Текст книги "Сеть для игрушек"

Глава 2

Тело лежало в комнате на полу, наспех прикрытое стареньким пледом, который кто-то из полицейских позаимствовал с дивана.

Я увидел его сразу же, едва вошел в квартиру.

– Осторожно, не наступите, – посоветовал заботливый голос сзади.

Меня взяли за локоть и указали пальцем под ноги. Там простиралась обширная кровавая лужа. Лужа была старательно обведена мелом, словно кто-то пытался пародировать ранних абстракционистов.

– Семь ножевых ран, – пояснил все тот же заботливый голос над плечом. – Поэтому так много крови… Хотя хватило бы и одной: ведь каждый удар был смертельным. Видно, убивали его со знанием дела, но для подстраховки слегка перестарались!..

Я повернул голову. В углу сидел на корточках еще один полицейский, который глубокомысленно изучал содержимое распахнутого стенного шкафа.

– Минуточку, – предупредил сопровождавший меня полицейский и вышел из комнаты.

Тело под пледом лежало в естественной позе, животом вниз. Вот только ноги были широко раскинуты в стороны. Как у распятого Христа…

В комнате находился еще один полицейский, только, в отличие от своих напарников, он был в штатском. Он-то и обводил мелом очертания предметов. Вещи были беспорядочно раскиданы по всей комнате, словно здесь недавно имел место классический, полномасштабный полтергейст, но лично меня больше всего заинтересовала одна штуковина. На письменном столе, рядышком со стареньким «пентиумом», красовался кухонный нож (мой нож), с лезвия которого капала тяжелая мутная кровь.

У самой двери по стене на уровне груди тянулась длинная грязно-алая полоса, и я сначала не понял, что это такое. Поймав мой взгляд, полицейский, изучавший стенной шкаф, поднялся с корточек и провел рукой вдоль стены, не касаясь ее. Он словно гладил ее. Тут до меня дошло: такой след мог оставить тот, кто пытался удержаться на ногах, опираясь окровавленной рукой на стену.

– Ну и наследил же этот тип ! – с непонятной интонацией проговорил полицейский, вертя ладонью перед своим лицом так, будто видел ее впервые. – А вообще-то жарковато здесь, правда ?

Я согласился, и он принялся расстегивать пуговицы на мундире. В свою очередь, я провел рукой по волосам. Они были мокрые, будто я только что вышел из душа.

– Пивка бы сейчас, – мечтательно произнес тот, который изображал из себя художника. – Пивко бы сейчас неплохо пошло, а, Тим ?

Тим немедленно согласился с коллегой, и некоторое время они, истекая слюной неудовлетворенной жажды, обсуждали недоступную им в данный момент возможность.

Я снова поглядел на красную лужу под ногами, потом осторожно переступил ее и подошел к окну. Там, снаружи, все было как всегда, но сейчас мне показалось, что знакомый, до чертиков надоевший пейзаж, единственной примечательной чертой которого была трансформаторная будка с крупной надписью на грязно-белой стене «Не влезай (неизвестный шутник коряво приписал сверху: „на жену“) – убьет!», таит в себе нечто зловеще-кладбищен-ское.

Разговор за моей спиной переходил уже на более горячительные напитки, нежели пиво.

– У меня такое ощущение, – жаловался полицейский с заботливым голосом своему напарнику, – что Фабиан разбавляет виски какой-то мочой.

– Сколько он с тебя берет? – деловито поинтересовался напарник.

– Семьдесят пять, но это – между нами…

– В этом-то все и дело, – сказал деловитый. – Я ему плачу по стольнику за порцию, зато качество, как говорится, переходит в количество!

В прихожей хлопнула дверь, и вскоре я услышал за спиной чей-то знакомый голос:

– Господин Любарский?

Я с неохотой оторвался от созерцания трансформаторной будки. Посередине комнаты торчал, засунув руки в карманы великолепного бархатного костюма и слегка покачиваясь с носка на пятку, высокий скелетообразный человек лет сорока. У него было желтоватое сухое лицо с мохнатыми бровями и большими ушами, усеянными крупными родинками. Под мышкой у человека был небрежно зажат довольно объемистый портфель. Мне не потребовалось напрягать свою память, чтобы узнать его. Это был не кто иной, как сам заместитель начальника полицейского управления Ген Куров.

В глазах его промелькнуло удивление.

– Рик? Черт возьми, а я и не знал, что это ты – Любарский!.. Вот ведь как бывает, – сказал он полицейским, которые застыли в скованных позах почтительного внимания начальству, – живешь с человеком в одном доме почти двадцать лет, а фамилии его и знать не знаешь!

Заботливый что-то неразборчиво промямлил, а деловитый торопливо, но явно не к месту вставил:

– Друзья познаются в беде, Ген Вениаминович! – Он произнес это так, будто эта затертая до дыр сентенция родилась в его мозгу после долгих бессонных ночей.

Куров не обратил внимания. Куров только крякнул и сказал:

– Ладно, переместитесь-ка, ребятки, пока на кухню. Осмотрите ее как следует на предмет улик.

Полицейские, заметно оживившись (видимо, упоминание о кухне вызвало у них какие-то совершенно определенные и приятные ассоциации), удалились.

Куров огляделся и подвинул к себе мой любимый стул на одной ножке с вращающимся сиденьем, на котором я, в минуты тяжких интеллектуальных усилий, любил изображать космонавта в центрифуге. Бухнув портфель на пол, себе под ноги, он взгромоздился на стул и сразу стал похож на завсегдатая бара в ожидании, пока бармен нальет ему традиционную порцию «на два пальца». Мне Куров предложил присесть на диван (я давно уже заметил, что следователи и прочие представители правосудия почему-то всегда предлагают своим собеседникам именно присесть, а не сесть, даже если по их собеседникам давно уже плачет, по меньшей мере, тюремная камера) . Я «присел» и подумал, что мне пора произнести сакраментальное «что здесь происходит?», но вовремя вспомнил, что в фильмах и книгах следователи в ответ обычно выдают нечто типа «вопросы здесь буду задавать я», и на всякий случай решил не следовать стереотипам.

– Извини, Рик, но ради формальности я должен задать тебе несколько вопросов, – дружески сказал мне Куров, извлекая из портфеля портативный аудиокомп и устанавливая его на столе, рядом с окровавленным тесаком. Потом он старательно откашлялся и официальным голосом осведомился: – Это ваша квартира, господин Любарский?

– Моя, – ответил я.

Он удовлетворенно ухмыльнулся и огляделся вокруг.

– Когда вы последний раз здесь были?

– Во вторник, – честно признался я.

Куров вдруг соскочил со стула и нагнулся к телу, приподняв край пледа.

– Вы знали некоего Слана Этенко ? – спросил он.

– Знаю… знал, – несколько невпопад ответил я.

– Вы подтверждаете, что это именно он ?

Жестом он попросил меня посмотреть на убитого. Мне ничего не оставалось делать, кроме как подчиниться, хотя я предпочел бы запомнить Слана таким, каким он был при жизни. Не то чтобы я боялся вида крови и смерти. При расследовании разной аномальщины мне приходилось иметь дело и с трупами.

Однако сейчас, глянув на своего мертвого друга, я почувствовал, что лицо мое вытягивается и приобретает неестественную белизну.

Слан лежал с открытыми глазами. Если точнее, то один глаз у него был слегка прикрыт, а другой – открыт очень широко. Как ни странно, в его остановившемся взгляде не было ни ужаса, ни страха, а только – безмерное удивление. Как будто перед смертью он увидел нечто такое, что не могло произойти ни при каких обстоятельствах. Что-нибудь вроде ожившего холодильника, расхаживающего по комнате… На левом виске у Слана виднелся живописный кровоподтек. Горло было распорото одним махом ножа почти от уха до уха. Грудь и спина были покрыты глубокими ранами, из которых кровь хлестала, наверное, фонтаном …

Куров кашлянул и поспешно задернул тело пледом.

– Итак, вы опознаете убитого как Слана Этенко ? – все тем же официальным тоном осведомился он.

– Опознаю, – преодолевая сухость в горле, сказал я. – Как не опознать?.. Все-таки знакомы-то мы давно…

– Сколько времени вы с ним были знакомы?

– Н-ну, лет восемь, наверное…

– Я-ясно, – протянул он. – А при каких обстоятельствах вы познакомились?

… В то время я учился в Университете славного российского города Мапряльска. В городском драмтеатре устраивали так называемые «вечера отдыха» для молодежи. Отдых этот заключался в том, что несколько сотен оболтусов в диапазоне от шестнадцати до двадцати лет съезжались в драмтеатр со всех концов города, чтобы, накачавшись дешевым виски из горла в туалете и обкурившись (а некоторые – и обколовшись) всякой дрянью, изображать танцы первобытных людей на тесном пятачке фойе под нечленораздельные одобрительные выкрики диск-жокея и пулеметные очереди турбозвука. «Отдыху» неизменно сопутствовали различные эксцессы, одним из проявлением которых была традиционная разборка в прилегающем к драмтеатру чахлом скверике. Однажды это странное времяпровождение, именуемое среди мапряльской молодежи «скачками» заинтересовало меня как исходный материал для очередной курсовой работы по социологии, и на некоторое время я стал завсегдатаем дискотеки. Моя ошибка заключалась в том, что я посещал данные мероприятия один и без средств самозащиты. В один темный вечер, выйдя из здания театра на свежий воздух, я вдруг, ни за что ни про что, схлопотал смачную оплеуху по физиономии. Их там было человек шесть, «ребят-не-из-нашего-района», но ударил меня лишь один из них, очевидно, исполнявший функцию своеобразной «разведки боем». Вокруг стояли и другие парни, но всем им было наплевать на то, что происходит рядом, и они действительно то и дело равнодушно сппевывали себе под ноги слюну, насыщенную никотиновыми смолами. Ударившего меня я сбил ответным ударом, но меня тут же окружили его коллеги по шайке-лейке, и я понял, что меньше чем парой сломанных ребер и изрядно попорченным лицом мне на этот раз не отделаться. Я ошибся. Откуда ни возьмись, налетел сбоку темный силуэт и в мгновение ока раскидал враждебную мне компанию по окрестным кустам. Кто-то попробовал возразить силуэту с помощью кастета, но после умелого удара ногой в грудь оставил эту затею и отправился вслед за сотоварищами приходить в себя.

Выручивший меня силуэт оказался Сланом Этенко. Он тоже был из Международного и тоже учился в местном Университете, только не на ксенологическом, как я, а на гуманитарном факультете…

Мы подружились и лет пять общались довольно плотно, встречаясь чуть ли не каждый день. Но после Университета, когда мы вернулись в родные пенаты, что-то как бы надломилось в наших взаимоотношениях, хотя ссор между нами никогда не было. Слан вскоре после возвращения похоронил свою сварливую тетку, которая воспитывала его почти с самого детства, женился, устроился на работу – вначале в какое-то мелкое рекламное агентство, а затем в редакцию мелкотиражной газетки – и я быстро потерял его из виду, лишь время от времени он выныривал из таинственного небытия в непосредственной близости от меня. Отчасти отчуждение наше объяснялось и тем, что о себе он стал рассказывать все меньше и меньше, а это не могло не задевать меня. И хотя он неизменно в периоды «оттепели» тащил меня к себе домой, я уже не испытывал такого ощущения раскованности и близости, которое раньше сопутствовало нашим встречам. Сказывалось и то обстоятельство, что жена Слана была слишком красива, чтобы при ней можно было чувствовать себя непринужденно. Насколько я мог судить, их семейная жизнь протекала очень неровно, и отчасти это объяснялось внезапными и необъяснимыми отлучками Слана по каким-то таинственным делам на несколько дней. Тогда Люция – так звали жену Слана – не спала ночами, проливая слезы в подушку, а когда муж возвращался, осунувшийся и небритый, ничего не объясняя толком, осыпала его градом упреков. Бесполезно: даже мне он так ни разу и не сказал, куда и с какой целью он пропадает…

Потом наступил период полного отсутствия каких бы то ни было контактов между мной и семьей Этенко. Первое время я еще звонил им, но Слана неизменно не было дома (уже потом мне пришло в голову, что он нарочно избегал меня), а убеждать заплаканную Люцию в том, что я ни сном, ни духом не ведаю, где шатается ее муж, мне быстро надоело.

Но неделю назад Слан сам отыскал меня, и поначалу я не узнал его. На нем была забрызганная грязью одежда, кожа на руках была ободрана до крови, а под глазом синел свеженький фингал… То и дело озираясь по сторонам (дело происходило в подземном переходе), он попросил у меня ключ, невнятно что-то бормоча о временных трудностях, и на мои вопросы, что с ним случилось, отвечать он явно не хотел, а насчет того, что он собирается делать, с кривой усмешкой сказал: «Да надо кое над чем поработать». Поскольку правилом нашего общения было не влезать в душу друг к другу без спроса, то я без дополнительных расспросов дал ему ключ и стал наказывать, что и как он должен приготовить к моменту моего возвращения, но тут он меня и вовсе удивил. Он схватил меня за рукав, притянул к себе и просипел мне в лицо: «Ты там больше не живешь, Рик, ты понял?!.. И чтобы ни звуку никому, ни одной живой душе, ты понял?!»… Меня, признаться, это как-то ошеломило, и почему-то я даже не подумал перечить ему, а безропотно решил переселиться на время к родителям. Думалось мне тогда, что со временем все прояснится и что однажды, когда Слан успокоится и отойдет, то с юмором поведает мне, что же обусловило столь странную просьбу…

Разумеется, всего этого Курову я рассказывать не собирался, а скупо поведал ему о том, что знал Этенко еще с университетских времен.

– Я-ясно, – протянул Куров. – А теперь ответьте мне вот на какой вопрос: почему в последнее время в этой квартире проживал он, а не вы?

– Он попросил меня сдать ему эту квартиру на некоторое время.

– На сколько именно?

– Он не уточнил, а я, признаться, не поинтересовался…

– А вы?

– А я отправился жить к своим родителям. Они обитают в одном доме с вами, – в моем голосе невольно прозвучала насмешка над его официальным стремлением прояснить все детали. Не далее, как позавчера, мы столкнулись с Куровым возле нашего дома, и мне пришлось ему поведать, что временно живу у своих родителей.

– Все понятно, – самоуверенно сказал Куров, хотя мне ничего не было понятно. – Он указал причину, которая побудила его поселиться у вас?

– Нет… То есть, да… Понимаете, Ген Вениаминович, у него возникли какие-то проблемы в личной жизни… Взаимоотношения с женой, и все такое прочее… – Я начинал злиться, потому что невольно позаимствовал у своего собеседника казенные, обшарпанные обороты вместо того, чтобы объяснить все по-человечески – хотя толком объяснить ничего я не мог, поскольку сам не был посвящен в таинственные дела Слана. И еще меня раздражала манера Курова уверять, что ему «все ясно и понятно».

– В личной жизни, – задумчиво протянул Куров. – Ну, хорошо, допустим… Но почему он жил здесь один – ведь, в принципе, вы могли остаться с ним?

– Я не знаю, – устало сказал я. – Он так попросил.

– Все я-ясно, – не удержался от своей дурацкой присказки Куров. – Кто еще, кроме вас, знал о том, что Слан Этенко снимает у вас квартиру?

На этот раз вопрос его угодил «в яблочко». Полицейские навыки выуживать нужную информацию из допрашиваемых у моего соседа были развиты просто-таки неимоверно. Внутренне я содрогнулся.

– Никто, наверное, – сказал я.

– Никто-о-о, – задумчиво протянул Куров. Я подумал, что сейчас он опять повторит свое «я-ясно», но на этот раз он сказал: – Странная картина получается, господин Любарский. Приходит к вам приятель и просит предоставить в его полное распоряжение вашу квартиру на неопределенное время . Сам он, между тем, никаким бомжом не является, наоборот, является владельцем прекрасной трехкомнатной квартиры… Далее. Проживая в арендованной у вас квартире, Этенко всеми силами стремится скрыть свое местонахождение от своих знакомых и близких родственников.

– Почему вы решили, что он скрывался? – глухо спросил я Курова, избегая смотреть ему в глаза.

– Судя по запасам консервов и прочих продуктов на кухне, за все время проживания здесь он ни разу не высунул носа из дома. Кроме того, его ни разу не видел никто из ваших соседей. Более того, когда ему звонили по визору или в дверь, Этенко делал вид, что его здесь нет! Вам не кажется это странным?

Я был невольно потрясен.

– Откуда вы?.. – начал было я, но Куров не дал мне докончить вопрос.

– Дело в том, уважаемый господин Любарский, – сказал он, подавшись всем своим костлявым туловищем в моем направлении, – что вот уже две недели ваш покойный друг Слан Этенко числится пропавшим без вести. Ушел однажды утром из дома и не вернулся. Разумеется, тревогу подняла его жена. В течение двух суток она обзвонила всех тех знакомых своего мужа, которые были ей известны, в том числе – и вас…

Судя по осведомленности Курова, до того, как приехать сюда, он и его подручные уже успели допросить Люцию и соседей. Быстро работает наша славная полиция, хоть ее и поругивают газеты. А теперь выкручивайся вот, как червяк на крючке, потому что все идет к тому, что вот-вот в голове моего соседа возникнут сильные подозрения насчет моей искренности…

– Тогда я сам не знал ничего о Слане, – быстро проговорил я. – Люция, его жена, звонила мне до того, как мы с ним встретились.

– Тем не менее, к вам появляется еще несколько вопросов, – продолжал Куров, откинувшись на спинку стула. – Во-первых, почему потом, приютив у себя своего друга, вы не сообщили об этом его жене? Во-вторых, почему вы не отреагировали на сообщения средств массовой информации о том, что Слан Этенко срочно разыскивается полицией? В-третьих, имелся ли у вас свой ключ от квартиры, где проживал ваш друг, и навещали ли вы его? В-чет-вертых, если вы навещали его, то чем он здесь занимался? И наконец: имеете ли вы заявить полиции еще какие-либо факты, объясняющие странное поведение убитого в последние две недели?

Все это Куров выпалил одним духом, не давая мне вставить ни слова в его тираду.

Я сглотнул горькую слюну. Пот лил с меня градом. Ситуация неожиданно переменилась совсем не в мою пользу, и из добродушного давнего знакомого и соседа по дому мой собеседник вдруг каким-то образом превратился в сурового следователя, который, несомненно, подозревает допрашиваемого в совершении умышленного убийства. Как бы мне не попытались пришить это мокрое дело, как говорят в фильмах в таких случаях преступники со стажем.

Не впадай в истерику, тут же одернул себя я. Ты же знаешь, что ты не полосовал Слана ножом…

– Что ж, на ваши вопросы имею показать следующее, – объявил я с легкой издевкой. – Первое: я не мог сказать Люции правду, потому что, с одной стороны, полагал причиной ухода Слана из семьи размолвку с женой, а, с другой – он, то есть покойный, настоятельно просил меня никому не говорить о том, что он живет у меня. А объявления о розыске моего друга я не видел и не слышал по причине отсутствия стойкого интереса к средствам массовой информации. Второе: в период проживания Этенко на принадлежащей мне квартире я навещал лишь один раз, в прошлый вторник. Ключ от входной двери у меня имеется, но я им не пользовался. Третье: никакими данными о роде занятий Этенко на моей квартире не располагаю и понятия не имею, чем он здесь занимался… Могу лишь предположить, что он сочинял стихи, это точно!

– Что-о-о? – с изумлением протянул Куров. – Что вы сказали?

Я пожал плечами.

– По-вашему, стихи пишут только избранные личности, да? Между прочим, Слан еще в университете баловался виршами!

Я с вызовом посмотрел на Курова, но тот сидел, положив ногу на ногу и покачивая носком пыльного ботинка. По-моему, он был доволен результатами допроса – подозрения, которые сначала смутно витали в его мозгу, наконец-то оформились до конца, теперь оставалось только достать наручники и со словами: «Вы арестованы по подозрению в убийстве первой степени» – надеть их на мои белы рученьки. И Куров действительно протянул руку к своему портфелю – видимо, наручники у него хранились именно там, но почему-то передумал и, наклонившись к столу, быстрым движением выключил аудиокомп.

– Я-ясно, – протянул он. – Ладно, Рик. Для начала хватит. Ты не думай, никто тебя ни в чем подозревать не собирается. Просто такой порядок… Значит, ничего странного во всей этой истории ты не видишь?

Я опять сглотнул комок в горле.

… Рассказать ему, как Слан принял меня, когда я решил проведать его и заявился с бутылкой хорошего рейнского в половине десятого вечера? Или как он нес всякую чепуху, смысла которой я так до конца и не мог уловить, хотя понимал каждое слово в отдельности? Или как он вдруг оборвал себя на полуслове и чисто по-женски с подозрением осведомился: «А что это ты на меня так уставился?», а я растерялся: «Как – так?», а он уже перешел на шепот: «Ты чего, Рик?», и у меня почему-то мороз пошел по коже, и от этого я разозлился и сердито выразился в том смысле, что добровольное затворничество еще никого до добра не доводило, вот до психоза да до белой горячки оно доводит, но тут он, казалось, взял себя в руки и стал что-то объяснять, но я его по-прежнему не понимал, а в конце он выдал нелепую фразу: «Ты запомни, Рик, не приходил ты ко мне сегодня, не приходил! Понял?», и только тогда я понял, что Слан до смерти напуган чем-то, но мысленно махнул рукой и не стал вникать, а рассказал подвернувшийся в голову анекдот про одного типа, который вечно всего боялся, а Слан с пафосом прочел кое-что из своих последних творений, и в промежутках между его поэтическими завываниями мы благополучно прикончили рейнское, и ушел я уже поздно ночью…

Все это в мгновение ока промелькнуло у меня в голове, но, разумеется, ничего рассказывать Гену Курову я не стал – и так у него складывалось явно превратное впечатление об этом деле и о степени моего участия в нем.

Голова у меня шла кругом, исходил я липким, противным потом, и хотелось мне сейчас одного: чтобы мне разрешили как можно быстрее уйти из этой, испачканной кровью и оттого словно ставшей мне чужой, комнаты.

Однако, Куров не собирался пока отпускать меня. Он сказал, что я должен осмотреть квартиру и указать, какие вещи принадлежали убитому.

Начали мы с комнаты. И прежде всего – с письменного стола.

– Компьютер твой ? – спросил Куров.

– Мой, – несколько отупело подтвердил я.

– Включи-ка, – попросил Куров.

Я включил «пентиум», натужно попискивающий дохлой системой охлаждения. Через несколько секунд на экране возник

– Проверьте, нет ли здесь информации, которую мог ввести в компьютер ваш приятель, – попросил Куров, и по его официальному тону я догадался, что он опять использует аудиокомп.

Я полистал перечень директорий и файлов. «Не моего» там, как ни странно, ничего не оказалось. Зато, хотя и не вовремя, я обнаружил файл со статистическими данными по аномальным явлениям в Интервиле за последние десять лет, который был мне позарез нужен для очередной статьи в «Невероятном и непознанном».

Я так и сказал Курову, но он все равно добросовестно перекачал в свой комп-нот содержимое жесткого диска «пентиума».

Потом мы стали рыться в ящиках стола. Рылся я, Куров лишь наблюдал, сунув руки в карманы, покачиваясь с пятки на носок и время от времени непонятно хмыкая себе под нос. В столе царил, как всегда, страшный кавардак. Так, в кипе моих бумаг обнаружился тупой топорик-молоток для отбивания мяса, в россыпи кнопок лежали чистые, но дырявые носки, а между книгами по черной магии сушилась аккуратная стопка кленовых листьев.

В платяном шкафу нашлись детский пневматический пистолет без единого патрончика и початая бутылка виски.

В баре лежала потертая цифровая фотокамера без единого снимка (но Куров скопировал и ее диск), а за диваном я отыскал чудовищную трость с серебряным набалдашником образца начала двадцатого века.

Мысленно я терялся в догадках, зачем Слану мог понадобиться весь этот хлам и каким образом весь этот странный набор вещей мог оказаться здесь, если, по словам Курова, мой приятель не покидал квартиры? Значило ли это, что он все-таки принимал каких-то гостей, которые страдали хронической рассеянностью?..

Потом мы перешли на кухню, где, в свете версии о том, что Слан кого-то жутко боялся, должен был прятаться где-нибудь под мойкой или в холодильнике хотя бы компакт-пулемет, но, к моему удивлению, ничего особенного там не обнаружилось, кроме залежи банок с консервами в грязной огромной сумке на полу и больших запасов снеди в холодильнике, который был не очень-то избалован таким вниманием к себе в мою бытность в этой квартире.

Только под ванной я обнаружил нечто такое, что могло заинтересовать следствие. Это была старомодная записная книжка в черной клеенчатой обложке. В таких творческие личности обычно записывают пришедшие в голову мысли, наброски произведений. Очевидно, та же самая мысль пришла в голову и Курову, потому что он спросил:

– А что, твой приятель увлекался сочинительством ?

– Я же вам говорил, Ген Вениаминович, – сказал я. – Он ведь по образованию был филолог… И вообще, чем он только не увлекался! Он даже в съемках рекламных роликов одно время участвовал… Помните такой забавный сюжетец, где мужчина умывается из биде?

Он не помнил. Он протянул руку к записной книжке, но я сделал вид, будто не замечаю этого жеста. Перелистал несколько страниц. На одной было написано таким срывающимся торопливым почерком, словно Слан писал на ходу на улице:

Не поймут меня те, кто трескает

Щи, уставясь тупо в экран!

Жизнь, как суп, не люблю я пресную –

И солю ее кровью ран!

А еще на одной странице было выведено – на этот раз уже не торопясь, красивыми заглавными буквами: «Я ГОВОРЮ, ЧТОБЫ НИКТО НЕ ДОГАДАЛСЯ, ЧТО МНЕ НЕЧЕГО СКАЗАТЬ».

Больше в книжке, насколько я успел заметить, ничего не было, но многие страницы были вырваны с корнем.

Куров, наконец, взял книжку у меня из рук.

– Все я-ясно, – протянул он, быстро перелистав ее. – Это называется: «Поэтом можешь ты не быть»… – И добавил долгожданное: – Ладно, можешь идти, Рик. Извини, но квартиру твою мы на время следствия опечатаем, так что придется тебе еще немного пожить у родителей.

Я хотел у него что-то спросить, но так и не смог вспомнить, что именно. Поэтому просто кивнул и пошел на выход.

Уже спустившись по лестнице и выйдя на залитую солнцем улицу, я вспомнил, что же я хотел спросить у заместителя начальника полиции Интервиля Гена Курова. Труп Слана был, что называется, еще тепленьким, и кровь не успела ни застыть, ни засохнуть, несмотря на жару. Каким образом полиции удалось так быстро узнать о смерти моего приятеля, если он вел отшельнический образ жизни?

И еще. Я сознательно соврал Курову насчет того, что ни одна душа, кроме меня, не знала о проживании Слана в моей квартире. Был один человек, которому мне угораздило открыться, но я никак не мог поверить в то, что этот человек был способен хладнокровно и умело нанести моему другу семь ударов ножом.