Текст книги "Судный день"

Да, добрый был мужик, но, видно, судьба ему судила пропадать промежду двумя шинками… А все-таки человек был веселый и все, бывало, песни поет. Весь, бывало, пропьется, и баба сердитая дома дожидается, а он как песню или прибаутку сложил, так думает, что горе избыл. Так и теперь: лежит себе в телеге и поет во все горло, что даже лягушки с берега кидаются в воду:

 
Волы мои крутороги
Идут по дороге…
А меня не носят ноги,
Ой, не носят ноги!
 
 
Пропил свитку и чоботья,
И шапку с затылка…
А у мельника в шиночке
Хороша горiлка…
 

– Эй, а какая там бесова тварюка посередь гати стоит, что и волам не пройти? Вот, когда бы не лень было мне сойти с воза, я б тебе показал, как посередь дороги становиться… Цоб, цоб, цоб-бе!

– Постой на одну минуту, добрый человек, – сказал чорт сладким голосом. Мне бы с тобой потолковать немного…

– Немного? Ну, толкуй, а то некогда. Пожалуй, в Каменке шинок заперли, так и не достучишься… А что ты скажешь, не знаю, как тебя назвать… Ну?

– О ком это ты такую хорошую песню пел?

– Спасибо, что похвалил. Пел я об мельнике, что вот тут на мельнице живет, а что хороша ли песня, или нет, то лучше мне знать, потому что я себе сам пою. Может, кто от той песни скачет, а кто и плачет, вот что… Цоб, цоб, цоб-бе! Да ты все еще стоишь?

– Стою.

– Чего ж ты стоишь?

– В песне твоей говорится, что горелка у мельника хороша?

– Вот ты какой… хитрый! Человек и песню еще до конца не допел, а он уж придрался к слову. Где у беса хороша!.. Ты, видно, не слыхал поговорки: вперед батька не лезь в пекло, а то опередишь батька и того… нехорошо будет. Когда так, то я лучше тебе до конца спою:

 
А у мельника в шиночке
Хороша горiлка…
Ой, горiлки две бутылки,
И… воды бутылка…
 

Ну, что, все стоишь? Чего ж тебе, когда так, еще надо? Вот я сейчас вылезу-таки с воза, посмотрю, долго ли ты настоишься вот тут, а?.. Что ты себе подумаешь, если я начну тебя угощать батогом?..

– Сейчас, сейчас уйду, добрый человек. Только скажи еще: а что ты себе подумал бы, когда бы здешнего мельника чорт забрал, как и Янкеля?..

– А что мне думать? – ничего и не подумаю… Таки, сказать по правде, и схапает, когда-нибудь, непременно-таки схапает… Э, да ты, вижу, все стоишь… Ну, вылезаю с воза. Гляди, уж и ногу одну поднял…

– Ну, ну! Поезжай себе, когда ты такой сердитый.

– Ушел ты?

– Ушел.

– Цоб, цоб, цоб-бе.

Опять волы закачали рогами, заскрипели ярма и занозы, воз покатился на другой конец гати, а Опанас запел свою песню:

 
Волы мои крутороги,
Прибавляйте бегу!
Пропил мельнику колеса,
Пропью и телегу.
 

Колеса стукнули, съезжая с гати, и песня Опанаса стала затихать на горе.

Не успела еще стихнуть, как послышалась другая, из-за реки. Так и звенели, так и заливались женские голоса, сначала далеко, а там уже и в лесу. Видно, где-нибудь дожинали девчата с молодицами, а может, и отаву на дальнем покосе сгребали, а теперь шли себе позднею дорогой и пели, чтобы не страшно было лесом идти.

Чертяка разом шмыгнул к Янкелю под вербы.

– А ну, давай же чего-нибудь поскорее!

Янкель ткнул ему какую-то рвань. Чорт кинул ее на землю и ухватился за узел.

– А! что ты мне даешь, как нищему, что стыдно будет показаться. Давай получше!

Чорт выхватил, что ему было нужно, мигом свернулись у него крылья, мягкие, как у нетопыря, мигом вскочил в широкие, как море, синие штаны, надел все остальное, подтянулся поясом, а рога покрыл смушковой шапкой. Только хвост высунулся поверх голенища и бегал по песку, как змея…

Вот после этого чмокнул, топнул, подбоченился, посунулся навстречу молодицам, – ни взять ни дать какой-нибудь добрый мещанин или подпанок из экономов, – и стал на середине плотины.

А песня все ближе да все звончее, – уже так и веет по-над землей, да под ясным месяцем, что, кажется, весь свет разбудит середь ночи. Да вдруг и оборвалась сразу…

Сыпнули молодицы из лесу, будто кто маков цвет из передника на землю просыпал, – увидели на плотине незнакомого щеголя и сбились в кучу у конца гати.

– А что оно такое вон там стоит? – спросила одна.

– Да это мельник, – говорит другая.

– Какой мельник, – и не похоже!

– Может, подсыпка.

– Где у подсыпки такая одежа?..

– А отзовись ты, когда ты что доброе, – крикнула вдова Бучилиха, что, видно, была побойчее других.

Чорт издали поклонился и потом подошел поближе, выкидывая ногами и фигурой выкрутасы, как настоящий подпанок, что хочет казаться паном, и сказал:

– А не бойтесь, ласточки вы мои! Я себе человек молодой, а зла вам не сделаю. Идите себе спокойно…

Молодицы и девки взошли на гать, поталкивая одна другую, и скоро окружили чорта. Э, не всегда-таки приятно, как окружат человека десяток-другой вот этаких вострух и начнут пронизывать быстрыми очами, да поталкивать одна другую локтем, да посмеиваться. Чорта стало-таки немного коробить да крючить, как бересту на огне, уж и не знает, как ступить, как повернуться. А они все пересмеивают.

«Вот так его, так его, мои ласточки, – подумал про себя мельник, глядя из-за корявой ветлы. – Вспомните, галочки мои, как Филиппко с вами, бывало, песни пел да хороводы водил. А теперь вот какая беда: выручайте ж меня, как муху из паутины». Еще, кажется, если бы его так пощипать хоть с минуту, – провалился бы чертяка сквозь землю…

Но старая Бучилиха остановила девчат:

– Цур вам, сороки! Совсем парубка засмеяли, что у него и нос опустился книзу, руки-ноги обвисли… А скажи ты нам, небора́че[12]12
  Бедняга (укр.).


[Закрыть], кого ты над омутом дожидаешься?

– Мельника.

– Приятель ему, видно?

«Чтоб таким приятелям моим всем провалиться сквозь землю!» – хотел крикнуть Филипп, да голос не пошел из горла, а чертяка отвечает:

– Не то чтоб большой приятель, а так себе: сосчитаться за старое надо.

– А давно ты его не видал?

– Давненько.

– Ну, так теперь и не узнаешь. Добрый был когда-то парубок, а теперь уж так голову задрал, что и кочергой до носа не достанешь.

– Ну?

– То-то… Не правду я говорю, девоньки?

– А правда, правда, правда! – застрекотала вся стая.

– Тю! тише немножко, – закричал чорт, затыкая уши, – от лучше скажите, что это с ним подеялось и с каких пор?

– А с тех пор, как богачом стал.

– Да деньги стал раздавать в лихву.

– Да шинок открыл.

– Да мужа моего Опанаса с проклятым Харьком так окрутил, что уж мужику и ходу никуда, кроме кабака, не стало.

– Да и наших мужей и батьков споил всех дочиста.

– Ой, ой, лихо нам с ним, с проклятым мельником! – заголосила какая-то и, вместо недавней песни, пошли над рекой вопли да бабьи причитанья.

Поскреб-таки Филипп свой затылок, слушая, как за него заступаются молодицы. А чорт, видно, совсем оправился. Смотрит искоса да потирает руки.

– Э, это еще что! – звонко перекричала всех вдова Бучилиха. – А слыхали вы, что он над Галей над вдовиной задумал?

«Тьфу, – плюнул мельник. – Вот сороки проклятые! О чем их не спрашивают, и то им нужно рассказать… И как только узнали? То дело было сегодня на селе, а они уж на покосе все дочиста знают… Ну и бабы, зачем только их бог на свет божий выпускает?..»

– А что бы такое над вдовиной дочкой мой приятель затеял? – спросил чорт, глядя по сторонам так, как будто это дело ему не очень даже и любопытно.

И пошли тут сороки выкладывать, и выложили одна перед другой все дочиста!

Чорт помотал головой.

– Ай-ай-ай! вот это так уж нехорошо! Этого уж, я думаю, никто и от прежнего шинкаря Янкеля не видал.

– О, да где же такое жиду придумать?

– Вот еще!

– Вот, вижу я, мои кралечки, мои зозуленьки, не очень-то вы моего приятеля любите…

– А пускай же его все черти полюбят, а от нас не дождется…

– Ой-ой-ой! Вот, видно, не много вы ему добра желаете…

– Пускай его потрясет трясця (лихорадка)!

– Пускай лезет в омут за дядьком!

– Э, пусть и его чертяка схапает, как того Янкеля!..

Все засмеялись.

– А правда твоя, Олено, потому, что он хуже жида.

– Жид по крайней мере не ласовал, оставлял хоть девчат в покое, знал свою Сурку.

Чорт даже подпрыгнул на месте.

– Ну, спасибо вам, ласточки мои, за ваше приветливое слово… А не пора ли вам уже идти дальше?

А сам откинул голову, как петух, что хочет закричать на заре погромче, и захохотал, не выдержал. Да загрохотал опять так, что даже вся нечистая сила проснулась на дне речки и пошли над омутом круги. А девки от того смеха шарахнулись так, как стая воробьев, когда в них кинут камнем: будто ветром их сдуло сразу с плотины…

Пошли у мельника по шкуре мурашки, и взглянул он на дорогу к селу: «А как бы это, – думает себе, – приударить и мне хорошенько за девками. Когда-то бегал не хуже людей». Да вдруг и отлегло у него от сердца, потому что, видит, опять идет к мельничной гати человек да еще не кто-нибудь, а самый его наймит – Харько.

«Вот, кусни-ка этого, – подумал он про себя, – авось, зубы обломаешь. Это мой человек».

XI

Наймит шел босиком, в красной кумачной рубахе, с фуражкой, без козырька, на затылке, и нес на палке новенькие Опанасовы сапоги, от которых так и разило дегтем по всей плотине. – «Вот какой скорый! – подумал мельник, уж и взял себе чоботы… Ну, да ничего это. На этого человека я крепко теперь надеюсь».

Увидев на середине плотины незнакомого человека, наймит подумал, что это какой-нибудь волочуга-грабитель хочет отнять у него сапоги. Поэтому он остановился в нескольких шагах от Хапуна и сказал:

– Вот что: лучше и не подходи, – не отдам!

– Что ты, спохватись, добрый человек! Разве я сам без сапог? Погляди: еще лучше твоих.

– Так что же ты тут вырос ночью, как корявая верба над омутом?

– А я, видишь ли, хочу тебе задать один вопрос.

– Чудно! Загадку, что ли? Кто же тебе сказал, что я всякую загадку лучше всех разгадаю?

– Слыхал-таки от людей.

Солдат поставил сапоги наземь и, вынув кисет, стал набивать себе трубочку. Потом выкресал из кремня огоньку и, раскуривая под носом густое курево, сказал:

– Ну, теперь вываливай: какие там у тебя загадки?

– Да не то чтобы загадки, а так… Кто здесь, по-твоему, самый лучший человек?

– Я!

– Э, почему так?.. Нет ли кого получше?

– Да ты спрашиваешь: как по-моему?.. Ну, так я сам себя ни за кого не отдам.

– Правда твоя. А мельник… какой человек?

– Мельник?

Солдат выпустил изо рта такой клуб дыма, как белый конский хвост на месячном свете, и искоса поглядел на чорта.

– А вы не из акцизу?

– Нет.

– Может, не при полиции ли где служите… по какой тайности?

– Да нет же!.. Такой умник, а не умеет отличить простого человека от непростого.

– Кто это тебе сказал?.. Да я у тебя в костях и то все вижу… А что спросил, так это так себе, на всякий случай. Так ты говоришь: какой человек мельник?

– Эге!

– Так себе человек: не высокий, не низкий… из небольших середний.

– Э, не то ты говоришь!..

– Не то? А что бы такое еще тебе сказать?.. Может, хочешь знать, где у него бородавка?

– Ты, я вижу, любишь морочить, а мне некогда. Скажи попросту: хороший мельник человек или плохой?

Солдат опять пустил изо рта целый хвост дыма и сказал:

– А ты-таки скорый человек, любишь кушать, не разжевавши.

Чорт вылупил глаза, а у мельника от радости запрыгало сердце.

«Вот язык, так язык, – подумал он. – Сколько раз я желал, чтобы он у него отсох, а он вот и пригодился, – смотрите, как чертяку отбреет!..»

– Любишь кушать не разжевавши, я тебе говорю! – строго повторил солдат. – Так тебе и скажи: хороший человек или нет? Для меня, вот, всякий человек хорош. Я, брат, из всякой печи хлеб едал. Где бы тебе подавиться, а я и не поперхнусь!.. Э, что ты себе думаешь: на дурака напал, что ли?

«Вот так, вот-таки так его, – сказал про себя мельник и даже подпрыгнул от радости. – Я не я буду, когда у него чорт через полчаса не станет глупее овцы! Я на крылосе читаю, что никто слова не поймет… так оттого, что скоро. А он вот и тихо говорит, а поди пойми, что сказал…»

Действительно, бедный чорт заскреб в голове так сильно, что мало не стянул шапки.

– Постой-ка, служба, – сказал он. – Что-то, видится, мы с вами едем-едем, да не доедем. Не в тот переулок завернули…

– Не знаю, как ты, а я из всякого переулка выеду. – Да ведь я у вас спрашиваю: хороший мельник человек или нет, а вы куда меня завезли?

– А дай же я у тебя спрошу; вода хороша или нет?

– Вода?.. А чем же плоха?

– А когда есть квас, тогда от воды отвернешься, – нехороша?

– Пожалуй, нехороша.

– А когда стоит на столе пиво, так тебе и квасу не надо?

– Вот и это правда.

– А поднеси чарочку горелки, и на пиво не поглядишь?

– Так-то оно так…

– Вот то-то и оно-то!

Чорта ударило в пот, и из-под свитки хвост у него так и забегал по земле, даже пыль поднялась на плотине. А солдат уже вскинул палку с сапогами на плечи, чтоб идти далее, да в это время чертяка догадался, чем его взять. Отошел себе шага на три и говорит:

– Ну, идите, когда так, своею дорогой. А я тут обожду: не пойдет ли, случаем, солдат Харитон Трегубенко.

Солдат остановился.

– А тебе на что его?

– Да так!.. Говорили, солдат Трегубенко – умный человек: может ввести и вывести. Я и подумал, не вы ли это сами будете. А вижу, нет! С вами путаешься кругом, а на дорогу никак не выедешь…

Солдат поставил сапоги наземь.

– А ну, спроси у меня еще.

– Э, что тут и спрашивать!

– А ты попробуй.

– Ну, вот что. Скажи мне: кто был лучше – Янкель-шинкарь или мельник?

– Вот так бы и говорил сразу, а то не люблю таких людей, что подле самого мосту ищут броду. Иному человеку лучше десять верст исколесить проселками, чем одну версту прямою дорогой. Вот и я тебе сейчас все толком, по пунктам, как говорится, скажу: у Янкеля был шинок, а у мельника – два.

«Э, что-то уж и не так заговорил, – подумал с горестью мельник. Пожалуй, об этом лучше бы и не заговаривать…»

А солдат говорит дальше:

– У Янкеля я ходил в лаптях, а тут у меня и сапоги выросли…

– А откуда они выросли?

– Хе, откуда!.. В нашем деле все так, как в колодце с двумя ведрами: одно полнеет, другое пустеет, – одно идет кверху, другое книзу. У меня были лапти, стали сапоги. А погляди ты на Опанаса Нескорого: был в сапогах, теперь стал босой, потому что дурень. А к умному ведро приходит полное, уходит пустое… Понял?

Чорт слушал внимательно и сказал:

– Постой! Кажется, подъезжаем помаленьку, как раз куда надо.

– То-то! Я про то и сразу тебе говорил! Назови ты мне Янкеля хоть квасом, так мельник будет пиво, а если б ты подал мне доброго вина, то я бы и от пива отступился…

У чорта кончик хвоста так резво забегал по плотине, что даже Харько заметил. Он выпустил клуб дыму прямо чорту в лицо и будто нечаянно прищемил хвост ногою. Чорт подпрыгнул и завизжал, как здоровая собака: оба испугались, у обоих раскрылись глаза, и оба стояли с полминуты, глядя друг на друга и не говоря ни одного слова.

Наконец Харько посвистал по-своему и сказал:

– Эге-ге-ге-е! Вот штука, так штука…

– А вы как думали? – ответил чорт.

– Вот вы какая птица!

– А вот, как меня видите…

– Так это вы, значит, того… в прошлом годе?..

– Ага!

– А теперь… за ним?

– Ну, ну… Что скажете?

Харько затянулся, пыхнул дымом и ответил:

– Бери! Не заплачу… Я человек бедный, мое дело – сторона. Сяду себе с люлькой у шинка, буду третьего дожидаться.

Чорт опять загрохотал, а солдат закинул сапоги на спину и пошел скорым шагом. А как проходил мимо купы яворов, то мельник слышал, что он бормочет:

– Вот оно что: одного унес, за другим прилетел… Ну, моя хата с краю!.. Засватал чорт жида, – мельнику досталось приданое; теперь сватает мельника, а приданое – мне. Солдат кому ни служит, ни о ком не тужит. Выручка на руках, пожалуй, можно и самому за дело приняться. Не станет теперь Харька Трегубенка, а будет Харитон Иванович Трегубов. Только уж я не дурак: ночью на плотину меня никакими коврижками не заманишь…

И стал подыматься на гору.

Оглянулся мельник кругом: а кто ж ему теперь поможет? – нет никого. Дорога потемнела, на болоте заквакала сонная лягушка, в очеретах бухнул сердито бугай… А месяц только краем ока выглядывает из-за леса; «А что теперь будет с мельником Филиппом?..»

Глянул, моргнул и ушел себе за леса…

А на плотине чорт стоит, за бока держится, хохочет. Дрожит от того хохота старая мельница, так что из щелей мучная пыль пылит, в лесу всякая лесная нежить, а в воде водяная – проснулись, забегали, показывается кто тенью из лесу, кто неясною марой на воде; заходил и омут, закурился-задымился белым туманом, и пошли по нем круги. Глянул мельник – и обмер: из-под воды смотрит на него синее лицо с тусклыми, неподвижными глазами и только длинные усы шевелятся, как у водяного таракана. Точь-в-точь дядько Омелько выплывает из омута прямо к яворам…

Жид Янкель давно уже пробрался тихонько на плотину, подняв одежу, которую скинул с себя чорт, и, шмыгнув под яворы, наскоро завязал узел. Не говорит уже ничего об убытках; да скажу вам, тут на всякого человека напала бы робость. Какие уже тут убытки!.. Вскинул узел на плечи и тихонько зашлепал себе по тропинке за мельницей в гору, за другими…

Пустился и мельник на свою мельницу, – хоть запереться да разбудить подсыпку. Только вышел из-под яворов, а чорт – к нему. Филипп от него, да за дверь, да в каморку, да поскорее засвечать огни, чтобы не так было страшно, да упал на пол и давай голосить во весь голос, – подумайте вот! – совсем так, как жиды в своей школе…

А тот уж летает-вьется над крышей, да в оконце свою любопытную харю сует, да крылом бьет в стекло, – не знает, куда пробраться, чтобы захватить себе лакомый кусок…

Вдруг – шасть… Хлопнулось что-то об пол, будто здоровенная кошка упала. Это проклятый в трубу влетел, ударился, подскочил… И слышит мельник – сидит уже на спине и запускает когти.

Ничего не поделаешь!..

Шасть опять… потемнело в глазах, поволок мельника по темному да тесному месту; посыпалась глина, сажа поднялась тучей и вдруг… Вот уже труба внизу вместе с мельничною крышей, которая становится все меньше и меньше, будто и мельница, и плотина, и яворы, и омут падают куда-то в пропасть… А в тихой мельничной запруде, что лежит внизу гладкая, точно на тарелке, виднеется опрокинутое небо, и звезды мигают себе тихонечко, вот как всегда… И еще видит мельник: в той синей глубине, перекрывая звезды, летит будто шуляк, потом будто ворона, потом будто воробей, а вот уж как большая муха…

«А это ж он меня выволок так высоко, – подумал мельник. – Вот тебе, Филиппко, и доход, и богатство, и шинки, и роскошь. А нет ли там где крещеной души, чтобы крикнула: «Кинь, это мое!»

Нет никого! Прямо под ним спит себе мельница, и только из омута огромная усатая рожа утопшего дядьки Омелька глядит стеклянными глазами и тихо смеется, и моргает усом…

Дальше на гору подымается жид, сгорбившись под тяжелым белым узлом. В половине горы Харько стоит и, покрыв ладонью глаза, смотрит в небо. Э, не подумает он выручать хозяина, потому что вся выручка от шинка остается на его долю.

Вот рассеянная стайка девчат обогнала уже Опанаса Нескорого с его волами. Девчата летят, как сумасшедшие, а Нескорый хоть и глядит прямо в небо, лежа на возу, и хоть душа у него добрая, но глаза его темны от водки, а язык как колода… Некому, некому крикнуть: «Кинь, это мое!»

А вот и село. Вот запертый шинок, спящие хаты, садочки; вот и высокие тополи, и маленькая вдовина избушка. Сидят на завалинке старая Прися с дочкой и плачут обнявшись… А что ж они плачут? Не оттого ли, что завтра их мельник прогонит из родной хаты?

Сжалось у мельника сердце. Э, пусть хоть эти не поминают меня лихом! Собрался с духом и крикнул:

– А не плачь, Галю, не плачь, небо́го! Уж прощаю вам все долги с процентами… Ой лихо мне, хуже вашего: волочет меня нечистый, как паук маленькую мушку…

Видно, чутко девичье сердце… Где бы, кажется, услыхать на таком дальнем расстоянии, а Галя все-таки дрогнула и подняла кверху черные, заплаканные очи.

– Прощайте вы, карие оченята, – вздыхает мельник да вдруг видит: схватилась девушка руками за грудь, да как наберет воздуху, да как крикнет:

– Кинь, проклятая чертяка! Кинь, это мое! Точно цепом, с большого размаху, резнуло чорта по ушам: встрепенулся, распустились когти, и понесся Филипп книзу, как перышко, поворачиваясь с боку на бок.

Летит, а чертяка, как камень, за ним. Только долетит и придержит мельника, а Галя опять:

– Кинь, проклятый, – мое!

Он и отпустит, а мельник опять полетит, да так до трех раз, а уже внизу и багно (болото), что между селом и мельницей, расстилается все шире да шире.

Тар-рах! Ударился мельник в мягкое багно со всего размаха, так что мочага вся колыхнулась, будто на пружинах, да снова мельника сажени на две кверху и подкинула. Упал опять, схватился на ровные ноги, да бегом лётом, да через спящего подсыпку, да чуть не вышиб с петлями дверей – и ну под гору во все лопатки чесать босиком… Сам бежит к только вскрикивает, – все ему кажется, вот-вот чертяка на него налетит.

Добежал до крайней избы, да через тын лётом, да в двери, да стал середь вдовиной избы и тут только опомнился:

– А вот я и у вас, слава богу!