Текст книги "Скамейка"

Четыре Наполеона

Часы на тумбочке высвечивают второй час ночи – сна нет. Просто лежу с закрытыми глазами. Думаю, что может быть, причина в кофе, который я пил незадолго до того, как лечь спать, но, по правде говоря, никогда раньше он не действовал на меня подобным образом. Продолжаю лежать ещё какое-то время, потом решительно встаю. Чтобы чем-то занять себя, беру с полки на ощупь книгу, сажусь за стол и включаю лампу.

Передо мной – биография Наполеона в изложении Жана Тюлара. Давно прочитана мною, но повторение – мать учения. Пересматриваю знакомые иллюстрации, дохожу до хронологии…

Итак: 15 августа 1769 года Наполеон родился. Через сорок лет 15 декабря он оформил развод с Жозефиной, а ещё через тридцать лет – 15 декабря 1840 года его прах возвращается в Париж. Всеобщее ликование со слезами на глазах…

И тут до меня доходит, что сегодня днём тоже было 15 декабря. И день этот, как видно, не отпускает меня – что-то я в нём недоделал. Собираю с разных полок бюстики Наполеона – их у меня четыре. Два отлиты из гипса, один из бронзы, а самый маленький, хотя и увесист, и подклеен снизу этикеткой с надписью «Made in France», подозрительно смахивает на китайца. Выстраиваю в ряд молчаливую публику в треуголках: «С возвращением, господа императоры!»

* * *

Из всех детских игрушек наибольший восторг у меня всегда вызывали оловянные солдатики. Но достать их было сложно, да и стоили они не малых денег. Поэтому, за неимением оловянных, я лепил пластилиновых. С годами интерес мой сосредоточился на миниатюрной фигурке Наполеона, но, увы – в те годы в нашей стране подобные вещи не продавались. И только однажды, уже в середине семидесятых в московском антикварном салоне на «Октябрьской» я увидел бронзовый бюст Наполеона и онемел от неожиданности…

Он стоял на белом кубе, на который обычно выставляются наиболее ценные экспонаты, и шоколадно отсвечивал благородной бронзой. Размером, насколько я помню, он был в половину натуральной величины. Прекрасная работа середины 19 века. Цена была тоже впечатляющей, она раз в сто превышала мою стипендию. Помню ещё табличку с надписью, что данная вещь не подлежит вывозу за границу – и это последнее обстоятельство меня утешало.

Раз в неделю я приезжал в салон, чтобы полюбоваться творением неизвестного мне автора, испытать силу притяжения созданного им образа и попытаться уловить ускользающую нить связи времён. Наши свидания с императором продолжались месяца два, затем фигура Наполеона исчезла. Не скажу, что горе моё было безмерным, но определённое огорчение имело место в моей душе.

Пока образ императора ещё сохранялся в моей памяти, я решил вылепить его уменьшенную копию из пластилина, который специально для этого добыл в родном институте на кафедре скульптуры.

Так появился у меня первый – пластилиновый Наполеон, который последующие два десятилетия сопровождал меня по всем съёмным квартирам и общежитиям, пока в одно прекрасное время не превратился в своего гипсового двойника. Помог этому превращению один молодой скульптор, который, увидав у меня пластилиновый бюстик, предложил отлить его в гипсе. Таким образом, кусок серого пластилина, некогда покинувший стены МАРХИ, перекочевал в мастерские Строгановского училища, где, надеюсь, и остался на вечные времена… Ох, уж этот закон сохранения материи!

Второй, появившийся у меня Наполеон, был тоже гипсовый. На дворе стояли смутные восьмидесятые, и русские слова «Перестройка», «Горбачёв» гуляли по иностранным захолустьям, как у себя дома. Для меня это были годы семейной жизни, а значит, насыщенными чередой всевозможных событий. Что не выходной, – то праздник: дни рождения, юбилеи, свадьбы, поминки, крестины и прочие памятные дни, не считая профсоюзных экскурсий.

Одним из мимолётных и случайных знакомых, оказавшимся в нашем доме по случаю какого-то очередного повода, был зубной техник. Узнав о моём увлечении, он при следующей оказии принёс мне завёрнутую в несколько слоёв бумаги, великолепную отливку настольного бюстика Наполеона – копию с одного очень ценного оригинала.

– Такой же стоял на столе у Пушкина, – с гордостью сообщил он, передавая мне сокровище.

Надо ли говорить, как ликовала моя душа…

Больше мы не встречались. Наступившие большие перемены в жизни нашей страны, совпали с моими скромными переменами. Безудержный ночной кошмар девяностых рубил по живому, расслаивая некогда монолитное общество. Те, кому удалось пережить это лихолетье, перевернули страницу тысячелетия и начали новый отсчёт времени. С наступлением свободы появились и новые возможности.

Первая туристическая поездка за границу – конечно, во Францию! Основной маршрут моего двухнедельного путешествия проходил по местам «боевой славы» Жанны д’Арк. Надо сказать, что вся история Франции является предметом моего внимания, но эпоха Наполеона занимает в ней особое место. И конечно, я надеялся, что мне удастся купить бронзовый бюстик Наполеона.

Такой случай представился в Париже…

Объектив моего фотоаппарата жадно втягивал всё, что выхватывали глаза из бесконечной череды городских сюжетов: дворцы, соборы, площади, дома, бульвары, фонари, парижан и полицейских-мамлюков. И вот, на площади Трокадеро в стеклянных витринах сувенирных киосков нарисовались узнаваемые силуэты… Как магнитик к холодильнику – прилип я к стеклу киоска. Среди пёстрых гирлянд Эйфелевых «растопырок» с невозмутимым достоинством держали строй расставленные по ранжиру, как слоники, маленькие «самозванцы» в треуголках. Ни один из них не имел портретного сходства с тем, кого они представляли. Удивлённый столь беспардонным отношением к человеку, сделавшему так много для славы Франции, я долго высматривал среди выставленных уродцев тех, кто хотя бы немного имел портретное сходство с Наполеоном. Видя мою растерянность, Михал Михалыч, наш гид посоветовал мне отложить покупку до Монмартра, куда вечером мы обязательно должны были подняться.

– Там всё это дешевле купите, – пообещал он.

На исходе долгого июльского дня, утомившись от изобилия впечатлений, я с трудом взбирался по крутым лестницам Монмартра, следуя за последними лучами солнца, уходящего за серую линию горизонта парижских крыш. В этой неравной гонке победило солнце. Панорама ночного города, открывшаяся с вершины холма, подсвеченные конные монументы, больше похожие на космических пришельцев, охраняющих гигантскую сахарную головку собора Сакрэ-Кёр – было последним запланированным впечатлением этого дня.

Ноги взбунтовались, требуя положенного отдыха. С наступлением ночи площадь опустела, художники ушли, забрав с собой её колорит и нераспроданные за день работы. В медовом мареве света старинных фонарей, прижавшись к домам, теснились ряды столиков. Сигаретный дым окутывал фонари. Занятая разговорами, отдыхающая публика источала аромат богемы и безмятежного благополучия.

Один из мужчин нашей группы невозмутимо подошёл к ближайшему столику, принял позу победителя и покровительственно положил свою руку на плечо поперхнувшегося от неожиданности француза. Его брат-близнец сделал снимок. Затем близнецы, которых мы не могли различить даже днём, поменялись местами. Боковым зрением я заметил как круглая голова Михал Михалыча, наблюдавшего за сценой «смены караула», стала ещё круглее, расплывшись от улыбки. В продолжение всего этого действа ошарашенный француз сидел, не шевелясь, как сапёр, наступивший на мину.

Потоптавшись ещё некоторое время на площади, группа русских туристов тихо растворилась в таинственном свете узкого коридора боковой улицы, а потревоженная богема вновь предалась своему отдыху.

– А где же тут можно купить Наполеона? – Растерянно обратился я к Михал Михалычу. – Всё закрыто…

Не выпускавший изо рта трубки, опытный «шкипер» и лучший московский гид – Михал Михалыч предложил группе ожидать нас внизу у лестницы, а сам, осмотревшись по сторонам и выбрав курс, повёл меня по лабиринтам ночного Монмартра. Минут через двадцать мы нашли работающий сувенирный киоск. Обслуживали его два молодых индуса. К моей радости, Наполеоны имелись в наличии, правда, сходство с историческим персонажем было тоже весьма условным. Пересмотрев весь ассортимент, я купил один небольшой бюстик, в котором самым удачно выполненным элементом была шляпа. Узнав, что я русский, индусы заулыбались и одобрительно закивали головами. Не придумав ничего лучшего, я поприветствовал их известным жестом – «No pasaran!» В ответ растроганные индусы подарили мне брелок с Эйфелевой башней.

* * *

Прошло восемь лет. Подаренный мне когда-то брелок, поныне болтается на ключе от моей машины. Выйдя на пенсию, я стал свободным человеком. Связь с внешним миром свелась к телефонным звонкам, телевизору и интернету. Накопленные за десятилетия книги, теснятся на полках, ждут своей очереди – так, что свободного времени всё равно, не хватает.

Четвёртый Наполеон появился у меня совсем недавно. Я «откопал» его в интернете и приехал по у казанному на сайте адресу – в гостиницу «Космос». В огромном холле, справа от входа, отражаясь в полированном граните пола, сверкали стеклянные витрины киосков. Я быстро отыскал то, что меня интересовало. Кроме Наполеона на стеклянных полках находилось множество бронзовых фигурок вождей, царей и полководцев. Взвешивая на руке поданный мне продавщицей бюстик Наполеона, я ощутил приятную тяжесть благородного металла. Пластика, схожесть и качество изделия были безупречны.

– Сколько же он стоит? – Спросил я кареглазую брюнетку, косясь на подозрительный ценник.

– Шесть тысяч, – не моргнув глазом, ответила она.

– А Вы знаете, в интернете я видел другую цену. – На всякий случай, но без всякой надежды попытался уточнить я.

– А на каком сайте вы смотрели?

Я назвал запомнившийся мне сайт. Улыбчивая брюнетка, покопавшись в своём телефоне, покачала головой и спокойно сообщила:

– Да, действительно – две тысячи четыреста рублей.

Заплатив обозначенную сумму, я вышел на улицу. Спускаясь по гранитным ступеням стилобата и огибая странную, долговязую фигуру де Голля, я чувствовал себя совершенно счастливым человеком. Я уносил с собой бронзовую миниатюру полководца, о которой мечтал едва ли не полстолетия.

27.12.2014

Прохожий

До коллективизации семья Василия жила на хуторе Рыбинском, каких в Поволжье в ту пору было великое множество. Выбеленная известью саманная мазанка, стоявшая на краю хутора, ничем не выделялась среди десятка таких же приземистых построек, растянувшихся гусиной стаей вдоль дороги, огибавшей пруд и уходившей на юг, в сторону райцентра Озинки. Отсюда, из хутора, в лихом восемнадцатом году подхватил Василия кровавый водоворот Гражданской войны, сюда же и вернулся он по демобилизации в двадцать третьем. Спустя два года он женился, привёз из соседней Солянки свою Дарью, а ещё через год у них родился первенец – Валерка.

Каждую осень в вечерних сумерках кружили над рукотворным хуторским прудом стаи перелётных птиц, выбирая для ночёвки место в густых кронах раскидистых вётел, стоявших у воды, и в камышовых зарослях соседних лиманов. Дурманящий запах жжёного кизяка, исходящий от домашних очагов, расползался по пологим берегам и висел над водой сизым прозрачным облаком. Протянувшаяся до горизонта тёмная равнина степи до утра замирала.

В один из таких вечеров постучался в хату неизвестный прохожий. Откуда он шёл и куда направлялся, Василий не спрашивал – прохожий был так слаб, что едва волочил ноги. Вид его был жалок. Из-под бровей смотрели серые измождённые глаза, впалые щёки покрывала густая щетина. Усталый и голодный странник нуждался в тепле и крыше над головой, чтобы восстановить свои истраченные силы.

Постояльцу отвели место в тёплых сенях. Он попросил воды и хлеба, но, сделав лишь несколько глотков и не успев доесть данный ему ломоть хлеба, не раздеваясь, повалился в сено и сразу уснул. Спал он сутки, иногда вздрагивая, что-то бормотал во сне, как будто разговаривал с кем-то, но слова его были неразборчивы и больше походили на тихий стон. На другой день к вечеру он очнулся и вышел во двор. Увидав, что постоялец ожил, Дарья вынесла ему кринку свежего, парного молока. Прохожий принял её и стал жадно пить, не замечая, как две тонкие струйки потекли по усам на одежду.

Ещё два дня он пробыл в хате, большую часть времени молча сидел у окна, смотрел в голую, безжизненную, холодную степь и о чём-то обречённо думал. Иногда выходил во двор, садился на завалинку и, подставив скупому осеннему солнцу своё исхудавшее лицо, закрывал глаза. И было непонятно: спит ли он, или продолжает о чём-то думать.

Когда семья Василия собиралась обедать или ужинать, Дарья звала постояльца к столу, но он всякий раз отказывался и ел отдельно у печки, смущённо одаривая хозяйку добрыми словами за хлеб-соль. Шестилетний Валерка с интересом разглядывал незнакомца, но только издали, не решаясь подходить к нему близко.

Кто он был – этот, оторванный от дома, одиноко пробирающийся безлюдными степными дорогами, русский человек? Бывший ли казак, отвергнутый новой жизнью, или спасающийся от ареста бывший офицер, или просто – хороший человек, – никто не ведал. Пожив несколько дней на хуторе, прохожий ушёл, оставив небольшой деревянный сундучок, за которым обещал вернуться.

Но шло время, сухая осень сменилась ранней зимой, пруд замёрз и покрылся льдом, а прохожий всё не возвращался. Валерку распирало детское любопытство – заглянуть в оставленный таинственным незнакомцем сундучок, но отец никому не дозволял прикасаться к «чужому».

В конце зимы свалилась на хутор беда. Приехавшие из района агитаторы объявили всеобщую коллективизацию. Вслед за ними из соседнего села Черниговки явились активисты, забрали и увели из хутора лошадей и весь крупный скот, а на следующий день дошла очередь и до людей. Снялся хутор с насиженных мест и переехал за пять километров – на новое место проживания, где сколачивался большой колхоз «Красный борец», суливший освободившимся от единоличных хозяйств крестьянам новую, светлую жизнь. Семье Василия отвели под заселение пустовавший дом, стоявший у речки в дальнем конце села.

Только после того, как улеглись связанные с переездом хлопоты, и был пережит, пришедший следом, страшный голодный год, Василий решился вскрыть оставленный постояльцем сундучок.

Ничего необычного в нём не оказалось – всякая дорожная мелочь: образок, письма, фотография, три георгиевские награды, серебряный портсигар, кожаный офицерский ремень, складной перочинный ножик, бритва и пуговицы, срезанные с офицерской шинели. Из всего этого богатства Валерка выпросил себе маленький перочинный ножик. Он с гордостью носил этот ножик в кармане, вызывая зависть у соседских мальчишек, пока однажды не потерял его, метнувши в стаю воробьёв на дороге. Сундучок же отец приспособил для хранения боевого запаса к охотничьему ружью, запирал его на замок и держал под кроватью.

Письма и фотографию Василий, не читая, передал жене. Повертев в руках чужие письма и фотографию, Дарья убрала их, решив сберечь. Сердцем ли она почувствовала, или просто знала, что записанная словами чья-то жизнь и чей-то запечатлённый образ ещё, быть может, связаны невидимой нитью с теми, кому они когда-то принадлежали. Валерка видел, как мать иногда доставала эту, наклеенную на картонку фотографию, ставила её перед собой и принималась читать, в который уже раз, написанные аккуратным почерком письма.

«Дорогая моя Лизонька, здравствуй.

Спешу тебе сообщить, что дела мои идут на поправку, рана уже не беспокоит, обхожусь самостоятельно. В госпитале уход за ранеными хороший. Недавно посетило нас командование нашего фронта, отличившимся офицерам и нижним чинам вручали награды. Получил и я второго Георгия. После выписки обещают двухнедельный отпуск, и мы с тобой непременно скоро увидимся. Жду этого дня с нетерпением. Так хочется увидеть тебя и обнять, услышать твой дивный голосок.

С самого того дня, как мы расстались, все мысли мои о тебе, моя дорогая Лизаветушка. Часто вспоминаю последнее довоенное лето в Самаре, Волгу нашу и дымы пароходов. Помнишь ли, как мы обещали друг другу, что никакая сила не сможет разлучить нас. Только одним желанием горю я теперь – поскорее тебя увидеть. Всё – ничто, по сравнению с этим, голубка моя дорогая. Скоро закончим эту проклятую войну. Всем она надоела и все верят в победу.

Всегда твой, Николай Тельников.

16 августа 1916 г».

С фотографии смотрел молодой офицер, в летней армейской форме с погонами и при шашке. На груди его на полосатых колодках красовались два георгиевских креста и медаль. Рядом с ним стояла красивая барышня в светлой, стянутой в поясе, кофточке с оборками и накинутом на плечи, тёмном расписном платке с длинной бахромой.

Мать втайне любовалась этой красивой и ещё не испытавшей своей судьбы парой, и всё вздыхала, снова и снова перечитывая старые, уцелевшие письма, словно греясь у чужого костра большой и печальной любви.

Пройдут годы и десятилетия, а Дарья Макаровна всё будет хранить эту старую, ставшую родной, фотографию двух молодых, красивых и любящих людей. Выпало ли на долю этих двух несчастных – испытать тепло семейного счастья, которого заслуживает каждый человек на земле, или были сметены они в бездну горя и мук бурями революции и Гражданской войны? Кто же скажет?..

2015

Икона

Когда в середине тридцатых годов, после разорения крестьянских хозяйств, всеобщей коллективизации и голода, районная власть и местные активисты взялись рушить единственную в селе церковь, мешавшую воспитанию нового человека, народ втихомолку стал растаскивать из неё по дворам всё, что только можно было оторвать и унести. В одну из таких ночей принёс Василий домой большую икону, выломав её из нижнего яруса иконостаса. С иконы смотрела грустными понимающими глазами женщина с ребёнком на руках. Богородица сидела на троне, за Её спиной по обе стороны были изображены архангелы. Долгое время икона стояла на табурете в красном углу под старыми, ещё дедом привезёнными из Новороссии образами, покрытыми вышитым рушником.

Растапливая по утрам печь, Дарья ежедневно молилась, стоя перед домашним иконостасом, и просила у Бога прощения за грехи, здоровья себе и своим домочадцам. Вместе с ней просили у Бога милости дед Терентий и бабка Ульяна. Василий не молился, так как был сознательным коммунистом, но жене и старикам-родителям в общении с Богом не препятствовал. Всё же, несмотря на свою сознательность, он любил всякую такую красоту, и втайне любовался иконой, не позволяя детям касаться её руками.

Спасаясь от полуденной жары, Василий сидел на самодельном табурете у окна в хате и, теребя в руках старую, замызганную газету, принесённую накануне из сельсовета, щурился и бормотал в большие чёрные усы неразборчивые слова. От напряжённого усердия он громко сопел перебитым ещё в Гражданскую кривым носом. Его прокалённое солнцем лицо почернело и делало его старше своих тридцати восьми лет. Отмеченный белой полосой незагорелый лоб временами морщинился в преодолении умственного труда. Тёмные, обмётанные степью, впалые щёки и крупный волевой подбородок ершились тёмной щетиной.

У печи возилась жена – стройная, небольшого роста женщина. Её загорелое лицо было серьёзно и озабоченно. Высокий лоб был прикрыт белым, туго повязанным платком. Низко опущенные надбровные дуги почти не имели волосяного покрова, серые глаза разделял прямой тонкий нос. Дарья готовила обед для большой семьи. Её привыкшие к работе руки были перепачканы мукой. Раз в неделю она разводила в чугунке опару на сушёном хмеле, замешивала в баке тесто, трижды потом, когда оно подходило, его перемешивала и выпекала хлеб – восемь больших караваев. От прогоревшего кизяка и первых, поставленных в печь хлебов, на всю избу шёл дурманящий, первобытный дух человеческого жилья. Василий любил в такие дни сидеть дома и наслаждаться этим – ни с чем несравнимым счастьем домашнего пребывания.

– Я вот что хочу сказать, Василий, – заговорила Дарья, орудуя ухватом в загнетке. – Убрать бы икону надо. Не ровён час – донесёт кто… Спрятал бы ты её куда-нито от греха.

– Да полно тебе, мать, кто донесёт-то? – нехотя отозвался Василий, не отрываясь от газеты.

– Как кто? – Дарья разогнулась, уперев ухват рогами в пол. – Да твой же друг, Королёв, и донесёт. Анчихрист проклятый!

– Да что ты, Даша, взъелась на него?

– Что взъелась, говоришь, а за каким таким делом он даича в Озинки ездил? Думаешь, за мармаладом?

– Когда это он ездил?

– Да перед самой Троицей, аль не помнишь? Тут работы у всех – не успевали управляться, а ему в район приспичило – лошадь ему давай. И аккурат через неделю приехали эти – в фуражках, и тётку Матрёну увезли вместе с её иконами.

– Это Перетятько, что ли?

Василий оторвался от газеты и поглядел в окно. На выгоне под кустом куровника лежал сомлевший от жары Ворожбетихин бычок.

– Её, конечно, а то кого же? Она церковные иконы у себя держала, говорят, в сарае – в сене прятала. А твой Королёв всё возле представителей этих, что из района приехали, тёрся. Вот и думай…

Василий поднялся с табурета, задвинул его ногой под стол и, подойдя к иконе, остановился в нерешительности. Пристальный взгляд Богородицы смущал его. Опустив глаза, он обхватил икону руками и, как будто взвешивая, слегка приподнял её.

– И то правда, – произнёс он в задумчивости. – Вот времена настали… Только куды ж её, этакую дуру, спрячешь? Всё равно найдут… Разве что закрасить?..

Дарья вынула из печи свежий, покрытый золотистой корочкой каравай и поставила на стол. Смочила в холодной воде руку и мокрой ладонью огладила его горячую поверхность, затем накрыла хлеб чистым рядном и оставила «отдыхать».

– Может, лучше на дрова истопить? – предложила она, утирая концом платка вспотевший лоб.

– На дрова-то жирно будет. Глянь, какая доска хорошая, – он перевернул икону, потряс ею перед глазами жены и снова водрузил на место. – Может, куда ещё сгодится?

Огладив руками передник, жена присела у стола на лавку.

– Ну, тогда вот что, – подумав, заключила Дарья. – Ты её, Вася, тово… Состругай от греха. Доска-то и правда хорошая, на столешницу, может, пойдёт.

На том и сошлись…

Вынес Василий икону во двор, осмотрелся вокруг и, не найдя ничего более подходящего, пристроил её на гусиную клеть, подперев для устойчивости эту нехитрую конструкцию старыми вилами. Затем, пошабандав в тёмных сенях, вынес на свет плотницкий сундучок и, порывшись в нём, достал долото, шерхебель, фуганок и топор. Осмотрев разложенный инструмент, выбив деревянные клинья, удерживающие ножи в строгальниках, и поводив заскорузлым пальцем по затупившимся лезвиям, Василий принялся точить железные языки на большом каменном круге, посаженном на ворот. Точил долго, как будто нарочно тянул время, прикладывая полоски железа то одной, то другой стороной. После предварительной заточки, поплевав на замызганный обломок оселка, так же долго правил освежённые лезвия.

За это время, пропустив на сепараторе молоко, Дарья отнесла в погреб свежие сливки – для ссаживания. Затем, поставив на завалинку большую миску с горячей водой, взялась тщательно промывать чашу, барабан, лотки и сливочник сепаратора.

– Ты, Василий, прямо как на быка готовисся, – сказала она, видя неторопливую работу мужа.

– Да быка-то, пожалуй, легче забить, чем этакое сделать, – разгибая спину, ответил Василий и, скрутив цигарку, вдумчиво закурил. – Жалко такую красоту губить… Картина!

– Жалко не жалко, а найдут – беды не миновать! Вон, сосед-то, Григорий, чего такого сделал? А где таперичи?

– Н-нда-а-а, – выпуская на усы дым, напрягся мыслью Василий. – Не дай Бог!

Собрав подновлённый инструмент, он подошёл к иконе, распростёртой перед ним на гусиной клети, как на плахе, и остановился, не решаясь начать. Что-то мешало работе и смущало его…

Этот взгляд… Да, взгляд! Спокойный, молчаливо укоряющий взгляд из темноты красочных слоёв, просветлевших на солнце, из далёкого и неизвестного ему прошлого, отринутого навсегда в кровавой борьбе, был устремлён на него. Очугуневшие вдруг руки не слушались.

Эта неожиданная заминка удивила бывшего красного конника, когда-то бесстрашно рубившегося с басмачами и поляками. «Что же это со мной?..» – подумал Василий и, потоптавшись вокруг иконы, вернулся в хату. В стоптанных самодельных чирках жена хлопотала у чувала. Не оборачиваясь к мужу, Дарья поняла причину его возвращения, вздохнула и вытерла заслезившиеся от дыма глаза.

– Чего-то я как-то… не могу, Даша. Как-то не того… – как будто стыдясь своей нерешительности, сказал Василий и, посмотрев, словно впервые, на свои заскорузлые руки, добавил. – Не поднимаются… Чуешь?

Оторвавшись от печи и взглянув снизу вверх на мужа, растерянно топтавшегося у порога, Дарья подошла к нему, дотянулась рукой до плеча и, заглянув в его большие чёрные, повинно опущенные глаза, твёрдо и вразумительно сказала: «Грех, конечно, большой, но иначе нельзя, Вася. Погубит она нас, всех погубит, если кто зайдёт да увидит. Ты же коммунист. Посадят тебя, а нам как потом жить? Об детях подумай». Помолчав, добавила: «Ну, ведь не корову же забиваешь?»

– Не корову… – выдохнул Василий и, переступив с ноги на ногу, повернул на выход.

Подойдя к иконе, он виновато посмотрел на образ, провёл по разогретой на солнце доске своей работной, умозоленной рукой, словно оглаживая корову перед дойкой; осмотрелся по сторонам и тайно перекрестился. Безмолвно лежащая Богородица смиренно ожидала своей участи. Её скорбные глаза, всё понимающие и всё знающие заранее, уже простили своего казнителя – запуганного русского мужика Василия, беспощадной большевистской борьбой доведённого до этакого греха…

Тяжело поддавалась икона. Красочные слои и пропитанный олифой левкас от времени окаменели. Лезвия инструментов тупились, скользили по гладкой поверхности доски, издавая щемящий звук и оставляя царапины на краске. Приноровившись, Василий насекал верхний слой топором, затем долотом, мелкими ударами отколупывал, как яичную скорлупу, слой левкаса, раздирая льняную подложку, и вновь топором выскабливал до чистой доски.

Пока муж трудился во дворе, Дарья управилась с печью. Наварила на десять ртов в большом чугуне затирухи, натомила на молоке с мукою и луком куски свежей щуки, выпекла на неделю хлеба, а на опальном жару, вдогонку, испекла пирогов с паслёном. Мужа она не торопила, зная, что пока он не закончит своё сатанинское дело, от работы не прервётся.

Умаялся Василий, пока дочиста не зачистил, не снёс с доски святой лик. Устал, словно коровью тушу разделывал, рубаха на нём взмокла, густые усы запорошила белая, меловая пыль. Смахнув с тёмной, старой древесины последнюю, тонкую стружку, оставленную фуганком, Василий направился через огород к речке, на ходу снимая выгоревшую, в соляных разводах, мокрую рубаху.

Спустившись к мосткам, сбросив портки и чирки, кинулся в спасительную прохладу реки и, вымахивая руками как оглоблями, переплыл на противоположную сторону. Не выходя совсем из воды, присел на отвалившийся от берега ком земли и надолго замер в неподвижности, наблюдая, как медленное течение уносит из-под ног поднятую илистую муть. Осмелевшие мальки шныряли у самых ног, не видя никакой для себя опасности. Василий подумал о детях, вот так же вертящихся возле ног, когда он вечерами садится отдохнуть на тёплую от дневной жары завалинку. Ещё ему вспомнилось оставленное навсегда в другой жизни и другой земле родное село Жеребец и извилистые берега неглубокой речки, протянувшейся тонкой змейкой до самого Гуляй-Поля. Вспомнился и большой скалистый остров на Днепре, который он видел однажды, когда отец привозил его в Александровск. Отец называл этот остров Запорожской Сечью. Много времени прошло с тех пор, как всё семейство Терентия переехало за Волгу в сухую краснозёмную степь. Две войны пронеслись смертельным вихрем, два великих голода накрыли Поволжье за это время. И вот новый страх вползал в дома и души людей, и некуда уже было бежать от него.

Василий встряхнул головой, пытаясь освободиться от нахлынувших воспоминаний, но всё-таки что-то тяжёлое, засевшее где-то глубоко внутри, ещё давило и не отпускало, словно упрекая его в том, что сделал он нехорошее и даже постыдное дело. Он не знал, как будет объяснять старому отцу необходимость содеянной работы, и ему заранее было стыдно.

На противоположном берегу реки показалась Дарья. Она спустилась по земляным ступеням к реке, волоча за собой тяжёлую, замотанную в шабала, длинную связку. Развернув на мостках лохмоть, жена достала винтовку, припрятанную ещё с Гражданской; широко размахнувшись, закинула её в самую середину реки. Туда же – вслед – полетели две шашки в обтянутых чёрной кожей ножнах. Один из клинков, вероятно, выскользнул из ножен – они медленно всплыли и покачивались на мелкой водной ряби, уносимые течением.

Василий молча наблюдал за действиями жены, отрешённо застыв в неподвижной позе, не имея сил возразить и не испытывая желания сожалеть об утраченном оружии.

– Уж всё сразу – заодно! – объявила мужу Дарья, махнув рукой вслед уплывающим ножнам. – Айда обедать!

2015