Текст книги "Воронежские корабли"

Владимир Александрович Кораблинов
Воронежские корабли

Глава первая,

в которой рассказывается о том, как царь Петр посылал к орловскому воеводе четверых драгун с бумагой, и как они ехали, и что видели, и о чем меж собою разговаривали

В городе Воронеже было корабельное строение. Со всей России гнали сюда мужиков и везли разные припасы. Но сколько ни гнали, сколько ни везли – ничего не хватало: ни припасов, ни мужиков. Корабельное строение было как прорва.

Государь Петр Алексеевич писал указы: орловскому воеводе – давай уголь и яблоки, усманскому – давай солонину и хлеб, белоколодскому – лес, елецкому – холстину, землянскому – еще что, и все – давай, давай!

Конечно, воеводы, псы несытые от века, брали с избытком, драли с мужика три шкуры, совсем в отделку разорили.

Главным же разорением была повинность. Людей угоняли на корабельное строение не жалеючи, и села пустели. И мужики от воеводского грабежа и повинностей сильно обесхлебели. Они стали бегать с верфей и писать царю челобитные: «От брегантинного строения и от протчех повинностей мы обезлошадели и кормитца нам стало нечем. Помилуй, государь».

Но Петр Алексеевич такие жалобы почитал за воровство и велел мужикам потачки не давать.

Однажды шаутбенахт полковник Балтазар Емельяныч де Лозьер написал государю рапорт:

«Господин Бонбардир! Прикажи давать в кузницы угольев довольно. Жалуются мастера и кричат, что угольев нету, затем-де наше дело стало. Прошу твоего, господин Бонбардир, жалованья, не давай больше мастерам кричать и жалиться».

Как-то раз утром, после адмиралтейского гезауфа, захотелось государю пожевать моченого яблочка. Он кликнул своего повара Фельтена и велел подать. А Фельтен сказал:

– Вчера последнюю бочку докушали.

Тогда Петр Алексеевич подписал бумагу, к которой была приложена адмиралтейская печать. Печать изображала корабль в полном оснащении и заглавную латинскую литеру «Р».

Адмиралтеец господин Апраксин назначил четырех драгун и велел им доставить царскую бумагу в близлежащий городок Орлов. И там передать ее в руки воеводе.

За старшого с драгунами поехал ефрейтор Афанасий Песков. Он был родом из Орлова и ехал туда с охотой.

Был март. Весна близилась, снег побурел, слежался, сделался ноздреватый. Дул гнилой ветер. Дорога была трудная, неудобная. Кони то и дело проваливались по бабки. Ехали шагом.

Орловский большак в то время был людный, проезжий. Он шел от Воронежа до Тамбова. Городок Орлов лежал на пути.

Драгуны ехали, глядели по сторонам. По правую руку расстилалась степь, по левую – на горизонте – синел лес, Усманский бор.

Часто встречались длинные обозы. На воронежское корабельное строение везли лес, хлеб, железо, убоину. Говяжьи туши лиловели из-под рыжих рогож. Коняги падали, выбиваясь из сил. На них злобно кричали возчики.

В селе Усмани Собакиной навстречу драгунам попалось человек с двадцать мужиков. У них были связаны за спиной руки, многие шли без шапок. Мужиков вели пешие солдаты.

Афанасий Песков и начальник пешего конвоя приложили ладони к войлочным треуголам, поздоровались.

– Нетчики?[1]1
  Беглые.


[Закрыть] – спросил Песков.

– Они, – сердито сказал пеший начальник. – Дураки! Которые есть по третьему разу с верфей бегают, а все в свою деревню.

– Родимая сторонка, – вздохнул Песков. – Куда ж еще побежишь?

Он был добрый мужик и жалел нетчиков. Нo один из связанных дерзко засмеялся.

– Теперя ученые, – сказал он, – теперя знаем, куды бегать.

– Поскалься у меня! – равнодушно сказал конвойный и пихнул мужика ружьем.

Песков проводил их взглядом и покачал головой.

– Эх, и окаянная же наша должность, – плюнул он. – По мундиру, по шарфу – как бы солдаты, а что делаем! Хуже профостов…

– Крест целовали, – сказал драгун Зыков, – присяга.

Он был служака: прикажут – отцу родному спустит шкуру.

Песков ничего не сказал.

От Воронежа до Орлова считали двадцать пять верст. Песковские драгуны выехали из города не рано и по дорожной неудобности только к обеду сделали половину пути, добрались до села Бобякова.

Тут Афанасий скомандовал привал, и драгуны, привязав коней к плетню, пошли в кабак. Он стоял при дороге, на нем никакой вывески не виднелось, но на крыше торчал длинный шест с привязанным к нему пучком седого ковыля. И это обозначало: кабак.

В избе было многолюдство – мужики и солдаты. И некий проезжий дворянин, коего вчерашнюю ночь под Тресвятским селом обобрали разбойники. Он сам был из города Усмани, в Воронеж ехал по компанскому корабельному делу, а его обобрали. Деньги – сто сорок рублев – взяли и лошадей. Деньги в штаны были зашиты, в гашник, но все равно – нашли: свой холоп, Костентин-кучер, вор, собака, указал. И сам ушел с душегубцами, а его, боярина, голого и босого, на дороге кинул. И вот он теперь добирается до города – яко наг, яко благ, яко нет ничего. Да еще и царь, его императорское величество, спросит.

– Этот спросит! – засмеялся пьяный мужик. – Этот из души три души вынет!

Драгун Зыков строго поглядел на мужика, и тот стушевался.

А хозяин, кабатчик, лысинкой и белой бородкой похожий на святителя чудотворца Миколу, сказал, что такое душегубство все от кораблей, что до корабельного строения по тутошним местам про разбойников и не слыхивали.

Зыков и на кабатчика поглядел строго: он был служака.

Когда драгуны закусили, Песков скомандовал ехать. И они поехали дальше.

В сумерках показался невысокий вал и деревянные башни городка Орлова. В двух церквах наперебой звонили к вечерне.

С реки Усманки тянул гнилой ветер. Дело шло к весне.

Глава вторая,

из которой узнаем, что было написано в царевой бумаге и как Прокопий Ельшин не успел от начальства схоронить в лесу пегого мерина

В Орлове-городке люди жили дерзкие, стреляные и битые. Они прежде частенько с татарами-ногайцами сшибались: те налетят со степи, в лисьих шапках, в халатах, в кожухах овчиной вверх, – и не успеешь ахнуть, как стадо коров угонят или бабенок на жнитве прихватят, покидают через седла. Глядеть в степь надо было зорко.

Теперь ногайцев не опасались. Теперь опасались своих – монастырских, акатовских.

Земли Акатова монастыря граничили с орловскими полями. От этого соседства мужики много терпели. Их монахи сильно обижали. Конечно, грешно говорить про настоятеля, про игумна Павла, такие непотребные словеса, но его так только и называли: Пашка-разбойник.

Подобно диким ногайцам наскакивал он со стрельцами из лесу на орловскую землю и хватал что ни попадя: людей – людей, скотину – скотину, хлеб – хлеб. И даже сколько раз форменные баталии случались.

Так что орловцы были тертые, бедовые мужики.

Воевода забранился на Афанасия Пескова, что поздний час, закричал, чтоб завтра приходил. Но Песков, стоя навытяжку, по артикулу, вынул из-за красного обшлага пакет. И воевода увидел адмиралтейскую царскую печать с кораблем. И он сразу подобрел.

На пакете стояла надпись: «Исполнить не мешкая».

Прочитав ее, воевода сообразил, что дело нешуточное. До него доходили слухи, что за мешкотство и волокиту государь бивал тростью. А случалось, и голову рубил.

Воевода кликнул подьячего и велел читать цареву бумагу. В ней приказывалось ему, воеводе, в тот же час собрать сорок мужиков с подводами. И, погрузив на них, на подводы, двадцать бочек моченых яблок и двадцать же коробьев с углем, доставить оное в Воронеж на верфь адмиралтейцу господину Апраксину. А ежели он, воевода, не выполнит того или замешкается, то с него, с воеводы, спросится и воздастся по всей строгости.

И бумага была подписана: Птр.

Всегда у государя все было спешно, он и сам спешил: подписывая имя из четырех букв, одну пропускал в спешке.

Воевода молчал. Размышляя, задумчиво рвал из носу жесткие рыжие волоски. Подьячий ждал, какие будут приказания. Афанасий стоял, отставив ногу, вольно. В тишине лишь дрова в печи потрескивали да сопел косматый мужик с кочережкой. Он служил в воеводском приказе, его должность была – подметать пол и топить печи.

– С кого брать? – спросил наконец подьячий.

– С углянских, – сказал воевода. – Раз уголь и яблоки – то с кого же?

И он велел подьячему написать список, а Пескову и драгунам – отдыхать и дожидаться завтрашнего утра.

И вот при тусклом огоньке сального огарка, кляня все на свете, сидел подьячий и на чистом листе бумаги выводил с затейливыми, хитрыми завитушками имена назначавшихся на повинность мужиков.

Афанасий пошел в городок проведать родню.

Драгуны, наевшись гороху, завалились спать. Они спали, но служба ихняя все равно шла.

А какой-то человек, перелезши через городской тын, плюхнулся в снег и, таясь, шибко побежал глубоким логом по дороге в Углянец.

Это был тот косматый мужик, какой топил печку.

Дорога шла лесом. Он начинался возле орловских стен и тянулся на север до самой Москвы. В семи верстах от Орлова был Углянец.

У мужиков углянских водилось три дела: лес воровать, уголь жечь, ну и, само собой, пахать землю. Еще, правда, и четвертое дело было: сады. Но это как бы уже и за дело не шло. Хочешь – садовничай, хочешь – нет. Однако все садовничали.

Что же касается уголька, то само название села говорило об этом. Уголь на каждом дворе жгли. Плоский синий дым стоял между изб, цеплялся за ветки антоновских яблонь. Молодой месяц висел, запутавшись в дыму. От села за версту тянуло горьким запахом дыма. Косматый мужик постучался в крайнюю избу. Хозяин скоро отозвался, видно, еще не спал. Он спросил через дверь:

– Кого бог принес?

– Это я, кум, – сказал косматый, – отпирай, не боись. Дело есть.

И он рассказал куму то, что подслушал насчет наряда мужиков и подвод. Что драгуны приехали и завтра станут брать.

Кум в тот же час обратал двух лошадей и повел их в тайное место хоронить от наряда. Он не в первый раз этак спасался, у него в лесу был такой окопчик, куда он коней хоронил в случае чего.

По дороге он зашел к своему свояку Прокопию Ельшину и сказал ему про драгун. Но Прокопий был прохладный мужик.

– Небось не пожар, – зевнул он, – можно и до утра погодить.

И, повернувшись на другой бок, заснул. Он спал, не чуя беды.

А между тем орловский подьячий написал список, в котором стояло имя Прокопия.

И еще, как говорится, черти на кулачки не дрались, еще предрассветная тьма жалась к избяным оконцам, а ефрейтор Афанасий Песков со своими драгунами и в сопровождении полицейского пристава уже выехал из городских ворот.

К этому времени и Прокопий выспался. Он вспомнил, про что ему ночью сказал свояк. Надо было уходить с конем в лес, отсиживаться в окопчике. И сколько отсиживаться – бог его знает. Может, два дня, а может, и всю седмицу.

Дома же, как на грех, заботы: изба заваливается, подпереть надо, оглоблю вырубить, соху починить. Да и мало ли еще чего по весеннему делу.

И Прокопий решил послать в лес с конем сына Васятку, потому что – малолеток и только разные ребячьи глупости на уме. Всю печку угольком размалевал: петухи, кони, птицы, цветы. Он и дверь на амбаре разделал, дегтярным квачом начертил двоих стрельцов, и они топорами секутся. А к чему – неизвестно. Баловство. Пороть надо.

Прокопий разбудил Васятку и велел вести пегого мерина в лесной окопчик. Мать было перечить вздумала – куда ж, мол, малолетку в лес? Но Прокопий только глянул на нее, и она замолчала, стала собирать сыну сумочку с харчами.

Васятка живо надел полушубочек, крепкие валенки и взнуздал пегашку. Ему бы огородами вести мерина, садами, но он этого не сообразил по малолетству. И, выйдя из ворот на улицу, сразу наткнулся на драгун.

Пристав закричал: «Стой! Стой!»

И драгун Зыков, служака, подскакал, вырвал из рук мальчика повод и, наезжая конем на оробевшего Василия, велел ему идти следом за драгунами.

Глава третья,

как углянских мужиков погнали в Воронеж и что приключилось по дороге

К Старостиной избе по одному сгоняли мужиков. Сыскать перечисленных в списке оказалось делом трудным и хлопотным, потому что всякий, прослышав про отправку, норовил схорониться, убежать.

Прокопий видел, как забрали сына. И он ушел задами в лес, в окопчик, в котором свояк отсиживался с лошадьми. Да его, впрочем, и искать не стали: мерин был взят, и при нем мужик, пусть хоть и малолеток.

Другие мужики кто куда схоронились – кто под пол, кто в сено, кто в закром, под просо. Иные даже в колодцах спасались.

Драгуны с приставом ходили по дворам, тыкали ружьями в сено, шевелили закрома, глядели по погребам.

К вечеру из сорока человек только двадцать с одним выправили.

Господин же Апраксин, адмиралтеец, провожая Пескова, велел с доставкой мужиков не мешкать. Афанасий хоть и добрый был человек, не кровопивец, а все ж таки солдат: он и Нарву брал, и под Калишем не терялся. И он решил так: каких выправили, двадцать одну душу, он с Зыковым сейчас же поведет, а троих драгун оставит с приставом на розыск нетчиков.

Так он решил и, погрузив на подводы уголь и яблоки, скомандовал мужикам ехать.

Подводы тронулись. И следом побежали, завыли бабы. Они причитали как над покойниками, потому что корабельное строение было все равно что каторга. Там великое множество гибло народу.

За околицей бабы отстали. Мужики ехали молча, не оглядываясь. А уже сильно завечерело, дорога же от Углянца верст с десять шла лесом. И что-то похолодало, ветер подул, закурила метелица.

Вот они едут.

В верхушках деревьев свистит буран, дорога плохая, с раскатами, мужики волками глядят.

– Ох, Афоня! – шепнул Зыков Афанасию. – Чтой-то у меня на сердце тоска. Лучше б до утра обождали.

Он, Зыков-то, служака был, а малодушен. Очень его мужики смущали, а один так в особенности: рыжий, морда кирпичная, одноглаз, крив, но взгляд ужасно дерзкий, веселый.

Афанасий засмеялся. Ему смешно показалось: какие баталии прошел, шведским ядрам не кланялся, а тут его малодушный служака Зыков мужиками стращает.

Но рыжий действительно был дока. Пока драгуны лазали по погребам да сеновалам, он не дремал, мутил мужиков. И они меж собой договорились побить охрану и убежать.

Васятка слышал их разговоры, однако не встревал в них. А мужики по его малолетству без него договорились.

Но мальчику жалко было Афанасия, и он все думал – сказать ему или не сказать, все был в нерешительности. Верст с пять проехали, он все думал. И наконец надумал сказать.

Как раз Афанасий поравнялся с его подводой и так хорошо, по-отечески спросил:

– Не застыл, мужик?

И ласково потрепал по плечу.

Но в ту же минуту раздался пронзительный свист. Свистел рыжий. Это у них был знак.

И по этому знаку мужик, какой был поближе к Зыкову, так резанул драгуна дубиной, что тот, не охнув, пал с седла. Лошадь испугалась, шарахнулась в чащу. Падая, Зыков зацепился шпорой за стремя. Он волочился по снегу, ударяясь головой о стволы деревьев.

А сам рыжий кинулся на Афанасия. Тот выхватил пистоль, стрельнул, но вышла осечка. Рыжий тащил его с седла, рвал шпагу. И другие бежали на помощь рыжему, потому что Афанасий был крепкий, стреляный и уже подминал под себя рыжего.

Увидев бегущих мужиков, он понял, что сейчас ему придет конец. И так Афанасию сделалось обидно, что вот в каких сражениях ни бывал – выходил живым, а от своих земляков помирать приходится.

Он вывернулся, вскочил в Васяткины сани, прямо в угольный короб, выхватил из рук мальчика вожжи и погнал Пегашку.

А Пегашка даром что был неказист – страшно шибко бегал. И Афанасий Песков ускакал от погибели цел и невредим, только так выпачкался в угле, что стал похож на арапа.

Кончился лес, и они выскакали в поле. И тут увидел Афанасий, что от одной беды он ушел, а в другую вклепался: в чистом полюшке играла погодка, ревел буран, света божьего не видно. Дорогу замело, ни вешек, ни столба. И до большака еще неблизко.

Он, Песков, хоть и тутошний был, из Орлова, и места вокруг лежали свои, родимые, но в сипугу и на своем гумне, случалось, замерзали.

Что делать? Ворочаться в лес показалось сумнительно: мужики очень даже просто убьют.

– Ну что, парень, живой? – обернулся он к Васятке.

А тот от страху вовсе языка лишился. Прижавшись к плетеному коробу, сидел ни жив ни мертв, только всхлипывал.

Тогда Афанасий снял треугол, перекрестился и пустил пегашку – куда вывезет.

Пегашка знал свое лошадиное дело. Он шел не спеша, словно копытом щупал дорогу. И то одно ухо ставит торчком, то другое. И так шел да шел, пока в отдалении не послышался собачий лай.

Вскоре они въехали в какое-то село. Это оказалось Бобяково.

Афанасий застыл в мундиришке, совсем заледенел. Ему надобно было поскорее выпить чарку.

Он подъехал к кабаку, стал стучаться. Хозяин не вот тебе сразу открыл, долго из-за двери расспрашивал – кто, да как, да зачем, по какому делу.

И только тогда открыл дверь, когда Афанасий в сердцах закричал, что сейчас соломки под крыльцо подложит. И даже стал стучать кресалом о кремешок, будто высекая огня.

Когда хозяин увидел Афанасия, то сначала испугался – так тот перемазался углем. А потом признал и перестал опасаться.

– Где ж это ты, батюшка, так вывозился? – с любопытством спросил он.

– Было дело, – неохотно буркнул Афанасий, – с солдатом чего не случается… А ты что-то пужлив больно стал?

– Будешь пужлив, – сказал похожий на Миколу-угодника кабатчик. – Когда кругом разбой и не знаешь – кто злодей, а кто добрый человек.

– А ты бы, ежова голова, в щелку поглядел: раз в треуголе, то – солдат, опасаться нечего.

– Кто вас разберет, – подавая Афанасию чарку, усмехнулся кабатчик. – Ты вчерась тут проезжал, видал боярина, какого обобрали?

– Ну, видал, так что?

– Да вот слухай. Он все жалился, все сидел плакал. Ну, прямо всем надоел. Мы его за дурачка стали считать, проезжие мужики осмелели, давай над ним подшучивать. А он все сидит, сопли пускает. А как ночью поснули – пошел во двор, выбрал коней каких подобрей, да и увел. Мужики проснулись – ни боярина, ни животов. Вот ты и узнай лихого человека.

– Ловко! – сказал Афанасий. – Стало быть, сам плакал, а сам – разбойник?

– А нынче их, этих разбойников, тут битма набито! – сердито сказал кабатчик. – Прежде тихо жили, ничего, а как пошло это, так его перетак, корабельное строение, – все задом наперед стало…

К утру буран утих, и Афанасий с малолетним Васяткой двинулись к Воронежу.

Афанасий чуял, что за вчерашнюю баталию придется ему ответить перед начальством по всей строгости. Его ждали с мужиками, с подводами и провиантом, а он является с малолетним мальчонкой, с пестрым мерином и плетеным коробом углей. Да и то, пока убегали, половина рассыпалась.

Впрочем, за красным обшлагом его мундира был список тех двадцати с одним, каких удалось выправить. Он его перед отправкой, выкликая мужиков поименно, кое-как, наспех, нацарапал карандашиком.

Глава четвертая,

где описываются река и город Воронеж, какими они были в то беспокойное время

Кабатчик верно говорил: до корабельного строения в Воронеже было тихо.

Лениво текла река, виляла по лугам. Возле самого города разливалась на два русла, образуя поросший дубами остров.

В реке водилась рыба – язь, сом, окунь, щука, плотва. Из Дона заплывала стерлядка, но она была в редкость.

Выше и ниже города берега были лесистые. Тут обитало множество дичи – лисы, зайцы, волки, барсуки, лоси. Медведей не было.

Зато водился ценный зверь – бобер. Из него шубы и шапки делали такой дороговизны, что разве только боярам носить или купцам, какие побогаче.

Но главное – полноводная была река, и лесу много. А лес хороший, корабельный, хлыст к хлысту, ровный, без гнили.

Государь Петр Алексеевич как приехал, как глянул, так и не расстался. Он устроил под городскими стенами верфь, привез голландских плотников и мастеров. И стал строить корабли.

Кроме Воронежа верфи были поставлены в селе Чертовицком, в Рамони и в иных местах. Но те – поменьше, и назывались малыми верфями. А корабли и там все равно сооружались такие же.

Петр воевал, строил новый город Питер Бурх, бранился с боярами, шумствовал, но в Воронеж наезжал частенько, не забывал. Он полюбил это место.

Место и верно было хорошее.

На высоких буграх стоял город, с деревянными стенами, с шестнадцатью башнями-сторожами деревянными же. Из них шесть были с проезжими воротами, а остальные – глухие.

Проезжие башни назывались: Рождественская, Девичья, Затинная, Ильинская, Никольская и Пятницкая.

Из Москвы в город въезжали через низкие ворота Рождественской башни. Над воротами под железным козырьком чернела икона.

Со стороны реки въезд был через Девичью, Затинную и Ильинскую башни.

Спуски к реке шли по крутизне. Когда ехали в гору – подпирали плечами телеги. Когда спускались – подвязывали колеса, делали тормоза.

Из-за ветхих черных стен торчали золотые и синие маковки церквей. За стенами была теснота. Там жили воевода, чиновники-подьячие, стрельцы и попы. И там же стояли учреждения – приказы, житенная и губная избы, тюрьма, пороховые, оружейные и провиантские склады.

А весь простой народ селился возле стен, в посадах, по буграм. Тут росла зеленая муравка, на которой посадские бабы раскладывали белить холсты. Ходили гуси. И на высоких кольях сушились рыбачьи сети. Тут была тишина. Синее небо, заречная даль, белые или розовые, отразившиеся в воде облака. Вечерами лягушки вели длинный, бестолковый разговор, а за рекой, на лугах, скрипел коростель. Там за рекой еще была деревенька. Она принадлежала все тому же Акатову монастырю и звалась Монастырщенка.

И вдруг в эту тишину прискакал царь. Застучали топоры, завизжали пилы, запылали кузнечные горны. Золеную муравку вытоптали солдатскими ботфортами, мужицкими лаптями, заморскими туфлями с медными пряжками. Щепой и стружками покрылся берег. Гусей поели. Холсты взяли на паруса.

И пошло строение.

На острову возвели адмиралтейский двор. Он был в три яруса. Два нижних – каменные, а верхний – деревянный. Здесь хранились корабельные припасы: гвозди, скобы и всякая железная поделка, топоры, лопаты, фонари, иные величиной с человека, кожи, холстина для парусов, бочки с жиром, дегтем и краской, сапоги, ременная амуниция, оловянные корабельные подсвечники и посуда, рогожи, чугунные ядра, на которых мелом был обозначен их вес, корабельные флаги и вымпелы и даже отнятые от лафетов пушки.

Здесь государю устроили покойчик. Стены в нем обили зеленым солдатским сукном – для красоты.

Остров и городской берег соединялись мостом, который при проходе кораблей раздвигался.

А там, где недавно ходили гуси и лежали холсты, в короткое время построили дома для начальства. У каждого начальника был свой дом – у Апраксина, у Головина, у Меншикова. В окна обывательских домов вставлялась слюда, а в эти – стекла.

Но это диво было не диво. Дивом была Немецкая слободка.

Как и в Москве, иноземцы съютились кучкой – дом к дому – и даже огородились тыном. В воротах стоял сторож. Он впускал в слободку только своих, а если из русских, то офицеров.

Дома же тут строились хотя и деревянные, но раскрашивались под кирпич и даже под мрамор. Железные и черепичные крыши были с флюгерами – жестяными петухами и малыми мельничками.

Дул ветерок, на стальных спицах вертелись мельнички и петухи, повизгивали, поскрипывали, звенели.

И дорожки были посыпаны красным песочком, а деревца – липа, акация – росли подстриженные, аккуратные. И в их негустой, пестрой тени ласково шелестела фонтаны, или, по-русски сказать, водометы.

Тут все было в особицу, все иное, не наше, чему много дивились и горожане и работные мужики. Вся эта нерусская благодать была им чужда и даже ненавистна.

И была еще в слободе немецкая церковь, кирха, вся узкая, голенастая, как скворечня. Она стояла недалеко от нашей Успенской. И как, бывало, затренькает жиденький, словно бы надтреснутый, немецкий колоколец, так дьячок успенский Ларивон злобно плюнет и погрозится волосатым кулаком:

– У, аспиды! Пропасти на вас нету!

Подальше Немецкой слободки стоял канатный завод. И там под навесом высились бурты всяких канатов – тонких и средних, и толщиной с хорошее бревно.

И кузни, целая улица, с их звоном и тяжким перестуком больших и малых молотов.

И еще множество лепилось по берегу хибарок – получше и похуже. Иные – бревенчатые, иные – плетневые, а не то – просто землянки: одна крыша, и все.

В них жили наши русские мастера.

А работные мужики – те валялись где попало, их жизнь была каторжная.

И хотя вокруг верфи стояла огорожа и стражники никого из работных за нее не выпускали, все-таки люди ухитрялись убегать с корабельного строения.

Они убегали на Дон к казакам. Адмиралтейство зачисляло их в нетчики и разыскивало. И каких ловили, тех били батогами и возвращали обратно, на верфи. А у непойманных ковали в цепи семьи и разоряли дома.

За самый малый проступок тут лупцевали нещадно и даже казнили смертью.