Текст книги "Интервью с Ксенией Ольховой, участницей Варшавского восстания, узницей концентрационных лагерей: Прушков, Освенцим, Нойенгамме"

Это днем было?

Это был день, пополудни.

Первое августа?

Да, первый день августа.

Началось восстание, и они начали облавы?

Восстание началось именно на Воле. Как потом я выяснила.

В районе Воли. (В.А.)

Да, в районе, где тетя жила. Мы были свидетелями начала Варшавского восстания. Это август месяц был. Начало. И тетю, когда расстреляли, мы убежали с Людвикой. Я говорю: «Людвика, бежим! Я знаю куда». Я же знала все гробницы. И мы побежали. Самая гробница, которая ближе всех была к выходу. Туда мы и юркнули. Сейчас там замуровано все, а тогда были железные дверцы.

Мы туда прыгнули, тут же немцы стали бежать, так как люди стали убегать из домов. Куда? На кладбище. Там и костел, там была церковка. Люди стали бежать, думая, что в таком божественном месте кто будет стрелять. И стали бежать туда. И мы видим, там такое маленькое окошечко было в гробнице в этой. Мы уже не вылазили. Видим, немцы стали расстреливать бегущих. Стали стрелять всех.

На кладбище?

Прямо на кладбище всех расстреливали подряд. Там очень много расстреляли. Около пятидесяти тысяч человек. Там сейчас висит памятная доска…

Что они искали?

Ничего не искали. Восстание началось.

Может, они думали, что там подпольщики?

Ничего, они просто расстреливали всех людей. Подряд. И из домов вытаскивали и расстреливали.

Даже это не шестьдесят человек за кого-то? Просто начался расстрел?

Нет-нет. Шестьдесят, когда была еще просто оккупация, а это начало Варшавского восстания. Еще трамваи ходили. Это потому, что начало было. Первые дни… Раньше говорили, что много-много было убито в Армии Крайовой. Я не знаю, может, потом уберете, потому что нельзя говорить этого всего. Это мое мнение.

Вы знаете, Армия Крайова воевала, но в основном у них борьба была под землей. По каналам. А убивали в основном гражданских. Немцы с домов людей вытаскивали.

Мы когда пришли к маме, мама так перепугалась. Она уже знала, что восстание началось, а до этого там все время рыли что-то поляки. Мы думали, что они там роют под землей. Они рыли от нашего подъезда, там брама такая (прим. польск. brama – ворота), к браме противоположной. Они делали подземный туннель. Мы не знали, они делали туннель еще до начала…

Восстания. Готовились.

Да, мы-то не знали. Роют и роют там.

Вы имеете в виду каналы, это именно туннели?

Нет. Каналы – вода, где проходит.

Это русло Вислы или что?

Не русло Вислы. Это каналы… у нас тоже каналы есть подземные. Там какие-то речки, может, трубы проходят, канализация, вода, телефонные линии. В общем, под землей коммуникации все. И они войну вели под землей. Поэтому я говорю, что их много осталось в живых. Потому что я помню, когда мы впервые приезжали на встречи ветеранов, очень много было представителей Армии Крайовой, которые участвовали в Варшавском восстании.

Сколько восстание продолжалось? (В.А.)

Два месяца. Два месяца и несколько дней в октябре. Закончилось 3—4 октября. Была капитуляция, но до этого два месяца они били, убивали, разрушали Варшаву. Убито было очень много людей. Это потом стали уже говорить, что в Варшаве в основном погибло гражданское население. Потому что военных много осталось в живых. Я видела еще, когда были собрания после войны.

Военных – это подпольщики?

Те, которые воевали в Армии Крайовой. Было много в форме.

То есть у них даже форма была?

Многие и без формы ходили. К нам приходил военный, собрал нас, подростков.

Военный поляк пришел?

Да, поляк из Армии Крайовой. Пришел агитировать молодежь. Мы были тоже с платочками, как пионеры.

Галстуки, какого цвета были?

Желтые. И мы без обдумывания. Надо… Мне уже было четырнадцать лет. Я была подростком. Людвике было пятнадцать. Им нужны были такие. Мы были связными.

То есть вас приняли?

Приняли. Мы сами пришли. «Мы будем бороться с немцами!» Мы же знали, что немцы делали. Были уже под расстрелом. Я говорю: «Мы готовы бороться с немцами». Они не заставляли. Шли кто хотел. Добровольцем. Мы сразу пришли защищать Варшаву

Куда вы пришли? Это какой-то сборный пункт?

Нет, это прямо у нас в подъезде, где мы жили. Был проход, где проходили все время военные. По улице пройти было нельзя, потому что стреляли, немцы моментально расстреливали. Вся связь была подземная. Они для этого строили. Мы же тогда не знали, что там роют. Ну, рыли и рыли. Они прорыли туннели и там проходили, чтобы пройти на какую-то улицу, они же должны были бороться, проходить.

Дома в Варшаве стоят впритык, так же как я видела после войны в Ленинграде. Дома, дома, дома впритык. Я еще поинтересовалась тогда у экскурсовода: «А кто строил эти дома, потому что дома в Варшаве очень похожи, как строили в Ленинграде». Говорит, что один и тот же архитектор, дома строил…

И поэтому рыли туннели так, чтобы пройти всю улицу, не выходя на поверхность. Шли наши военные, делали дыры в подвале от одного дома к следующему. Можно было переходить в другой дом, с этого дома в третий. Мы так и ходили.

Мы были связными. Нам давали сумочки. Воды уже не было. Я помню, когда мы пришли домой с Воли, в начале восстания, второй-третий день начала Варшавского восстания, и нам один раз принесли хлеб. Хлеб был непонятный, кусок отрезали и хрустело. Такой еще горячий. И все, один раз только в начале августа дали хлеб, когда только началось восстание, потом уже не давали ничего.

Купить невозможно было?

Да ничего не работало. Немцы расстреливали всех. Нельзя было даже на улицу выйти. Я помню, во время Варшавского восстания немцы три раза бросали листовки, чтобы люди выходили с белыми платками… Мы как ходили – не выходили на поверхность, ходили через дыры, пронести мы должны были патроны, водички немножко в бутылочке. Мы не имели права глоток сделать, потому что воды не было. Мы раненым мазали губы.

В госпитале и бинтов не было. Люди носили нам чистые простыни. Мы рвали простыни и носили туда. То есть мы были как связные, но было иногда задание – узнать, сколько немцев, где немцы. Мы еще в таком возрасте, что могли проткнуться везде. Я худенькая была и Людвика была худенькая.

Вы говорили, спортом занимались?

Да-да.

Спортом занимались в школе?

В школе.

Кружок был, секция?

Кто в какой хотел.

Вы каким видом спорта занимались?

Легкая атлетика.

У вас была определенная физическая подготовка?

Да, мы были уже физически крепкие. Даже сейчас нам по девяносто лет, и удивляются, мы крепкие. Хоть болячек полно, из госпиталя не вылезаем, но стараемся жить. И я всегда говорила, даже когда был Пётр Толстой (прим. Пётр Олегович Толстой – заместитель председателя Государственной думы Федерального собрания Российской Федерации VII созыва) и другие, я сказала: «Наша миссия сейчас – патриотическое воспитание молодежи». То, что мы пережили, нигде не написано, нигде не рассказывается.

Обрывками только.

Да, то, что мы пережили, я рассказываю и всегда слушают люди. Никто никогда не выходит, все сидят, полные залы. Это я сейчас говорю так, отвечая на вопросы, а когда я рассказываю на встречах, стараюсь подряд, чтобы это соединить.

Да. И про восстание: вы участвовали, и что было дальше?

Мы были до конца восстания… В сентябре уже начались болячки. Болезни, мы меньше ходили на задания и фактически уже домов не было. Немцы в августе первый раз бросили листовки. Еще много людей было. В листовке было написано: «Выходите, потому что здесь никто живой не останется. Мы вам гарантируем жизнь, все-все-все хорошее». Люди до того устали от голода, от жажды, выходили с белыми платочками. Час был с двух сторон затишье.

Какие болячки начались?

Началась дистрофия, цинга, вши заедали. Вшей было полно. Мы же не мылись, воды не было. Рыли во дворе. Рыли мужчины, там были каменные участки, они вытаскивали камни. Доходили до воды, но вода – коричневая. Вскипятят немножечко. Тут же во дворе хоронили, потому что негде было людей хоронить. Жара была неимоверная жара – тридцать с лишним градусов. Воды нет, жара. Люди начинают гнить уже, значит, их надо хоронить и тут же рыли могилы.

Вы уже жили в подвалах?

В подвале, квартира уже разбита была.

В подвалах. Почти с самого начала восстания?

Да. Мы уже не поднимались даже, потому что стреляли они день и ночь. Стреляли, стреляли.

И бомбили?

Бомбили все время.

Это мины или с самолетов?

Не с самолета. Я рассказывала. Есть музей танков, где-то под Москвой.

Есть, в Кубинке.

Кубинка. Я пошла, записалась на экскурсию. Мне было интересно узнать, есть ли танк, который бомбил нас, убивал. Я приехала туда, танков очень много, начиная со времен царской России. Там были разные немецкие танки. Я подхожу к экскурсоводу и говорю: «Меня интересует один танк. Я не знаю, как он называется по-русски, он назывался „Берта“, а мы его называли „Корова“, потому что, когда он накручивался, он издавал такой звук, как будто корова мычит». Он разрушал дома до основания.

Это был расстрел из танков?

Да. Рушили этими танками. Потому что там немцы еще жили, поэтому не бомбили. А наш дом и все дома на улице танком были полностью разрушены.

Разрушали именно стрельбой или оттого, что проезжал и сносил? (В.А.)

Стрельбой. Он огромный. Я видела этот танк. Экскурсовод говорит: «Есть такой танк».

Стрельбой разрушал?

Да… вот такое дуло огромное. Второй назывался по-другому – «Ева», по-моему, находится в Англии. Два танка были. Когда советские военные освободили, перевезли этот танк сюда. Когда немецкая армия удирала, значит, они оставили танк.

Всего два танка или два вида?

Два танка всего.

Всего два танка разрушали центр?

Не знаю, может, еще и по-другому разрушали Варшаву.

Один танк был «Берта», другой «Ева»?

Да, огромный. Вот такое дуло. Большая бомба вылетала. Мы уже слышали, как закружится, он должен был повернуть это дуло, чтобы направить на участок. И мы уже знали, когда она летит в нашу сторону, по звуку.

Танк «Ева» в Лондоне, в каком-то музее?

Видимо, забрали.

«Берта» здесь, в Кубинке?

«Берта» здесь. Очень большой танк.

Это, может, самоходное орудие называется?

Я не знаю, как оно называется. Я просто хотела узнать, чем немцы разбивали Варшаву. Варшава разбита полностью, но, может, они другими еще путями какими уничтожали. Когда рушили наш дом и соседние дома, мы в подвале слышали эти страшные разрушения. Мы сидели с Людвикой, когда упал этот снаряд, разрушил полностью, мне придавило ноги. Нас откапывали.

То есть вы под завалом были?

Под завалом. Дом рухнул. С этого танка, он рушил дома. А в подземелье мы-то остались живы. Правда, летело на нас все. Нас придавило. Откопали, но я не могла встать.

Кто откапывал?

Сами люди.

Сколько часов вы находились под завалом?

Несколько часов. Когда откопали, у меня не действовала вся нижняя часть.

Оттого что было сдавление.

Сдавило, я не могла встать. Не чувствовала ног вообще. Женщина какая-то говорит: «Ты не нервничай, ты не плачь». Сама нам стала делать массаж. Массаж сильный делала, делала, делала. Видно, медсестра была. И я почувствовала ледяной холод. Я почувствовала кровь поступает.

Уже после войны много лет прошло. У меня ноги больные все время были, и сейчас больные. Когда я в Советском Союзе пошла к врачу, она пощупала пульс, говорит: «У вас начальная стадия гангрены стоп». Пульс почти не прощупывается, там пульса нет. Кровь не поступает. Почему я всегда в унтах ходила, в меховых, и летом, и зимой. У меня ноги мерзли. Мне с Сибири привезли меховые унты. Я их носила, тепло, ноги не так мерзли у меня. Шесть лет в санаториях принимала ванны, и у меня появилась пульсация. Но у меня сейчас, когда проверяют, все равно кровь плохо проходит в ноги.

Проверяют – в смысле аппаратурой?

Да. Мне делали компьютерную томографию и сказали: «У вас заболевание нижних конечностей».

Про восстание… дальше, что было, как оно заканчивалось?

Восстание было два месяца. Конечно, август мы очень активно ходили везде. К немцам ходили, не боялись, проходили… Очень много детей погибло. Очень много, потому что нам давали бутылки с зажигательной смесью, и мы должны были бросать.

Коктейли Молотова?

Наверное, называлась зажигательная смесь. И мы должны были в танки бросать. Они проходили, а мы сидели на нижнем этаже дома и бросали. Это вначале, когда только началось восстание, дома еще были кое-какие. Конечно, мы бросали, там поджигалось, потому что близко было.

Но они стали дуло направлять на детей. У нас стало погибать много детей, и отменили эти задания. Тогда немцы стали вытаскивать обычных людей из домов и гнать их перед танками. Люди уже с детьми шли, и потом они их всех убивали, а мы уже бутылки не бросали.

То есть гибло много детей и такого задания уже не давали?

Не давали. Мы уже другие задания выполняли. Мы носили что-то в места, где раненые, где нашим нужна была помощь. Не хватало патронов, надо было знать, где немцы. Мы должны были пролезть в узкую щель. Узнать, где немцы, при каком доме. Это было как…

Военное задание.

Военное. Мы являемся ветеранами войны Польши.

Кристина Максимовна, вам, наверно, уже тяжело рассказывать, поэтому буквально немного последнее. Как заканчивалось восстание и как вы попали в концлагерь?

Когда уже заканчивалось восстание, в конце сентября, в три раза людей уже стало меньше. Те люди, которые были еще живы, они выходили с платочками.

С белыми платками?

Да. Выходили прямо по этим развалинам.

Есть, пить нечего было…

Нечего. Болезни начались страшные, а мама сказала, что не выходим никуда, до конца будем. Они бросили, я помню, уже в конце сентября третий раз листовки: «Если вы последние не выйдете, утром рано в 6 часов…».

Когда я говорила перед телевидением в Польше, никто раньше не говорил про это. Потому что некому было рассказать, люди уже почти вышли все, мало осталось людей, но мы были до конца. И я говорю, они бросили листовки: «Если кто не выйдет утром в 6 часов, прилетят самолеты и бомбить будут все развалины». Ну, мама сказала: «Будем погибать здесь». И мы сидим на скамеечке. В шесть часов утра, мы толком и не спали, слышим, налетают самолеты.

Октябрь уже?

Это был еще конец сентября. Последние числа сентября. И мы слышим тяжелый гул. Мы уже по звуку гула различали. Я говорю: «Мама, вон летят самолеты с бомбами». И через несколько минут долетает легкий звук. Был воздушный бой и осколки летели. А мы сидели в этих развалинах, там домов-то не было вообще. Сидели, а их отогнали.

Они не бросили ни одной бомбы. А через два дня была капитуляция. В октябре была капитуляция. Зашел немец, выгнал нас. Мы раздетые были, ничего с собой не было. В босоножках. Нас построили. Самые последние, кого они выгоняли – это Шрудмешче (прим. русск. Средместье), где мы жили. Центр Варшавы.

Шрудмешче?

Шрудмешче – это «среднее». Это центр Варшавы, мы жили на Паньской.

То есть вы были последние, кто…?

Да, которых они присоединили к колонне, которую гнали в Прушков.

Чем питались эти два месяца?

Ничем. Даже есть не хотелось.

Вы говорили, когда у нас в университете были, что мама вам сварила – из своего кота, что ли? (В.А.)

Да. Это в первый месяц восстания, в сентябре. В августе, у нас кот был, и мы не видели его живого, он мертвый уже был. И мама сварила с кота нам суп, потому что есть нечего было. А уже сентябрь месяц, когда спрашивают, что вы ели, я говорю: «Ничего мы не ели».

Вы знаете, не хотелось есть. Даже когда были в конце в лагерях, нас кормили. Не хотели мы есть. Уже как-то организм переделался. Он не требовал уже питания, то есть он гас, как говорится. Он уже затухал. Сначала нас пригнали в Прушков.

Как вас везли в Освенцим?

В Прушков пешком гнали, а оттуда уже в Освенцим везли.

Прушков – это временный лагерь?

Да. Прушков под Варшавой находится, там был сортировочный лагерь. Через всю Варшаву нас гнали, через все развалины. Немцы стояли, с собаками, мы шли. Кто не мог идти – их тут же расстреливали. Но я не могла идти, нас в основном несли на руках. Меня и Людвику, потому что ослабли.

Особенно у меня ноги были ослаблены, вообще не ходили. Когда немцы шли рядышком, нас старались ставить на ноги. В Прушкове нас тоже не кормили ничем. И через какое-то время стали уже делать сортировку.

Сортировку будущих узников?

Они людей сортировали. В дверях стоял немец, стоял и смотрел. Мы шли без документов, без ничего. Налево всех стариков, раненых, детей, неходячих. Всех здольных (прим. польск. zdolnych – способных) таких, как мама, и Людвику тоже направо, но мама ее перебросила, оттолкнула ко мне, чтобы я не была одна, она знала, что я с больными ногами.

Нас налево, а маму направо. Тут же были вагоны, где скот возят – без крыши. Натолкали полные вагоны. А людей здольных (правосторонних) поместили в другое помещение. Они плакали, крик родителей был страшный.

Тех, кто направо?

Да, направо. Они плакали, кричали, потому что всех детей отнимали у родителей. Нас посадили, повезли. Везли, везли, везли.

Кого было больше, слева или справа? (В.А.)

Больше было слева. Больше было стариков, неходячих, кормящие были матери с грудными детьми, больные.

Их всех в концлагерь. А те, кто направо шли?

Направо я не знаю.

На работы?

Наверное. Я поняла, что их, может быть, на работу. В Германии был женский лагерь – Равенсбрюк, там работали, а потом их уничтожали.

То есть там был рабочий лагерь, но тоже с уничтожением?

Да.

У вашей мамы судьба какая?

Мы ее не нашли.

Неизвестно…

Ее, по-видимому, в Равенсбрюк отправили. Не отпускали никого, потому что был приказ. Я читала потом этот приказ. Приказ, с Нюрнбергского процесса, был приказ Гитлера и Гиммлера: «Всех сдавшихся в плен, расстрелять. Варшаву сровнять с землей», а оставшихся, как мы, – в концлагеря на уничтожение.

Почему, как вы думаете, этот приказ вышел? Почему такая ненависть к Варшаве у двух нацистских преступников – Гиммлера и Гитлера? (В.А.)

Потому что боролись, подняли восстание против немцев.

То есть как наказание за восстание? (В.А.)

Да, наказание. Они считали, что мы как политические заключенные. Что мы подняли восстание, воевали с немцами.

Кристина Максимовна, немного опять возвращаясь, вы рассказывали про то, что в Освенциме у вас брали кровь? (В.А.)

Кровь брали. Нас поместили в барак…

Вас привезли?

Не сразу. Нас привезли в Освенцим, поезд стоял. Часть вагонов отсоединили. Они уже знали, кого отсоединить.

Это конец 1944 года? (В.А.)

Да, это был уже 1944-й год. Октябрь месяц. Мы стояли долго, в Освенциме. Наверно, решали вопрос, для чего. Приказ уничтожить, но, по-видимому, как я поняла, им еще была нужна кровь.

Были нужны испытуемые? (В.А.)

Да, для испытания.

И кровь, и какие-то медицинские опыты.

Да. В основном нас держали, подростков. Периодически водили в ревир, брали кровь.

То есть вы были как доноры?

Да, как доноры. По сколько брали, мы не знали, потому что там отверстие было, куда мы засовывали руку.

Из вены брали? (В.А.)

Брали из вены. Вот так мы подсовывали руку.

Как часто? (В.А.)

Через неделю, через десять дней. Чтоб набиралась кровь. Много раз нас водили туда.

И мальчиков, и девочек? (В.А.)

Да. И мальчиков, и девочек. Те, которые теряли сознание, – там топчан стоял; и те, кто не подавал признаков жизни, – на топчан. В барак они уже не возвращались. Не знаю, куда их девали, что с ними было, но они еще живы были.

Это после сдачи крови?

Да. Они же брали не шприц, а столько, сколько им надо. Но столько, чтоб мы живы были.

Кристина Максимовна, а какое-то дополнительное питание, что-то давали вам? (В.А.)

Нет, не давали ничего. Просто водичку. Пили воду.

В бараках жили, пили воду. Вообще еды не было?

Один раз в день носили еду узники. В кастрюлях давали. Как всем узникам, давали один раз.

Один раз в день?

Да. И утром еще давали, напиток какой-то, цикорий, наверное, и кусочек хлеба. Я считаю, для того, чтобы кровь набиралась. А в обед давали что-то такое из свеклы, свекольное. Картошка там плавала мороженная. Какой-то суп.

И обед овощной, подобие супа, а ужин?

А ужина не было. Только обед. В общем… началась уже цинга.

Больно было вообще? (В.А.)

Больно, уже мы не могли есть. Там была комнатка, там старшая находилась. Блоковая называлась, которая тоже из узников. Люди там умирали тоже. Знаете, мы настолько насмотрелись мертвых, что уже даже не обращали внимания, кто умер, не умер.

То есть это обыденное стало явление.

Как будто, так и должно было быть. Поэтому такой период начался, что и жить не хотелось, честно говоря. Просто мы устали. В декабре, когда немцев уже стали гнать, стали кружить самолеты. В первый раз мы услышали самолеты над Освенцимом.

Чужие, не немецкие?

Не знаем какие, но немцы уже стали разбирать крематории. То есть они организовывали прачечные, стали разбирать крематории, чтобы скрыть свои преступления. Они не успели все разобрать, но часть разобрали.

Крематории… отправляли кого, как вы думаете?

Они сначала… когда нас привезли в Освенцим, высадили, построили и повели в комнатку. Зарегистрировали, полностью раздели нас, стали обмазывать какой-то мазью жгучей, обстригли. У нас вшей было полным-полно. Мы должны были всю свою вшивую одежду сами в чаны бросать. Стояли большие чаны. Они боялись тифа.

Загнали нас всех в большой зал. Сверху были душевые. Потом мы узнали, что в этом зале они душили всех. По 200 человек. И мы тоже, нас много туда пустили. Сразу нас не высадили, значит, они ждали приказа сверху. Поэтому мы сидели в набитом вагоне, без крыши. И когда открыли, они стали сортировать мужчин, а нас построили в шеренги и повели. Когда раздели, нас обмазали, обстригли, и потом нам сказали, я узнала, что в этом огромном зале уничтожали. Пускали не воду, а «Циклон».

Газовая камера была. Какой газ пускали?

«Циклон».

Газ «Циклон».

«Циклон». И люди, тоже раздетые, пришли умываться, потому что там были эти душевые.

Голые совсем?

Да, совсем. Они раздевали.

Вас, когда завели?

То же самое. Нас раздели.

Сожгли одежду… (В.А.)

Да, одежду. Мы снимали одежду, все вшивое. У нас вшей полно было. Они знали, что два месяца мы были в жаре. Два месяца мы в пыли, в грязи жили. И вши, когда я проводила руками по волосам, под ногтями были вши. Очень много вшей было, и на одежде были. И люди стали болеть.

Поумирали, еще в Варшавском восстании умирали от болезней многие, раненых было много, и заболевания были. Когда нас привезли в Освенцим, нас привели в душевой зал. Пустили не «Циклон», а пустили струйки воды. Мы обмылись, вроде помылись. Вроде.

То есть приказа не было уничтожить вас. Вам провели эту санобработку.

Да, чтобы мы помазались.

Помазали какой-то мазью, выкинули одежду.

Мы были раздетые. Нас, тело обмазали, мазь такая щипучая.

Вашу одежду они уничтожили?

Мы брали её и бросали в чаны. Они боялись, чтобы мы даже не бросали на пол.

Выдали вам какую-то робу? (В.А.)

Да. Там стояла вешалка, одежда висела на вешалках. Мы сами ее брали и одевали. Платьице какое-то с чьих-то плеч. Кого уничтожали, их одежду бросали, и потом мы шли в барак. Бараки… мы были на нижней полке, она прямо около земли. Я не могла залазить на вторую, на третью. На нижней были.

Холодно было. Блоковая строила нас, проверяли, записывали и периодически водили в ревир. Он назывался «ревиром». Там был барак – ревир, Красный Крест. Где брали кровью… Потом, когда уже они стали уничтожать свои преступления, беготню мы слышали. Там рвы были. Они не успевали трупы сжигать в печах. Бросали в рвы и сжигали.

Они обливали чем-то?

Да, чем-то поджигали. Там когда-то вода, наверно, была. Нас построили опять и посадили в вагоны, в такие же вагоны скотские, но была зима.

Почему крыши не было?

Был октябрь, когда нас везли в Освенцим, а это уже был декабрь.

И все равно без крыши?

С крышей. Уже нас посадили в такой же вагон, только с крышей, но щели были. И нас повезли, возили, возили…

Стали развозить из лагеря, оставшихся.

Да. В другой лагерь, потому что Освенцим был уже под наблюдением, немцы боялись. Там много осталось еще взрослых узников, но нас взяли. Наш барак взяли, были еще и из других бараков. Перевозили в другой лагерь. Мы стояли долго в некоторых местах. Стоим, стоим, стоим. Кушать не давали, пить не давали. Абсолютно ничего не давали. Иногда откроют, посмотрят и все.

Люди стали умирать, а там такие щели, декабрь месяц. Зима, до двадцати градусов мороза, а мы раздетые в платьицах, без чулок. У меня были деревянные шузы на ногах. Дует, когда едут вагоны. Трупы стали класть, где щели, люди стали умирать. Потому что люди были очень слабые, мы левосторонние были.

Левосторонние – это так называли?

Ну да, мы назывались «левосторонние». Значит, всех тех, которые стали умирать, те, кто постарше, стали складывать, чтобы закрыть мертвыми щели, чтобы не дуло.

Как «левосторонние» будет по-польски?

«Левостронны». Возили-возили, и наконец нас привезли в Гамбург.

На другой конец Германии…

В Германию. В Гамбурге началась наша вторая наша жизнь. Немцы уже не стали уничтожать. Мы же никчемные были, нас в барак, но потом, поскольку мы никчемные, нас перевели в Красный Крест, тоже барак.

Ехал поезд, вагоны были?

Вагоны такие, только с крышей.

Несколько вагонов?

Да, только они их отцепили. Наш вагон, у нас тоже там было полно, натолкали человек сто-сто пятьдесят.

Вагонами отцепляли?

Да, отцепляли по пути следования вагоны, и потом наш вагон отцепили.

В лагерь Красного Креста?

Нет, в Гамбург.

Сначала в Гамбург.

Там потом как получилось… В Гамбурге уже стояли черные машины. Ждали, видно, все подготовлено было. Потом стали открывать вагон. Поставили доску, чтобы люди могли выходить, там же высоко. Стали более ходячим, бить по ногам, чтобы они быстрее выходили. Но кто не мог ходить… зашли в вагон мужчины, в полосатых формах. Потом я узнала, что это узники мужского концлагеря «Нойенгамме».

Как еще раз?

Нойенгамме. Узники концлагеря. Потом я узнала, что это были узники мужского лагеря, недалеко был этот лагерь. Они выносили всех, кто не мог ходить. Сначала они вытащили всех мертвых, до этого. Их пересчитали.

Там же нас по счету брали, по счету сдавали. Значит, пересчитали, сколько умерших, потом стали таких, более ходячих, подгонять. Потом загнали вот этих мужчин, они начали выносить неходячих. Меня на руках несли. Стояла машина, нас везли уже в лагерь, женский.

Вы все это время с сестрой были? (В.А.)

Да, с сестрой были. И нас уже с сестрой, не только нас, там еще были и другие, привезли в женский лагерь.

Слава богу, что вы неразлучны были до этого момента.

Да. Нам мама крикнула: «Держитесь всегда за руки и никогда не разлучайтесь!» Когда нас разделили, мама направо, а мы налево. Мама крикнула оттуда: «Никогда не разлучайтесь!»

Как по по-польски это звучало?

Nigdy sie nie rozdzielaj! (прим. Никогда не расставаться!). Мы так всегда вместе и держались.

И в бараке вы были на одной койке?

Нет, там уже не были.

Я имею в виду – когда в Освенциме были?

В Освенциме мы были на одной, внизу. Да. Там было по несколько человек, по трое-четверо.

На каждой из нар по три-четыре человека?

Да. Я и Людвика, мы были двое. У меня ноги были больные, поэтому как-то так, двое. А другие были даже трое-четверо, это в Освенциме. В Нойенгамме, поскольку мы больные были, перевели из барака в Красный Крест. Уже не убивали.

В первый раз пришел гестаповец-хирург. Посмотрел, в каком состоянии мы находимся. Ну, мы говорящие и мы не лежали. Иначе нас бы сразу уничтожили. Мы разговаривали, там переводчик говорил по-польски.

Вы по-польски разговаривали?

По-польски. Он меня посмотрел. У меня ноги были больные, мы же были без чулок. Двадцать градусов, у меня были ноги обмороженные, и руки были все в ранах.

Опухшие.

Опухшие, даже раны уже пооткрывались. Кожа начала лопаться, особенно ноги. Ну, посмотрел, мазь какую-то выписал, но не сказал, чтобы нас уничтожить… Они тогда, когда человек при смерти, приходили с носилками. Выносили человека на уничтожение. А если подавали признаки жизни, лечили.

На уничтожение на носилках выносили?

Приходило два человека, на носилки брали этого человека. Это уже никчемный какой-то лежал, его на носилки. Уносили куда, мы не знаем.

Это не газовые камеры?

Я не знаю куда. Просто выносили на уничтожение, как говорится. Нам сказали. К нам приходили поляки. Там тоже поляки в другом лагере были и там узнали, что есть две девочки. Очень тяжелые, участницы Варшавского восстания.

Приходили с других бараков?

Приходили.

Взрослые?

Взрослые. Даже просились ухаживать за нами.

Да-а-а?!

Немцы назначали мазь, уколы там делала медсестра, а мазали нас свои – заключенные. Они говорили: «Вы обязательно должны вставать. Если не будете вставать, вас вынесут на носилках. Вставать нужно, особенно когда должен прийти хирург. Вы должны быть на ногах». И мы уже знали приблизительно время, когда приходят хирурги, нам давали метлу какую-то. Я вставала, держалась за метлу, но на ногах была.

Людвика тоже за что-то держалась?

И Людвика. Да.

Но она, наверное, получше?

У Людвики ноги ходили. Она была как моя помощница. Если бы не она, я бы там вообще концы отдала. Потому что, когда мы приехали в Освенцим, там же сначала в карантин. А в карантине надо было на колени вставать, ложиться. Кто не выполнял упражнения в карантине, их тоже убирали. Мы должны были выполнить все упражнения. Показать, что мы жизнеспособны. Если бы не Людвика, она меня поддерживала.

То есть она была и как сопровождающая.

Да. Мама и ее ко мне подтолкнула.

Людвике в самом начале не так сильно ноги придавило?

У нее не придавило. Это мне придавило. У нее ноги были нормальные.

В бараке Красного Креста, что дальше происходило.

Да. И эти девочки-польки, они говорят: «Вы должны быть живы, чтобы все рассказать. Что вы перенесли, вы должны это рассказывать». И вот они нас кормили. У нас цинга была.

То есть рот в язвах.

Болело все, глотать невозможно было, все болело. Они нам такие соломки давали, через соломку мы должны были пищу вытягивать. Постепенно-постепенно, и мы начали кушать с ложечки.

Вытягивать что?

Вытягивать жидкость.

Бульон какой-то или отвар?

Что-то давали нам жидкое, потому что твердое мы ничего не могли есть. Но постепенно, когда нам уколы стали делать какие-то, застшыки.

Что значит «застшыки»?

Застшыки – уколы (прим. польск. zastrzyki [застшыки]). То есть нас стали подлечивать. Они увидели, что мы еще жизнеспособные. Особенно, которые приходили к нам дежурить, они говорили: «Вы обязаны выжить. Вы должны все это рассказать». А потом освободили англичане нас.

Сколько вы пробыли в бараке Красного Креста?

Точно не знаю. В конце декабря нас привезли, числа 25-го.

Привезли в другой концлагерь, который назывался?

Концлагерь Нойенгамме. Это район Гамбурга. Там был мужской концентрационный лагерь. И был женский филиал мужского концлагеря. Центральный лагерь был мужской.

Все в одном месте?

Да. Все в одном месте. Просто бараки в разных местах. Дело в том, что я даже не выходила, мы не выходили из барака. Не в состоянии были. Это было в районе Гамбурга.