что-то из конструкций упало в раскаленный реактор?

– Нет, это был еще один паровой взрыв…

– Вы сколько пробыли тогда в Чернобыле?

– Улетел я 10 мая, к тому времени я уже переоблучился… 5 мая улетел Щербина, я был в его команде. Но я вызвал своего заместителя, ввел его в курс дела, потому и задержался…

– Ваши ощущения этих первых двух недель?

– Есть технический аспект: надо понять что случилось, что делать… Это само по себе очень сложно, но это одна грань трагедии. И другое – чисто человеческий аспект. При мне шла эвакуация Припяти, я видел, как пустели деревни, – и это все производит ужасное впечатление. Его трудно передать, надо все видеть собственными глазами…

– Ужасное?

– Противоестественное…

– И можно ли это понять?

– Человек привык жить в определенной среде, и эта земля прекрасная… И вдруг приходится уезжать… Вокруг запустение… И отстреливают собак, брошенных и ставших вдруг бездомными… Это все «противу жизни», противоестественно!.. Пришла большая беда… И находились силы, чтобы противостоять ей, постараться уменьшить ее размеры… Я глубоко сочувствовал директору станции, главному инженеру. Мне всегда Брюханов казался исключительно порядочным человеком, взявшим на себя фактически всю вину за случившееся…

– Но ведь он не понял, что произошло?

– Не понял… Я ему потом объяснял все происшедшее… Однако он все принял на себя, мол, я директор – значит и отвечаю за все!

– Но так и должно быть… Ведь первая его информация была ошибочна?

– Он просто не знал, что произошло. Считаю, умысла у него не было… Даже мы довольно долго разбирались, а в его распоряжении были считаные минуты… Это ошибка нормального человека, который и предположить не мог о возможности такой аварии на его станции…

– Скажите откровенно: есть расчеты проектных и запроектных аварий – неужели тогда не предполагали, что такое может случиться!?

– Отдаленные намеки были… Только потом, после аварии, мы поняли, что какие-то сомнения возникали, что есть определенные режимы, при которых ввод стержней генерирует положительную реактивность… Весьма маленькую, тогда не предполагали, что она может быть столь большой и катастрофичной… Конструктора какие-то меры принимали… Но честно скажу, в голову подобное не приходило…

– И для науки это стало неожиданностью?

– Эти режимы не обследовались…

– Чем же ваши причины аварии отличаются от общепринятых?

– Сейчас мы все говорим одно, это тогда были разногласия… Итак, авария произошла по следующим причинам. Первое: физические свойства активной зоны были не оптимальными…

– То есть конструкция была неудачной?

– Я не употребляю слово «неудачная», я говорю – не оптимальные…

– Нужно пояснение.

– Соотношение ядер графита и урана было не оптимальным… Грубо говоря, ядер графита было больше, и спектр нейтронов был «перезамедлен»…

– Можно я сформулирую так: это была недостаточно глубокая проработка активной зоны?

– Как журналист и писатель вы употребляете резкие слова, но они не точны… Просто были свои соображения по эффективности работы реактора… Не будем углубляться в «физические дебри», а попробуем пробиться дальше и понять, почему такое произошло в Чернобыле… Итак, вторая причина – конструкция стержней была такова, что в этом «перезамедленном спектре» при вытеснении воды генерируется положительная реактивность. Вместо того чтобы глушиться, реактор начинает разгоняться… Короче говоря, первая причина как бы выявила все недостатки конструкторские – в других режимах это и не проявилось бы… А дальше уже все понятно: реактор начал «разгоняться», вода вскипела, что дало дополнительную реактивность… И разгон уже пошел на «мгновенных» нейтронах… Ну а третья причина – ошибки персонала.

– Простите, можно упростить для домохозяек: атомная энергетика работает на «запаздывающих» нейтронах, а ядерная бомба – на «мгновенных»?

– В определенном смысле, да. В бомбах создают специальные условия, чтобы процессы шли очень быстро, у нас же скорости изменений маленькие… Но тем не менее тот факт, что на 4-м энергоблоке Чернобыльской АЭС процесс пошел на «мгновенных» нейтронах – катастрофа! Это огромное энерговыделение, разрушение активной зоны, взрыв, выброс, паро-циркониевая реакция, образование водорода и серия новых взрывов…

– Значит, атомный реактор «перешел» в атомную бомбу?

– В очень-очень «медленную»… К сожалению, образные сравнения грешат неточностями…

– Тогда очень боялись сказать правду, то есть назвать аварию «ядерной». Неужели это было не ясно?

– Специалистам уже через несколько дней многое стало понятным, иное дело: у нас не было опыта борьбы с такой аварией, и его пришлось приобретать в очень суровых условиях.

– Значит, для вас Чернобыль это…

– …Страшная трагедия! Это самая крупная авария в атомной энергетике.

– Психологически?

– Не ищите иных слов! Это великая трагедия, растянутая по времени…

– А что такое уроки Чернобыля для вас, специалистов?

– Безопасности нужно уделять внимание каждый день! Это главный урок. Безопасность – доминанта нашей жизни.

– И это реально сегодня?

– Сейчас это есть, стало нормой. До Чернобыля, к сожалению, наше понимание было недостаточно глубоким. Некоторые воспринимали АЭС как обычные энергетические объекты.

– Казалось бы, все, кто прошел Чернобыль, должны бы стать противниками атомной энергетики – ведь там мы насмотрелись всякого. Почему же этого не происходит?

– А разве вы не знаете ответа на свой вопрос?

– Я хотел бы услышать ваш…

– Мы понимаем, что там произошло. Возможно, такое заявление и «нескромное», но пусть меня простят, но мы, профессионалы, понимаем, что там произошло и какие меры были приняты для того, чтобы такое исключить. Это понятно.

– Вы рассмотрели «лицо дьявола» и теперь знаете, как он выглядит и как его укрощать?

– Вынужден вновь повторить, что любые образные сравнения грешат неточностью… Мы понимаем происшедшее в Чернобыле в деталях, до тонкостей… В Армении одна из моих дальних родственниц – она работает в детском саду – говорила мне, что правильно закрыли Армянскую станцию. Я убеждал ее: это должны решать профессионалы, нужно иметь убедительные аргументы, чтобы принимать те или иные решения. Она прекрасная воспитательница детей, но она ничего не понимает в ядерных реакторах. Почему мы должны ее вынуждать принимать решения о судьбе АЭС через «всенародный референдум»?.. И Чернобыль не изменил нашего отношения к атомной энергетике именно потому, что пришло четкое осознание как пройденного в этой области пути, ошибок и достижений, а также оптимального и безопасного движения вперед.

Вскоре случилась трагедия. Армен Артаваздович Абагян с супругой жили на 25-м этаже нового дома. Вдруг в соседней квартире начался пожар. Огонь отрезал лестничные клетки и все проходы. Пожарные лестницы не смогли дотянуться до верхних этажей…

Абагян смог лишь позвонить близким и друзьям. Он попрощался со всеми, о ком вспомнил в эти страшные минуты…