Текст книги "Пентархия Генералиссимуса"

Пентархия Генералиссимуса
Владимир Николаевич Хрулёв

© Владимир Николаевич Хрулёв, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

1

Где-то невдалеке шелестела городским утренним шумом столица. Сквозь окна доносились голоса в крик командиров сводных батальонов и полков, выстроившихся на Красной площади, готовые к параду Победы. Генералиссимус стоял у окна и рассматривал внутренний дворик первого корпуса Кремля. Дворик был пуст и немного запущен в военные годы, дни и месяцы – не засаживалась цветами клумба, не убирался в зимнее время снег, а из под снега вытаяла брошенная мебель и другой непонятный хлам. Дождь лил не переставая, шумели водосточные трубы, потоки воды, вырывающиеся из них, выбивали углубления под собой и оставались долго не замеченными службой бытового хозяйства и озеленения капитана Кузнецова, когда то чемпиона Советского Союза по фехтованию.

Генералиссимус поморщился от неприглядного вида, не ужасного, но всё же не порадующего глаз ни Черчиллю, ни Рузвельту, если бы они очутились перед окном его кремлёвской квартиры или в этом узком коридоре, напоминающем купейный вагон поезда, где три комнаты с окнами на арсенал, соединены анфиладой через двери между собой, а коридор скорее был предназначен для случайных посетителей, охраны и редкой прислуги.

Куранты пробили вкрадчиво полчаса десятого и стихли, оставив шум дождя праздничному городу и опустевшим улицам вокруг Красной площади, где люди спресовались под ненастьем на бетонных трибунах и ждали появления Его, как явления. Ждали и знали точно, что он появится.

Из первой комнаты, ближней ко входу, которая было похожа на приёмную, гардеробную и личную служебную Николая Сидоровича Власика, всё вместе, вышел сам генерал и спросил с любовью:

– Носочки шерстяные одели, Иосиф Виссарионович?

– Шерстяные, шерстяные. – Ответил Генералиссимус подчинительным тоном, словно строгому отцу. – Конечно.

– И телогреечку не забыли?

– Так с тобой же и одевали.

– Хорошо, хорошо. И плащ этот уж больно хорош, Иосиф Виссарионович. «Большевичка» шила и не хуже английского этот плащ получился, совсем не хуже, а даже лучше. Лежит, ну точно впору, что в груди, что по росту, что по плечу. И цвет такой нашёлся – никому такого цвета не найти, а мы нашли! Бирюзовый цвет, как мне объяснили на «Большевичке» или что то похожее на цвет моря ранним утром.

Генералиссимусу льстило отношение Николая Сидоровича к нему, нежное, почти отцовское – доброе, ласковое отношение. И было ему тепло в этой телогрейке из овечьей шерсти и шерстяных шотландских носках.

– Может рюмку коньяку в честь праздника, Иосиф Виссарионович? Погода скверная, не дай бог простудитесь.

– Нет, не буду. Я тепло одет

– Ну. дело Ваше. Но я думаю, не помешает в непогоду то.

– Нет, нет.

Перед Сенатской башней, в самой башне и за стеной его ждала толпой его элита: генералы и министры, ковавшие Победу, его приближённые с которыми он советовался как повернуть дело на полях сражений или в кабинетах Лондона, Вашингтона, Стокгольма, Цюриха или Торонто. Все умеренно пили водку и закусывали бутербродами из черного хлеба с салом и малосольным огурцом.

Его встретили восторженно. Окружили на почтительном расстоянии.

– За Победу! – кричали все дружно. И чокались солдатскими кружками, принесёнными с собой на тризну по погибшим. – За Вас, Верховный Главнокомандующий! За Ваше здоровье!

А Власик стоял уже незаметным за спиной. Генералиссимус глянул на него и Николай Сидрович понял – не мешать общаться с победителями. Тогда сам генерал Власик налил в приготовленную для Генералиссимуса солдатскую кружку малую толику водки, лишь плеснул на дно кружки столько, что чуть дно покрыла, приготовил солдатский бутерброд и торжественно преподнёс:

– Откушайте, Генералиссимус Советского Союза, за Победу над жестоким врагом! – И бутерброд протянул на белом платочке.

И снова раздались приветственные выкрики и их услышали на трибунах – трибуны на площади притихли и насторожились.

Генералиссимус взял кружку за донышко, выдохнул по-русски и опрокинул каплю водки в себя. Поставил кружку на место и откусил с аппетитом кусок хлеба, не забыв его понюхать.

– За русского солдата, за русский народ! – сказал с опозданием.

Импровизированный стол занесли в башню, Генералиссимус жевал хлеб с салом, малосольный огурец придавал аппетит простой человеческой еды. Это было непередаваемо и необъяснимо как это вкусно.

Стрелка приближалась к десяти. Оставалось пара минут, не больше и Парад начнётся.

2

На следующий день, проснувшись поздно, Иосиф Виссарионович лежал и вспоминал этот вкус русской закуски – ржаной хлеб с салом и малосольным огурцом. Захотелось повторения вчерашнего да и запить боржоми – вот чудесный завтрак на сегодня. А уж харчо – это к обеду. Но невозможно забыть вкус ржаного хлеба с салом и малосольным огурцом, эта русская закуска запомнится навсегда.

Генералиссимус лежал на кушетке под белой овчиной, выделанной из кавказской бурки под одеяло и наслаждался теплом. Снова хотелось хлеба, сала и малосольных огурцов и он протянул руку, что бы дотянуться до кнопки звонка. Казалось, Власик ждал вызова за дверью.

– Доброе утро, Иосиф Виссарионович.

– Доброе утро, Николай Сидорович. Принеси ка зелёного чаю, что бы желудок заработал, а потом я встану, что бы умыться. Что у тебя появилось за вчерашний день? Наши герои как праздновали? Особых случаев не наблюдалось? В Комендатуру много попало?

– Из высших офицеров никого, все достойны были, а кто из тех, кто пониже, из сержантского состава, да из рядовых были задержаны комендатурой генерала Артемьева числом более двухсот – более дерзких. Просто пьяных отпустили под утро с богом. Потому что проспались да и дома ждут жёны да родня. Да и правильно, чего их держать, горе с радостью перемешалось у них в голове, вот и не знают как себя вести. Правильно поступил генерал Артемьев, с пониманием.

– Огнестрелов не было?

– Нет, Огнестрелов не было, Мне доложили бы. У меня на этот счёт есть сведения от моих людей. Доложили бы. Не беспокойтесь, Иосиф Виссарионоавич. Сейчас чай Вам принесу большую кружку, без сахара.

– Да вот ещё что. Вчера закуска была хороша. Сможешь такую же мне сделать сейчас?

– Не вопрос, Иосиф Виссарионович. Только я предложу разнообразить меню в этом направлении.

– Как это?

– На сегодня я закажу для Вас два бутерброда. Один вчерашний, с салом и малосольным огурцом, другой, новый для Вас, с бланшированными кусочками селёдки и то же с малосольным огурцом.

Это на сегодня через полчаса вместе с горячим чёрным чаем с сахаром

А на завтра после приёма участников Парада в Георгиевском зале, Вы отведаете суточных щей и рыбацкой ухи. Как Вы на это смотрите, Иосиф Виссарионович?

Генералиссимус не смог сдержать улыбки:

– Неси чай с бутербродами, А о щах и ухе поговорим завтра.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

– Сегодня в Кунцево надо ехать. Давно не был. Сообщать никому не надо.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

Сей час Рублёво-Успенское шоссе известно как место обитания самых богатых россиян. Это царская дорога, это дорога Ивана Васильевича Грозного, это дорога самых богатых россиян, ею пользовались все цари России и все правители, не наделённые царским саном – Юсуповы, Шуваловы, Голицины и прочие. Боярыня Морозова владела здесь сельцом Жуковкой. Художник Суриков изобразил её как противницу реформ патриарха Никона.

Поначалу в Зубалове жил и Иосиф Виссарионович с женой Надеждой Аллилуевой, а рядом жил и Феликс Дзержинский. Но потом Иосиф Виссарионович переехал на Кунцевскую дачу. Она пришлась ему по душе и он так о остался на ней до конца своих дней.

Они покинули Кремль ближе к ночи, после того как Вождь посетил торжественный прием в честь участников Парада Победы, вместе с Власиком, Поскрёбышевым и сыном Василием.

Василий был пьян. И они вошли в кабинет вдвоём, предупредительный Власик допустил отца с сыном к примирению, хотя слабо надеялся, что Василий поймёт строгость отца и бросит пить, хотя бы на людях и ежедневно.

Время близилось к полуночи, За окном шумел ветер, гоняя потоки дождя по даче. Но тепло заполонило кабинет от камина и уют проник в душу Вождя, захотелось сына погладить по головке, спросить какие успехи в школе, готов ли к поступлению в военное училище и стать командиром Красной Армии. А сын, уже сам генерал, шатаясь вломился в кабинет следом, уселся в кожаном глубоком кресле, жуя сталинскую папиросу «Герцеговина Флор», прищурил на отца глаза не по сыновни и ожесточённо спросил:

– Лаврентия приближаешь, отец? Своего врага, запомни это, отец. Избегая глаз Василия, его взгляда в упор, Вождь смотрел на его погон на плече, какой то помятый и потускневший в золотом отливе и не видел его лица. А в лице сына. что то мелькало, дрожало, подёргивалось мышцами, словно умоляло отца о чём то. Но отец овладел уже минутным своим смущением и говорил сыну что то в назидание твёрдым и беспощадным голосом. Василий почти не слышал слов. Но каждый звук ранил его душу и причинял невыносимую боль. Хотелось закричать, но боялся, что отец не поймёт его тревог, примет за мальчишество, забыв или не придавая такого значения его поведению на фронте или на парадах – там, где сын жил самостоятельной жизнью, без пригляда Берии и его тупоголовых людей в соединении с доброжелательным отношением Власика.

Трезвый Василий оставлял свои мысли не увидеть подлых намерений окружения отца. Но пьяный становился отважнее. Но! тогда пропадать буду я вслед за отцом, он – первым, я следом, думалось ему. Но вдруг бессилие наваливалось вместе с мыслями о неминуемой гибели, тоска о незаслуженных словах отца, которые врезаются в сердце как нож и отец уходил с этими произнесёнными им словами вдаль от него, в ту невозвратную даль, куда уходят люди мёртвыми от живых. И сам отец сделался будто мёртвым. И он закричал, от вида этого лица и сам сделался мертвенно похожим на отца. Кричал благим матом и бежал к дверям за которыми были всё те же. кто хотел им обоим смерти – сначала отцу. Потом сыну.

И вдруг наступило молчание и оцепенение всему. Только почему то слышалось одно лишь мерное медное и скрипучее тиканье маятника на стенных часах, надвигающееся на кунцевскую дачу со стороны Москвы, от Спасской башни – скрипели и перезванивались куранты Спасской башни скрипели шестерёнки противно и зло и вдруг ударял колокол мелодичным обманным звоном.

Василий остановился у самых дверей. И медленно оглянулся. Отец стоял и глядел вслед. Его взгляд был ласков.

– Если не боишься ничего, и не желаешь выпросить отцовское прощение, то каким образом собираешься мои заветы хранить? Ведь ты сын мой, Василий. Брось пить и пьянствовать, удостой себя моим сыном, без этого не могу тебя любить – ведь ты не здоров, Вася.

Василий молчал.

– Что молчишь! – крикнул отец, ударил кулаком по зелёному сукну стола так, что опрокинулся подстаканник с чаем. – Берегись, Василий! Знаю, что добиваешься своего – хочешь под моим крылом укрыться со своими безобразиями от моих друзей и соратников. Ведь и они не желают тебе плохого.

– Желают, отец, очень желают, только этого и желают! Только этого ты не видишь! – Василий зло усмехнулся в сторону. – Только поздно увидишь. И мне никуда будет деться, только вслед за тобой – в могилу.

Василий зарыдал как ребёнок. И отец видел его откровенные правдивые слёзы. Стало не по себе. И Василий видел жалость отца к нему и он зло порадовался своему мщению за свою покорность и бесконечное упрямство. Теперь ему казалось, что он сильнее отца и сильнее всех его услужливых и трусливых чиновников. Тогда он ещё раз криво усмехнулся ему в лицо, ожидая от отца несправедливости.

– Вон! – тихо прошипел вождь, скрывая бессильное бешенство.

Василий, по-прежнему не скрывая своей кривой усмешки, похожий на зверёныша, отпугнутого чужой самкой от добычи, тихо и бессильно застонал, не смея перечить ни одному его слово, ни одному велению. И он вышел, посчитав себя изгнанным.

3

То, что мерещилось Вождю все военные годы, совершалось в мире постоянно: власть властвовала, прикрываясь демократией, свободами, революциями, наступившей эрой или просто другими временами, но властвовала всегда с наслаждением. Иосиф Виссарионович властвовал в спокойных тонах, уверенно и не наслаждаясь своим положением властителя, спокойно и не пытался что либо объяснять, если сам этого не понимал. Например, он никогда не говорил о теории социализма или коммунизма, считал, что об этой теории достаточно сказали её основоположники, а он ничего нового сказать не может. Теорию классов он доверил им. А сам себе оставил вопрос о власти безотносительно к экономическим теориям учёных. Вопрос о власти, вот что его занимало, находящегося в центре самой власти, пригретой ею и даже сдавленной так, что дыхание спирает. И не на чём и не на ком взгляд остановить – кругом одни властвующие люди, кругом одни властвующие органы. И он был сей час удручён этим – своей властью, неограниченной по существу, нужно бы поделиться с кем то из них, своих окруженцев, своих соглашателей во всём, с каждым его словом хоть с трибуны, хоть в газетной статье, хоть за дружеским столом с друзьями – соратниками. Никто ему не подходил, все были какие то не исторические, какие то простецкие, похожие на мужиков с заводских окраин или крестьянских детей, овладевших нехитрой грамотой в рабфаке, или интеллигентов, прогнивших своими мыслями в спокойствии послереволюционного времени и гражданской войны. Нужна была власть по-новому, та же власть с его именем во главе, но какая то другая.

Вождь прислушался к музыке из-за дверей. Не иначе Василий уселся возле патефона и слушает своего любимого певца.

 
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир расцветает миндаль.
Снятся твои золотистые косы,
Снится весёлая звонкая даль.
 

– Ах, Васька! – по – русски зло сказал себе Вождь. – Отца ни во что не ставит. Подлец да и только! Что с ним делать? Ума не приложу. А песня доносилась из-за дверей:

 
Милый, с тобой мы увидимся скоро, —
Я размечтался над любимым письмом.
Пляшут метели в полярных просторах,
Северный ветер поёт за окном.
 

Василий любил эту песню. Её пел Аркадий Погодин с граммофонных пластинок на всех танцевальных площадках Москвы. Услышав её Василий делался больным. Он в это время любил свою первую жену – Галину Бурдонскую и своего сына Александра, рождённого Галиной перед самой войной. Сейчас Василий был в разводе и не в ладах с отцом. Было ему грустно от этого и обидно, особенно обидно было принимать насмешливость отца в его никчемности, когда он попрекал его в немужских отношениях с женой, не смог её поставить на место, когда она красивая и здоровая баба при своём известном муже заглядывается на сторону. Отец давно говорил ему, разведись, если ты, Василий, не способен быть для неё мужиком, если ей ты не подходящ для сожительства, а у тебя, Василий, одна пьянка на уме да твои друзья алкоголики. Не одной бабе ты не сгодишься. Разведись лучше и не трави женщину. Для редких утех ты найдёшь и не одну. Наконец Василий развёлся с Галиной Бурдонской, забрав у неё двоих детей, Александра и Надежду.

А ведь отец не пришёл на свадьбу к сыну. Письмом ограничился: «Ты, сын, спрашиваешь у меня разрешения? Когда? Тогда, когда женился и моё разрешение тебе не понадобилось. Так если женился – так чёрт с тобой.. А что я могу тебе сказать? Если женился. Так мне жаль её, что она вышла за такого дурака».

Василий положил щекой голову поближе к патефону и наслаждался своими чувствами со слезой. Песня эта всегда его доводила да слёз и сердцебиения и ему было хорошо в этой грусти.

 
В парке Чаир голубеют фиалки,
Снега белее черешен цветы.
Снится мне пламень весёлый и жаркий,
Снится мне солнце, и море, и ты.
 
 
Помню разлуку так неясно и зыбко,
В ночь голубую вдаль ушли корабли.
Разве забуду твою я улыбку,
Разве забуду я песни твои?
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир сотни тысяч кустов.
Снятся твои золотистые косы,
Снится мне свет твой, весна и любовь.
 

Вошёл Власик.

– Не надо плакать Вася. Не по-сталински. Зачем ты за ним увязался, почему в Москве не остался, в своём доме. Здесь и ночевать то негде, да и как тебя возврашать обратно, если все празднуют и водку пьют, да баб любят. А ты, вишь, один, Ну скажи ка, дело ли так?

– И я спрашиваю вас, Николай Сидорович, дело ли так поступать со мной, буд то плохо я воевал? Буд то хоть раз отвернул от «Мессершмидта»? Сбивать, меня сбивали, не спорю, так они тоже воевать умеют. Эх, Николай Сидорович, спросил бы он моих боевых товарищей, каков был я в воздушном бою, так ведь не спросит.

Слушает своего Лаврентия, все мысли от него, все дела от него – от Лаврентия. И много ли командиров авиационных полков кто воевали не вылезая из самолёта. А я так и воевал, редко когда позволял себе встряхнуться да попить на земле спирта технического, авиационного, если водки было недостать. Запрет был лично от отца приглядывать за мной, что бы ни капли мне в рот не попадало. Это на войне то? Где нервы на взводе. Эх, Николай Сидорович. А знаешь ли, генерал, – Василий глянул в глаза Николая Смдоровича, – что взятки в армии уже так надоели, но оказываются простым делом, словно обиходным, как в туалет сбегать возле лётного поля, или грибов набрать в пилотку для закуски своих ста боевых граммов. А сказать ему об этом – не поверит сыну, поверит Лаврентию. И я, сын, буду отстранён и от должности и от отцовского внимания.

– Ты послушай меня, Василий. Ведь что отец от тебя требует? Только одного – не пить водку беспробудно. Только этого, он ведь любит тебя беззаветно. У меня на глазах и любит, поверь мне. Он отец и мимо отцовскую любовь к своему сыну выбросить на ветер не может. Так же было и с Яковом. Беда была и сколько ему пережить пришлось за своего сына. И вот ты досаждаешь, Но, слава богу, хоть жив. Слава богу, хоть слово может сказать в назидание. Так цени это слово, Василий, прислушайся.

Николай Сидорович не проронил ни слова по-генеральски, словно не был так близок к Вождю, что бы оберегать его святое послевоенное существование. Его слова были просты и недоступны в одно и тоже время и как то доверительно доходили до Василия и он входил в доверие этих слов и холод в груди таял и сам он мягчел и забывалась брошенность среди Москвы и отец был рядом.

– Нет, – решил вдруг Василий, – Николай Сидорович не даст отца никому. Он единственный кто не плут и не мошенник, кто словно помешанный проникся любовью к отцу и кто в самом деле мученик за его спокойствие.

Власик подошёл к Василию близко, заглянул в красные измученные глаза, сказал, буд то себе, но значительно: Повелено божьей милостью ему быть самовластным. И никто ему не страшен, успокойся, Василий.

4

Старик Молотов Вячеслав Михайлович прав, как ижевский охотничий карабин, не знающий осечки. И я, как и он, никогда не ездил ни в какие Италии или куда то ещё, что бы позагорать и отдохнуть на солнышке. Зачем? У нас в Крыму или в Сочи лучшие в мире солнце и море. А главное, здесь все мои друзья. В моей телефонной книжке что то около ста пятидесяти номеров. Вот уже сорок лет, как я не набирал номера, не значащегося в ней. Наш круг – здесь, возле мест, где отдыхает Вождь. А Молотов Вячеслав Михайлович, верный друг Вождя на многие годы, а я Никонов Вячеслав, внук Вячеслава Михайловича, продолжатель политической карьеры рода Молотовых. Но это всё в будущем, а пока Вячеслав Михайлович получил кличку от Вождя – «чугунная жопа». А я, его внучок, изредка вспоминаю деда и преуспел в своих воспоминаниях – в новом времени. Знатоки политэкономии – всё знают о «зимней столице мирового капитала», внук весь в былом, он пытается вызвать духов. канувших в Лету. Рядом с ними, с канувшими, часов не наблюдают, но не от избытка счастья, но от страха перед часом расплаты. Неизбежной расплаты, как сама смерть, но без погребения избранных людей. Оставляя их на земле привидениями, тенями, пугая жизнь в простых домах и богатых замках, под плакучими ивами по берегам рек и озёр.

Голова Василия разболелась – не унять. Нужно было опохмелиться.

От больной головы он и проснулся. Патефон был закрыт и отодвинут подальше заботливым Власиком. Выпить бы кориандровой стопку или две, опохмелиться. Но сил не было встать, оглядеться, найти взглядом Николая Сидоровича – он бы понял и позволил бы не позволительное, если рядом где то отец за стенкой. И отец бы не узнал.

И тут он увидел Власика, скорее угадал, что кто то стоит за его спиной.

– Ну хорошо, – сказал Василий стоящему за спиной. – Много я пьяный лишних слов говорю, а потом себя презираю. И снова, как передумаю, то опять к первым своим словам возвращаюсь. И получается – от первоначального не отрекаюсь. Значит я твёрд! А он не понимает меня! Не понимает, и не верит мне.

– Понимает и верит тебе, Василий. – Ласково сказал Николай Сидорович и погладил Василия по голове. – А не понимал бы и не верил, так разве отпустил бы тебя воевать? Он и позволил тебе быть на фронте поэтому, гордясь своим сыном, что сын его в общем ряду защитников Отечества. Вот так то. Василий. А тебе не лучше ли домой в Москву возвратиться, не дело это – быть неизвестно где.

– Что значит неизвестно где, Николай Сидорович? Разве я не у отца своего?

– У отца, конечно, у отца. Где же тебе быть, сын мой? – послышался за спиной Власика голос Иосифа Виссарионовича.

Василий вскочил, словно хотел броситься к отцу на шею, но вдруг сдержанно замер в ожидании добрых слов. Только удалось прошептать слово, выдавить из себя хриплое: Отец, отец.

Вождь услышал неслышные слова сына, сказал: Николай Сидорович, я побуду с ним некоторое время – десять минут. Потом отправишь его в Москву без разговоров. Заходи, Василий, в столовую.

– Слушаюсь, Иосиф Виссарионович. – Власик отступил на шаг, давая

Василию возможность подчиниться отцу.

– Иди, ступай, Василий. Отец ждёт.

Василий угрюмо и с трудом встал и сказал про себя:

– Ещё бы и опохмелиться кориандровой, как бы голова не раскололась, столько времени не может успокоится.

Власик посмотрел на него заботливо: Не твоей бы голове трещать со вчерашнего! Иди уж да помалкивай.

Войдя в столовую, Василий медленно заломил руки так, что все суставы захрустели, потянулся, словно перед сладким сном и зевнул так широко, что челюсть застыла в судорогах. И сделалось как всегда в подобных случаях встречь с отцом – необъяснимо страшно, стыдно, скорбно и хотелось броситься в ноги отцу со словами раскаяния и обещания больших действий равных подвигу. И через час Василий уже спал на кушетке Вождя чуть похрапывая и счастливые слёзы застыли у него на щеках. А ещё через час он вымытый, выбритый, опохмелившийся, туго затянутый в узкий мундир генерал – лейтенанта авиации мчал на вызванной ЗИС-110 из кремлёвского гаража домой отсыпаться на одни сутки,, предоставленных ему Верховным Главнокомандующим в связи с парадом Победы над фашистской Германией.