Текст книги "Стиляги"

В Риге систематических гонений не было, но если ловили за «не таким» танцем, тут же выводили из зала. И если собиралась компания, и достаточно часто они встречались и предавались так называемым «оргиям» – это были вряд ли оргии, просто обычные вечеринки, – то могло кончиться очень плохо. Могли запросто выгнать из института.

Рауль Мир-Хайдаров:

Рискованно было. Могли тебя из комсомола исключить, из общежития выселить. В нашем городе, кроме Роберта, были еще Алик Прох – известный стиляга, Славик Ларин – у него очень хорошие записи были. Олег Попов, мой приятель. Полковник КГБ в отставке – и из стиляг!

Александр Петров:

Однажды, имея двадцать шесть лет от роду, я взял автограф у японского музыканта – Нобуо Хара такой приезжал к нам. И у него большой оркестр, назывался «Sharps and Flats» – «Диезы и бемоли». Я пришел в гостиницу «Россия», где он остановился – взять у него автограф. Меня – до сих пор не пойму, как таких тогда держали? – маленький рыженький пьяненький чекист: «Молодой человек, пройдемте». Ну, я пошел – у них резиденция была в комнате милиции, проверили – я не разведчик, не фарцовщик, ко мне прицепиться нельзя было. Но они – как впоследствии я понял – написали соответствующую бумагу в институт. Я уехал на преддипломную практику, приехал, пришел в институт – оказывается, меня ищут, с кафедры профилирующей. А при каждом крупном предприятии и учебном заведении был так называемый «первый отдел» (отвечающий за идеологию – В. К.) Из главного здания КГБ направили туда бумагу и написали, что я несоответствующим образом себя веду. Меня завкафедрой – а я у него был любимчиком – пригласил в кабинет. Он был осторожен и даже трусоват, попросил секретаря закрыть снаружи – и провел со мной беседу. «Расскажи, что случилось, как?» Я ему рассказал, и он говорит: «Э-э-э, обосрал институт». Я говорю: «Ну, как же? Когда наши музыканты где-то во Франции или в Польше находятся, у них берут автографы, и это нормально». Он говорит: «Францию и Польшу Гитлер подмял под себя за две недели, а о нас споткнулся». Он посигналил секретарю, та открыла. Я ушел. А зачет по преддипломной практике был автоматический, никто не проверял. Всем проставляли зачет. В результате, по команде какой-то эту ведомость вернули в деканат, порвали, заново напечатали, всем поставили зачет, а мне – незачет. Потом меня пригласил замдекана, Валентин Владимирович Москаленко, он до сих пор работает в МЭИ. «Вот, до нас дошли сведения, что вы заискиваете перед иностранцами, что-то клянчите у них». «Да нет», – я говорю. – «У меня есть книга для автографа. Я – любитель джаза, коллекционер». – «Но это же постыдно для советского человека». – «Но если Рихтер или Ростропович едут на Запад, у них берут автографы, об этом пишут как о положительном явлении». – «Но это – Рихтер или Ростропович. Правда, я в джазе не разбираюсь, но меня не интересует, как там. Меня интересует, как здесь». Там уже решено было наверху. Меня хотели выгнать из комсомола – а я не комсомолец. Двадцать шесть лет – а я не комсомолец. Я выкрутился, как-то ответил, и в результате я должен был пойти поработать год-полтора – и не в НИИ, не в проектный институт, а на завод и принести характеристику. Что я и сделал.

А на завод я только пришел – ко мне подходит комсорг. Рабочие пареньки – они не особо вступали в комсомол. А я как раз ему создал фронт работы. Ну и потом, [поработав на заводе], я защитил диплом.

У меня есть приятель – полковник КГБ на пенсии. И я ему задал вопрос: «Как все это произошло, что меня выгнали из института? Найти бы документы». Он говорит: «Таких документов нет». – «Слушай, но меня же выгнали из института». – «Им пришла бумага от начальства, они обосрались и приняли меры против тебя».

Юрий Дормидошин:

И тогда власти начали репрессии. В противовес этому явлению были созданы комсомольские дружины под управлением КГБ. Достаточно жестко все было, были репрессии жесткие – избиение было. Нельзя было носить красные носки почему-то, нельзя было носить узкие брюки, и когда ты проявлял себя слишком импозантно, тебя куда-то уводили, с тебя снимали эти красные носки и разрезали эти брюки.

Лев Лурье:

Многие из рок-поколения будут говорить о том, как их преследовали за длинные волосы, но это была хуйня по сравнению с тем, как преследовали стиляг. И насколько им сложнее было это сделать. Стиляги, если хотите, были как геи. Это было некое заявление.

Советская власть никогда не была тоталитарной, даже при Сталине, но она стремилась так выглядеть. Она хотела какого-то порядка, но никогда его не достигала. И в некоторой степени этот открытый вызов был похож на поведение воров в законе или шпаны. Ребята реально шли на риск. И в этом смысле – как демонстрация смелости и того, что можно так поступить

Идиотским советским искривленным образом этот «буржуазный образ жизни» достигался какими-то невероятными героическими усилиями: для того, чтобы пройти в узких брюках, требовалась реальная смелость. И как всякий пример героизма, это воспитывает.

Шпана против стиляг

Проблемы у стиляг возникали не только с милицией и комсомольскими патрулями, но и с обычной шпаной, которой, понятное дело, не нравились эти одетые «не по форме» странные молодые люди. Кроме того, как уже говорилось выше, милиция и комсомольцы часто сами натравливали приблатненную публику на стиляг. Но стиляги в долгу не оставались и старались дать отпор.

Рауль Мир-Хайдаров:

Время было хулиганское. Это было временем царствованием шпаны, когда появились стиляги. Но стиляги не давали себя в обиду, многие были спортсменами. Всегда стояли друг за друга. То, что резали брюки, стригли волосы – это на официальном уровне, против них не попрешь. А с блатными мы жестко разбирались. И шпана тоже начала перелицовываться. Хотя бы внешне. Кто-то раньше тельняшки носил, клеши по сорок пять сантиметров – все это начало меняться.

Олег Яцкевич:

Конечно, приходилось и драться. Стыдно сопли распускать, кого-то о чем-то просить. Поэтому и в спорт пошли многие – из моего поколения.

Отношения между стилягами и шпаной были самые плохие, какие только могут быть. Шпана – она всегда ближе к ворью, к самым темным элементам. У вора он – шестерка, фраерок, но приближенный. Главная шпана была на Лиговском проспекте – а он как раз начинался у моего дома.

О том, что Берия объявил в 1953–м году амнистию уголовникам я узнал существенно позже, посмотрев замечательный фильм «Холодное лето 53–го». [И как раз] в сентябре 53–го я с Хоттабом отправился на Бродвей, – предстояла приятная свиданка со всеми вытекающими… За улицей Толмачёва нас догнал Мишка Пекельный и принялся рассказывать, как он соскочил с призыва в армию: «Я уже постригся под «ноль», но вызвали к военкому… дядя Зяма позвонил… Ой! К нам гости!»

Двое крепко дунувших блатных – клёши, фиксы, тельники и ещё не отросшие волосы приблизились вплотную. Пауза могла кончиться как угодно, но психоватый Мишка приподнял кепку и зашепелявил: «Кореша, мы все с зоны, сукой буду!»

И в тот же миг Хоттаб и я, абсолютно синхронно, врезали [блатным] по зубам. «Мой» отступил шаг назад и рухнул. Мишка, с криком «Наших бьют» нырнул на Толмачёва; а мы рванули поперёк Невского к «Катькину» садику. Отдышавшись, стали наблюдать за «полем битвы». Вокруг пострадавших уже толпились люди и указывали милиционеру почему-то в сторону Аничкина моста. Подъехал «воронок» с ментами, а вслед и «Скорая помощь». В тот же миг две тяжёлые руки ухватили наши плечи, и голос сверху:

– Попались, шпана! Счас я вам срок намотаю!

Потом нас порознь вербовали в «стукачи», но лично я отказывался под предлогом, что интенсивно учусь и не знаю ни единого антикомсомольца на Невском.

– Ну, а проституток знаешь?

– Да! Сколько вам надо?

Комитетчик рассмеялся и выгнал меня».

Александр Петров:

Центр Москвы был загажен. Там были криминальные элементы, которые пользовались тем, что некоторые элементы поведения молодежи не одобряются милицией, просто «кидали» и грабили их.

Фестиваль молодежи

Одним из «светлых моментов» для советских стиляг стал Московский фестиваль молодёжи и студентов 1957–го года, когда в столицу приехало огромное количество западных людей – от джазовых музыкантов, поэтов-битников и художников-модернистов до представителей тогдашних западных субкультур – в том числе, «Тедди-боев». Они привезли с собой книги, пластинки, журналы – такого мощного потока не было, пожалуй, с окончания второй мировой войны. Пластинки тут же тиражировались на первых бытовых магнитофонах «Днепр», а журналы и книги зачитывались до дыр.

Алексей Козлов вспоминал: «Фестиваль сыграл громадную роль в перемене взглядов советских людей на моду, манеру поведения, образ жизни. До него страна жила по инерции в некоем оцепенении и страхе, несмотря на то, что Сталин как бы ушел в прошлое. Косность и враждебность советского общества по отношению ко всему новому, особенно западному, – это не один лишь результат советской пропаганды. Я на своем опыте убедился в том, что и без всякой агитации российской массе свойственна нетерпимость ко всему чужому, а также нежелание узнать получше и разобраться: а вдруг понравится?»

Фестиваль проходил на фоне хрущевской «оттепели» – ослабления государственного пресса и некоторой «либерализации» общественной жизни, наступившей после 22–го съезда КПСС, который состоялся за полтора года до фестиваля. В своем докладе на съезде генсек Никита Хрущев развенчал культ личности Сталина, и это стала катализатором «оттепели». Собственно, благодаря «оттепели» фестиваль и стал возможен – по крайней мере, в том виде, в котором он состоялся: Москву наводнили тысячи молодых иностранцев, и как власти не старались ограничить контакты с ними местной молодежи, сделать это им не удалось. От иностранных гостей советская молодежь – причем, ее широкие массы, а не только стиляги – перенимали многое: от музыки и элементов поведения до джинсов.

«Многие считают, что именно с фестиваля начался распад этого патриархального уклада и постепенная европеизация столицы», – пишет в своей книге «Рок в СССР» известный музыкальный критик Артемий Троицкий. «Москва уже не могла оставаться прежней. Стиляги тоже не могли быть прежними».

И действительно, фестиваль можно считать началом упадка движения стиляг. «Я подозревал об этом и раньше, но во время фестиваля все смогли убедиться, что и наш «стиль», и музыка, и кумиры – все это было дремучим прошлым, – вспоминает Алексей Козлов. – Какие-то стиляги оставались и после фестиваля, но это были отсталые элементы, запоздалые подражатели».

Нет, стиляги, конечно, не исчезли сразу. Более того, среди них выделились «элитарные» группы – «штатники», а позже – «айвиликовые штатники», к которым принадлежал и Козлов. Но количественный состав их был гораздо меньшим. Став ко второй половине пятидесятых массовой модой, охватившей весь Советский Союз, стиляжничество, подобно любой массовой моде, в конце концов сошло на нет.

Валерий Сафонов:

Фестиваль молодежи и студентов пятьдесят седьмого года тоже сыграл роль в этом плане. Были концерты по городу, мы там болтались, туда-сюда. Видели эту молодежь. Многие знакомились в то время, потом у нас рождались негритята.

Борис Алексеев:

Люди ходили, улыбались – «фестивальщики», те, кто понаехал к нам. Они были раскованы, по-другому себя вели. Москвичи были какие-то собранные, не было, как сегодня сказали бы, развязности такой. А эта публика ходила – громко говорили, всякие песни пели. Хотя их старались все время возить на грузовых машинах или на автобусах – чтобы они не очень по улицам гуляли – группами, правда, своими. Но они все равно гуляли. А жили они где-то в районе ВДНХ. И было сразу видно, что вот идет «фестивальщик». Конечно, они повлияли, потому что могли вот так вот свободно идти, обниматься. Раньше у нас этого не было. Ну что вы, какое там – в обнимку ходить?

Александр Петров:

Приехало со всех стран много молодежи – и черные, и белые, и желтые. Я помню, в центре Москвы на автобусе ехали иностранцы, и, видно, араб какой-то – в чалме – всем руки пожимал. И я протянул руку – и даже испугался: он крепко схватил ее, и я не мог ее выдернуть и боялся попасть под машину.

Но это стало окном в мир. Молодежь того времени познакомилась с современной модой. Ведь мода западная отличалась от моды советской. И молодежь стала тоже стараться одеваться модно – где-то утрированно даже: молодежи, как максималистам, это свойственно.

Борис Дышленко:

Я как раз был в этот момент в Москве, и это имело очень большое влияние, произошел большой сдвиг. Советская молодежь впервые подверглась влиянию Запада. До этого все было очень тихо.

В те времена были всякие советские книжки о том, как при помощи стиляг растлевают советскую молодежь. И, как ни странно, воздействие было и существенное. Правда, не растлевающее, а скорей освобождающее, расковывающее.

Георгий Ковенчук:

Никто не верил, что в джинсах ходят американские безработные. И вот теперь могут убедиться – у нас в джинсах теперь бомжи ходят. Джинсы появились сразу же после фестиваля молодежи. Это был пятьдесят седьмой год. Я тогда обратил внимание – как раз был в Москве, приехал, потому что там фестиваль. И смотрю – все в каких-то таких красивых штанах. Я сначала думал, что это рабочие штаны какие-то – как комбинезоны простроченные. И все захотели такие джинсы тогда купить. И подделки тогда появились – «самопалы» назывались. Доставали нашивки-«лейблы», нашивали. У каких-то портных это получалось очень профессионально. Но зоркий глаз сразу различал подделку. Были еще джинсы болгарские – это вообще считалась самая туфта. Они какого-то цвета были травяного.

Родственные субкультуры

Советский Союз немало отставал от западных стран и в поп-музыке, и в киноиндустрии, и в индустрии моды. Но при этом первая субкультура в СССР – стиляги – появилась ненамного позже, чем подобные движения в Европе и Северной Америке. Ясно, что тогда еще слова «субкультура» никто не знал, и первых парней, которые надевали узкие брюки и длинные пиджаки с широкими плечами, делали из волос «коки» и слушали джаз, большинство людей воспринимало как молодых придурков, которым обязательно надо выделиться из толпы. Но примерно таким было отношение обывателя и к «дальним родственникам» советских стиляг – зут-сьютс сороковых годов в Америке или тедди-боям пятидесятых в Великобритании.

Считается, что «zoot suits» – костюмы с огромными подбитыми ватой плечами и сильно суженными к щиколотке брюками (пиджаки и брюки стиляг в СССР десятилетием позже были очень похожи на них) – появились в тридцатых годах двадцатого века в Гарлеме, черном районе Нью-Йорка, и были связаны с местной джазовой сценой. Правда, там их называли» drapes». Само же слово» zoot», согласно оксфордскому словарю, – это искаженное произнесение слова «suit» – «костюм» – жившими в США выходцами из Мексики – «pachucos». Сленг «pachucos» был смесью английского и испанского, и именно благодаря им костюмы «zoot suits» вошли в историю.

«Pachucos» сделали его своей униформой, а главной задачей их субкультуры было сопротивление шовинизму со стороны белого населения США. Еще одним атрибутом «pachucos» был танец «Pachuco Hop»: в нем парень практически не двигался (дабы не испортить костюм), он только подставлял партнёрше руку, а она старательно вертелась вокруг него. Белые американцы с подозрением и опаской поглядывали на одетых в огромные пиджаки мексиканских парней, и многие считали «pachucos» криминалами. Конечно, криминалы среди них были, но считать бандитом любого, надевшего длинный пиджак с подбитыми ватой плечами было глупо.

В марте 1942–го года Комитет Военной Промышленности США выпустил закон, ограничивающий количество ткани, используемое при пошиве одежды. Эти правила, по сути, запретили производство «zoot suits», и большая часть производителей прекратила выпускать и рекламировать эти костюмы. Тем не менее, спрос на «zoot suits» не уменьшился, и сеть полуподпольных портных в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке продолжила их изготовлять. Ткань для костюмов приходилось доставать подпольными способами, так что в определённой среде ширина брюк zoot suit стала неким символом, а для многих американцев, в особенности для военных, тот же костюм стал ассоциироваться с непатриотичностью. В августе того же года произошли крупные расовые столкновения между pachucos и расквартированными в Калифорнии американскими военными, причем порой единственной виной мексиканцев, с которыми завязывались драки, было то, что они были одеты в zoot suits. Мексиканцы ответили массовыми беспорядками. Насилие продолжалось еще около года, пока решение о раскваритровании военных не было отменено. А костюм «zoot suit» и вся субкультура pachucos стали символом протеста против обывательского большинства и шовинизма.

В тридцатые годы в гитлеровской Германии (преимущественно в Гамбурге и Берлине) существовало движение молодых людей – в основном, из семей среднего класса, – не желающих вступать в нацистскую молодежную организацию «Гитлерюгенд», слушавших джаз и свинг и одевавшихся в соответствующем стиле. Их называли свинг-кидс (по-немецки – Swingjugend). При нацистском режиме это было более опасно, чем быть стилягой в СССР: за «кок» и узкие брюки могли выгнать из комсомола и из института, но, по крайней мере, не сажали в тюрьму и не расстреливали. А нацистская идеология однозначно не принимала джаз, который исполняли, в основном, черные музыканты. Вместе с абстрактной живописью джаз относили к категории «дегенератского искусства». «Свободная любовь», присутствующая в джазовой лирике, также противоречила «моральному кодексу истинного арийца». Поначалу свинг-кидс были аполитичны, интересуясь, в основном, музыкой и модой, но по мере того, как нацистский режим укреплялся, они все больше уходили в оппозицию к нему, относясь к атрибутам «третьего рейха» с издевкой: например, они приветствовали друг друга» Swing heil!», прикалываясь над нацистским приветствием» Sieg Heil!». Кстати, одежда свинг-кидс вполне напоминала стиль американских «зут-сьютс»: длинные пиджаки, часто – в клетку, удобные для танцев туфли на резиновой подошве, шарфы ярких цветов. Девушки обычно носили длинные распущенные волосы и обильно использовали макияж. Между собой свинг-кидс общались на сленге, состоящем из множества англицизмов (позже подобный сленг появится и у стиляг СССР).

С 1941–го года начались жесткие репрессии немецкой тайной полиции Гестапо и «Гитлерюгенда» против свинг-кидс. 18 августа арестовали более 300 молодых людей, часть из которых отпустили, предварительно срезав им волосы, а их лидеров отправили в концлагеря. Принятый тогда же закон, который запрещал лицам младше двадцати одного года ходить в танцевальные клубы, еще больше загнал свинг-кидс в подполье. Теперь они слушали свою музыку и танцевали под нее на закрытых вечеринках, куда посторонним попасть непросто – все это очень напоминает вечеринки стиляг в СССР. По некоторым данным, они участвовали в антинацистском сопротивлении, распространяя печатные материалы.

Известно о контактах свинг-кидс с гамбургским движением сопротивления «Белая роза», и хотя никакого фактического взаимодействия не было, нацистские власти позже обвинили свинг-кидс, причастных к контактам с «Белой розой» в анархистской пропаганде и саботаже, и только окончание войны спасло их от суда и смертных приговоров.

Моды и тедди-бойс, в отличие от «свинг-кидс» или «зут-сьютс», были в гораздо большей степени модными, чем протестными движениями. Но поскольку они существовали примерно в то же время, что и стиляги в СССР, стоит упомянуть и о них.

Название «мод» (Mod) – сокращенное от «modernist», и субкультура «модернистов» появилась в середине пятидесятых в Лондоне. Моды – происходившие не из самых богатых семей одевались в классические «континентальные» костюмы, слушали преимущественно негритянский соул, ямайский ска, британский бит и ритм-энд-блюз и катались на итальянских скутерах, стараясь – по выражению Пита Медена, в прошлом менеджера группы The Who, «хорошо жить в сложных условиях». Позже словом «мод» стали на Западе обозначать все модное, популярное и «актуальное». С субкультурой «модов» иногда ассоциируются фильмы режиссеров французской «новой волны», а также экзистенциальная философия.

«Тедди-бойс» появились в Великобритании примерно в то же самое время – их стали так называть после газетной статьи, опубликованной в 1953–м году. Они носили длинные драповые пиджаки и короткие брюки, из-под которых выглядывали носки ярких цветов, ботинки на толстой подошве, а из музыки предпочитали американский рок-н-ролл. В прессе часто писали об участии «Тедов» в криминале, но по всей видимости, эти сообщения были преувеличены. Хотя известно, что некоторые из них принимали участие в расовых беспорядках в Ноттинг Хилле в 1958–м году на стороне расистов, избивающих черных и разрушающих их имущество.

В отличие от вышеупомянутых, субкультура стиляг – чисто «советская», ничего подобного не могло появиться на Западе, уже хотя бы потому, что моделью для нее и был тот самый «западный образ жизни». Они не хотели быть «молодыми строителями коммунизма», им нравилось смотреть американские фильмы, слушать американский джаз, включать в свою речь английские словечки и подражать в одежде героям любимых фильмов.

Алексей Козлов:

Мы тогда ничего не знали [про западные субкультуры], все это я узнал позже, когда стал заниматься историей музыки – узнал, что были «Тедди-бои», чтоб было «потерянное поколение», битники. А совсем недавно я посмотрел фильм «Swing Kids» – про стиляг в фашистской Германии, в тридцать девятом году в Гамбурге. Молодежь, которая интересовалась свингом и называла себя «свингерами», и как с ними расправились. Это была точная, только более жестокая копия нашего послевоенного движения. Потрясающий фильм!