Текст книги "Саракш: Кольцо ненависти. Книга 1"

Привычка к покорности, подумал Максим, привычка к рабской жизни. Кто-то там за меня всё решает, а мне остаётся только следовать за перстом указующим. Стадо, охраняемое собаками и пасущееся на отведённой лужайке, за пределы которой никто не смеет выйти. Не слишком гуманно, согласен, но разве гуманнее убрать сторожевых псов и выпустить на овец стаю голодных волков, а потом стоять в сторонке и наблюдать, как этих овечек будут рвать на части, утешая себя тем, что это-де естественный отбор, и что самые жизнеспособные особи выживут и дадут отборное здоровое потомство? И это ведь не овцы, это – люди, пусть даже люди несовершенные, разве можно так с ними обращаться?

– Вы развалили старую систему, Мак, – дядюшка Каан допил рюмку и закашлялся, содрогаясь всем своим тщедушным телом. – Гхм-гх… Но вы сломали не только систему, вы сломали жизнь множеству людей, и вы за это в ответе. – Старик поставил рюмку на стол, она упала набок и покатилась; Рада едва успела её поймать на самом краю стола. – И я не хочу жить в тепле и уюте, оплаченном жизнями тысяч и миллионов людей, Мак. Вы дали нам свободу – а зачем нам такая свобода?

Глава третья. Лесная ведьма

– О чём ты всё время думаешь? – Рада тихонько дотронулась кончиками пальцев до щеки Максима. – Ты где-то далеко-далеко, ты уходишь, и мне становится так одиноко, – она завозилась, устраиваясь поудобнее на сгибе руки Максима, словно котёнок, которому очень хочется, чтобы его погладили, и коснулась губами груди землянина. – Что тебя беспокоит?

Что я могу ей сказать, подумал Максим. Как, оказывается, трудно бывает найти очень простые и верные слова, такие, чтобы тебя поняли… Хорошо ещё, что мне удалось найти эти слова для дядюшки Каана. «Вы обвиняете меня, – сказал я ему, – и вы правы: я сам чувствую себя виноватым. Но дайте же мне возможность хотя бы немного загладить мою вину, начав с малого! Из-за меня погиб Гай, из-за меня чуть не погибла Рада, когда её начали вырывать друг у друга сильные мира сего, из-за меня несчастны многие, и вы в том числе. Я не бог, я не могу помочь всем и сразу, и даже постепенно вряд ли смогу это сделать. Но вам – вам я могу хоть немного помочь, пусть моя помощь станет маленькой каплей в чаше искупления, как говорили ваши древние философы. Надо же с чего-то начинать, разве не так?». И старик сник, его ершистая злость куда-то ушла, и он, поупиравшись для виду, дал себя уговорить и согласился на переезд. Он сидел и смотрел, как Рада собирает его вещи (их и было-то всего ничего), и даже покрикивал на неё, когда она, по его мнению, не слишком бережно обращалась с его драгоценными книгами. А потом он сидел в машине, придерживая стопки своих книг, и лишь изредка бросал насторожённые взгляды в темноту, проглотившую автомобиль. Первое время дядюшка чувствовал себя в Департаменте Странника неуверенно, как рак-отшельник, которого бесцеремонно извлекли из его раковины, но потом освоился и ожил, и мне стало хоть чуть-чуть легче на душе: доброе дело остаётся добрым, даже если оно очень маленькое и касается не миллионов людей, а всего-навсего одного-единственного человека. И кто сказал, что легче сделать счастливым одного человека, чем сто или тысячу? А теперь вот Рада… Она чувствует, что мне неспокойно, и переживает: и за меня, и за себя – она ведь давно уже нас не разделяет, мы для неё единое целое, она растворилась во мне и подспудно ожидает того же и от меня.

Он осторожно провёл ладонью по мягким волосам Рады, и женщина тут же уткнулась носом ему в подбородок, и он ощутил теплое её дыхание – лёгкое, как дуновение ветерка, запутавшегося в густой лесной траве. Может, прав был Сикорски, и ему, Максиму, надо было просто забрать Раду и вернуться вместе с ней на Землю, в привычный добрый мир, где нет грязи, подлости, злобы, жадности и лжи, и забыть Саракш, как страшный сон? Пусть этой планетой занимаются профессионалы, он же, в конце концов, не прогрессор! «Что, добрый молодец, кишка тонка? – произнёс ехидный внутренний голос. – Наломал дров – и в кусты, наслаждаться своим маленьким личным счастьем? Прошёл через колдовской лес, сразил дракона, развалил по камушку злодейскую твердыню, спас летаргическую принцессу, развеяв мрачный морок (Каммереру вспомнились мысли, посетившие его в радиоактивном лесу, в первые часы пребывания на Саракше), и получи награду? А мусор грязный пусть за тобой другие убирают, не царское это дело. Несподручно нам по кирпичику строить-созидать, нам бы ломать-сокрушать непотребство всякое, чтобы глаза не мозолило и совесть нашу чуткую не тревожило. Домой захотелось? А ты забыл, что мир-то твой тоже не сразу строился, и много в нём было такого, о чём и вспоминать не хочется? Нет, мил друг, взялся за гуж, так полезай в кузов!». Нет, возразил Максим ехидному внутреннему собеседнику, эта пословица звучит как-то по-другому. «Тоже мне, знаток старинных пословиц, – обиделся внутренний голос. – Ты лучше скажи, братец, что ты дальше делать намереваешься, а? Пока что от всех твоих благих порывов толку – ноль целых, ноль десятых, и никаких подвижек к лучшему не наблюдается, а на одних добрых намерениях далеко не уедешь. Помнишь, в какое тёплое местечко благими намерениями дорожка вымощена?».

Внутренний голос умолк. Рада тихо уснула, и Максим не шевелился, чтобы её не разбудить. Устал я, подумал он. Мне душно здесь, в этом мире, который я так самонадеянно вознамерился спасти и облагодетельствовать. Вокруг меня смыкается какое-то трясинное кольцо; я вижу всех этих людей насквозь, и эта моя обретённая здесь способность меня отнюдь не радует, скорее наоборот. Я устал дышать гнилью, устал от бесконечной лжи и от бессилия что-либо изменить. Я смотрю на всех этих людей, читаю – то есть угадываю – все их несложные мыслишки, и мне становится тошно, и гуманизм землянина слезает с меня, как упаковочная плёнка с механозародыша, и мне хочется стрелять или даже душить их голыми руками. Прогрессор – это катализатор, как говорит Странник, а мне вот кажется, что все мы – и я, и даже умница Рудольф Сикорски, который не мне чета, – просто капли чистой воды, упавшие в стоячий затхлый пруд и растворившиеся в нём бесследно. Стрелять и взрывать – это мелочи, детские шалости, а ты попробуй-ка поднять к свету всю эту серую аморфную громаду, которая расползается и шлёпается обратно грязными комьями, липнущими к ногам. Да, есть здесь, на Саракше, люди, настоящие люди, но их слишком мало – критическая масса не набрана, а без неё реакция не пойдёт, нет, не пойдёт.

Мне надо встряхнуться, сказал себе Максим, административная работа – это не по мне. Я не собираюсь отступать, бежать, бросать начатое дело и прятаться в кусты – мне всего лишь нужно делать то, что у меня получается, и где от меня будет больше пользы. Вчера на очередном заседании Временного Совета что-то такое было, Странник о чём-то упомянул, вскользь, мимоходом, но меня это почему-то сразу заинтересовало. Что же там у нас было, о чём говорили? Очередной коррупционный скандал, дело фальшивомонетчиков, волнения на военных заводах, продовольственный вопрос… Нет, это всё рутина, тягучая рутина, то же, что позавчера и третьего дня, только имена, названия и цифры другие. Новости с Юга? Нет, что-то другое… Вспомнил! «На пандейской границе какое-то неясное оживление», сказал Рудольф, и когда он обронил эту фразу, он посмотрел на меня, и я сразу же заинтересовался, но потом забыл, потому что речь зашла о недоверии действующему Исполрешу, о досрочных выборах и о связях армейской верхушки с организованной преступностью. Пандея, Пандея, а что я вообще знаю о Пандее?

Максим тихонько высвободил руку, на которой спала Рада – она пробормотала во сне что-то невнятное, но не проснулась, – встал, поправил одеяло, укрывая Раду от ветра из приоткрытого окна; неслышно ступая, вышел из спальни и закрыл за собой дверь. Накинул пижаму и прошёл в кабинет. Зажёг настольную лампу – световой круг выхватил из темноты его рабочий стол, заваленный бумагами. Где это тут у нас? Ага, вот!

Он выудил с книжной полки увесистую книгу, на обложке которой был изображён конный рыцарь в доспехах. Книга была старинной, ещё довоенной, очень довоенной, и пахла она древностью – пылью веков, – и напечатана она была угловатым имперским шрифтом, отменённым вскоре после военного путча Неизвестных Отцов. «Габеллу-Ниспровергатель. Протазан пронзает горы. Хроники пандейского похода» значилось на её титульном листе и пониже, помельче – «Собрание раритетов Е.И.В. Хранилища, в особых случаях для дарения предназначенных».

«Ведьмы обитали в северных лесах исстари, – прочёл Максим, наугад раскрыв книгу. – Святой подвижник Туку, осиянный благодатью Мирового Света, припадая к стопам Его Величества и взывая к неизречённой мудрости Его, сообщал странное, отчего посеяно было в сердцах немалое смятение…».

* * *

Телега угрожающе накренилась на ухабе, и лежавшая на ней грузная туша бомбарды – кургузая уродливая труба, сделанная из сваренных вместе толстых полос кованого железа, скреплённых набитыми на них железными обручами, – дрогнула, намереваясь соскользнуть. Защёлкали кнуты; лошади, храпя и силясь встать на дыбы – невозможное дело для мощных северных тяжеловозов, – натужно выворачивали шеи, возвращая повозку на ровную дорогу. Капитан в помятой каске и потёртом нагруднике что-то закричал, зло и отрывисто; солдаты муравьями облепили скособочившуюся телегу со всех сторон, удерживая норовистый груз: если бомбарда вывалится, плетей не миновать никому.

«Массаракш, – угрюмо размышлял Габеллу, наблюдая за вознёй, – сколько хлопот с этими неуклюжими чудовищами… Сначала их надо довезти, для чего потребно множество лошадей, потом уложить на деревянную колоду и упереть заднюю часть орудия в земляную насыпь, усиленную деревянным срубом. Канонир засыплет порох; солдаты, пыхтя от натуги, закатят в ствол каменное ядро. Затем к задней части бомбарды подтащат приставное дно и закроют трубу, плотно подперев дно клиньями и брёвнами, чтобы при выстреле огонь не вылетел назад. И только потом к запальному отверстию поднесут раскалённый железный прут, и бомбарда с грохотом, окутавшись клубами едкого дыма, выплюнет ядро, летящее на тысячу шагов. Это далеко, но пройдёт не меньше часа, прежде чем можно будет сделать следующий выстрел. А час – это много, за час можно и выиграть, и проиграть битву. И я ни за что не взял бы с собой эти несуразные сооружения, но без них трудно брать горные замки лесных язычников с крепкими стенами, сложенными из дикого камня. Но и с бомбардами эти осады стоят большой крови, и дорого обходятся короткие яростные стычки в лесу, когда отовсюду летят беспощадные стрелы – ведьмы стреляют без промаха».

Маршал вспомнил, как не далее как вчера паж, подававший ему боевой шлем, вдруг рухнул как подкошенный, упав ничком к ногам Габеллу. Из затылка пажа торчала короткая толстая стрела, а когда тело юноши перевернули, то увидели, что из правой его глазницы высунулось острое жало наконечника – стрела пробила голову насквозь. Опытные вояки, прошедшие с Габеллу не одну тысячу лиг по дымным дорогам Юга и скрещивавшие мечи и с лихими баронами-разбойниками, и со скороспелыми заносчивыми королями, спешившими объявить себя владыками всех земель от моря и до гор, и с кочевниками Крайних Пустынь, поедавшими сырое мясо и пившими горячую кровь, долго не могли понять, как это слабые женские руки могут сгибать лук, мечущий на пятьсот шагов стрелы, пробивающие броню. Но потом поняли: во-первых, руки лесных амазонок оказались не такими уж и слабыми, а во-вторых – пандейские воительницы были вооружены не только луками, но и воротковыми самострелами, лёгкими и компактными. И очень неуютно чувствовали себя ветераны южных походов на узких просеках, окружённых высокими деревьями с густыми кронами, в которых мог прятаться кто угодно…

В бряканье амуниции и глухой говор марширующей пехоты ворвался глухой стук копыт. Из-за поворота змеившейся дороги вылетел всадник, горяча и без того взмыленного коня, пронесся вдоль колонны и осадил своего скакуна у невысокого холма, на котором расположился маршал Габеллу с офицерами штаба.

– Засада, о светоч острия! – выкрикнул он, натягивая поводья. – Передовые пикеты обстреляны лучниками! Их не обойти – справа болото, слева непролазная чащоба!

Опять засада, раздражённо подумал имперский маршал, всё как вчера, и позавчера, и как третьего дня. И снова невидимые лесные стрелки отойдут, не принимая боя, как только железные шеренги его батальонов, сомкнув щиты «черепахой», двинутся напролом. И снова он недосчитается десятка-другого солдат – это вроде бы и немного, но когда каждодневные десятки складываются в сотни, из которых затем получаются тысячи…

– Зажечь лес! – отрывисто бросил Габеллу. – Арбалетчики – вперёд! Щитоносцам – прикрыть стрелков!

Всё приходится делать самому: испытанные капитаны, привыкшие к равнинам Юга, теряются в этих проклятых зарослях, и делают ошибки. А три дна назад допустил ошибку и он сам, светоч острия разящего клинка отца-императора, – сгоряча повесил капитана Инзу, завязшего в болоте и положившего под стрелами амазонок полсотни солдат. Не надо было этого делать, хватило бы ему и плетей – теперь начальники рот чересчур осторожничают, не желая совать голову в петлю, и как бы не пришлось вешать кого-нибудь ещё, теперь уже за нерадивость и трусость.

…Сырой лес загораться не желал – в подлеске струились бесчисленные ручейки, и зажечь мокрую чащу можно было, только обложив вековые деревья хворостом до середины ствола или хотя бы на высоту человеческого роста – затея явно немыслимая. Стрелы летели и летели, однако закованная в броню от глаз до пят железная змея имперской пехоты, густо обросшая щетиной алебард и протазанов, упрямо вгрызалась в пандейские леса, нацеливаясь на Гааг-До – крепость на быстрой реке, откуда торные дороги, петляя в межгорьях, паутиной расходились по всей северной Пандее, к её городищам и святилищам древних языческих богов, хранящих тайны пандейской магии…

«Сегодня погиб генерал-интендант Арсу, – записал на пергаменте преподобный аббат Туку, летописец похода (и по совместительству – бдительное око Святого Престола). – В сих лесах опасность таится за каждым стволом древесным. Дряхлый с виду старец вырос злым чудом прямо из пыли дорожной рядом с конём его милости, и деревянным своим посохом без натуги чрезмерной пробил двойной панцирь Арсу. Изрубленный алебардистами, грязный дервиш умер быстро, а господин генерал расставался с жизнью долго и мучительно, изрыгая хулу и брань, и обильно харкая кровью. В сердцах солдат поселяется робость, и только мои молитвы ежедневные укрепляют дух воинства отца-императора».

Да, скромный летописец явно хотел оставить посильный след в истории, отметил Максим, переворачивая страницу.

* * *

У Гааг-До пандейцы приняли бой. Вынуждены были принять: поредевшая, но всё ещё могучая армия маршала Габеллу вышла туда, откуда её мечи могли поразить Пандею в самое сердце. Фланги пандейского войска упирались в лес, и светоч острия разящего клинка отца-императора нанёс фронтальный удар панцирной кавалерией, рассчитывая смять ряды лесных воинов тяжким разбегом стали. Расчёт не оправдался: имперские рыцари напоролись на «чеснок». Лошади калечили ноги на щедро рассыпанных в густой траве четырёхконечных железных колючках и сбрасывали седоков; стальная волна всадников дрогнула и смешалась, атака захлебнулась под тучами стрел, и тогда из-за холмов вынеслась пандейская конница. Элита лесного народа, сыновья и дочери вождей кланов рвались в бой, сбивая в кучу и гоня перед собой доселе непобедимых имперцев. Чаша весов заколебалась…

Битву переломили бомбарды. Железные трубы метнули навстречу пандейцам вихрь рубленого железа, засыпанного в стволы бомбард вместо каменных ядер. Пушки дали всего один залп, реальный эффект которого был невелик, но пандейцы не имели огнестрельного оружия, знали о нём только понаслышке, и были ошеломлены. Габеллу заслуженно считался лучшим полководцем Империи: он не преминул воспользоваться замешательством лесных воителей. Перестроившаяся имперская кавалерия опрокинула горячую пандейскую конницу и погнала её, устилая землю поверженными лошадьми и распластанными телами людей.

Отступающая конница расстроила ряды пандейской пехоты. Пандейцы не успели ещё восстановить свои боевые порядки, как на них молотом обрушился сомкнутый строй пеших имперских латников.

От железного лязга дрожали холмы и трепетала листва на деревьях. Резались жестоко и беспощадно, наваливая кучи трупов, и к вечеру имперцы взяли верх: выгнувшаяся линия пандейцев дрогнула, разорвалась и рассыпалась, быстро превращаясь в скопище беглецов, искавших спасения в окрестных лесах и за стенами крепости. Имперские стяги качнулись и двинулись вперёд, и уже утром взрыкнула первая бомбарда, пославшая в сторону зубчатых башен Гааг-До первое ядро.

«Лесные дикари склонились перед мощью имперского оружия» – записал аббат Туку.

Красиво писал монах, подумал Максим, преподобный Туку, чем-то осиянный… Или осенённый? Блеск оружия, плюмажи из перьев на иссеченных шлемах, победные знамёна, реющие на ветру… А на самом деле всё там было грязно и смрадно: люди, одетые в душное железо и сбившиеся в многотысячную толпу, с рычанием и воем самозабвенно вскрывали друг другу грудные клетки, животы и черепа уродливыми железными инструментами, ни для чего другого не предназначенными. И мозг, средоточие разума, разбрызгивался студнем по щитам и лезвиям топоров, и лопались под ногами кишки, вывалившиеся из распоротых животов, и стонали раненые, и кричали в смертной тоске умирающие. И люди, живые люди, превращались в отвратительно выглядевшие гниющие трупы… Какая всё-таки мерзость это дикое саракшианское средневековье… А чем лучше местное цивилизованное нововековье с его атомными грибами и прочими прелестями?

* * *

Башня покачнулась, дрогнула, осела и осыпалась, разваливаясь на каменные обломки. Взлетела туча седой пыли, насыщенной мелким крошевом; с шорохом раскатились осколки, царапая неровные спины глыб, вывороченных из основания разрушаемой башни. «Порохом рвать быстрее, – подумал Габеллу, наблюдая, как солдаты оттаскивают от руин громоздкий таран, бревно которого ещё раскачивалось, – но война не окончена, и порох нужен для бомбард, приводящих гордых амазонок в ужас. Так что придётся разрушать это змеиное гнездо без помощи пороха – ничего, время у меня есть».

Над развалинами Гааг-До стлался чёрный дым: камни не горят, но во взятой крепости хватало деревянных построек. Кое-где слышались крики и даже звон клинков – последние защитники пандейской твердыни ещё продолжали драться, бессмысленно и безнадёжно, и умирали на окровавленных камнях.

– Господь благословил ваше оружие и даровал вам победу, светоч острия, – елейным голоском проговорил преподобный Туку, стоявший рядом с Габеллу.

– Господь благоволит сильным и смелым, преподобный отец, – ответил маршал, сдерживаясь, чтобы не сказать лишнего. Габеллу не любил попов, а этого хитрого аббата он и на дух не выносил, однако вынужден был терпеть его присутствие: со Святым Престолом считается сам отец-император.

Из пелены оседающей пыли показалась небольшая кучка людей. Пленные – с десяток истерзанных пандейцев, окружённых солдатами с протазанами наперевес. Лесные воины не сдавались, сражаясь до конца и умирая, да и сами имперцы не слишком охотно брали их в плен – разве что повинуясь строгому приказу.

Аббат Туку оживился, а наметанный глаз маршала сразу выхватил из кучки пленных высокую темноволосую женщину в иссеченной кольчуге. Лицо амазонки было в крови, но когда Габеллу поймал её взгляд, сердце сурового маршала, светоча острия и опоры трона Его Величества, вдруг сдвоило удары: глаза пленницы горели раскалёнными угольями. Руки её были связаны и даже скованы цепями – имперцы уже знали, на что способны воительницы лесов: они умудрялись змеями выскальзывать из пут, выхватывали откуда-то из-под одежды и из волос небольшие зазубренные диски и метали их, безошибочно попадая в щели забрал.

– Ведьма, – тихо произнёс кто-то из офицеров. – Они умеют залезать в души…

– Отродье дьявола, – злобно прошипел аббат. – Святой Престол повелевает немедля отправлять таких на костёр!

Габеллу промолчал. Он вдруг почувствовал, что дорого дал бы за то, чтобы эта ведьма, красивая какой-то дикой и необузданной красотой, оказалась бы не на костре, а на его походном ложе, пусть даже это грозило бы маршалу серьёзным осложнением отношений с церковниками. Что могут знать эти попы о любви, хотя и ходят слухи об их «священных» оргиях? И неужели он, Габеллу-победитель, окружённый преданным ему войском, откажется от заслуженной награды из страха перед чернорясниками? Да никогда! Пусть аббат Туку жарит кого угодно, но только не эту женщину – так хочет он, имперский маршал Габеллу, светоч и опора!

– Пандейские ведьмы не годятся в наложницы, – негромко сказал отец Туку («Что он, мысли мои читает?» – изумился полководец). – Их любви невозможно вкусить против их воли: богопротивным своим колдовством они превращают мышцы своего тела, в том числе и мышцы лона, в камень, и мужская плоть не в силах этот камень преодолеть.

– Откуда ты это знаешь, святоша? – Габеллу не выдержал. – Сам пробовал, да?

– Пути познания многочисленны, – аббат скромно потупился. – Чтобы узнать, что огонь жжётся, совсем не обязательно касаться его рукой. Ведьму можно изнасиловать только кинжалом, но это, – преподобный вдруг гнусно хихикнул, – значит просто убить её… очень оригинальным способом.

Маршал снова посмотрел на пленницу. В глазах амазонки полыхало беспощадное злое пламя, и Габеллу понял, что надеяться на её добровольную любовь так же безрассудно, как пытаться с десятком телохранителей прорубиться через все Срединные Королевства и степи варваров до южной оконечности материка, до мыса Драконий Клык, где расположена столица разбойничьего княжества Ондол.

– Будь по-твоему, преподобный, – хрипло произнёс Габеллу и отвернулся.

Он ещё не знал, что эта женщина будет сниться ему до конца его дней, и что он до глубокой старости будет сожалеть о том, что не попытался сделать невозможное…

«А когда мы ворвались в святилище, – сообщал аббат Туку, – то застали там десяток ведьм, дравшихся с остервенением бешеных волчиц. Они полегли, сражаясь, а мы нашли там каменного истукана, отвратительного видом. Идол являл собой статую женщины, свирепой ликом и с голой грудью, а на шее ея висело ожерелье, составленное из срамных уд мужских, отрезанных, по всей вероятности, от убиенных солдат наших. И когда солдаты это узрели, то пришли они в ужас и неистовство, и в дальнейшем избивали лесных дикарей без разбора…».

…Амазонка взошла на костёр спокойно, презрительно глядя на толпившихся вокруг имперских солдат. Она молчала, и только когда политые маслом дрова вспыхнули, и огонь вздыбился широким красным парусом, закричала пронзительно, перекрывая гул пламени:

– Слушайте и знайте, черви, полагающие себя людьми! Я, Итана, жрица Духа Лесов, прорицаю! Придёт время, и придёт тот, кто даст начало новой расе, расе истинных людей, а все ваши потомки сгинут, отравленные эхом страшного оружия, убивающим поколения! А-а-а-а-а!

Пророчество, подумал Максим, закрывая книгу. Ну, это уже сказки. Обойдёмся как-нибудь без пророчеств – у нас и без них хлопот полон рот.

* * *

– Это хорошо, Мак, что ты сам хочешь взяться за это дело, – Сикорски побарабанил пальцами по столу. – Я, признаться, подумывал о тебе, подходишь ты для этой миссии… по многим параметрам, – он изучающе посмотрел на Максима. – Стрелять тебе, полагаю, не придётся, хотя – кто знает. Но лучше всё-таки обойтись без стрельбы, нам совсем не нужен ещё один фронт – если ты не забыл, с Хонти мы всё ещё находимся в состоянии войны, официально мира никто не заключал. Впрочем, никто и войны не объявлял, просто поехали наши славные танки через границу и нарвались на атомные мины; дальнейшее тебе известно. В Хонти закипает терпкое варево, и хонтийцы до сих пор не ринулись на Республику только потому, что у них там идёт вялотекущая гражданская война, в которой попеременно берёт верх то Хонтийская Уния Справедливости, то Хонтийская Патриотическая Лига.

Эту гражданскую войну, подумал Максим, инициировали земляне-прогрессоры – во спасение бывшей Страны Неизвестных Отцов, а ныне Республики. Благими намерениями… Однако вслух он ничего говорить не стал – какой смысл?

– Пандея пока безмолвствует, – продолжал Странник, – но в её давней и очень пылкой любви к Старой Империи – неважно, как эта Империя сейчас называется, – сомневаться не приходится.

– А что оно такое есть, Пандея? – спросил Максим. Кое-что он уже знал и сам, но ему хотелось услышать, что скажет Сикорски: формулировки прогрессора-профессионала всегда отличались точностью и высокой информативностью.

– Пандея – весьма своеобычное государственное образование. В ходе многовековых феодальных войн, когда в центре материка – там, где сейчас мёртвые пустыни, заражённые радиацией, – стремительно возникали и столь же стремительно распадались сколоченные мечом лоскутные королевства, эта северная область оставалась нейтральной, хотя наёмники-пандейцы – и наёмницы-пандейки – иногда воевали в рядах легионов Железного Воителя, основателя Первой Империи, расширявшего свои владения на юг. Этнически пандейцы, как и хонтийцы, родственны жителям имперских областей, и языки похожи – северная языковая группа, и это в какой-то мере способствовало взаимопониманию, хотя между собой все эти родственники резались порой с ожесточённым вдохновением – обычная практика раннего средневековья. После ряда кровопролитных войн и заключения мирных договоров границы между Севером и Югом по Голубой Змее и восточным отрогам хребта Зартак были признаны навек ненарушимыми – хотя, естественно, ненарушимость эта вскорости была беззастенчиво нарушена, – экспансия Первой Империи на юг приостановилась, и тогда имперский маршал Габеллу обратил свой взор на север, намереваясь покончить с независимостью Пандеи.

Габеллу, сказал себе Максим, как же, как же, знакомый персонаж. Интересно только, насколько «Хроники» отражают реальные события, и сколько в них намешано легендарно-былинных сказаний: каково, так сказать, процентное содержание.

– Война была ожесточённой. Имперским батальонам трудно приходилось в теснинах лесистых гор Пандеи – негде развернуться, – они несли серьёзные потери и прибегали к тактике выжженной земли, уничтожая города и деревеньки, истребляя население и разрушая горные крепости. Жестокость войны была обусловлена и её религиозной окраской: пандейцы оставались язычниками, стойко придерживавшимися древней веры предков, и это никак не могло нравиться отцам церкви. К тому же в Пандее – кстати, и по сей день, – сохранились основы матриархата, а согласно церковным постулатам, женщина – существо низшее, сосуд греха, и так далее. А пандейские «сосуды греха» очень неплохо владели оружием – меткость лесных лучниц вошла в поговорки. Имперцы не церемонились с пленными амазонками, и те платили завоевателям той же монетой. Там тогда много чего было: и сжигание на кострах, и закапывание живьём в землю, и сдирание кожи, и скармливание связанных людей муравьям, причём этим занимались обе противоборствующие стороны. От полного геноцида пандейцев спасло только нашествие южных конных варваров, опустошившее центральные королевства материка и на века отвлёкшее силы Империи. В конце концов, после целой череды долгих войн, Пандея сохранила право суверенитета, хотя формально стала частью Старой Империи. Пандейцы живут по своим клановым обычаям, очень сложным и запутанным, хотя в целом Пандея – централизованное и промышленно развитое государство. Ядерная война Пандею почти не затронула – разрушения и потери, в отличие от той же Хонти, были невелики, а как только Неизвестные Отцы захватили власть, Торир Энгу, кёниг Пандейский, племянник старого императора, объявил о выходе Пандеи из войны. С тех пор время в стране как будто замерло: кёниг Энгу, верховный правитель, объявил себя регентом Империи и её законным правопреемником. Он грезит – вернее, бредит, – сладкими воспоминаниями о старых добрых временах и смотрит на бывшую Страну Неизвестных Отцов, а заодно и на Хонти, как на неразумных вассалов имперской короны, которых надо бы как следует проучить, да некому, а ему всё недосуг. Однако сам великий кёниг давно уже не является реальной политической фигурой – стар, слаб и не слишком крепок умом. Замшелый обломок имперского прошлого, ходячий экспонат музея. В Пандее всем и вся заправляет его молодая жена, кёнигин Итана Энгу.

– Женщина?

– Женщина. Если её супруг – ходячий музейный экспонат, то она – ходячий атомный реактор или даже ходячая атомная бомба. Энергии у мадам Итаны хоть отбавляй, и хорошо бы использовать эту энергию в мирных целях. Пандейские амазонки – это отдельная и очень обширная тема. Достаточно сказать, что женщины составляют большую – и лучшую – часть пандейской армии. Воинственные правнучки воинственных прабабок…

– А пандейские ведьмы? – безмятежно осведомился Мак.

– Ведьмы? Вижу, Максим, ты уже ознакомился с этой темой. Да, есть такие. Судя по имеющимся у нас данным, так называемые «пандейские ведьмы» обладают недюжинными экстрасенсорными способностями. Считается, что воспитанием ведьм занимаются дервиши – это нечто среднее между сектой и официальной религией. Пандейские дервиши напоминают Колдуна – того самого, с южного пограничья. Эти старцы в рубищах обладают целым рядом загадочных способностей и сильно влияют на внешнюю и внутреннюю политику Пандеи, хотя вроде бы держатся особняком. Вот такой там экзотический клубок, Максим. А теперь давай по существу.

– Я слушаю вас, Рудольф.

– Пандея – это наиболее благополучное государство континента. Там нет ни нашей разрухи, ни хонтийской политической чехарды, ни, тем более, атомных пепелищ. У Пандеи имеются к нам серьёзные претензии, однако пандейские амазонки сочли преждевременным хвататься за оружие и решили начать с переговоров. В Пандее, естественно, уже в курсе всех наших перемен, и не далее как вчера я получил от пандейцев официальное приглашение на переговоры. Место встречи – небольшой пограничный городок, райский северный уголок, который война обошла стороной. Это, пожалуй, одно из немногих мест на Саракше, где ещё можно увидеть, какой была эта планета до того, как безумцы из Центральных Держав отдали команду на запуск атомных ракет, и в воздух поднялись бомбардировщики с ядерным грузом на борту.