Текст книги "Дорожная традиция России. Поверья, обычаи, обряды"

Нечеловеческие тропы

Очень распространёнными были народные поверья о тропах и дорогах леших и прочей нечисти. По этим лесным дорожкам, дескать, время от времени проносились свадьбы леших, так что там лучше не останавливаться и не ночевать[41]41
  Коршунков В. А. Свадьбы леших и лешачьи тропы: мифологические особенности народной «культуры пути» // Сквозь границы: культурологический альманах / гл. ред. Н. И. Поспелова. Киров: Изд-во ВятГГУ, 2006. Вып. 5. С. 290–295.


[Закрыть].

Представления об опасных для человека путях инфернальных мифологических персонажей и мертвецов имелись не только у русских, но и у других народов.

Археолог М. Ф. Косарев, вспоминая известного археолога и этнографа Валерия Николаевича Чернецова (1905–1970), знатока западносибирских поверий и обычаев, писал о своем учителе так: «Его уменье видеть сокровенное, проникать в “душу” вещей и явлений, сжимать и расширять пространство и время было воистину поразительно. Знаменитые чернецовские рассказы вечерами у таёжного костра буквально гипнотизировали слушателей, заставляя путешествовать вместе с ним по мирам Вселенной, общаться с духами, ощущать прошлое как зримую реальность». Затем Косарев приводил такой любопытный эпизод: «Отправляя в 1959 г. группу студентов проверить сведения о культовых пещерах на Северном Урале, он отозвал меня (руководителя группы) в сторону для приватного напутствия. Между нами состоялся примерно следующий разговор:

– Будьте осторожны. Там где-то проходит тропа мёртвых. Если нечаянно наступите на неё, может случиться худое дело…

– Валерий Николаевич, а как я узнаю о ней, ведь она, наверное, невидима?

– Как только встретите людей, идущих с закрытыми лицами, сразу сворачивайте в сторону.

– А если не успеем?

– Могут увести с собою…»[42]42
  Косарев М. Ф. О Валерии Николаевиче Чернецове – учёном и человеке // Методика комплексных исследований культур и народов Западной Сибири: тез. докл. X Западносибирского археолого-этнографического совещания памяти B. Н. Чернецова / отв. ред. Л. А. Чиндина. Томск: Томск. гос. ун-т, 1995. С. 14. В более поздней своей статье о В. Н. Чернецове Косарев также привёл этот колоритный рассказ. Реплика Чернецова в позднейшем варианте – более развёрнутая: «Как только встретите людей в тёмном, с закрытыми лицами, идущих в северном направлении, сразу сворачивайте в сторону». Надо заметить, что, судя по свидетельствам Косарева, Чернецов вообще был склонен к шаманско-языческому мировосприятию, свойственному обским уграм (Косарев М. Ф. Валерий Николаевич Чернецов: учёный, человек, учитель (1905–1970) // Миропонимание древних и традиционных обществ Евразии. Памяти Валерия Николаевича Чернецова: сб. ст. / отв. ред. М. Ф. Косарев. М.: Изд-во «Таус», 2006. С. 6–16).


[Закрыть]

Фигуры с закрытыми лицами – это мертвецы, идущие в «иной мир» по своей заповедной тропе, и горе тому, кто окажется у них на пути. Действительно, в древнерусском сказании «О человецех незнаемых в восточной стране» (предположительно, конца XV в.) о приполярных самоедах – жителях северо-востока Европы и Нижней Оби, – со ссылкой на рассказы «старых людей» говорилось: «Да в той же Самоеди видели, скажють самоедь же, старые люди, зъ горы подле моря, мертвых своих: идут плачющи множество их, а за ними идет велик человек, погоняя их палицею железною»[43]43
  Белова О. В., Петрухин В. Я. Фольклор и книжность: миф и исторические реалии. М.: Наука, 2008. С. 57–58.


[Закрыть]. Иногда указывают: недаром и палица у этого проводника в «иной мир» железная. Ведь железо, в отличие от серебра и золота, у народов Западной Сибири ассоциировалось с загробным миром. Правда, сам мотив толпы умерших, которых великан гонит палицей, – книжного происхождения и, скорее всего, восходит к средневековой «Александрии». Во всём тексте сказания «О человецех незнаемых» заметны книжные мотивы[44]44
  Белова О. В., Петрухин В. Я. Фольклор и книжность: миф и исторические реалии. М.: Наука, 2008. С. 62.


[Закрыть]. Поэтому едва ли этот отрывок является ценным этнографическим источником по мифологии самоедов. Другое дело, что представления о «тропе мёртвых» у народов Западной Сибири вполне могли существовать. И как раз тут важны мысли и чувства этнографов-полевиков, пусть даже выраженные в такой, несколько экзотической, мистически окрашенной форме, как у Чернецова.

В рассказе И. С. Тургенева «Живые мощи» (1874), из цикла «Записки охотника», парализованная и ставшая почти святой крестьянка Лукерья как-то раз увидела запомнившийся ей сон: «Вижу я, что сижу я этак будто на большой дороге под ракитой, палочку держу оструганную, котомка за плечами и голова платком окутана – как есть странница! И идти мне куда-то далеко-далеко на богомолье. И проходят мимо меня всё странники; идут они тихо, словно нехотя, все в одну сторону; лица у всех унылые и друг на дружку все очень похожи. И вижу я: вьётся, мечется между ними одна женщина, целой головой выше других, и платье на ней особенное, словно не наше, не русское. И лицо тоже особенное, постное лицо, строгое. И будто все другие от неё сторонятся; а она вдруг верть – да прямо ко мне. Остановилась и смотрит; а глаза у ней, как у сокола, жёлтые, большие и светлые-пресветлые. И спрашиваю я её: “Кто ты?” А она мне говорит: “Я смерть твоя”». В тот раз смерть не забрала Лукерью, сказала ей: «Жаль мне тебя, Лукерья, но взять я тебя с собою не могу»[45]45
  Тургенев И. С. Собр. соч.: в 12 т. М.: ГИХЛ, 1954. Т. 1: Записки охотника. С. 426.


[Закрыть]. Мёртвые, бредущие в дальний путь, да и сама рассказчица, снаряжённая как странница, готовая двинуться с ними, – это всё вполне типично для представлений о дороге в «иной мир».

А в рассказе Виктора Пелевина «Бубен верхнего мира» (1998) речь идёт о том, как две прагматичные современные девицы при помощи сибирской шаманки Тыймы вызвали на время из «верхнего мира» погибшего на Отечественной войне лётчика, думая, что это немец. Но явившийся лётчик заговорил по-русски.

«– Так вы что, – спросила Таня, – советский?

– Да как сказать, – ответил майор Звягинцев, – был советский, а сейчас не знаю даже. У нас там всё иначе.

Он поднял глаза на Машу; та отчего-то смутилась и отвела глаза.

– А вот вы здесь к чему, девушки? – спросил он. – Ведь пути живых и мёртвых различны. Или не так?»[46]46
  Пелевин В. Бубен верхнего мира // Проза новой России: в 4 т. / сост. Е. Шубина. М.: Вагриус, 2003. Т. 3. С. 104.


[Закрыть]

Похоже, майор Звягинцев, равно как и создавший его писатель, знают сибирско-шаманские способы взаимодействия с «иным миром».

М. Ф. Косарев, изучавший традиционное мировоззрение сибирских народов, приводил такие факты, указывающие на представления об «ином мире» и о пути в него. Покойника выносили не через дверь, а через окно или специально проделанное отверстие – в ту сторону, где находился «нижний мир», обычно на север или на запад. Двигались с кладбища, иногда спиной вперёд, и по новому пути, а не по старому следу. При этом шли не оглядываясь. Поперёк тропинки последний идущий человек клал палку либо проводил черту, символизирующую бездну или глубокую реку. А рядом, преграждая покойному путь обратно, клали камешки, то есть горы. «Во время похорон шаман или особый человек, знаток похоронного ритуала, обращался к покойнику (к его душе-тени, душе-призраку) с вежливой, но настойчивой просьбой идти “своим путём”». Ненцы говорили так: «Ты отправляйся в свою землю, иди своей дорогой и не приходи к нам». Нганасаны: «Хоть ты и близкий нам человек, но мёртвый ты. У нас своя дорога, у тебя своя. Иди своей дорогой, к нам не возвращайся». Энцы намечали вешками «мёртвую дорогу» и кричали: «Не приходи по нашей дороге, вон там твой путь»[47]47
  Косарев М. Ф. Основы языческого миропонимания: по сибирским археолого-этнографическим материалам. М.: Ладога-100, 2003. С. 98, 101–102.


[Закрыть]. Обобщая, Косарев отмечал: «Похоронные ритуалы, связанные с посмертным устройством души-призрака, всячески подчеркивали, что у живых и мёртвых разные пути, которые не должны совпадать»[48]48
  Косарев М. Ф. Основы языческого миропонимания: по сибирским археолого-этнографическим материалам. М.: Ладога-100, 2003. С. 98.


[Закрыть].

Эти свидетельства – сибирские, однако у коренных народов Сибири они разве что отчётливее выражены. А вообще-то представления о том, что у живых и мёртвых пути должны быть различными, явно имелись и у других народов.

Крестьяне коми, потеряв свою скотину, писали «прошение» к «лесному царю», поскольку именно леший отвечал за пасшийся в лесу скот. Это «прошение» представляло из себя полуграмотный текст на берёсте. В нём могли быть такие слова: «Есть у вас ваша дорога своя, а крестьянская у нас особенная, куда лошадь пошли». Или так: «Дорога наша. Ежели вы добром не даёте, мы станем с вами ссориться»[49]49
  Конаков Н. Д. Традиционное мировоззрение народов коми: Окружающий мир. Пространство и время. Сыктывкар: Ин-т языка, литературы и истории Коми науч. центра УрО РАН, 1996. С. 69–70.


[Закрыть]. А коми, живущие в низовье р. Оби, в наши дни рассказывают о снежном человеке, который почти неотличим от традиционного «лешака». У нового персонажа народной мифологии в лесу имеются свои «заколдованные» тропы, по которым людям ходить не следует. Если кто туда забредёт, то снежный человек станет его пугать, чтоб человек свернул с тропы[50]50
  Голубкова О. В. Снежный человек в легендах и быличках обских коми: новый образ «лесной нечисти» в современных социокультурных условиях // Сибирский сборник–4: грани социального: антропологические перспективы исследования социальных отношений и культуры: памяти российского этнографа-тунгусоведа Надежды Всеволодовны Ермоловой / отв. ред. В. Н. Давыдов, Д. В. Арзютов. СПб.: МАЭ РАН, 2014. C. 322–323.


[Закрыть].

Опасные звери, почитавшиеся людьми в качестве лесных «хозяев», тоже должны были проходить по своим собственным тропам в чащобе, не пересекая пути человеческие. Удмурты при случайной встрече в лесу с медведем низко ему кланялись, вставали на колени и просили: «У тебя, большой человек, своя дорога, а у меня своя. Иди своей дорогой, а меня не тронь»[51]51
  См.: Загребин А. Удмуртская охота: к проблеме трансформации идеи и технологии // Финно-угроведение. 2004. № 1. С. 9.


[Закрыть].

М. М. Пришвин в датированных 1907-м г. художественно-этнографических очерках из жизни русских обитателей одного из уголков европейского Севера – Выговского края, в главе «Полесники» воспроизвёл неожиданную встречу охотника-полесника с медведем. Охотник шёл, проверяя расставленные силки. «Нет ничего мудрёного, что с другого конца путика (лесной тропки. – В. К.) идёт Михайло Иванович и тоже собирает дичь. ‹…› Встретились лицом к лицу. Бежать назад нельзя, потому что медведь, узнав о трусости полесника, сейчас же догонит и задерёт. А медведь рассуждает совершенно так же: и рад бы бежать, но боится.

“Будь ты проклят, нечистая сила, ты мне сейчас не надобен, – думает мужик, – ни ружья, ни собаки нету”.

“Да и ты мне не надобен, – думает медведь, – а стану повёртываться, ты меня и хватишь”.

Так и стоят друг против друга: мужик у сосны, с топором, и против него – медведь на задних лапах.

Стучит мужик неистово топором по сосне, кричит во весь дух: “У, супостат, немытое рыло, уходи!” А медведь стоит на задних лапах, язык высунул – пена бежит изо рта, – хватает лапой пену и бросает в мужика. И долго стоят мужик и медведь, не хотят уступить друг другу дорогу, мужик до половины исколотит обухом сосну. Но бог покорил медведя человеку, он убегает»[52]52
  Пришвин М. М. В краю непуганых птиц: очерки Выговского края // Пришвин М. М. Избранное. М.: Правда, 1977. С. 108. Интересно, что когда много лет спустя, в 1935 г. Пришвин побывал в другом месте Русского Севера – на Пинеге, то в его дневнике появились записи о путике медведя и путике человека (Его же. Дневники: 1932–1935. СПб.: ООО «Изд-во “Росток”», 2009. С. 733–735).


[Закрыть].

Такие вот лесные «хозяева», вроде медведя, наделялись особыми свойствами, подобно мифологическим персонажам. Испуганный охотник ругал медведя как «нечистую силу».

Дорогой пользовались люди, но на ней им также являлись опасные мифологические персонажи. У славян существовало представление, что дорога символически разделена на две части – правую и левую. Правая – для людей, а левая – для потусторонних сущностей и зверей. Полагали, что если при неожиданной, нежеланной встрече с таким существом (например, с волком) занять правую сторону, то противник перейдёт на левую. При встрече с ведьмой говорили: «Я иду своей дорогой, а ты ступай своей»[53]53
  Левкиевская Е. Е. Дорога // СД-2. С. 128–129.


[Закрыть]. У коми-пермяков, народная культура которых близка русской, при упоминании лешего говорили: «Пусть не слушает тёплая хоромина, пусть по своей дорожке он ходит». А сам леший мог крикнуть человеку: «Всё, уходи, не мешай на дороге!», «Уйди в сторону, а то плохо будет!»[54]54
  Голева Т. Г. Мифологические персонажи в системе мировоззрения коми-пермяков. СПб.: Изд-во «Маматов», 2011. С. 128–129, 158–159.


[Закрыть]

На Русском Севере во время традиционной крестьянской свадьбы звучали диалоги дружки со стороны невесты, в которых последовательно предлагались и тут же отвергались всевозможные пути и лазейки для жениха, который хотел проникнуть в дом невесты. В конце концов, договаривались о крылечных дверях, то есть о таком входе, которым шествуют почётные гости. Разные окольные дорожки упоминались также в свадебных причитаниях, исполнявшихся для свата или сватьи. Это «собачьи дыры», «кошачьи лазеечки», «тараканьи тропы», «заячьи тропиночки», «хоботы змеиные», «чужие огороды» и т. д. По словам Ю. А. Крашенинниковой, «перечень представителей животного мира (мышь, собака, таракан)… объясняется традиционными представлениями: мышь относится к нечистым животным, в приметах является предвестником смерти или несчастья, ей свойственна хтоническая символика, в народном сознании близка к гадам… таракан и собака в магических обрядах выступают в качестве посредников»[55]55
  Крашенинникова Ю. А. Межжанровые связи в мифопоэтическом содержании фольклорных текстов (свадебные приговоры-заговоры) // ТК. 2009. № 1. С. 33–34.


[Закрыть]. Иначе говоря, пролезающие в лазейки и шмыгающие по огородам твари – «нечистые», хтонические существа. Это так, но похоже, что в первую очередь здесь выражается противопоставление «животное – человек»: хоть жених и явился «издалека», но он – человек, а не «гад» и не зверь. Более того, он «князь», гость почётный – недаром в иных обрядовых диалогах свадьбы ему противопоставлена бабка-повитуха, которая знает «банные двери», да пастух, что знает «стайные двери» («стая» – это старинное диалектное обозначение хлева). В общем, в этих обрядовых текстах тоже заметно различение пути для почётного гостя – человека – и всяких звериных троп. У людей – своя дорога, у «нелюдей» – собственные тропки да лазейки.

В недавнее время М. В. Жуйкова по славянским лингвистическим материалам попыталась реконструировать традиционные представления о путях опасных мифологических персонажей[56]56
  Жуйкова М. Происхождение выражения туда и дорога! и славянские народные представления о двух видах смерти // Антропологический форум. 2004. № 1. С. 267–276. См. ещё: Её же. Заколдованный круг // ЖС. 2003. № 2. С. 16–19; Её же. Динамiчнi процесi у фразеологiчнiй системi схiднослов'янських мов. Луцьк: Волинський державний унiверситет iм. Лесi Українки, 2007. С. 245–304. См. также уточнения С. М. Толстой: Толстая С. М. «На кривой не объедешь»: фразеологизмы в контексте культуры // ЖС. 2008. № 2. С. 54–55; Её же. Кривой // Толстая С. М. Пространство слова: лексическая семантика в общеславянской перспективе. М.: Индрик, 2008. С. 288–289. О выражении «туда и дорога!» см. также: Невская Л. Г., Николаева Т. М., Седакова И. А., Цивьян Т. В. Концепт пути в фольклорной картине мира (от Балтии до Балкан) // Славянское языкознание. XII Междунар. съезд славистов. Краков, 1998: докл. рос. делегации / отв. ред. О. В. Трубачёв. М.: Наука, 1998. С. 448.


[Закрыть].

Подобные верования сохраняются и развиваются и среди горожан. От туристов, спелеологов, альпинистов можно услышать множество легенд и быличек об особенных тропах и бродящих по ним мифологических «хозяевах». Вот один такой рассказ, в котором говорится примерно о начале 1970-х гг., то есть о времени, когда власти всё ещё пытались бороться со всяческими суевериями. Причём речь идёт о московских интеллигентах из знаменитого Физтеха: «Её родители были “физтехами” и увлекались водным туризмом. Её ещё совсем маленькой они брали с собой в походы. И говорили, что делают это потому, что она лучше взрослых чувствует невидимые тропы. На байдарке её всегда сажали на руль, потому что тогда они не попадали никогда на опасные места. А в лесу она безошибочно находила дорогу и никогда не плутала. Они рассказывали, что на лесном перепутье (это где две тропы пересекаются) иногда можно увидеть самого себя, идущего наперерез, по другой тропе. И это очень для человека опасно. Тот, кто появится, будет иметь твой облик и обязательно постарается с тобой заговорить. Самое главное – не ответить, не обернуться, пройти мимо. С ней один раз это произошло. Она как-то увидела, что шла по лесу девочка – такая, как она, и пыталась с ней заговорить. Но она прошла мимо и не ответила ей»[57]57
  ЛАА. Зап. в 2007 г. от И. А. Василевской (1970 г. р.), уроженки и жительницы г. Кирова (Вятки), с отсылкой к детским воспоминаниям москвички А. Чижовой.


[Закрыть]. Ребёнок, который лучше взрослых чувствует подстерегающие на пути опасности, лесные дорожки и «перекрёстки» на них, явление призрака на таком лесном «перекрёстке» – всё это типичные мотивы современных рассказов. В них явны отголоски традиционных старинных поверий и быличек. Хотя, судя по всему, на них влияли также книжные представления: привидение в собственном облике того человека, что видит его, – это ведь и сюжет городских легенд. Такое рассказывали, например, про монархов, и это бывало знаком их скорой кончины.

Дорожные грёзы

Человек, находившийся в пути, и ощущал-то себя не так, как в обычной для него, привычной обстановке своего дома или родной деревни.

На остановке в тамбовском имении своих знакомых, по пути из Москвы в Астрахань, И. С. Аксаков 8 января 1844 г. записал в своём дневнике о том, каково в дороге зимою. Отправляешься с очередной ямской станции, и разговор с попутчиком поначалу идёт живо. «Но до новой станции долго, колокольчик так однозвучен, вид так однообразен, всюду белая равнина, сливающаяся с серым горизонтом, – что разговор мало-помалу прерывается, наконец пресекается совсем и каждый задумывается Бог знает о чём. Всякая дума становится неопределённою и неясною, в голове мелькают смешанные образы, сначала те, которые ближе к сердцу, потом, по какому-то, часто чудному сближению, за ними выходят и другие… И как-то привольно это состояние, это пребывание в переливе мыслей и образов. И это забвение, эти сновидения наяву так отрадны, что, кажется, всё бы тонул в них глубже и глубже, и эти минуты вознаграждают за претерпеваемые физические неприятности»[58]58
  Иван Сергеевич Аксаков в его письмах: эпистолярный дневник 1838-1886 гг. с предисл., коммент. и воспоминаниями А. Ф. Аксаковой: в 3 т. / сост., подгот. текста, примеч. Т. Ф. Прокопова. М.: Рус. книга, 2003. Т. 1: Письма 1838-1849 гг. С. 33.


[Закрыть].

А его отец, С. Т. Аксаков, в автобиографической книге о своём детстве «Детские годы Багрова-внука» (1857) писал: «Дорога – удивительное дело! Её могущество непреодолимо, успокоительно и целительно. Отрывая вдруг человека от окружающей его среды, всё равно, любезной ему или даже неприятной, от постоянно развлекающей его множеством предметов, постоянно текущей разнообразной действительности, она сосредоточивает его мысли и чувства в тесный мир дорожного экипажа, устремляет его внимание сначала на самого себя, потом на воспоминание прошедшего и, наконец, на мечты и надежды – в будущем; и всё это делается с ясностью и спокойствием, без всякой суеты и торопливости»[59]59
  Аксаков С. Т. Детские годы Багрова-внука, служащие продолжением Семейной хроники // Аксаков С. Т. Собр. соч.: в 4 т. М.: ГИХЛ, 1955. Т. 1. С. 326.


[Закрыть].

Лаврецкий, герой романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо» (1859), возвратившись в родные края из-за границы, где он провёл несколько лет, ехал в тарантасе в своё имение, меланхолично поглядывал по сторонам. «…Вся эта, давно им невиданная, русская картина навевала на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением. Мысли его медленно бродили; очертания их были так же неясны и смутны, как очертания тех высоких, тоже как будто бы бродивших, тучек». Потом он решил поспать. «Заснуть он не мог, но погрузился в дремотное дорожное онемение. Образы прошедшего по-прежнему, не спеша, поднимались, всплывали в его душе, мешаясь и путаясь с другими представлениями. Лаврецкий, бог знает почему, стал думать о Роберте Пиле… о французской истории… отом, как бы он выиграл сражение, если бон был генералом; ему чудились выстрелы и крики… Голова его скользила набок, он открывал глаза… Те же поля, те же степные виды; стёртые подковы пристяжных попеременно сверкают сквозь волнистую пыль; рубаха ямщика, жёлтая, с красными ластовицами, надувается от ветра…»[60]60
  Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Тургенев И. С. Собр. соч.: в 12 т. М.: ГИХЛ, 1954. Т. 2: Рудин. Дворянское гнездо. С. 198, 199.


[Закрыть]

В общем, это не настоящий сон – разве что лёгкая дремота. И навеваются дорожные грёзы.

В одном из ранних рассказов Л. Н. Толстого – «Метель» (1856) – подробное описание кружений вьюжной ночью в ямщицких санях по заснеженной степи. Основой рассказа стало реальное происшествие, случившееся с Толстым 24 января 1854 г. в донских степях. Герой рассказа, офицер, долгое время не отдыхавший во время дальнего пути, то дремал, то просыпался, то впадал в странное забытьё и, наконец, свыкнувшись с мыслью об опасности замёрзнуть и погибнуть, крепко заснул. «Воспоминания и представления с усиленной быстротой сменялись в воображении», – писал Толстой[61]61
  Толстой Л. Н. Метель: рассказ (1856) // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Сер. 1: Произведения. М.; Л.: ГИХЛ, 1932. Т. 3: Произведения 1852–1856 гг. С. 128.


[Закрыть].

В начале лета 1879 г. приговорённый к ссылке В. Г. Короленко ехал с наёмным ямщиком из Костромы в Вятку. «Помолчали. Выехали из волоки (леса. – В. К.), полем поехали. Ямщик думал; я тоже; вслушивался в звон колокольчика да ещё всегда, когда приходится на лошадях ночью ехать, мне всё сзади голоса какие-то смутные слышатся. Всё кто-то говорит, будто, – несколько голосов, далеко, далеко – сзади в сумраке. И такое знакомое что-то хорошее, да не разберёшь – что. И слушаешь, слушаешь, а тут и картины пойдут одна за другой, лица знакомые, дорогие люди, что осталось там сзади по разным местам, далеко. И не сплю я ночью в дороге от этого»[62]62
  Короленко В. Г. Записная книжка. 1879. Горький: Краевое изд-во, 1933. С. 93.


[Закрыть].

Родившийся в 1852 г. прозаик Д. Н. Мамин-Сибиряк, детство которого прошло на Урале, вспоминая те годы, писал: «Есть неизъяснимая прелесть в простой русской гужевой езде, несмотря на все присущие ей недостатки… ‹…› Неудобства как-то забываются, а остаются воспоминания лучшие…» И добавлял: «Я лично особенно люблю зимние поездки в открытой сибирской кошёвке, только не по открытым степным местам, а горами и лесом, где картины чередуются одна за другой, как в панораме». На малопроезжей зимней дороге по лесистым горам – «дремучие ельники», «саженный снег», «синеющая даль»: «В таком лесу зимой какая-то особенно торжественная тишина, как в пустой церкви. ‹…› И хорошо, и жутко, и хочется ехать по этой лесной пустыне без конца, отдаваясь специально дорожным думам»[63]63
  Мамин-Сибиряк Д. Н. Из далёкого прошлого: воспоминания // Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр. соч.: в 8 т. М.: ГИХЛ, 1955. Т. 8: Рассказы, очерки, легенды. Путевые заметки, статьи, воспоминания. Избранные письма. 1870–1912. С. 521.


[Закрыть]. Встречаются у Мамина-Сибиряка выражения несколько неуклюжие, но суть схвачена: тишина и покой на зимней дороге, её убаюкивающая, навевающая грёзы власть – и всплывающие у путника особенные, дорожные думы.

В одной из заметок некрасовского журнала «Современник» за 1864 г. можно было прочесть: «Впрочем, когда едешь хорошенько закутанный, то и зимой выходит иногда хорошо. Ноги не коченеют; в теле не чувствуется никакой неприятной боли; уединение сообщает мыслям сосредоточенность; пение ветра, проходя через поднятый воротник шубы, утрачивает свои резкие, визгливые тоны; медленное плавание повозки по пушистым сугробам разнеживает и ниспосылает на душу благодатные мечтания. Бог знает, об чём тут не припомнишь, об чём не передумаешь, в какие уголки видимого и невидимого мира не заглянешь. И, что всего лучше, исполняешь всё это без всякой системы, переходишь от одного предмета к другому бессвязно, отрывочно. Эта отрывочность, это, так сказать, мление мысли есть самое драгоценное и любезное её качество. Не знаю, знакомы ли с ним люди худородные, осуждённые на вечные телесные упражнения, но людям рождения деликатного и притом досужим оно известно в совершенстве»[64]64
  Наша общественная жизнь // Современник. 1864. Т. 100. Ч. 1–2 (Янв. – февр.). Отд. 2. С. 203–204.


[Закрыть]. Финал тут явно ироничен, как разв стиле народолюбивого журнала…

Дорожные грёзы, «мление мысли» – это, говоря по-нынешнему, своеобразный медитативный транс (разумеется, в психологическом, а не в обыденном смысле). Такой транс похожна дремотное, предсонное состояние. Тем более что на мягкой дороге усталые путешественники обычно и задрёмывали. Да и мелькание перед глазами однообразных предметов (например, древесных стволов) производит тот же эффект. И. С. Аксаков – человек тонко чувствующий и впечатлительный, образованный и культурный – ценил такие мысли, чувства и образы, эти дорожные думы: «Вечно вращаясь в кругу скучной и пошлой действительности, я, по воспоминанию, чувствовал потребность в таких ощущениях, которые очищают душу. О, если бы у меня было в это время всё легко на сердце!..»[65]65
  Иван Сергеевич Аксаков в его письмах… Т. 1. С. 33.


[Закрыть] Однако же чаще дорожные впечатления и ощущения бывали не столь приятными.

Поэт П. А. Вяземский уже пожилым человеком, в 1860-х гг., в стихотворении «Дорогою» писал, что прежде, в давние годы, ему даже нравилось лететь по зимней дороге: «Тут коляски лёгкой качкой // Разыграется мечта…» Мечта эта поэтическая – наперегонки с повозкой мчатся рифмы[66]66
  Вяземский П. А. Стихотворения. М.: Сов. писатель, 1986. С. 389.


[Закрыть]. Недаром Вяземский так много написал о российских дорогах.

Ну, а в более раннем стихотворении «Кибитка» (1828) он судил о зимней езде хоть и не без улыбки, но всё же как о злоключении: «Нет, нет, путь зимний не по мне: // Мороз, ухабы, вьюги, снеги».

Даже дремота в кибитке на зимней дороге навевает кошмары:

 
Дремота липнет ли к реснице,
Твой сон – горячки бред шальной:
То обопрётся домовой
На грудь железной рукавицей;
 
 
То хочешь ты без крыл лететь,
То падаешь в пучину с моста,
То вдруг невиданного роста
Идёт здороваться медведь…[67]67
  Вяземский П. А. Стихотворения. М.: Сов. писатель, 1986. С. 214–215.


[Закрыть]
 

Ещё одно стихотворение Вяземского, «Дорожная дума» (1830), уже без иронии, оно серьёзно и грустно. Это стихотворение сходно со многими иными стихами других русских авторов – немало подобных строк в нашей литературе.

 
Колокольчик однозвучный,
Крик протяжный ямщика,
Зимней степи сумрак скучный,
Саван неба, облака!
И простёртый саван снежный
На холодный труп земли!
Вы в какой-то мир безбрежный
Ум и сердце занесли.
И в бесчувственности праздной,
Между бдения и сна,
В глубь тоски однообразной
Мысль моя погружена.
Мне не скучно, мне не грустно, –
Будто роздых бытия!
И не выразить изустно,
Чем так смутно полон я[68]68
  Вяземский П. А. Стихотворения. М.: Сов. писатель, 1986. С. 225.


[Закрыть].
 

О дорожных дремотных мыслях и самоуглублённых грёзах у Вяземского имеется также стихотворение с названием «Ещё дорожная дума» (1841): «…Обратным оком // В себя я тайно погружён, // И в этом мире одиноком // Я заперся со всех сторон»[69]69
  Вяземский П. А. Стихотворения. М.: Сов. писатель, 1986. С. 272.


[Закрыть].

Вот пример таких дорожных грёз, когда отчего-то накатывает тоска-печаль. Писатель и публицист В. А. Слепцов (1836–1878) совершил путешествие (пешком и на попутных подводах) из Москвы по печально знаменитой дороге Владимирке во Владимирскую губернию. Сразу же вслед за тем, в 1861 г., он опубликовал свои очерки. «Часу во 2-м пополудни купил я сайку у Рогожской заставы и пошёл по Владимирскому шоссе. День был ясный, сухой и холодный» – так вот запросто начинает он повествование[70]70
  Слепцов В. А. Владимирка и Клязьма // Слепцов В. А. Соч.: в 2 т. М.: ГИХЛ, 1957. Т. 1. С. 239.


[Закрыть]. Дело происходило осенью 1860 г.

Путнику было как-то не по себе на пустынном шоссе. Подступила дорожная тоска, обострённо ощущалось одиночество. И в самом начале своих очерков Слепцов поместил выразительное описание этой неясной дорожной тоски.

«Тут только стал я замечать, что я один. Это чувство одиночества удивительно странное чувство. После я к нему привык, но сначала оно мне показалось как-то очень ново, и даже тяжело стало. Одиночество среди белого дня, на большой дороге, – это вовсе не то, что одиночество в комнате или в лесу.

Дорога – это такая вещь, которую всегда себе представляешь с людьми и лошадьми; дорогу всегда видишь только в дороге, а потому когда смотришь на неё из экипажа, так всё и хочется поскорее её проехать, чтобы её оставалось как можно меньше; и видишь, как она бежит всё назад и назад, и чем скорее едешь, тем легче становится. Сидя в экипаже, особенно во время скорой езды, не чувствуешь почти этого тяжёлого, подавляющего влияния, которое производит большая дорога, и особенно шоссе, на пешехода, и притом одинокого пешехода; когда ни спереди, ни сзади не видишь ни души. Пока ещё идёшь и думаешь о разных разностях, а ветер однообразно шумит в ушах, тупо смотришь вдаль и считаешь себе бессознательно телеграфные столбы, ещё всё ничего: и не заметишь, как пройдёшь версту; но когда остановишься и посмотришь назад, а потом опять вперёд, удивительно странное чувство вдруг охватит душу. Особенно поразит эта необъятность кругом и над головой, а ветер кажется такою грозною, поглощающей силой, что как будто исчезаешь перед ней. И сознаёшь только, что вот что-то движется и заливает тебя, и какая-то невозможная для человека власть скрыта в этом движении. Идёт ветер громадною, неизмеримою массой, и ничем его не остановишь, и будто видишь даже это движение – мёртвое, окоченелое движение. А дорога лежит впереди скучная, бесприютная… и ей конца тоже не видно; и вдруг она до такой степени опротивеет, что просто бы не глядел на неё, тоска смертная нападёт, и нестерпимо захочется ехать и ехать, так бы вот скорее, скорее… а тут иди!»

И затем писал он про новые, не слишком привычные ещё для того времени придорожные звуки – про заунывный скулёж телеграфных проводов под осенним пронзительным ветром: «Ещё вот эта проволока, так решительно невыносима становится под конец. Никогда в жизни не слыхивал я такой адской музыки: бог знает, что за странные звуки издаёт она, особенно в ветреную погоду. То будто благовестят где-то очень далеко, то вдруг подымется визг, жужжание, точно пчёлы вьются над головой, то загремит оркестр трубачей, шмель бьётся по стеклу, пение какое-то пронесется струёй, чей-то голос жалобно завоет, и всё в одном тоне, – диссонансу ни малейшего. А если приложиться ухом к столбу, – тут таких звуков наслушаешься, что передать невозможно: гром, колокола, пушки… чёрт знает что такое!»

Попутчик, вообще любой прохожий и проезжий, казался ему на подмосковной дороге желанным – ведь каждый мог избавить его от этих тягостных чувств: «Но все эти страхи, на первых порах так назойливо встречающие одинокого пешехода, как сон разлетаются всякий раз, как только завидишь вдалеке по дороге чёрное пятнышко: медленно покачиваясь, плывёт и разрастается оно шире и шире, из круглого становится сначала продолговатым, а потом понемногу начинает вырастать на нём голова с ушами и дугою, и ужвидно, что это лошадь, а за лошадью ещё что-то мелькает, – должно быть, баба: так и есть – поп»[71]71
  Слепцов В. А. Владимирка и Клязьма // Слепцов В. А. Соч.: в 2 т. М.: ГИХЛ, 1957. Т. 1. С. 240–241.


[Закрыть]. Заключительная шуточка могла бы стать эпиграфом к уже опубликованному исследованию В. Ю. Макаровой о том, кем всё-таки является поп – мужиком или бабой[72]72
  Макарова В. Ю. Поп – мужик или баба? // АБ – 60: сб. ст. к 60-летию А. К. Байбурина / ред.: Н. Б. Вахтин и Г. А. Левинтон при участии В. Б. Колосовой и А. М. Пиир. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2007. (Studia Ethnologica: тр. факультета этнологии. Вып. 4). С. 421–434.


[Закрыть].

Странные, причудливо-разнообразные звуки телеграфных проводов, эта, по словам Слепцова, «адская музыка», которая беспрерывно слышна на дороге, а если приложить ухо к телеграфному столбу, то и вовсе «передать невозможно» – на такое, кажется, многие в те годы обращали внимание. В. Г. Короленко, вспоминая своё житомирское детство, писал, каким событием для всех окрестных обитателей стала установка телеграфной линии на их улице. Вслушивались в завывание проводов («становилось как-то жутко слушать этот несмолкающий, ровный, непонятный крик мёртвого железа…»), к столбам прислонялись послушать («казалось – целая звуковая река переливалась по дереву, сложная, невнятная, завлекающая»), рассказывали небылицы про свойства телеграфа («тогдашняя молва опередила задолго открытие телефонов: говорили, что по проволоке разговаривают…»)[73]73
  Короленко В. Г. Собр. соч.: в 5 т. Т. 4. С. 71.


[Закрыть]. Звон телеграфной проволоки вошёл и в художественную прозу Короленко. В его рассказе «В облачный день» (1896) действие происходит на тракте, по которому среди пыли, в жару едет ямщицкий тарантас с двумя седоками. «Дорога, поле, шелест листьев, лёгкий звон придорожного телеграфа…»; «Поле, дорога, звон проволоки, зной и обрывки ленивых мыслей тянутся, как облака, друг за другом… Путаются, слипаются»[74]74
  Его же. В облачный день: очерк // Короленко В. Г. Собр. соч.: в 5 т. Л.: Худож. лит., 1989. Т. 2: Рассказы, 1889–1903. С. 355, 358.


[Закрыть].

Выбоины тряской дороги не препятствовали тому, чтобы путешественник, запертый в узком пространстве повозки, впадал в тревожную дрёму. Летом 1880 г. А. Г. Стадницкий (будущий митрополит Арсений; 1862–1936), среди прочих певчих, сопровождал архиерея в поездке по Бессарабии. Архиерей ехал в карете, протоиерей и дьяконы – в фаэтоне, а шестеро певчих добирались в крытом фургоне без рессор. Стадницкий записал в своём дневнике: «…Нельзя и представить себе, что за пытка была наша поездка. Ну так трусило, что слова нельзя сказать, зуб на зуб нейдёт. Попробовали было петь – куда, такие трели выходили, что страшно – трели именно выходящие непроизвольно из самой глубины души. Артист отроду не делал такой естественной трели, сколько бы ни трудился, а у нас выходило всё это естественно. Так, чтобы хотя сколько-нибудь сберечь свой организм, пришлось употребить ручные рессоры, так что большею частию дороги на руках держались». Однако потом, когда стемнело, они как-то притерпелись. «Водворяется тишина среди нас, понуривших головы, которые непроизвольно от этой тряски качаются из стороны в сторону, и мы находимся в каком-то полусознательном дремании. Тишина… Однообразная тряска, как вообще всё монотонное, способствует такому нашему полусознанию. Всё тебе представляется неопределённо, неясно; только свист ямщика да хлопанье бича как-то резко очерчивается в твоём полусознании». Правда, попадавшиеся на дороге особенно глубокие рытвины бросали ехавших вбок и мигом выводили из дремотного состояния[75]75
  Арсений (Стадницкий), митрополит. Дневник. М.: Изд-во ПСТГУ, 2006. Т. 1: 1880–1901 / подгот. изд. и ред. О. Н. Ефремова. С. 68–69.


[Закрыть].

Вообще же типичными чувствами путника в дальней дороге были тоска и скука[76]76
  О русской дорожной тоске (по лингвистическим данным) см.: Шмелёв А. Д. Русский язык и внеязыковая действительность. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 361–362.


[Закрыть]. Как сказано у А. А. Блока, «Тоска железная, дорожная // Свистела, сердце разрывая…» («На железной дороге», 1910). Ну, и не только железнодорожная, конечно. В создававшемся с 1823 по 1831 г. «Евгении Онегине» А. С. Пушкина о путешествии Лариных в Москву сказано: «…И наша дева насладилась // Дорожной скукою вполне: // Семь суток ехали оне». Н. П. Огарёв заканчивал своё короткое стихотворение «Дорога», написанное в декабре 1841 г., словами: «Я в кибитке валкой // Еду да тоскую: // Скучно мне да жалко // Сторону родную». А в поэме «Зимний путь (из дорожных воспоминаний)» (1854–1855), описывая ночной выезд на кибитке, Огарёв писал: «И взор с невольною тоской // Следит за смутною чертой, // Где небо далью бледносиней // Слилося с белою пустыней»[77]77
  Огарёв Н. П. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1948. С. 28, 267.


[Закрыть]. В стихотворении М. Л. Михайлова «Дорога» (1845) как напоказ собраны штампы поэтического восприятия русской дороги: ямщик, дальний путь, скудная природа вокруг. И тоска, тоска… Вот концовка стихотворения: «Сердце замирает, // Душу рвёт тоска»[78]78
  Михайлов М. Л. Сочинения. М.: ГИХЛ, 1958. Т. 1: Стихотворения. С. 52.


[Закрыть]. Много ездивший по России В. А. Соллогуб, автор знаменитого «Тарантаса», в зачине другой своей повести, «Серёжа» (1838), восклицал: «Скучно ездить по святой Руси, нечего греха таить, куда как скучно!»[79]79
  Соллогуб В. А. Серёжа: лоскуток из вседневной жизни // Соллогуб В. А. Избранная проза. М.: Правда, 1983. С. 23.


[Закрыть] В конце рассказа А. И. Эртеля «Последние времена» (1882) – зарисовка о вечерней поездке в летнюю пору: «Телега плавно колыхалась и трещала однообразным треском. Какое-то странное изнеможение одолевало меня. Я то закрывал глаза, то с усилием открывал их. Мне казалось, что мы плывём в каком-то бесконечном пространстве и синяя степь плывёт вместе с нами. А на душе вставала тоска и насылала сны, долгие, тяжкие, скорбные…»[80]80
  Эртель А. И. Записки Степняка. М.: Правда, 1989. С. 438.


[Закрыть]