Текст книги "Дядюшка Дэн – по дороге на войну и обратно"

Яростный Яська вынырнул и, дерзко, в отместку схватив голову обидчика за редкие волосёнки, утопил её… Потом ещё и ещё… Обмен любезностями взаимоутопляемых продолжался, пока старший утопленник не вынырнул прямо перед лицом Яськи с нелепыми антеннами волос, всклоченными цепким захватом мальчишеских пальцев.

– Лучше б ты Гогу-Магогу так за яйца держал! – посетовал новоявленный марсианин, стараясь пригладить редкие клочки волосьев, не отличающиеся завидной густотой.

Яська хохотал, убегая по двору от этого ненормального, пока оба не шлёпнулись мокрыми задами на крыльцо. Горячие волны охватывали распалённые ледяной водой розовые тела, забывшие о недавней хандре и озлоблении на человеческую несправедливость. Было светло и чисто, будто новый лист жизни начинался с Самой Заглавной буквы.

Аглая принесла полотенце. Яська, ойкая и отбиваясь от материных рук, убежал сам вытираться. Она осталась убирать капли на мужской, ожидаемо сильной спине, на шее, вытянувшей, судя по всему, нелёгкую жизнь, и потому несколько загрубевшей от напряжений, исчерченной толстыми синими венами.

Он не двигался. А спина просыхала под полотенцем и женскими тонкими ладошками, отвечая жаром тела, разбуженным холодной водой и… хотя определение этому «и» ещё не пришло. Но горячая спина уже испаряла не воду, а тонкий запах слегка взволнованного крепкого мужского тела, вернее – кожи, не очень ровной, даже грубовато скалистой на крупных лопатках – крыльях.

Она невольно наклонилась, вдыхая запах мужской силы, и случайно коснулась упавшими кончиками волос его плеч и спины.

Он замер, не зная, как относиться к этому блаженному состоянию…

Но тут тревожно «зазвонил» внутренний будильник. До отъезда группы осталось пол часа.

Полковник вскочил, оказавшись с Аглаей лицом к лицу. Она попыталась накрыть его полотенцем от сумеречного холода. Он принял эту заботу с нежностью, переходящей в тишину ожидания чего-то…

Но рядом с яблони с глухим стуком упало яблоко, испугав и тишину, и…

– Давай лучше ещё по одной… для согрева и на дорожку.

Она кивнула с радостью женщины, понимающей и почитающей глубокие, невысказанные чувства мужчины-господина. Не того господина, что владеет только женским телом, а того – кто питает веру в опору.

Он поднял свою стопку:

– За знакомство!

Она засмеялась, озадачив его.

– А что – мы ещё не знакомы? Артур Карлович, – он искал ещё слова, которые бы чётко определили расстояние между ними в возрасте. На дедушку для её сына он чуть не дотягивал, а для неё… при нарастающей и, увы, осознанной плешивости…

– Полковник… э-э… – слова не находились.

– Аглая, или просто «товарищ женщина» – так ведь?

Дядюшка Дэн покраснел, удивляясь, что она каким-то образом прочла в его мыслях заготовленное, но не высказанное на кургане обращение.

Она смеялась его растерянности, тут же невероятно быстро перепрыгивая от беззаботности в серьёзность, и даже отчаянную, с переходом на «ты», печаль:

– Ты уходишь на войну? Ведь верно?

Он пожал плечами, промолчав.

– Тогда тебе нужен оберег. По обычаю ясов, самый сильный оберег может изготовить и преподнести только самая близкая женщина. У Вас такой нет, я вижу.

– Должно быть, в обереге что-то колдовское, – Артур Карлович скептически улыбнулся. – Какая-нибудь смесь протёртой лапки летучей мыши, замешанной на крови трёхлетнего крокодила?

– Ну-у, почти так. В конце концов, крокодилы в юбках тоже бывают. А в остальном… Не важно, – она интригующе полыхнула румянцем. – Не думаю, что рецепт его изготовления сильно воодушевит Вас. А пока прочтите надпись на донышке серебряной стопки.

Он прочёл: «Штабс-капитану Корзунову от генерала от кавалерии Кутепова за примерную доблесть во славу Отечества. Боже, храни лейб-гвардию».

– Держи её при себе, пока не выйдешь оттуда. И ещё не забудь – в конце придётся поминать погибших. Не спрашивай – я знаю. Обязательно помяни из неё. Мёртвые давно минувших дней в том нуждаются, поверь мне. Просто поверь и не спрашивай ни о чём.

– Я не могу. Старинное, дорогое, наверное, фамильное серебро.

– Когда в ней у тебя не будет надобности – она сама вернётся ко мне, – Аглая странно засмеялась.

– Артур Карлович! Вот! – Яська подошёл и подал ему старые спортивные ярко-красные штаны. – Ваши-то мокрые. Застудитесь. А эти всё равно на меня большие, а на Вас не так малы будут… Научите меня драться?

– Не подлизывайся. Драться – нет. Воевать – хотел бы научить, да боюсь, ты не готов.

– Я не готов?!

– Когда научишься убирать эту дурно-ярость из глаз и из головы, тогда будешь готов. В соперничестве или в войне надо выигрывать, если хочешь – умей переиграть противника. Ярость – плохой советчик.

Нелепый мужчина в светло-торжественной сорочке с галстуком, сером пиджаке, и в ярко-красном трико с заковыристыми молниевидными лампасами китайского производства шёл к калитке, буквально на глазах возвращаясь к облику скучно-квалифицированного, «с приветом», счетовода-бухгалтера…

Аглая окликнула его, опять переходя на «вы»:

– Артур Карлович, а зачем Вы собственно приходили?

Он стукнул себя по голове:

– Совсем забыл. Хотя уже не важно. Я и так всё понял. Вы ведь тогда, на кургане, не видели никого?

– Не видела. Те, на Жигулях – уфологи ‒ натоптали-натоптали и уехали назад, в город, ни с чем. Смешные. Они хотят нашими мерками нащупать то, что находится за пределами наших возможностей восприятия.

– Что-то вне нашей логики? – Артур Карлович скептически улыбнулся. – Тогда нам это ни к чему. Мы-то живём в трёхмерном ящике и никуда из него не выскочим. – Он очертил этот самый ящик и, подтянув «молниелампасный» подарок Яськи чуть выше пупка, вышел за калитку, прямо туда, в привычный для него мир – без чудес с уфологами, но в прямом столкновении с вооружённым до зубов, тем самым международным терроризмом. Назавтра предстояла встреча и новое задание – там, где уже война.

Дядюшка Дэн уходил перебежками, пряча лампасы в тени деревьев, чтобы не шокировать местную публику своим видом.

На углу, где заканчивался одноэтажный мир со своей «простотой нравов», на первом этаже пятиэтажки он присмотрел магазин. Как сказал опер Семирко, проходя накануне мимо него: «Шоп мне здохнуть, если это не «шоп».

За углом ‒вывеска с пышногрудой девицей в купальнике. Хорошо, что никто из его опергруппы не присутствовал при торжественном входе красных громопотрясающих штанов в двери «шопа», который состоял всего из двух комнат бывшей стандартной трёхкомнатной квартиры. В одной из них залежи товаров свидетельствовали об ориентации на массового покупателя. В другой – несколько просторно расположенных манекенов повествовали о сладком житии вип-персон на вожделенных Гавайях.

– Молодой человек, мне, пожалуйста, брюки пятидесятого размера.

– Вам «элька» сойдёт, – пренебрежительно оглядел покупателя крепкий смазливый парнишка.

– Я не знаю, кто такая Элька, и вряд ли стоит беспокоить эту достойную даму по поводу моих брюк.

Продавец презрительно усмехнулся и кинул небрежно на прилавок этому «лоху» какие-то мерцающие хрустальными блёстками штаны.

– Мне, пожалуйста, из материи, а не из алюминиевой крошки. – Настроение Дядюшки Дэна всё ещё устойчиво держалось на приподнятом добродушном градусе. – Вон те, с манекена, мне нравятся.

– В той комнате, папаша, уже не шоп, а бутик, – он ещё раз с оценивающим презрением оглядел красные штаны покупателя и его зарождающуюся непрезентабельную плешивость. – Это тебе не Китай.

Хорошее настроение Дядюшки Дэна стало падать:

– Молодой человек, я сейчас выйду за дверь и снова войду, чтобы купить брюки и дать Вам возможность исправить своё хамское поведение. Дарю Вам этот шанс только ради… Ну, не важно.

Дядюшка Дэн вышел и снова вошёл, улыбаясь, встретив, однако, уже двух ещё более наглых «мордообразов».

– Мне, пожалуйста…

Те как ждали:

– Да пошёл ты! – хором выступили «мордообразы».

«Давненько я не практиковал уроки, которые обещал Ясу-Ясику, – подумал Артур Карлович, подходя в упор к наглецу и пристально всматриваясь в насмешливое лицо работника прилавка.

Короткий и ёмкий захват руки Дядюшки Дэна накрепко стиснул мошонку продавца. От быстро нарастающей боли лицо шоп-страдальца сделалось мучительно скучным и просительным, а вся поза выражала полную окаменелость.

Кинувшийся на выручку второй ещё более неожиданно наткнулся всей своей яростью и немалым весом на молниеносно выставленный острый локоть «папаши», пришедшийся точно в нос. Оглушённый резкой болью, нападавший рухнул, заливаясь обильной кровью из носа.

– Так что, мне повторить выход-вход, или вы мне покажите достойные брюки?

Достойные того прекраснейшего дня брюки нашлись с удивительной быстротой, обходительностью и скидкой, и Дядюшка Дэн зашагал к гостинице… Завтра встреча – что-то вроде водораздела. На этом берегу – мир, а на том – война… с тем самым международным терроризмом.

Опер по кличке Рейнджер из группы дядюшки Дэна выполнил приказ начальства и устроил-таки встречу с летуном от Бога – Сарматом, прочесавшим не раз небо над горно-лесистой местностью на путях к границе с Россией, где концентрировались боевики-террористы самого Абурахмана. Впрочем, без особой надежды Рейнджера, знающего крутой характер Сармата, на взаимопонимание. Но встреча один на один затягивалась – стало быть, отчаянный майор ВВС ещё не послал своего собеседника туда, куда часто посылал других начальников, прежде чем схлопотать очередное капитанство.

Уже поздно вечером Рейнджер и опер Семирко были вызваны полковником по телефону на какой-то курган, который они едва нашли в сгустившихся сумерках довольно далеко от ближайшего населённого пункта и только по гремевшей над сверчковой тишиной песне в два голоса: «Лейся, песня, на просторе. Ты не плачь, не плачь, жена. Покорять далёко море посылает нас страна…»

Уже достаточно тепло познакомившиеся Сармат и Дядюшка Дэн сидели у костерка, пекли картошку и жарили сало над огнём… И потому, как бутылка у них кончалась, первое, что услышал Рейнджер от майора:

– Слушай, а у тебя с собой нету?

– А надо?

– Надо! – немного подумав, утвердительно ответил Сармат. – Потому как знаешь, что там внизу течёт?

– Вообще-то там темно и ни хрена не видно. Но там должна быть Кубань, – встрял в разговор Семирко и достал со вздохом из незатейливого портфельчика бутылку коньяка местного старого завода, выращивающего виноградники ещё со времён дореволюционного барона Штейнгеля.

– А вот и нет! Ги-па-нис ‒ вот что там течёт, древняя сарматская река! Между прочим, твой шеф мне рассказал.

– Ага, как говорит наш генерал, генералы только с виду все дураки. Судя по всему и полковники – тоже, – пробурчал Рейнджер.

– Вот вы мне тогда, на войне… и ты тоже, майор, – подчеркнул летун, – не верили про сармат, от которых мы произошли, а вот полковник… он знает. – Летун встал и простёр руки в сторону гор:

– Вот отсюда, слышь, майор, и до самых… до самых… короче до духов… в смысле ну, этих ваххабитов – международных террористов… Да-а! Дорога туда, которой сарматы прошли аж до хребта. Вон вдоль неё сколько курганов ихних… Все мои предки тут лежат. Во! – вояки были – ни чета нынешним. И всех тогдашних заграничных духов… Ну, ты понял. Здесь, майор, сабли настоящих рубак звенели – не хлюпиков. Здесь из огромного ковша – братины хо-о-рошие мужики пили… и вот… – Сармат-летун взял обугленную головешку, – и картошечкой закусывали. И вот такими головлями, – летун показал выразительно, до локтя. Но получилось как-то двусмысленно.

– Не было тогда ещё ни сабель, ни картошки, – поправил Артур Карлович ради исторической правды.

– А я думал – картошка всегда была. Шо, и головлей не было? – с недоверием проворчал Сармат.

– Нет, головли были. Я их здесь в детстве ловил. Да только хозяева мы плохие – в отличие от предков наших. – Глаза Дядюшки Дэна потеплели от воспоминаний детства и вот такой же картошки с салом.

– А чем же они рубались?

– Меч у них был такой короткий, как молния… как ракета – прямой и красиво обтекаемый… А у ручки, в конце – набалдашник инкрустированный. Акинак – меч назывался. Красота ему досталась от прародительниц сармат – амазонок.

– Ну, ты посмотри! – летун всплеснул руками, – у баб только одно на уме – обтекаемые формы и… набалдашник инкрустированный… Но красиво, на ракету похоже… НУРС. Такая ракета на моей вертушке… Вот он знает, – летун указал на Рейнджера. Короткая и обтекаемая, но если вье…

– Въедет в кого, – предусмотрительно опередил Сармата Рейнджер.

– Ну, почти что так… – согласился Сармат, – то мало не покажется. И ты хочешь, шоб я всё вот это отдал каким-то приезжим террористам? – Сармат провёл торжественно рукой над уже ночной темнотой. А ведь запросто и к нам могут просочиться и натворить здесь такое! – Он вздохнул, глотая ветерок ветреных сумерек, замерцавших в низине за отсветом речных поворотов уютными огоньками Новорички. ‒ Да я Курилы японцам не отдал с их холодным морем. А шоб такие тёплые края…

– Ага! Ты ещё расскажи, как ты их героически отстаивал, те Курилы, – Рейнджер присел, вновь наполняя стаканы.

– Любопытно, любопытно? – беря полный серебряный стаканчик, поинтересовался Артур Карлович.

– Да ну… – Сармат махнул рукой.

– Ну, тогда я… – сказал Рейнджер. – Значит, повадились японцы в наши территориальные воды на суперскоростных своих судах браконьерничать. А у наших погранцов движок не тянет. Не догоняют. Пустили на япошек вертолёты. А они на скорости в нейтралку. Знают, что после гибели корейского лайнера русские стрелять не будут.

– Ага, а ещё потом на палубу повылазят и разные оскорбительные места показывают нам, – добавил летун.

– Ну, вот Сармат и обиделся. Не-е, стрелять не стал. Нельзя, так нельзя. Но ответил по-русски. Как япошки убегать стали, он завис над ними как раз, когда они ему задницу показывали, и скинул на них…

– Неужели бомбу? – заинтриговался Артур Карлович.

– Не-е, товарищ полковник. Я ж сказал – по-русски… Он чугунный радиатор батареи отопления на их палубу аккуратно сбросил. Причём с приличной высоты попал – знай российские ВВС!

Чугунная батарея прошила всё палубы насквозь и утонула, а япошки помощи запросили. Тут их и повязали. Потом заявили протест, а доказательство – то на дне.

Так целую экспедицию снарядили на дно моря. Достали – сволочи. А на ней – родной, чугунной клеймо Урюпинского литейного завода. Международный скандал. А нашего летуна – снова до капитана и в горячую точку. Не мог какую-нибудь американскую батарею сбросить.

– Так у них таких чугунных поди и нет? – искренне посетовал Сармат.

– Ладно… – после некоторой паузы спросил Рейнджер – Ты нам ещё не сказал – что объединяет все отмеченные Абурахманом на карте места? – Артур Карлович раскрыл добытую контрразведчиками копию карты Абурахмана приграничных к России мест.

– Как не сказал?! – Сармат удивился. – Да это ты, Рейнджер, разучился людей слышать. Всё больше на войнах стрельба да стрельба. Хочешь выжить, стреляй первым. Я ж тебя не первый год знаю. А я сколько талдычу, талдычу – сарматы в древности тут прошли аж до хребта. Других дорог нет ни для ваххабитов, ни для Абурахмана. Он всё равно будет здесь, – Сармат ткнул в точку на карте и обвёл её, – и не дальше этого круга. Ведь нашим этих дорог не миновать, других-то нет! Значит, схлестнутся при случае… И не дай Господь, если колонна с техникой. И думать нечего, ежели посмотреть на всё это сверху. Тут месива не избежать.

Артур Карлович знал – именно по этому пути уже подготовлено перемещение российской группировки войск. О возможных последствиях – страшно подумать. Он подготовил докладную и отдал приказ своим операм, Рейнджеру и Семирко, готовиться к командировке незамедлительно, как только придёт ответ из Центра на предложения группы Артура Карловича по захвату Абурахмана. Готовиться серьёзно – похоже, боестолкновений не избежать.

Лежать и смотреть в потолок в номере гостиницы в ожидании реакции Центра на предложения по командировке в район контртеррористической операции было особенно муторно. Накатывали тяжёлые мысли о спивающейся бывшей жене и неприкаянной судьбе Санечки.

Он едва дождался вечера, когда в школе закончатся все занятия, чтобы вернуть стопку Аглае. Всё-таки память отца, а что там будет в командировке? Нет, такую реликвию надо беречь.

«Шоп» проводил его по знакомой улочке затравленными взглядами двух продавцов, облегчённо вздохнувших, когда он прошёл мимо.

Темнота наступила по-осеннему рано и внезапно, а за «шопом» кончились цивилизация и фонари. Пространство между кварталами тёмным беспокойством шелестело по упавшей листве, будто кто-то в ночи догонял стелящимся вкрадчивым шагом – шурх-шурх-шурх – и замирал, притаившись в подзаборной тени палисада, издевательски корчась странными фигурами теней.

Луна то появлялась, то исчезала в облаках, ронявших по ветру редкий колкий дождь. Ветер усиливался, подвывая в хищно растопыренных лапах верхних ветвей, нависающих скрюченными культями над ещё цепляющимися за листву нижними ветками.

Даже собаки во дворах гавкали как-то лениво, с сочувствием к неприкаянности бредущего по раскисающей холодом улице.

Дядюшка Дэн остановился, вглядываясь в темноту очередного двора, боясь проскочить резной заборчик дома Аглаи.

Нет, не то… А может – уже проскочил? Он остановился в нерешительности, стирая капли с редких волос и уже сожалея, что не надел свою непрезентабельную шляпу. И чего постеснялся? Всегда же носил. Старая добрая шляпа, удобно приросшая к его существу. И начхать, если она кому-то кажется нелепой.

Он чихнул и понял: шляпу не надел не так – вообще, а для того, чтобы не показаться нелепым Аглае.

«Раскисаю», – подумал Артур Карлович о своих слипшихся в редкие сосульки волосах и… ещё о чем-то, до конца неясном для него самого…

Из темноты к нему вышел мокрый пёс, судя по неприкаянному и заискивающему виду – без постоянного места жительства, но не оставивший надежды его обрести верной службою случайному прохожему. Вдруг во двор возьмут? А чем собачий чёрт не шутит!

Собака обнюхала ноги Дядюшки Дэна, безошибочно воссоздав в собачьем воображении главные критерии домашнего уюта:

«Где дух вчерашнего борща, затолчённого чесноком и, (главное!) слегка пристаренным салом, с припрятанной четвертинкой – заначкой? А запахи моли из деревянного шкафа, аромат свежести выстиранного и высушенного на ветре видавшего… ‒ ой видавшего виды ‒ постельного белья? Ну, а неистребимый тончайший запах женской подмышки на мужской шее и груди, пусть даже самой выбритой и отквашенной дезодорантами, а также… нечто совместное с женщиной… с прошлой ночи… – на белье?..»

Нет, всё это напрочь отсутствовало. Не было ни малейшего признака скромного уюта и домашнего тепла, что способно составить тихое счастье преданного домашнего пса. Трусы этого субъекта никогда не лежали на соседней полке со стиранными пелёнками, ни один, увы, туфель и ни один носок не помечен шаловливым котом или шерстью дородной кошечки… Не слышно дымка сожженной во дворе осенней листвы – а кто ж её по осени не жжёт в своём-то доме?!

Не-е-т! У этого неприкаянного, как и любого уличного пса, нет своего дома.

Собака, извиняясь, с искренним сочувствием лизнула его лодыжку, повернулась и ушла.

А Дядюшке Дэну стало нестерпимо тоскливо от правоты этой бездомной собаки, бесконечно стыдно за преданную им верную шляпу, и невыразимо обидно за самого себя.

Он упрямо зашагал дальше по темноте, напевая наперекор наступающей слякоти, случайно услышанную у уличного рок-музыканта-металлиста песенку:

 
«Ну и пусть все ходят – в узких.
Я пойду – в широких брюках…»
 

Остальное не помнил, но присочинилось как-то само собой:

 
«Пусть у арфы слаще звуки.
У металла тоже свои глюки».
 

Со стороны, наверное, выглядело… глупее некуда. Но в том-то и дело, что даже «со стороны» сейчас в его жизни и на этой улице никому не было до него дела.

Тусклый, дрожащий зябкостью нетопленой печи огонёк в окошке, в глубине двора, показался уютнее и теплее, чем облагороженный казёнными запахами полулюкс гостиницы. Там, за мерцающим окошком, кому-то нужно нарубить дрова и разжечь печь, кого-то согреть долгожданным чаем, закипевшим на красных углях под чугунной конфоркой.

Может, на этой улице всё же найдётся дом, где он кому-то нужен, хотя бы в качестве дровосека-истопника?

Дядюшка Дэн решительно зашагал через резную калитку, мимо знакомой кадушки на зыбкий огонёк в окне. Остановился в нерешительности у крыльца и… всё же легонько постучал. В доме молчали.

Шурх-шурх-шурх ‒ пробежала где-то рядом за спиной тень, и вдруг жалобно завизжала собака. Наверное, та самая.

Артур Карлович обернулся и внимательно осмотрел двор. Никого.

Но опять это шурх-шурх-шурх.

Уже за углом дома, прямо под окном, он заметил следы примерно сорок пятого… ‒ не меньше ‒ размера. Ещё раз обошёл дом. Никого ни во дворе, ни в светящемся окне. Он хотел ещё раз постучать теперь уже в окошко.

– Артур Карлович?! – знакомый негромкий голос тёмным сгустком сжатого воздуха провибрировал по спине.

Полковник обернулся. В голубоватом лунном свете – бледное, холодно-решительное лицо Аглаи. Она стояла почти вплотную – а он даже не почувствовал, как подошла. Её плечи и руки были спрятаны в большую клетчатую шаль, под которой она держала что-то тяжёлое.

– Заходите в дом, – не то пригласила, не то приказала она со странной улыбкой, не вынимая рук из-под шали.

– Мне показалось, здесь кто-то ходит у вас вокруг дома, – Дядюшка Дэн показал на след.

– Ходят… разные тени, – подтвердила тихо Аглая, всё так же странно улыбаясь.

– Сорок пятого размера?

На пороге она остановилась, осматривая темноту, и покачала укоризненно головой:

– Шли бы вы… Это я не вам, а… теням. А вы проходите, – она засмеялась, легко переходя от холодной решительности к ласковому и тёплому смеху-звоночку. В комнате её руки мгновенно освободились от…

– Ого! – оружие пролетариата? – Дядюшке Дэну сразу стало намного уютнее, после того как Аглая положила в прихожей у двери нечто среднее между кувалдой и молотком.

Жадные до заботы женские ладошки, освобождённые от «эффективных средств борьбы с тенями сорок пятого размера», проворно и радостно запорхали, снимая с него мокрый плащ и утирая полотенцем мокрые волосы.

Последние холодные капли она стёрла прямо с его лица – лёгкими, ласковыми пальцами, с чуткой осторожностью прикосновений, совершенно несоизмеримой с его грубой, бугристой кожей. Её маленькие губки по-детски наивно округлились в старательном сосредоточении, будто разговаривая с любимым плюшевым мишкой, округлым, мягким. «У-у-у, мой хороший…, у-у-у – как ты обветрился, как обуглился душой на этой войне! Ничего-ничего, мы это поправим. Все новые – на опалённом бурями лице – морщинки расправим…» Скользящие по огрубевшей коже мягкие подушечки пальцев оставили захватывающие дух волнистые бороздки на лице и… В памяти? Да нет же, чёрт побери, – в душе!

Дядюшка Дэн теперь признал существование души – этой нелогичной, аморфной, без чётких очертаний субстанции. Коряво, нехотя, внутренне сопротивляясь – но всё же признал. И опять ему стало в этом доме легко и свободно:

– А говорят, от теней только осиновый кол помогает?

– Помогает, но не против сорок пятого размера. – Она отзывалась беззвучным искристым смехом. Хотя глаза и тонкие морщинки на лбу выдавали тревогу.

– Аглая, что-то случилось?

– Всякой тут твари по паре… – несмотря на все тревоги, она радовалась, да просто праздновала глазами его благополучное возвращение с войны. И всё остальное становилось неважным.

– Так – житейское. Яська вот мой приболел. Простыл. А тут похолодало, и напора газа нет. Малиной напоила. Спит теперь. – Аглая кивнула на дверь соседней комнаты, кутаясь в клетчатый плед.

– Кстати, – дядюшка Дэн увидел в углу старую печь с чугунной плитой, которой, судя по всему, давно не пользовались. – А не найдётся ли в хозяйстве пару-тройку кольев?

– Столько ведьм в моём доме не водится. Только я одна.

– Замечательно. Но можно и не осиновых…

В дверь грубо застучали.

– Всякой твари по паре – говорите? Видимо, после болезни Яса это вторая тварь? – Дядюшка Дэн встал и двинулся к двери, но она остановила его:

– Я сама.

И он по её глазам понял с грустью – тут глубоко личное, где он третий лишний. И сразу почувствовал себя неудобным, лишним свидетелем.

– Аглая, открывай! Я знаю – у тебя мужик. Я видел! – из-за двери баритонил арию некий Отелло, судя по голосу – в супертяжёлом весе, с лапой сорок пятого размера.

– Да хоть сорок мужиков! Я с тобой договоров на количество мужиков не подписывала.

– Ты о том, чтобы расписаться? Я готов! Обсудим. Только открой…

– А я не готова. Извини – поезд ушёл.

– Так со мной не поступают! Ты объясни – что случилось. Я право имею! – «Сорок пятый размер» снова забарабанил.

– Аглая, Вам не кажется, что этот молодой человек может разбудить Яса? – вежливо намекнул Дядюшка Дэн на своё возможное участие в инциденте.

– Сократ, уходи. Будь гордым мужчиной. Ты ведь всегда им был и таким нравился мне. Возврата к прежнему нет. Не буди Яса.

– Ничего, я перед ним извинюсь, но сначала поговорю… просто поговорю с тобой.

С той стороны стали напирать на дверь, гулко ухая «тараном» где-то на уровне воображаемого широкого и крепкого лба.

Аглая грустно погладила рукой – через дверь – эту голову:

– Прощай, Сократ. Милый Сократ, спасибо тебе за всё, и уходи. Прошу тебя, не ломись ты в закрытые двери.

Ритмичное уханье настырно продолжалось, и Аглая пожала плечами, придвинув Дядюшке Дэну молоток-кувалду.

Тот вежливо отказался от столь экзотического оружия:

– Я думаю, мы найдём другие аргументы… Логические… Он же Сократ… в конце концов.

– Не-е. Тут логика не пройдёт. Хотя, как Вы говорите – «в конце концов» – он не просто Сократ – он бог с олимпа. – Вызывающее ударение, подчёркивающее несколько вульгарный смысл «конца концов» было выстрелено Аглаей язвительным тоном, чтобы у присутствующих не оставалось сомнений в интимном характере её отношений с ломившимся в дверь «олимпийцем». Она отошла от двери и села за столик с видом холодного равнодушия. Но проблески невыплаканных слёз о чем-то несостоявшемся всё же, нет-нет, да пробивали лёд.

По её разрешающему взмаху Дядюшка Дэн открыл дверь, и это «несостоявшееся» ввалилось в прихожую, протаранив головой, действительно сократовской, подвешенную на гвозде старую стиральную доску – хотя и в деревянном обрамлении, но всё же металлическую…

– С извилистыми выпуклыми рёбрами прочности, – с математической точностью оценил рациональный ум Дядюшки Дэна качество металла стиральной доски… Впрочем, испытывая при этом некоторое эмоциональное удовлетворение.

Доска загромыхала как реквизит, изображающий грозу на озвучивании какой-нибудь киноленты с леденящими душу ужастиками. Но ни на лоб, ни на саму сущность Сократа не произвела никакого впечатления.

Когда раскатистые громыхания погасли последним эхом в соседних садах, Артур Карлович воочию убедился – товарищ действительно с олимпа.

Груда гармонично выстроенных мышц под мокрой майкой достигала по высоте… Дядюшка Дэн мысленно отмерил над своей макушкой две ладони… А ещё выше ‒ могучая, взбугрённая багрово-венозным негодованием шея, да и ещё красивая… ничего не скажешь – действительно красивая голова, а главное – без намёка на плешь… Хотя сейчас, пожалуй, трудно оценить присутствие этой самой головы в интеллектуальном арсенале своего обладателя.

– Аглая! Не могу без тебя! Не доводи до греха, я всех мужиков поубиваю, кто сюда придёт, – выпалил Сократ скороговоркой, словно боясь, что какая-нибудь очередная доска прервёт смысловую ткань, сложившуюся в голове, а теперь уплывающую по чётко отпечатанным на лбу розовым волнам, точь-в-точь повторяющим рябь стиральной доски.

– Я тоже не могла, Сократ. – Её руки невольно, с неподдельной жалостью тянулись к его волнистой, повторяющей рельеф стиральной доски багровости на лбу. Но она их остановила:

– А теперь могу.

– Да что ж такого случилось?! Ну, скажи, Аглая!

– В том-то и дело – ничего не случилось. А жаль, Сократ. Поверь, мне жаль. Я думала – только ты и существуешь из всех мужчин на земле. Остальные… так.

– А теперь что, другие тоже сладенькие бывают?! – Сократ надрывно хохотнул и презрительно зыркнул в сторону «мелкого и плешивого».

– Молодой человек, мне кажется, вы пытаетесь оскорбить… даму, – про себя Дядюшка Дэн не стал упоминать, делая вид, что не понял – кто здесь так выразительно унижен глазами этого монстра с олимпа. – Кроме того…

– Это моль из твоего шкафа, что ли? – прервал его бесцеремонно избранник богов. ‒Ты посмотри – он же тебе не пара. Его и трогать-то жалко – сам через пару лет развалится от дряхлости. Можно я его переставлю за окошко… ненадолго, пока мы поговорим. А потом он и сам не захочет возвращаться. Ты не смотри так гневливо, Аглая. Я аккуратно переставлю.

– Он тебе не мебель здесь … – возразила Аглая.

– А кто? Кто ты ей, мужик? Ну, спой, если духу хватит… лебединую свою песню.

Дядюшка Дэн посмотрел в глаза Аглаи, ища ответа, и прочёл там умоляющее: «Всё что угодно, хоть любовницей, только не «товарищ женщина»».

– Она моя… – Артур Карлович представил себя рядом с этой молодой и красивой… и почувствовал внезапно навалившиеся годы. Не зря она называла его только по имени и отчеству.

«А на что ты ещё рассчитывал – моль из шкафа?» – подумал он. Но от такой мысли этот приступ старости утонул под нахлынувшей дерзостью. Всё в нём кричало:

– Эй ты! Да для этой женщины – кем угодно готов быть! Лишь бы приходить в этот дом хоть изредка, посещая её и самого себя, освобождаясь хоть на время от этого кокона правил и обязательств перед жизнью!

– Она моя… Вернее, я её… Дядя я её – вот кто!

– Не похож… – глядя на взращённые годами неровности его лица и сравнивая с гладкой шелковистостью кожи Аглаи, сказал Сократ.

– А я дядя… по тётиной линии!

– Ага, значит её родную тётку – наверняка такую же красавицу ‒ отхватил. И с такой-то рожей?!. Уважаю, уважаю… А мне вот – не везёт… Какой-то я не тот… для неё.

– А ты сам-то как думаешь – почему?

– Ты, понимаешь… дядя… когда мы с ней на той стороне, в степи…

– Молодой человек, интимные отношения в присутствии женщины обсуждать с другим мужчиной – это унижение себя и оскорбление для женщины. Подумайте, прежде чем продолжить! – Дядюшка Дэн вдруг стал резок и суров.

– Так ты ж не мужчина. Ты дядя… хренов.

– Сократ, я тебе дам ещё один шанс… Только потому, что Аглая к тебе не безразлична. Сейчас ты выйдешь из дома, тихо постучишься и вновь зайдёшь, если тебе дама позволит. А я буду просить, чтобы она позволила. И вы поговорите… без лишних ушей. Или… пеняй на себя, – Артур Карлович говорил тихо, подойдя вплотную и глядя прямо в глаза. – Тебе всё понятно?