Текст книги "Кратковременная потеря речи"

Владимир Коркунов
Кратковременная потеря речи

R.B.

© В. Коркунов, текст, 2019

© А. Тавров, предисловие, 2019

© Русский Гулливер, издание, 2019

© Центр современной литературы, 2019

Terra invisibilis, или Тропа в сгустке речи

В нас всех богов укрыты семена,

желанья ген и здесь же ген смертельный;

так кто ж он, оторвавший слово от вещей…

Готфрид Бенн[1]1
  Перевод Н. Болдырева.


[Закрыть]

Представляя книгу Владимира Коркунова, мы вводим читателя в ситуацию захватывающую и драматичную. Прежде всего заметим, что книга написана непростым языком. В нём разрушены синтаксические связи, отдельные фрагменты стихотворения словно плавают в общем смысловом поле, не соотносясь, на первый взгляд, с другими его станцами, рифмы отсутствуют, логика линейного повествования снята, что заставляет нас вспомнить принципы «проективного стиха», выдвинутые в прошлом веке Чарльзом Уолсоном.

Но по мере прочтения книги возникает несомненное, хоть и не явное ощущение, что эта «расколотость» стихотворений, их затруднённость, накапливаясь, неожиданно и непонятно каким образом, отсылают нас к собственному, почти забытому, но крайне важному и глубоко личному опыту.

Более того, постепенно становится ясным, что отсыл этот адресован не к каким-то периферийным эпизодам наших воспоминаний, но к чему-то неотменимому, к чему-то родному, без чего мы себя не мыслим ни как «культурная единица», ни в качестве неповторимой личности с её уникальным и даже интимным опытом проживания собственной судьбы.

И это сочетание выверенной неясности поэтического языка и ощущения неотменимости сказанного, более того, его «родственности», его обязательности для нашей собственной жизненной линии создают ситуацию, в которой читатель претерпевает некоторое драматическое напряжение, участвуя почти что в магии, связанной с погружённостью читающего сразу в два потока – социальный и конвенциональный, выдуманный людьми, если можно так выразиться, и природный, нерукотворный, не выдуманный, данный. Эти два вектора – природный и политический (урбанистический) – находятся в непростых и напряжённых отношениях:

 
облако ставшее городом
и город под ним
 
 
перебрасываются сообщениями
по оптоволоконной сети
дождя
 
 
воюют
вгоняя друг в друга
трезубцы молний
и тополиные кинжалы ракет
 
 
устанавливают и рвут дипотношения
сталкивая самолёты и птиц
в зонах политической турбулентности
снова и снова разбиваясь
 

Облако (природа) и город (социум) воюют, сталкивают самолеты и птиц, молнии и ракеты. Но обозначенная война, как и большинство войн, приводит к взаимозависимости «враждующих сторон» – в попытке найти единство, найти общее слово и возможность обозначить его.

Поэт прослеживает этот конфликт отчасти как конфликт нового слова с его изменившимися за последнее время функциями, с тем, несозданным, вложенным в нас от рождения, «от природы», с тем, что социум напряжённо пытается отменить, для того, чтобы взять на себя основные функции жизни, которые раньше обеспечивала (и продолжает во многом обеспечивать) природа: зачатие, дыхание, язык, земное притяжение, хлеб, биение сердца. Насколько хорошо это ему удаётся, подменяя собой и своим языком «язык природы», мы хорошо знаем. И зачатие, и дыхание, и хлеб, и биение сердца становятся воспроизводимыми при помощи техники, а языки возникают и множатся, обслуживая новый мир – от романтического нефункционального эсперанто до прагматического языка компьютерщиков или политтехнологов.

«Слово – явление жизни, а не языка», – настаивал В. Шкловский. Изучается оно лингвистикой и философией, но ни от философов, ни от лингвистов оно не происходит, не рождается, уходя в собственную неопознанность возникновения.

Тем не менее, природа слова претерпевает последние десятилетия интенсивные натиски и деформации, следуя в этом, что знаменательно, за природой самого человека, существа одновременно и природного, и социального.

По сути, произошла вещь простая – и человек, и слово всё более утрачивают свою таинственную самоценность, выходящую за пределы лингвистики и вообще за языковые пределы, становясь всё более и более «функциональными и “отдельными” объектами», ценность которых воспроизводима и может быть определена как успешность функционирования слова и человека в той или иной прагматической ситуации.

Проще говоря, и слово, и человек утрачивают на глазах свою изначальную «символическую природу». Они больше не отсылают к неизречённой своей и главной части, всё больше становятся не символами, а знаками. Ибо символ, несмотря на то, что содержит в себе жизненный исток, слишком громоздок для логики, для быстрого и эффективного использования. Вещи природы и «вещи» языка расходятся.

Книга Коркунова – это отчаянная, сопряженная с болью попытка это расхождение (слова и вещи) преодолеть. Его всё ещё живые слова ищут возможности (поистине в своей интенции – космической) воссоединиться с вещами этого мира в ситуации, когда орган воссоединения почти что утрачен, почти что отмирает:

 
рыба-рыба-повитуха
намотай на плавник пуповину слов
и читай белое между строк
 
 
выбрасывай на берег мальков
волны отнесут к пристани боли
где в снастях запутались имена
 

(курсив мой. – А.Т.)

Кстати, мастерство метафоры в книге порой виртуозно:

 
доска за которой обрывается голос
выводит себя из игры
комната внутри чужого тела
точная копия его присутствия в ней
 

В поэзии Коркунова попытка удержать «снастями стихотворения» имена, теряющие свой прежний смысл, происходит как усилие внешнего сращивания разошедшихся имен и вещей, как оплетение одних другими, как их взаимное проращивание:

 
…пока речь не перестала узнавать слова
а папоротник новых голосов не оплёл
оцепеневшие буквы…
 

Мы находимся в ситуации, где прежняя партия завершена, а:

 
новая игра
никак не начнётся
 

Мы также находимся в ситуации, где:

 
больше нет мест которых не подсмотреть
больше нет общего тела которого не раздать
больше нет признаков тебя и меня
есть только очередь и толпа
обнимающая
всех
 

Но это усилие вновь соединить вещи и их имена в промежутке «между старой и новой игрой» происходит в стихах на внешнем уровне, на уровне совместимости объектов, и в этом его тупиковость и одновременно драматизм. Ведь эта совместимость, соприродность слова и вещи, лежит в куда более глубоких слоях, чем те, которые можно назвать и обозначить, намного глубже, чем мир объектов – собственно говоря, единство слов и вещей восстановимо только при восстановлении единства и единственности «разорванного» человека с «вырезанным лицом», как это сказано метафорой в одном из стихотворений автора. Ибо цельность слова достигается лишь человеческой цельностью и полнотой. Одно с другим природно и сверхприродно связано.

Но человеческая мысль, опирающаяся сама на себя, отказываясь от музыки и акцентируя концепт, берёт на себя полномочия природы. Мы вошли в ситуацию прекращения уникальности слова и человека.

Знаете, вот мы идём, как обычно, по городу – видим, как обычно, редкие деревья, поток машин, белые лица, и кажется, что ничего с нами не происходит нового, а тем более опасного, а тем более критического. Вечером на телеэкране мелькают те же привычные кадры, привычно играет мелодия вызова на телефоне, жена или подруга (муж или друг) говорит нам знакомые слова и смотрит на нас знакомыми глазами… но никто нам не сказал, что мы – это уже не мы, что лица – это уже не лица, язык, на котором мы говорим – иной язык. Произошла операция, где хлороформом было само наше мышление. Именно оно дало возможность эту операцию безбольно осуществить. После неё мы стали другими телами в другом мире с другими правилами поведения, формами жизни, именами вещей и людей – и даже не заметили этого, а если заметили, то словно бы находясь среди метаморфоз сновидческих образов.

 
накануне
город затухает $$$$вырезан из программы
звука больше нет
 
 
полупустая электричка
воздух в капельнице домов
 
 
расскажи $$$$послезавтра
на этой кухне готовить еду
смотреться в умирающее дерево
[корни отравлены$$$$ слева $$$$голые вены ветвей]
 
 
тени капают в ранку на теле города
 
 
два кровяных сгустка красный и белый
одновременно приходят в движение
 

Но поэзия обладает неотменяемой памятью. Она всё ещё помнит, что состоит из двух начал – условного и безусловного, из собственно текста и того, что называют разными словами – вдохновение, прозрение, узнавание, пробуждение. И только в их сочетании поэт находит себя вместе с находящим себя в нём стихотворением. И это чувство подделать нельзя, хотя сказать, что оно отменяемо и даже настаивать на этом – можно. И, надо заметить, что это волевое, концептуальное и действенное высказывание во многом определяет пути современной поэзии.

В наш век «технической воспроизводимости произведений искусства» (В. Беньямин) ауру теряют не только репродукции. (Напомню, что аура по Беньямину синонимична «подлинности», уникальности, единственности.) Ауру теряют и слова, и стихотворения. Пользуясь языком критика, можно сказать, что «мир после Освенцима и Колымы» пытается всё более настойчиво создавать новую поэзию, которая лишена всех прежних «поэтических богатств и примет», создавать некоторый аскетический род поэзии. Поэзию, в которой участвуют слова, лишённые ауры, а поэтические средства (музыкальность, метафоризация, рифма, строфа), дарующие ей прежде возможность тихо и настойчиво излучаться, выносятся за скобки.

Как заметил один мой собеседник, поэт, живущий в Нидерландах, «университетская поэзия молодых поэтов изобретательна, но таким образом, что одного автора невозможно отличить от другого».

Но поэзия – это всегда поиск некоторой явной или тайной полноты. И даже если поэт ничего не хочет от окружения – ни славы, ни внимания, он эту полноту хочет:

 
есть что-то более важное
 
 
внутри тела но за пределами плоти —
останется с ней после твоего ухода
 

Миг её переживания при письме, и затем чтении, вызывается самыми разными средствами – и аскетическими и изобильными. Суть в том, что без этой полноты поэзии нет. И в том случае, когда средства аскетичны, или нарочито избраны по минимуму, если слова стихотворения – это слова, лишённые символического несказуемого, того, что невыразимо, но живо, – в таком случае возникает иной отсыл к несловесному, без которого полнота не достигается, как невозможно слово без тишины, откуда оно выходит и куда уходит –

 
намотай на плавник пуповину слов
читай белое между строк… (курсив мой. – А.Т.)
 

Уйдя от символического слова к слову с минимальной аурой, поэт перекодирует функции речи таким образом, что невидимая часть символа, утраченная в высказывании, заменяется на белизну бумаги или белое свечение экрана между строк, на отсутствие, на тишину между ними, общую не только каждой строке, но и всему, что есть в мире, если внимательно приглядеться. Полноту можно приворожить разными способами, но она всегда предполагает как фундаментальное условие проявления два компонента: форму и то, что предшествует форме – тишину, отсутствие речи, звука, формы вообще, белизну между строк, тишину между слов.

Но полнота трудно даётся, она всегда под угрозой. Поэтому, наверное, один из основных мотивов книги – разрыв, разрез, шов, а центральное действие – соединение, оплетение, прорастание, стремящееся стянуть, объединить частичности, фрагменты. Ситуация почти что хирургическая:

 
танзания
стрекоза перелетает между спорщиками
от калиманджаро к занзибару
над опалённой саванной
в райский архипелаг на высоте ветра
 
 
рвёт по строчке грозы раннее утро
сезон дождей
 
 
спорщики сближаясь в молочно-голубой воде
обгоняют дельфинов
шесть конечностей стягивают швы аргументов
(курсив здесь и выше мой. – А.Т.)
в общей
выведенной за границы спора танзании
 

Или:

 
создатель создателя крутит юлу времени
раздевает до старости
меняет в стёршемся сердце детали
или всего человека
 

И вот тут я подхожу к самому, на мой взгляд, главному в поэзии В. Коркунова. Если бы я ограничился перечислением тех отказов, которые осуществляет его поэзия, и если бы её качество сводилось лишь к этим редукциям, то она могла бы успешно встать в ряд с упомянутыми моим нидерандским собеседником книгами. Но на первых же страницах мы замечаем, что в стихах В. Коркунова доминирует не концепт, не метод – от них исходит сила сдержанного страдания, непонятное, на первый взгляд, но ясно ощущаемое присутствие нестерпимой красоты, стремление жить и любить в этом «мире после хлороформа», очистительное переживание пассионарного соучастия в метаморфозах вещей и имен. И это не метод, это обнажённое присутствие самой жизни.

В чём же суть уникальности поэзии, представленной в книге?

Акт страждущего говорения соотносит её тональность с весьма, на первый взгляд, далёким действом – с трагедией «Владимир Маяковский», в которой «учится разговаривать улица» при том условии, что ей «разговаривать и кричать нечем». Где стремятся выговорить себя странные, гротесковые персонажи, окружающие актёра-автора-героя.

Вспомним, что повторяемая репродукция, как пишет Беньямин, не лишается ауры, она, ауру потеряв, её всё же воссоздаёт как ауру страждущую, тоскующую по утраченной ауре подлинности. В книге В. Коркунова слово, ставшее цитатой или «репродуцируемым словом» (свойство, присущее современной поэтической словесности вообще), слово, утратившее свою глубину, которою так предельно чутко ощущал, скажем, ещё Мандельштам, оказавшись в экзистенциальном поле – в ситуации любви, одиночества или отчаяния, поставлено перед необходимостью выговорить её любой ценой при отсутствии привычного органа выговаривания, поэтому слово выговаривания максимализирует свой страждущий смысл, достигая интенсивного и даже трагического напряжения, позволяющего вспомнить, как было сказано, трагедию раннего Маяковского. Добавим, что во втором случае автор-человек, осуществляющий почти невозможную речь, не защищён ни ролью, ни сценой и ни бравадой, и потому его статус невероятно уязвим и требует катастрофически хрупкой стойкости.

Если говорить совсем просто, то вот в чём тут дело. Автор, пользуясь несимволическими, условно говоря, «небодлеровскими» словами, выражает «бодлеровские» ситуации. События что ни на есть жизненные, почти ритуально-повторяемые – любовь, боль, измена, иллюзия, смерть, распад, рождение, свобода, одиночество хотят сказаться, не утрачивая себя, словом, к этому не приспособленным. Парадокс, почти невыносимый. И процесс участия слова-знака, слова с почти угасшей аурой, слова, не отсылающего к соответствиям, не отсылающего к «невидимому», порой даже слова-термина в этом речевом акте хоть и мучителен, но неотменим. И в этом процессе, в этом скрещении модальностей почти насильственно выявляется страдательная и страждущая связь несимволического слова с тем, что изначальней слова, с тем, что и делает слово возможным, – связь, от которой поэт отказаться не может и не хочет. Эта поэтика застыла как бы на болезненном и разрывающем живое тело перекрёстке. Но это не бессмысленное страдание. Это страдание, парадоксально обладающее непростым очарованием подлинности, ведущее к рождению, которое уже началось –

 
перелез вокруг света
оставляя брайля на склонах
на семи семитысячниках слепоты
 
 
вычерчивая границы terra invisibilis
щупает пейзаж
вдыхает летальную высоту
альпинист
в вертикальном водоёме
чёрном глянце снега
 

Terra invisibilis, мир невидимый приобретает всё более узнаваемые черты, напряжённо восходя от азбуки Брайля к дыханию жизни.

Андрей ТАВРОВ

I
Словарный запас дыхания

«облако ставшее городом…»

 
облако ставшее городом
и город под ним
 
 
перебрасываются сообщениями
по оптоволоконной сети
дождя
 
 
воюют
вгоняя друг в друга
трезубцы молний
и тополиные кинжалы ракет
 
 
устанавливают и рвут дипотношения
сталкивая самолёты и птиц
в зонах политической турбулентности
снова и снова разбиваясь
 

«устье мегаполиса…»

 
устье мегаполиса
 
 
инициалы людей
тонут в проруби небоскрёба
 
 
алгоритмы рыбацких сетей
ловят порог твоего раздражения
мост в иллюминации реальной жизни
впадает в бермудский
треугольник
 

leisure suit

1 level

 
комната с двенадцатью головами
иллюзия в маске щенка ломает
четвёртую стену
 
 
пальцы помнят 265 промежностей
хор прикосновений / эхо тишины
не ври $$$$$$$$побойся ада
 

2 level

 
пять минут в запертой комнате с демоном
защищены конституцией
кто дал тебе право касаться моих дочерей?
 
 
265 промежностей в хороводе ларри
яблоко за яблоком пупырышки на груди
десять раз нет одно да означает да я не врала папа
почему ты не поверил когда меня ещё можно было спасти
[он вводил их в меня проникал под любым
предлогом вставлял внутрь я изнасилована сотни раз
а они говорили это легальная процедура]
 

3 level

 
метагейминг вырывает язык приговора
лицо вскармливает пол
горечь вскармливает отца
 
 
трое сзади
кормят выводок выродившихся
ртов горечь-кормилица помяни мя грешницу
в титрах твоего рождества в складках твоего ада
 
 
ларри надевает лучший костюм
впереди 2100 месяцев игры
 

«два человека перед зеркалом – …»

 
два человека перед зеркалом —
на тоненькой ветке скамьи
посади её под окном из почек выпорхнут
отражения птиц
 
 
две вороны —
на карнизе воспалённых глаз
выклёвывают роговицы вертикальных луж
стоит вглядеться в них проступают
контуры дерева
 
 
и когда росток пробьётся сквозь зеркало
плач новорождённого успокоит ворон
 
 
видишь корень оплёл позвоночник
а остальное жизнь
 
 
не перепутай
 

«рыба-рыба-повитуха…»

 
рыба-рыба-повитуха
намотай на плавник пуповину слов
и читай белое между строк
 
 
выбрасывай на берег мальков
волны отнесут к пристани боли
где в снастях запутались имена
 
 
рыбой не станет малёк
в жабрах забьётся крик
вглядись в абзацы волн и шире $$$$на океан
 
 
прикасаясь к твоим словам
провожу рукой по смуглой чешуе коже букв
 
 
чувствуя
лёгкий озноб
ещё не родившейся мысли
 
 
не слово – рыбак
падает на дно
вслед за охрипшей рыбой
 

два этюда о рыбах

1

 
голоса рыб
бьются о внутреннюю сторону воды
глубже закапываясь в ил
 

2

 
рыба бьётся в объятиях
а потом
вспоминает что человек
и успокаивается
 

«она ещё не научилась ходить…»

 
она ещё не научилась ходить
только
отталкиваться взглядом от бинтов уток стен
голосов завёрнутых в марлю
пустоты $$$$$$$$$$$$на месте коленей
 
 
едем в курилку
а она вспоминает полуночный бадминтон
походы на байдарках к устью Медведицы
чтогдекогдашные тренировки по четвергам
 
 
курим
сигарету на двоих как в тот раз
он вернулся а вы трахались в семейной постели
выпуская моллюсков в озеро простыни
анальгетик фаллических тел
[оранжевые муравьи выедают костную ткань]
 
 
а сейчас
говоришь о себе во втором лице
пришпиленная обломками тела к скамье
теплишься в плоскости между самой собой
и не торопишься обживать
 

«в распустившемся замке…»

 
в распустившемся замке
потолок покрывают морщины папоротника
лепестки львиного зева занавешивают окна
 
 
чтобы согреть замок
садовник сжигает
выросшие за прошлый год комнаты
 
 
а когда кто-то умирает
вырезает эмбрион цветка
и хоронит в гербарии пятиклассника
 

«парикмахер…»

 
парикмахер
выстригает лица
 
 
на иконах
родченко
 
 
людей из xx века
хоронят в париках
 
 
с ликами святых
 

non-binary

 
донжон из своих костей
на холме диалекта соединённого с нёбом
ниже зубные гласные и согласный язык
в обложке губ
 
 
85 миллионов словарный запас дыхания
лестница проворачивается
по талии башни
аутолингвофелляция бессобытийной речи
 
 
проникновение во внутренний двор
курсив мой прикованный к выемке рва
распускается кожа выплюнувшая рот из себя
 
 
лес вокруг башни осадили дожди
 

«читал хронику перемещений одежды н. ч…»

 
читал хронику перемещений одежды н.ч.
хронику перемещения тела в оболочки для тел
хронику ласк хлопковых пальцев и льняных губ
 
 
вещь надетая на человека
делает его вещью
[r.b. говорит это вещь оживает. может и так.
но тогда это всего лишь трансплантируемый орган]
вещь которую носил другой
делает его твоим любовником
[дажееслионужемёртв]
 
 
около полугода носил перчатки м.
она погибла затёртая между машиной и трамваем
ты раздавала её вещи
трахая каждого кто был в неё одет
 
 
вещь как парализованный родственник
ты можешь без него
а он без тебя нет
и после смерти
хранишь
урну с прахом одежды
 
 
тело без органов попав в секонд-хенд
становится коллективным телом
[так вот почему от а. иногда шёл запах довольно
извращённого блядства]
 
 
хроника перемещений меня под одеждой
ещё не закончена
ксерокопия целующейся под окном пары
как в кино про влюблённых девочек
[lost and delirious, 2001]
как
мне сейчас нужна твоя куртка
твоя кожа спадающая в мою ладонь
 

акт вскрытия

 
неприкрытые волосы больше не испугают
таня вернулась из небытия
 
 
[здесь не должно быть имени парафраз выкл]
 
 
неприкрытые волосы каталка сон о змее
 
 
[сотри двух медсестёр стёр заново]
 
 
неприкрытые волосы каталка проходи
медосмотр показал
ты выдержишь вскрытие
 
 
о вывешенную простыню спотыкаются звуки
волны расходятся змейки
тело всё легче на лопатке засос
посередине грудной клетки красное пятно
………
[убери субъект $$$$иди $$$$иду]