Текст книги "«Жизнь происходит от слова…»"

Русская ментальность и развитие русского языка

Много говорят о ментальности, не всегда понимая, о чем речь. Между тем соответствующее понятие может стать важным средством в образовательном процессе, поскольку содержательным своим смыслом оно охватывает сразу несколько аспектов школьного образования, подчиняя их основному принципу воспитания: творчески ориентированного активного гражданина своего Отечества.

Ментальность, или менталитет определяет мировоззренческую структуру сознания, те глубинные формы миросозерцания, которые определяются категориями и формами родного языка. Этимологически связанное с латинским словом mens, mentis («мышление; образ мыслей, душевный склад», даже «сознание» или «совесть»), это понятие постоянно расширяло свой смысл в соответствии с исходными значениями латинского слова, постепенно насыщаясь символическими значениями; парадокс современной культуры в том и состоит, что наиболее точные понятия в терминах своих оборачиваются символами самого возвышенного содержания.

Уже сам термин показывает глубокую зависимость русской ментальности от того типа «средиземноморской культуры» (как ее назвал А. А. Потебня), которая сложилась на основе ментализации варварских языков Европы со стороны христиански ориентированной античной культуры; разница лишь в том, греческая или латинская цивилизация стала привоем на плодоносном древе германских или славянских племен. Православие стало славянской рецепцией христианской доктрины, и многие принципы русской ментальности восходят к этому корню. Прежде всего это – утверждение соборного духа в противовес западному индивидуализму, признание личной совести основным регулятором отношений – в отличие от сознательности человека западной цивилизации, почтение к интуиции логоса в ущерб почитаемых Западом рациональности и порядка.

Самые важные особенности средиземноморской – европейской культуры связаны как раз с языком как материальной формой существования разума, смысла и действия. Со времен Аристотеля мы признаем тождество логического и лингвистического, т. е. единство слова и понятия, смысл в словесном знаке, а также близость суждения к предложению (терминологически их обозначения совпадали долго). То, что Аристотель, основываясь на греческом языке, вывел как логические категории, а Кант определил как априорные схемы рассудка, русские философы нашего века доказательно обозначили как категории родного языка, т. е. схемы рассудка и логические категории однозначно свели к естественному языку народа. Стало ясно, что различия между немецкой, английской, французской, русской философией, между сознанием и самосознанием людей, говорящих на этих языках, почти совпадает, но есть и отличия, которые следует помнить. Например, понятие времени у русских отличается от понятия времени в других языках. У нас, пожалуй, ощущение времени сохраняет свою многослойность. Есть время внутреннее – глагольный вид обозначает различные качества действия, взятого в отношении к самому действию. Есть время внешнее: категория времени исчисляет время действия с точки зрения говорящего, субъективно. Есть время частное: лексически ограниченные способы действия, различные формы аспектуальности. Есть время дополнительное: в перспективе высказывания причастные и деепричастные обороты фиксируют действия побочные, не очень важные. Есть таксис, помогающий выявить последовательность времен в той же перспективе суждения. В русском языке нет различий в артиклях – это значит, что указание на вещь и понятие о вещи у нас предстает одновременно, отличаясь, например, от английских a table как понятие о столе и the table как указание на конкретный стол. В нашем представлении это слито – нам сложно отслоить саму вещь от понятия о ней: мы реалисты в том смысле слова, в каком понимают его философы – идея для нас столь же важна, что и вещь. Нам важнее то, что есть – в отличие от западных языков, которые в качестве вспомогательного (эссенциального) глагола используют не быть, а иметь (to have, haben). Качество мы предпочитаем количеству – потому что имя прилагательное развито у нас как самостоятельная категория-форма имени, а числительное – предмет постоянных споров у грамматистов. Наша категория одушевленности поражает иностранцев, изучающих русский язык: они, например, не могли бы понять, почему ребенок говорит, что он съел сникерса, а не сникерс.

Владеть всем богатством таких языковых средств и значит быть культурным, образованным человеком, который не просто знает об этих возможностях системы своего языка, но и может пользоваться его стилистическими оттенками в рамках общепринятой нормы. Система – стиль – норма и есть те самые три сосны, в которых так легко заблудиться, если не видишь различий между ними. Логика понятий, данная в слове, способна расцветать красотою образов и образной емкостью символов – в тексте.

Для нашей культуры основой информации является не слово-миф, а текст, отсюда – столь важная роль письменности и образцов, т. е. классических текстов. Развитие языка определяется противоречиями, возникающими между его системой, нормой как осознанной системностью и стилем как систематичностью в использовании языка. Развитие языка отражается в образцовых текстах, и если такие тексты не продуцируются данной эпохой, возникает предположение, что «язык разрушается», «язык портится». Это ошибочное, иллюзорное видение языка в его исторической перспективе смущает многие умы и вызывает раздражение пуристов, однако с точки зрения истории в этом временном нарушении норм нет ничего страшного. Язык продолжает развиваться, но стили его нарушаются, поскольку разрушаются многие привычные каноны его употребления: ведь функция есть содержание стилевых норм, а распадение функциональных стилей создает впечатление порчи самого языка.

Сегодня заметны три тенденции в развитии языковых норм. Первая тенденция связана с тем, что письменная форма речи активно влияет на устную, поскольку для большинства людей статусом нормы обладает только то, что написано. Особенно ярко эта тенденция проявляется в произношении; широко развивается так называемое «петербургское произношение», по традиции соответствующее написанию. Примеры широко известны и часто подвергаются обсуждению. Говорят конечно, что, коричневый, ленинградский, широкий, сосиски, дошть и пр., а не согласно старомосковской норме соответственно конешно, што, коришневый, ленинградскай, широкай, сосиськи, дощь. Попытки потомственных москвичей гальванизировать старомосковскую норму доходят до смешного: Никита Михалков в своих выступлениях произносит антишная литература, тошная наука, постановошные, дашная жизнь, в своем произношении утрируя старые нормы. Ориентация на письменную норму как способ сохранения (фиксации) нормы устной является в целом положительной, хотя бы потому, что приводит к усреднению произносительных норм на широком пространстве распространения русского языка (в том числе и как языка межгосударственного общения). На систему языка здесь нет покушения, ведь речь идет о выравнивании по аналогии: норма становится последовательной в своем воплощении.

Вторая тенденция захватывает стиль. Исчезает высокий стиль, который долгое время был средством облагораживания нормативных вариантов формой выражения. По традиции высокий стиль русского литературного языка поддерживался существованием норм церковнославянского языка и его образцовых текстов (Библия). Идеологический запрет на эти тексты привел к печальным последствиям: была разрушена строго функционировавшая система трех стилей, в результате чего место высокого стиля занял нормативный средний стиль, а на уровень среднего неожиданно вышел низкий, разговорно-вульгарный, подчас просто жаргонная речь городских низов. Этим объясняется «демократизация» русского языка в 20–30-е гг. нашего столетия, а также разрушение норм и связанное с этим «охлаждение» к классическим русским текстам прошлого века, которые стали восприниматься как слишком устаревшие образцы. Итальянцы читают Данте, а французы Расина как своих современников, глубина залегания их культуры весьма значительна – мы не можем читать без перевода ни Слово о полку Игореве, ни протопопа Аввакума. Мы становимся беспамятными в своем прошлом потому, что сами же разрушаем функционально взвешенную систему трех стилей, стремясь за веком в сиюминутных его новшествах. Сегодня намечаются робкие попытки вернуть нам старые тексты и высокий стиль, но по неумению и невежеству совершается столько грубых ошибок и искажений, что ничего, кроме смеха, за сим не стоит. Если известный журналист рисуется, пытаясь использовать церковнославянскую формулу: блаженны алчущие и жаждущие, ЯКАЯ есть царство небесное – и не понимает, что якая – это сочетание союза яко с указательным местоимением я (в значении их), я не могу поверить в искренность его побуждений. Ошибки такого рода на газетных листах повсюду: «пастор намерен посвятить мессианской деятельности три года» – но Мессия вовсе не миссионер! Нельзя «внести значительную лепту», потому что лепта – мельчайшая медная монетка! Очень трудно понять выражение «никто и бровью не помывал» или «ночевать на лаврах»; «гласность вопиющего в пустыне» – столь же варварское выражение, как и «краеугольный камень преткновения во главе угла»! Но если вспомнить, что высокий стиль русского литературного языка весь основан на формулах священного текста вроде указанных, станет ясным, что, используя старые тексты со стороны их формы, мы утрачиваем смысл выражений и слов, на которых они зиждятся. Нельзя безнаказанно разрывать содержание (смысл) и форму (стиль) – абсурд доведет до беды. Дискредитация стиля приводит к нежелательным в обиходе нарушениям словоупотребления. Мы стесняемся говорить о жене супруга примерно так же, как не желаем употреблять и слово низкого стиля баба.

Семантическая дифференциация вариантов обогащает не только стиль, но и возможности самого языка. В отличие от стандарта, который имеется в некоторых западноевропейских языках, норма не запрещает вариантов, в том числе и стилистических. С одинаковым правом можно сказать ехать на поезде, ехать поездом, ехать в поезде, но при этом необходимо отдавать себе отчет, что первое выражение служит для обозначения средства передвижения, второе – способа движения, третье – места, которое вы занимаете, пользуясь данным средством при известном способе. Вы можете, конечно, по-разному произнести одно и то же слово: обыде́нный, обыдённый, обы́денный, но должны сознавать, что вас не поймут, если при этом вы не станете разграничивать смысла форм, т. е. не знаете, что первое произношение употребляется в смысле «в один день, в течение одного дня», второе соотносится со смыслом «однодневный», а третье значит «каждодневный». Значит ли это, что всем подобным различиям должна научить школа? По-видимому, не обязательно. Но именно школа должна приучить человека к понятию о том, что слово – живой организм в постоянном движении смысла в границах усвоенных им форм, что нужно различать не только форму, но и содержание слова, что нужно побольше читать, заглядывая в словари, и больше думать, когда приступаешь к делу. Другими словами, следует дать понять, что язык – не только средство коммуникации, язык – основание мысли, и речемыслительная его функция есть функция творческая.

Самой большой бедой сегодня является бессмысленное заимствование многочисленных слов, главным образом – из английского языка. Причина этого – в том же: место слов высокого стиля занимают заимствования. Английское слово для человека, не знающего языка, столь же высокого статуса, что и старославянское. Но, как обычно это бывает, высокое тут же превращается в свою противоположность, становится низким, как говорили некогда, «подлым». Вон сколько надписей на заборах и стенах, по-английски вещающих нечто, что совсем недавно изображалось с помощью столь же кратких слов русских! Русский язык мстит за пренебрежение им. Он сбрасывает с себя ту скверну, которою обмазывают его со всех сторон недобросовестные умельцы. Произношение русских слов входит в противоречие с заимствуемой лексикой, и вот мы слышим уже, что блеф или перл произносят как блёф и пёрл – сталкивая в сознании с русскими словами блевать и переть. Сотни примеров можно привести, когда нарушение традиционной для русских артикуляции и системы фонем приводит к необходимости создать русскую форму заимствованного слова. Варваризм никогда не станет заимствованием, и тем более – русским словом, пока он не подравняет формы своей под привычный русским канон. А что это значит? Это значит, например, что расхожее слово мэр не станет русским, пока в соответствии с системой русского языка не получит суффикс единичности – ин- (поскольку в городе только один мэр) и не приспособит свое произношение (перед гласным э у нас согласный смягчается: пионэр давно стал пионером). В таком случае мы ожидаем слова мерин, а на этот титул не согласится ни один мэр.

Третья тенденция также уже заметна: узус влияет на норму, обычное разговорное теснит нормативные варианты, понижает стилистический уровень текста – идеально личностное в речи устраняется в пользу усредненно массового. Особенно это касается ударения слов, обозначилась мода переносить ударение на корень: прине́сены, приве́дены, углу́бить, даже на́чать. Множество жаргонных словечек внедряется в нашу речь на экспрессивно-эмоциональном уровне. Есть среди них и удачные, выражающие эмоциональную оценку происходящего; например, из речи молодежи: страшок «некрасивый мужчина», пенек «дурак», волосатость «высокая степень протекции – блата» (исходный образ: волосатая рука). Но в большинстве случаев личный словесный образ не накладывается на общепринятое понятие, и очень трудно осознать, о чем идет речь. Уже выходят многочисленные словари местного просторечия (как говорят в Москве, в Омске, в Петербурге и т. п.), приходится переводить с московского на общегражданский. Такие позывы к языковому «суверенитету» грозят неисчислимыми бедствиями: мы перестанем понимать друг друга.

Кстати сказать, волна экспрессивности, внедренная в слово, может стать катализатором гражданского разномыслия. Уже сегодня мы неверно воспринимаем слова заимствованные: суверенитет – это независимость государства, а не титульной нации; амбивалентный – это раздвоенный, а не неустойчивый; компетенция – это степень познания и опыта, а не круг полномочий; консенсус – это сомыслие, а не согласие в том, что понимают по-разному, и т. п. Но хуже всего то, что привычные слова, за которыми стоят общепризнанные понятия, пытаются превратить в слова-символы, применяя их к людям противоположного лагеря: фашист, демократ, патриот, империя и множество иных стали ярлыками, с помощью которых дискредитируют своего политического противника.

Так невинные, на первый взгляд, вещи становятся основанием для самых суровых следствий.

Многое определяется нашей ментальностью, которая слабо изучена и плохо известна лоюдям. Они вынуждены бродить в потемках, бросаясь в мистические сферы духа или таинственные теософские истины. Чужим умом не насытишься. Познай самого себя – этот призыв остается в силе. Ментальные карты национального (само)сознания есть у немцев, французов и прочих, у нас такая работа все еще только начинается.

Она исходит из основных постулатов, определяемых особенностями русского языка; в их числе и такие.

Русский язык остается в своей коренной системе языком флективного строя, а это предполагает вариантность форм, которые в своих противопоставлениях порождают различные стили, а стили дают нам свободу выбора, которая ограничена необходимостью нормы. Это значит, что мы свободны в выборе слов и форм – но до известных пределов, мы владеем огромным богатством родного языка – но должны его изучить, а усвоив норму – понять систему, которая в таинственной своей глубине, как сущность нации и ее судьба, стоит наравне с мистическим духом. Только сознательно представляя язык мы можем гарантировать себя от покушений на принципы национальной идентичности. Это поняли многие «цивилизованные» нации сегодня, ничто не мешает нам заимствовать этот положительный опыт «общечеловеческих ценностей».

В частности, важно осознать, что снятие высокого стиля, разрушение норм и дискредитация классических текстов-образцов приводят в конечном счете к истреблению символических слов и образных понятий национальной ментальности, которые сохраняют нацию во времени и пространстве. Когда соборность заменили коллективом, совесть – сознательностью, согласие – консенсусом, торжество — фестивалем, положение – ситуацией, честь – престижем, службу – сервисом, любовь – сексом и т. п., разрушилась гармония отношений, которая определялась образным смыслом коренных славянских слов. Символ заменялся словом родового значения, гиперонимом, логическим вытесняется психологическое, то самое личное чувство каждого человека, которым одухотворяется жизнь и человека, и общества, и отдельного слова.

Покушение на русскую ментальность

1.

Казалось бы, чуждо иностранное слово в заголовке статьи, направленной против засилия заимствований в русской речи. Но здесь оно по необходимости: нужно объяснить смысл происходящего давления на русское коллективное сознание – именно через слово.

Ментальность от латинского слова mentalis (умственный, рассудочный) означает образ мыслей, народный характер, или (более узко) один из элементов национальной культуры. Путаница в определении ментальности также вполне намеренна; иногда под этими определениями пытаются скрыть существенные признаки явления: говорят о мыслительных стереотипах, представлениях онтологического характера, совокупности символов, обретающихся в границах данной культуры, об уровне индивидуального и общественного сознания, о неосознанных идеях, образующих национальную картину мира, нечто общее, глубинно эмоциональное, дополитические формы мышления – веры, чувства, эмоции, и т. д. Все эти определения не отвечают на главный вопрос: какова материальная основа национальной ментальности (не знающей, кстати сказать, классовых разграничений), что именно является носителем народной ментальности. По-видимому, так легче бороться с народным само-сознанием, преодолевая инерционную силу многовекового его бытования в народе. Сконструировав свое представление о ментальности и обозначив ее термином, целому народу приписывают самые невероятные свойства и особенности характера. По-видимому, это и есть наука в современном смысле слова.

Ментальность есть средство национального самосознания и способ создания традиционной картины мира, коренящиеся в категориях и формах родного языка.

В политизированном западноевропейском мире, ментальность которого сегодня пытаются выдать за «общечеловеческие ценности» (враждебность такой подмены понятий русскому самосознанию впервые четко определили еще евразийцы в 1920-е гг.), роль отдельной личности выпячена в ущерб совместным интересам всего сообщества, в ущерб общности, общины, соборности. Значение рационально отмеренного «разума» повышается в ущерб единящему людей духовному уровню общения. В этом и заключается различие между Западной и Восточной культурой, христианского мира, противоположность между рассудочным ratio и духовным logos’ом. Русские философы не один раз указывали на это расхождение между умственным наполнением двух культур – католической и православной по их духовному корню. Например, Владимир Соловьев отмечал, что в западноевропейских языках нет даже отдельных слов для различения понятий «сознание» и «совесть». Греческое слово συν-ειδ-όσ переведено поморфемно (калькировано) у славян как со-вес-ть, а в латинском переводе Апостола как con-scient-ia, т. е. «сознание; сознательность» – та самая сознательность на умственном уровне, которая со времен Петра I вторично, уже на латинском привое, прививалась в России. Таким образом, источник идеи личной «совести» в рамках соборности и единоличной «сознательности» в рамках индивидуалистической общности один и тот же – это послания апостола Павла; однако расхождение между национальными формами ментальности наложило свой отпечаток и на восприятие этих Посланий, привело к различиям весьма существенным: западный мир живет в ментальности, в то время как для восточной Европы первостепенной всегда оставалась духовность. Заместить духовность ментальностью и пытаются сегодня многие старатели на поле интеллектуальной брани.

Пользоваться словом «ментальность» следует, все-таки это не варваризм «менталитет»» (в нем нет русского суффикса); это заимствование – научный термин, помогающий уточнить наше представление о сущности народной духовности (не только узкорелигиозной).

2.

Литературный язык как язык интеллектуального действия в современных условиях претерпевает социальные, психологические и структурные изменения, что неблагоприятно сказывается на его семантике. Из основных изменений проистекают следующие результаты (обозначим их схематически, в форме тезисов):

1. Смешение динамично варьирующейся, достаточно широкой и свободной в своих проявлениях нормы, с обязательным для исполнения литературным стандартом; возникает конфликт между традиционным для нас пониманием нормы и заимствованным на Западе представлением о «правильном» – с обязательным давлением на сложившуюся, традиционную норму, которая все больше разрушается, расходясь в частные способы говорения (кто во что горазд); в известной мере происходит замедление в естественном развитии самого русского языка – потому что языку приходится обороняться от насильственных вторжений инородного материала извне.

2. Усиливается бюрократизация литературного языка (различные формы «канцелярита») – в результате яростного давления письменной нормы на устную речь; основной упор делается на информативную («коммуникативную») функцию языка, в ущерб всем остальным его функциям, и прежде всего – речемыслительной, творчески обогащающей язык и развивающей его возможности (отсутствие образцовых литературных текстов в наше время – прямое следствие такой ориентированности общества на передачу информации как единственно ценной вещи). Следует заметить, что в последние годы обозначилась и прямо противоположная тенденция: в средствах массовой информации пытаются «пробить» элементы устной («спонтанной, естественной») речи на письме – в газетах и журналах культивируется своего рода простецкий «оживляж» под речь «простого человека».

3. Тем самым происходит (в рамках достигнутой свободы «от всего») активное влияние узуса – обычного говорения – на ту же норму, что постепенно приводит к устранению или побледнению индивидуально личностного, т. е. творческого в использовании языка в пользу усредненно массового («масскультуризация»); эмоциональный подтекст высказывания всегда преобладает над понятийно-содержательным (отсюда впечатление некоторой егозливости наших газет, словно они составляют подзаборные тексты и сами еще стесняются своей вольности).

4. Самая большая беда, обозначившаяся в XX веке, заключается в утрате высокого стиля. История русской культуры требует наличия трех стилей – триипостасность литературного языка обусловлена положением, которое точно отмечено тем же Владимиром Соловьевым: словом высокого стиля мы обращаемся к Богу, среднего – к другому (это профессиональная речь, формирующая норму), низким – беседуем с самим собою (в бытовом кругу); исчезновение высокого стиля привело к тому, что вульгарный низкий стиль занял место среднего, традиционно являвшегося источником поступления в литературный язык нормативных элементов системы (средний стиль заместил высокий); произошло то, что Д. С. Лихачев назвал «внедрением в подсознание воровской идеологии», поскольку широким потоком в нашу обычную речь хлынули экспрессивные формы воровского, вообще криминального происхождения. В частностях дело доходит до смешного. Например, иностранные слова стали произносить как коренные русские, потому, в частности, что утрачено различие между буквами высокого стиля ѕ и обычным е (звук е в известных условиях изменяется в о: село-сёл, но я сел, потому что в глагольном корне была гласная, обозначавшаяся буквой «ять»: сѕлъ). Поэтому и слышишь сплошь да рядом от уважаемых политиков: «это был такой пёрл!», «полная осёдлость населения», «это прямой блёф», даже «совремённый» и под.

Все четыре указанные здесь тенденции сошлись воедино, чтобы показать нам полную неразбериху в отношении современных норм.

5. Устранение глубинно символических значений, определяемых системой высокого стиля, привело к развитию слов максимально родового значения (гиперонимов), заменяющих собою все возможные оттенки смысла и значений и тем самым разрушающих сложную синонимическую (гипонимическую по существу) систему литературного языка; это хорошо заметно на последних переводах Нового Завета. Символическое по значению слово старого перевода покажем в сравнении с гиперонимом (ближайшим родовым значением) Синодального перевода и сравним с новейшими изысканиями (здесь преобладает узко бытовое по смыслу или терминологическое слово): риза – одежда – рубашка, снедь – пища – «он ел», делатель – трудящийся – работник, пира – сума – сумка, светильник – свеча – лампа, дева – отроковица – девушка, прозябе трава – взошла зелень – поднялись колосья, тернии – колючки – кустарник, с лихвою – с ростом – с прибылью и мн. под. Ставшие устойчивыми сочетаниями в нашей речи, почти пословицы, многие старые выражения совершенно не узнать в новых переводах: умыл руки (Пилат) – омыл руки – вымыл руки перед народом, имеющий уши да слышит – кто имеет уши слышать, да слышит – слушайте, если у вас есть уши, и под. Глубинная многозначность смыслов подменяется плоским терминологическим (понятийным, «понятным простому человеку») значением даже в тексте, который всегда воспринимался как образцовый источник поступления новых выражений и словесных формул.

6. Принятие огромного количества заимствованных слов как своего рода эталонного стандарта в формально организованном узусе привело к созданию сложной сети однозначно неопределенных терминов, которые постепенно вытесняют традиционные слова, отражающие национальные особенности речемысли, тем самым смещая ментальные характеристики русского слова в область а) субъективно окрашенной [стилистически], б) обобщенной [логически] и в) семантически [лингвистически] неопределенной семантики. В известном смысле иностранное слово замещает высокий стиль и тем самым становится конкурентом в воссоздании текстов высокого стиля. Конечно, понятно стремление «новых русских» окрестить себя элитой, истеблишментом и прочим чудным именем, поскольку и сами делишки таковы, что, названные русским словом, отзовутся в сердце прокурора. «Мошенничество слов», как заметил один наш писатель, заключается здесь в том, что иностранные слова, попадая в наш обиход, вещно конкретны, словесно – нет, бедный объем понятия, заключенный в них, выдается за точность смысла. Рассмотрим на нескольких примерах, к чему приводит погоня за иноземным словом.

3.

1. Повышение уровня субъективности в высказывании определяется заменами типа: законность – легитимность (признание законным: каждый сам для себя решает, насколько законен тот или иной акт и пути его выполнения); знания – компетентность (круг полномочий, не всегда оправдываемых личными знаниями); новшество – новация (что-то новое, только что вошедшее в обиход, не обязательно новое, но оригинальное, модное), и т. д.

2. Искусственность характеристики, заданность, а не данность, ср.: образ – имидж (персонификация рекламно-популистского характера, «сделать лицо»); известность – престижность (привлекательность чего-либо в глазах общества); государство – суверенитет (полная независимость государства от других государств подменяется понятием национального суверенитета, т. е. представлением об особых правах титульной нации); согласие – консенсус (на самом деле «сомыслие»); вопрос – проблема (всякое решение вопроса становится проблематичным); положение – ситуация (совокупность обстоятельств, объясняющих положение, в которое попал субъект действия); застой – стагнация (стоячее болото, из которого нет выхода, тогда как символ «застоя» такой выход предполагает), и т. д.

3. Скрытое смягчение характеристики, потворство инстинкту, называемому интуицией: вымогатель – рэкетир, продажность – коррупция, продажный – ангажированный, благодать – харизма, положение – ситуация, начальство – истеблишмент и мн. др.; понятно, что «ангажированная пресса» или «мой Юрик – рэкетир» звучит приятнее, чем отражающие русское представление о названных явлениях соответствия.

4. Понижение статуса символически заряженного слова, как правило, пришедшего из высокого стиля (пейоратизация): любовь – секс (устранение духовного и душевного компонента богатого смысловыми оттенками слова), область – регион (устранение идеи власти – регионы лишаются власти), общество – социум (устранение собирательно соборного компонента символа, сведение его объемности до узко социальной сферы), народ – массы (уничижительная характеристика как результат сокращения сочетания народные массы, употребляемого в предшествующие времена, более терпимо относившиеся к эвфемизмам), танцы – дискотека и мн. др. в том же роде.

5. Входят в употребление и слова, ни в каких словарях пока не отмеченные и на страницах изданий специально не уточняемые в их значениях, которые заменяют соответствующие русские слова при обозначении лиц или предметов, типа тинэйджер – подросток, фаундрайзер – толкач, клируэй – большак, джин – сивуха, меглинк – тминное печенье, и пр.

4.

Внедрение подобных слов (особенно через речь молодежи) приводит к вытеснению коренных русских слов, а вместе с ними и снятию важных национальных образов мира, традиционно присущих русской ментальности и сохраняемых внутренней формой славянского слова. Проблема настолько важна, что многие государства запретили бездумное употребление англицизмов в системе своих национальных языков, у нас же такие слова множатся как блохи у шелудивого пса.

Причина этого – в указанных процессах утилизации русского языка («как языка межнационального общения»), происходивших у нас в последние несколько десятилетий.

Разрушение национально русских двоичных выражений (восходят к речевым формулам, в том числе и евангельским) типа радость и веселье, горе не беда, стыд и срам, честь и слава, мир и согласие, любовь да ласка, совет да любовь и сотен других происходило путем замены их церковнославянизмами, включавшими в себя семантику обоих компонентов и способствовавших повышению уровня отвлеченности: стыд и срам > совесть, радость и веселье > торжество, горе не беда > скорбь и пр. Устранение высокого стиля вызвало соответствующую замену калькированными (сознательность от conscientia на месте совести) или прямыми заимствованиями: торжество > фестиваль, скорбь > трагедия, собрание > форум, соборность > коллектив, достоинство > престиж и пр. Усреднение ментальности до basic-рашн прямым образом связано с нарушением национальной формы сознания через разрушение системы русских слов. Семантическое пространство русского сознания поддается коррозии в той мере, в какой внедряется в подсознание «простого человека», не обладающего необходимой суммой знания, чтобы противостоять этому тихому давлению на его духовность. Конечно, самому языку это ничем не грозит, поскольку он развивается и совершенствуется помимо наших желаний и ухищрений власти. Не мы существуем в языке, но язык – живет в нас, и наша обязанность соответствовать высокому духу и смыслу завещанного предками Логоса. Но деятели культуры в создавшихся условиях непременно должны показывать все издержки пути, на который вступили все мы, не защищаясь от нашествия иноплеменных.