Текст книги "Очень длинная неделя"

Владимир Кунин
Очень длинная неделя

* * *

Телеграмма пришла рано утром. Секретарь директора цирка расписалась в книге реестров и, возвращая книгу почтальонше, удивленно спросила:

– А где же остальная почта, Анна Марковна?

– Остальная будет позже, – сказала Анна Марковна. – Это срочная… Проставьте время, Зиночка!

Анна Марковна ушла, мягко ступая лыжными ботинками, а Зиночка распечатала телеграмму.

Она бросилась было в кабинет директора, но вспомнила, что директора еще нет, и побежала вниз по лестнице. Выскочив в холодное круглое фойе и не найдя там никого, Зиночка отдернула занавес центрального прохода в зрительный зал.

На манеже женщина в бигуди, свитере и комбинезоне с лямками учила маленькую испуганную собачку делать сальто-мортале.

– Валентина Петровна! – крикнула Зиночка, и купол тревожно повторил ее крик. – Карцев не приходил?..

– Что вы, Зиночка! – певуче ответила женщина, и собачонка присела от страха. – Они с одиннадцати…

Зиночка опять побежала к себе наверх. На последних ступеньках лестницы она увидела спину директора.

– Николай Константинович! – задыхаясь, сказала Зиночка. – Николай Константинович…

Директор обернулся.

– Здравствуйте, Зинаида Ивановна, – сказал он. – Почта была?

– Была почта! – отчаянно выкрикнула Зиночка. – Такая почта!..

– Какая такая?.. – спросил директор и увидел в Зиночкиных руках дрожащий листок.

– Дайте сюда. – Директор осторожно взял телеграмму.

Он пробежал глазами по строчкам:

– Господи… черт возьми… Что же теперь делать?.. Как же ему сказать?..

Директор растерянно посмотрел вокруг себя:

– Он не приходил?

– Нет. У него репетиция с одиннадцати…

– Зиночка, – сказал директор и застегнул пиджак на все пуговицы. – Немедленно позвоните к нему в гостиницу, ничего не говорите, скажите, что я вызываю его срочно к себе.

– В каком он номере?

– Узнайте у Гефта… Он их расселял. Если Гефта нет, просто позвоните администратору гостиницы…

Гефта не было. Зиночка позвонила в гостиницу и спросила у администратора, в каком номере живет Карцев Александр Николаевич.

– Александром Николаевичем столько девиц интересуется, – раздраженно сказал администратор, – что мы уже устали отвечать на их вопросы.

– Я вам не девица! – крикнула Зиночка в трубку. – Я секретарь директора цирка!..

– Простите, – сказал администратор. – Я не знал. Карцев проживает в четыреста тридцатом.

Зиночка опять набрала коммутатор гостиницы и попросила четыреста тридцатый.

– Алло, – раздался хриплый голос Карцева.

– Шура… – сказала Зиночка.

– Ларка! Это свинство! – вдруг сказал Карцев. – Ты же знаешь, что у меня в одиннадцать репетиция, а я только что лег. Какого черта?

Зиночка захлебнулась от злости и жалости к самой себе.

– С вами говорит секретарь директора цирка, Зинаида Ивановна!

– Зи-ноч-ка! – удивленно пропел Карцев и закашлялся. – Ради бога, извините…

– Шурик, – быстро сказала Зиночка, и ей опять захотелось плакать. – Немедленно явитесь к Николаю Константиновичу!

– Зинуля, позвоните лучше Славину, – сказал Карцев, и было слышно, как он зевнул. – Весь вчерашний скандал с этим кретином по технике безопасности выеденного яйца не стоит…

– Шура! – закричала Зиночка. – Немедленно приходите в цирк. Никакая здесь не техника безопасности!..

Карцев пришел минут через пятнадцать.

– Что стряслось? – тихонько спросил он и сунул Зиночке шоколадку.

Зиночка ничего не ответила и указала на кабинет директора. Карцев пожал плечами и постучал в дверь.

– Ты лети, – сказал директор цирка. – Тебе сейчас важно быть там… Я позвонил в Ленинград Соловьеву… Что нужно будет, заминка какая-нибудь – сразу к нему. У него знаешь какие связи…

Директор нажал кнопку, и в кабинет вбежала Зиночка, пугливо глядя на Карцева.

– Закажите мне Ленинград. Срочный, – сказал директор.

Всю дорогу от города до аэродрома в ушах Карцева стоял голос циркового экспедитора Гефта, который доставал Карцеву билет в Ленинград.

– Ну и что, что факт смерти не заверен! – кричал Гефт и потрясал телеграммой. – Ну и что? Смотрите на нее! Факт смерти ей не заверен!.. Не дай вам бог получить такой незаверенный факт!.. Чтоб вы всю жизнь не имели таких телеграмм!.. Мы снимаем лучший номер с программы, и мы не спрашиваем, заверен факт или не заверен!.. Что вам нужно заверять, что, я вас спрашиваю?!..

… Карцев не любил Веру. Он разошелся с ней года три тому назад и с удовольствием рассказывал о прекрасных отношениях со своей бывшей женой. Это заметно выделяло его из общего числа разведенных, которые кляли своих жен и выставляли напоказ свое холостячество, возвращенное, наверное, дорогой ценой.

А отношения были действительно хорошие. И Карцев и Вера словно освободились из длительного безрадостного заключения и теперь были по-хорошему благодарны друг другу. Они наперебой заботились о Мишке, который то несколько месяцев ездил по циркам с Карцевым, то отдыхал с Верой где-то на юге. Мишку это чрезвычайно устраивало. И только одного Мишка никак не мог уразуметь: когда же они опять станут жить все вместе – папа, мама и он, Мишка? Мишке было шесть лет.

Боже мой, что же теперь делать?.. Как же это все произошло? Что же там такое случилось?.. А может быть, ошибка?.. Может быть, все это ошибка?.. И Карцев вдруг с холодным отвращением понял, что он никакой ошибки не хочет. Фу черт! Какая дрянь в голову лезете.. Надо же!..

– Полет состоит из взлета и посадки, – сказала бортпроводница. – И продлится всего пятьдесят минут. Поэтому просим вас воздержаться от курения до прибытия в аэропорт назначения.

Курения – назначения… Аэропорт – аэроторт… Нет, напрасно их назвали бортпроводницами. «Стюардессы» лучше. «Бортпроводница» – это что-то наглухо застегнутое. Хорошие у нее ноги, у этой бывшей стюардессы, ныне бортпроводницы… У Веры очень хорошие ноги. Длинные, красивые ноги у Веры…

– Конфетку не хотите?

– Нет. Спасибо.

На шее у бортпроводницы висела тоненькая золотая цепочка. Крестик там, что ли?

– Это чей экипаж? – спросил Карцев. – Аэропорта отправления или аэропорта назначения?

– Назначения, – улыбнулась бортпроводница. – Возьмите конфетку.

– Спасибо. Не хочу.

Не хочу ни о чем думать! Ничего не хочу…

Десять лет тому назад Карцев стоял на балконе бассейна и тоскливо смотрел в дрожащий зеленоватый кафель дна. Над кафелем то и дело проплывали разноцветные шапочки, оставляя за собой трехсекундный белый бурун вспененной воды. Это мешало Карцеву созерцать тихую дрожь зеленого кафеля, и Карцев лениво злился. Он уже давно ждал Юрку Самохина, тренера по прыжкам в воду. Карцев еще тогда в цирке не работал. Он уже был мастером спорта по акробатике и учился на последнем курсе института физкультуры. И когда наконец подошел Юрка, Карцев обернулся к нему и сказал:

– Ну ты даешь, кореш… Сколько можно? Час, два, но не три ведь… Всему есть предел.

Юрка стал оправдываться, говоря, что старший тренер, такая собака, требует отчетность, документацию, списки разрядников и сам не знает, чего хочет… Например, только сейчас говорил сорок минут про то, как методически правильно строить секционные занятия, будто, кроме него, никто ничего не знает, будто все лопухи, ушами не шевелят и мышей не ловят… Будто он один на всем свете знает, как нужно учить в воду прыгать…

Карцев тоскливо разглядывал высокую длинноногую пловчиху без шапочки. Все были в шапочках, в она без шапочки. Только поэтому он и обратил на нее внимание.

– Это кто? – спросил Карцев.

Юрка, обрадованный тем, что его задержка автоматически прощается, суетливо зашептал в ухо Карцеву:

– Углядел, да? Будь здоров!.. Верочка Сергиевская, из Москвы… Недавно к нам перевелась. Представляешь? С третьего курса инфизкульта на первый курс медицинского!..

– Перворазрядница?

– Что ты! Мастер!.. В первой пятерке Союза!..

– Чего это ее из столицы к нам, в колыбель революции, потянуло? – лениво спросил Карцев.

– По личным мотивам, – значительно ответил Юрка. – Ну, идем?

– Идем.

В этот вечер они были приглашены в дом одной парикмахерши, родители которой уехали на дачу. Парикмахерша обещала привести подругу…

Ведь все было так хорошо! Так вроде бы все наладилось… Даже размен квартиры, ради которого Карцев в прошлом году прилетел из Иркутска, и тот прошел тихо, спокойно, даже с некоторым налетом пижонства. Карцев и Вера весело ездили по коммунальным квартирам, осматривали комнаты, подшучивали друг над другом, были предупредительны, любезны и так несерьезно и мило сообщали о причинах размена, что недоверчиво-любопытные квартирные старушенции становились еще более недоверчивыми и даже представить себе не хотели, что два таких хороших человека не могли ужиться в отдельной квартире с ванной и телефоном. Вера была обаятельна и уступчива, Карцев остроумен и широк, и им обоим нравилось производить такое впечатление на посторонних. А за всем этим у Карцева и, пожалуй, у Веры стояла густая тоска и безумное желание скорее, скорее разъехаться и наконец начать все сначала…

– Пристегнитесь ремнями, – сказала бортпроводница Карцеву. – Скоро посадка. Конфетки не желаете?

– Не желаю, – ответил Карцев и послушно пристегнулся ремнями. – Я и посадку не желаю…

– Так в авиации не говорят, – строго сказала бортпроводница.

– Простите меня, пожалуйста… Это я, наверное, не про посадку.

Вера вообще обладала способностью нравиться посторонним людям. И поэтому во всех их семейных неурядицах знакомые винили Карцева, его легкомыслие, непрактичность, разбросанность. Да мало ли в чем обвиняли Карцева! Дома же Вера была человеком жестким и недобрым. Даже ее мать, которую Вера вызвала из Москвы, когда родился Мишка, боялась ее и частенько тихо поплакивала. Изредка старуха напивалась и тогда плакала громко, с криками, угрозами, с обещаниями плюнуть всем в харю и завтра же уехать в Москву! К старшей дочери, к Любочке. Люба и маленькой была тихой и доброй, не то что эта злыдня, которая, смотрите пожалуйста, уселась на диване, как ворона на мерзлом дерьме, сунула в рот папироску, и страдания матери ее и не касаются вовсе!.. Нет! Завтра же к Любе!..

Но наступало утро, и притихшая старуха затевала грандиозную оправдательную уборку, перестирывала все Мишкино барахлишко и уже к концу дня страдальчески охала и демонстративно искала по всей квартире валидол…

Любу, наверное, тоже вызвали…

Она была замужем за Колей Самарским, полковником, преподавателем какой-то военной академии. И Любе и Коле было по сорок, но Коля выглядел моложе и был красив той породистой, интеллигентной красотой, которая неожиданно встречается в самых простых семьях.

Жили они образцово: Люба работала экономистом в одном техническом издательстве, Коля готовил докторскую диссертацию и знал все, что должно с ним произойти в ближайшие несколько лет. Зимой они регулярно ходили на лыжах, а летом отдыхали на юге. И, несмотря на то что каждая такая летняя поездка заставляла Колю влезать по уши в кассу взаимопомощи, Коля был доволен и рад за себя и за Любу. К Карцеву Коля относился просто и благожелательно. Ему нравилось, что Карцев артист цирка, и Коля подолгу и с интересом расспрашивал Карцева о том о сем… В чем-то Коля даже завидовал Карцеву. То ли тому, что Карцев подолгу живет один, без жены, то ли постоянной возможности Карцева к «перемене мест», то ли ежевечернему зримому признанию успеха Карцева, то ли еще чему. Однако Карцев яснее ясного понимал, что, если бы Коле предложили поменяться положением с ним, с Карцевым, Коля отказался бы наотрез. И не потому, что Коля любил свою науку больше всего на свете, а просто потому, что Колино положение солиднее, звание убедительнее, перспективы яснее, да и что душой-то кривить – денег больше… А деньги были очень нужны! Не Коле. Любе. Они нужны были на новую мебель, на немецкую кухню, на какие-то потрясающие замшевые туфли, на дорогой финский костюм для Коли, на тысячи разных необходимых мелочей.

Ни жадности, ни бабского накопительства – все в дом, все в дом! – у Любы не было. Она искренне считала, что положение обязывает и что если жить, так не хуже других. Поэтому вечные нехватки денег у Веры и Карцева Люба воспринимала без сожаления, называя это «неумением жить».

Вера была часто должна Любе. Карцева это нервировало и раздражало, он незаслуженно восстанавливался против Любы и при посещении их дома, из-за боязни показаться бедным родственником, вел себя фальшиво, с каким-то дурацким веселым превосходством и преувеличивал свои настоящие, а тем более будущие заработки. По всей вероятности, Веру мучило то же самое, потому что она невольно подыгрывала Карцеву во всем и даже позволяла себе вслух иронизировать над своей «затянувшейся полосой временных затруднений».

В такие минуты Карцев был благодарен Вере, хотя и знал, что пройдет час-другой, они останутся с Верой вдвоем, напряжение спадет, защищаться будет не от кого и от «затянувшейся полосы временных затруднений» не останется никакой иронии. Вера будет плакать и говорить злые и обидные слова. А если Карцев неосторожно попробует ей напомнить, что она еще вчера смеялась над суетливым мещанским благополучием какой-нибудь там Мирочки Шевелевой, Вера станет некрасивая и обязательно закричит, что он, Карцев, ей вообще никакого благополучия создать не может. Пусть-ка он попробует заработать столько, сколько зарабатывает Мирочкин муж! И тогда Карцев тоже закричит, что Мирочкин муж жулик и ворюга, а он, Карцев, воровать не пойдет, даже если им придется сдохнуть с голоду!

Он, наверное, скажет что-нибудь еще – неумное и не обидное для Веры и мучительное для самого себя. Потом он будет молча проклинать себя за то, что женился на Вере, на женщине старше себя, которая просто плохо к нему относится. Он будет завидовать Мирочкиному мужу, вовсе не жулику и не ворюге, а милому глуповатому Мите Шевелеву, конструктору какого-то не очень таинственного ОКБ…

– Вам куда? – спросил шофер такси.

– На Васильевский… – сказал Карцев.

– Не возражаете прихватить кого-нибудь по дороге?

– Пожалуйста.

Шофер открыл дверцу и крикнул в длинную очередь:

– Кому на Васильевский?..

Правильно. Нужно ехать именно на Васильевский… Не домой, а именно на Васильевский, где после развода Вера жила с матерью и Мишкой. Мишка там, и нужно ехать туда.

Открыла теща. Глаза ее сразу же наполнились слезами. Она обняла Карцева, повисла на нем и слабо закричала:

– Шуренька!.. Шуренька!.. Пропала моя доченька, пропала!..

Карцев беспомощно погладил ее по голове:

– Тихо, тихо, мама… Мишку напугаете…

Теща всхлипнула и застонала:

– Сидит, маленький, сиротинушка моя, да все про мамочку спрашивает!..

Карцев почувствовал, что теща врет. Он отстранил ее и пошел в конец длинного коридора. Он шел, и за его спиной тихонько приоткрывались двери соседних комнат.

Когда Карцев распахнул дверь, Мишка растерянно улыбнулся и слез с дивана. Он стоял загорелый, коротко постриженный и поэтому немного чужой. Карцев шагнул вперед, и что-то горячее подступило к глазам и перехватило горло. Мишка стал расплываться и терять очертания. Карцев судорожно втянул сквозь стиснутые зубы воздух и, спасая себя, подхватил Мишку на руки.

– Папа… – сказал Мишка и затрепыхался.

Но Карцев еще сильнее прижал его к себе и зарылся лицом в несвежую Мишкину рубашонку. Мишка затих, и Карцев слушал, как мелко и часто стучало его сердце…

В субботу Вера отпросилась у своего шефа – заведующего кафедрой невропатологии профессора Зандберга – за час до общего окончания работы.

Зандберг сидел в ординаторской и пил холодный чай вприкуску. Рукава халата у него были закатаны по локоть, открывая толстые веснушчатые руки, густо поросшие седыми волосами.

– Что-нибудь дома? – спросил Зандберг. – Мишка заболел?

Он любил Веру и считал ее самым способным аспирантом на кафедре. Ему нравилось, что Вера мастер спорта по плаванию, и он часто этим хвастался.

– Тьфу, тьфу… – сплюнула Вера. – Слава богу, его нет в городе.

– Почему «слава богу»? – удивился Зандберг.

– Пыль, жара…

– Он опять гастролирует по циркам? С вашим… бывшим?

Вера улыбнулась:

– Нет. Они с мамой в Осташкове. На Селигере…

– А-а-а… – протянул Зандберг. Ему было жарко, скучно и хотелось по-говорить. – Так куда же вы торопитесь?

Вера посмотрела на часы.

– Давид Львович, если вы еще хоть раз скажете «а-а-а…», то мне будет некуда торопиться. Я повсюду опоздаю…

– У вас роман? – спросил Зандберг и вкусно захрустел сахаром.

– Ох, если бы!.. – вздохнула Вера и стала снимать халат. – Я еду на рыбалку.

Зандберг с уважением посмотрел на Веру. Ему всю жизнь хотелось ездить на рыбалку, жечь ночью костер в лесу и по утрам дрогнуть в провисшей от сырости палатке. И он никогда этого не делал.

– У вас роман… – с завистью сказал Зандберг.

Нет, конечно, это был не роман…

Берта, или, как ее называли, Большая Берта, давняя приятельница Веры, наконец вышла замуж. Этот факт всем казался невероятным. В том числе и самой Берте. Ее устрашающие размеры и ничем не прикрытое желание выйти замуж сегодня, сейчас, немедленно, сию минуту и за кого угодно удерживали мужчин даже от элементарной вежливости. Ей просто не рисковали подать пальто. И поэтому, когда Берта наперекор всему все-таки вышла замуж, она стала таскать своего мужа ко всем друзьям и знакомым. Во-первых, для того, чтобы насладиться так горячо и давно желаемыми поздравлениями, а во-вторых, чтобы показать мужу, как она любима и почитаема в так называемых «приличных» домах. А так как к Берте все относились действительно хорошо, то уже через полторы недели муж Берты – пухлый тридцатилетний Алик – почти оправился от потрясения, вызванного собственной женитьбой. Ему нравились друзья Берты – врачи, юристы, актеры. Он уважал значительность их положений и чуточку презирал за отсутствие свободных денег. Алик был мясником.

Берта таскала Алика за собой повсюду, и у Веры они бывали чаще, чем у других. Однажды Алик привел знакомого – полупьяного тихого хоккеиста Сережу Рагозина. Алик молол глупости, Берта шумно хохотала, а Рагозин молчал и смущенно покачивал головой. И только в конце вечера он увидел над столом давнишнюю фотографию Карцева и удивленно спросил:

– Это что, Карцев?

– Вы его знаете? – спросила Вера.

– Он сейчас в цирке работает… – сказал Рагозин.

– Он ей будет рассказывать! – крикнул Алик, и Берта захохотала.

Рагозин непонимающе посмотрел на Алика.

– Это мой муж, – сказала Вера. – Карцев мой бывший муж.

– Она же Карцева! – крикнул Алик. – Понял? Карцева!..

Потом Алик и Берта еще несколько раз приходили с Рагозиным, в потом Рагозин пришел один и весь вечер рассказывал Вере о том, как он играл в команде мастеров и как это было хорошо, а теперь «стучит» в простой и бедной заводской команде, и как это плохо. Он и не скрывал, что все эти грустные превращения произошли с ним из-за водки, и горько сетовал на приятелей, на болельщиков и на самого себя. Рагозин был еще моложе Карцева, и Вера тоскливо думала, что ей, видно, всю жизнь придется шефствовать и идти впереди. А ей хотелось идти сзади, след в след, подчиняясь умной и сильной воле, и чувствовать себя женщиной. Не мужественной женщиной, а просто женщиной… Мужественной она уже была. Хватит.

А еще через несколько месяцев Рагозин привел к Вере хорошенькую девочку лет двадцати с намазанными глазками. Он вывел Веру на кухню и сказал, что хочет жениться на этой девочке. Вера и пожалела Рагозина, и обрадовалась. Ей казалось, что Рагозину нужна не такая жена, такие у него уже, наверное, были. Но все же она была рада. Сложившиеся к тому времени отношения между нею и Рагозиным так и останутся приятельскими, и, может быть, в этом залог спокойствия Веры.

Рагозин женился и теперь все вечера просиживал у Веры уже с женой. Он почти не пил и, казалось, был всем доволен. Понимал ли он тогда всю двойственность положения или не понимал, черт его знает! Иногда, в самый неподходящий момент, глядя на то, как Рагозин сидит в кресле и читает, пришептывая и шевеля губами, Вере хотелось подойти к нему, обнять и потереться щекой о его большие обветренные руки. Но рядом сидело хорошенькое существо, и только оно одно имело право тереться щекой о его руки и класть голову на его плечо…

И Вера говорила себе, что она просто старая одинокая дура и, если ей уж так хотелось всего того, на что сейчас имеет право эта девочка с четко проглядывающей зверушечьей хищностью, она, Вера, могла получить намного раньше – стоило только шевельнуть пальцем. Теперь поздно, и слава богу. В конце концов все твои достоинства в тридцать три никому не нужны. Нужны недостатки в двадцать. Недостатки двадцатилетних очень удобно объяснять и прощать…

Часа за два до разговора Веры с Зандбергом в клинику позвонил Рагозин.

– Вер… А Вер… Поедем на рыбалку?.. – слегка заикаясь, сказал он.

– Опять дома худо? – спросила Вера, и в эту минуту ей вдруг до боли захотелось увидеть Карцева, услышать его голос, смех, шаги… И Мишку, который так похож на Карцева.

Рагозин промолчал.

– Ну что ты молчишь? – раздраженно сказала Вера. – Говори что-нибудь!

– Ну поедем, Вер… – тоскливо сказал Рагозин.

Последние полгода ему было очень плохо. В доме творилось черт знает что, и Рагозин опять начал пить. Его отчислили с тренировочных сборов и, кажется, выгнали с работы.

– Хорошо, – сказала Вера. – Я буду на вокзале в три часа.

– Нет, Вер… – слабо запротестовал Рагозин. – Поздно. Давай подгребай к часу… А то опять лодку не достанем. Этот хрыч их в один момент раскассирует… Он за «маленькую» удавится.

– А ты? – зло спросила Вера и тут же пожалела Рагозина.

Рагозин чуточку помолчал и тихо сказал:

– Давай к часу… А, Вер?..

В понедельник Вера не пришла в клинику. Во вторник тоже. В среду Зандберг сам позвонил к Вере домой. Соседи ответили, что ее нет дома с субботы. В субботу она прибежала раньше, чем обычно, переоделась – будто за город собиралась ехать, – пошарила в почтовом ящике и умчалась, сказав, что ее не будет до завтрашнего вечера.

На кафедре начался переполох. Зандберг звонил в милицию и выкрикивал в трубку свои титулы; ординаторы и ассистенты растерянно припоминали все, что составляло известное им Верино существование, по углам судачили санитарки.

В четверг в клинику пришел пожилой медлительный человек, следователь районного отдела милиции, и три часа опрашивал весь персонал кафедры, а потом предложил Зандбергу вызвать в Ленинград бывшего мужа пропавшей, артиста Карцева. Может, она и не пропавшая? Может, она к нему уехала? Всякое бывает, товарищ профессор…

За два дня до приезда Карцева мать Веры прислала телеграмму, в которой просила Веру встретить их с Мишкой. Они приезжают с дачи. Соседи получили телеграмму и поехали на вокзал. На вокзале старуха заподозрила неладное. Когда дома ей рассказали об исчезновении Веры, она заголосила, забилась головой о стол и протяжными криками стала проклинать свою судьбу, которая ни в чем не дает ей спуску…

Потом пошли совершенно кошмарные дни. Мишку отправили в Лугу, к кому-то на дачу, Карцев и теща часами сидели в серых приемных отделениях милиции в ожидании хоть какого-нибудь известия. И наконец однажды утром услышали, как оперативный уполномоченный кричал в трубку веселой деловой скороговоркой:

– Мне директора цирка! Товарищ директор? Вас беспокоит капитан Банщиков из уголовного розыска! Вас беспокоит капитан Банщиков из уголовного розыска!.. Да, из уголовного розыска!.. Тут, товарищ директор, у одного вашего артиста, у Карцева, – знаете такого? – трагическое несчастье произошло… А, вы уже знаете? Так вы не могли бы ему машинку на денек дать, на опознание съездить? Вроде нашли, да сомневаемся… Знаем мы, знаем ваше автохозяйство! Вы ж по сравнению с нами миллионеры! Так, значит, Карцев зайдет к вам!..

– Вы мамашу отправьте домой, – сказал Карцеву капитан Банщиков. – А сами маленько задержитесь… Идите, идите, мамаша. Отдыхайте…

Капитан чуть было не сказал «и не волнуйтесь», но запнулся и добавил:

– А товарищ… значит, Александр Николаевич вам потом все-все расскажет…

Карцев поднял обессиленную старуху и повел ее к выходу.

– Шуренька, родненький ты мой!.. – заплакала старуха. – Найди ее, сыночек… Привези ее, какая есть!..

– Да подождите ж вы, мама, – не слыша своего голоса, сказал Карцев. – Раньше времени…

– Нет… нет… – тихонько выкрикнула старуха. – Не живая она, не живая! Не живая моя доченька!..

… Это произошло в Лосеве. Может быть, не с ними, не с Верой и Раг-зиным, может быть, с «неизвестным мужчиной» и «неизвестной женщиной», но произошло. И именно в ту субботу. И как раз спустя столько времени, сколько нужно для того, чтобы, в час дня выехав из Ленинграда, доехать до Лосева, пройти пешком до Верхнего озера, взять лодку, сесть в нее, выслушать все предостережения уже пьяного лодочника: «Только до быков, храни господь, не доплывать, потому как в проток, под мост затянет – ни в жисть не выгребешь!..» – а затем еще двадцать минут и… все.

– Там два моста, понял? – сказал капитан Банщиков и нарисовал на клочке бумаги что-то похожее на колбу от песочных часов. – Это Верхнее озеро… – И Банщиков красивым детским почерком на одной половине колбы написал: «Верхнее озеро». – А это Нижнее… – И на другой половине написал: «Нижнее озеро». – Понял? Тут горловина узкая-узкая… Метров пятьдесят. – Банщиков указал на соединение двух половин колбы. – Вода из Верхнего озера идет в Нижнее, понял? Какое течение здесь получается теперь, понял? Это же жуткое течение!.. Здесь быки… – Банщиков аккуратно нарисовал несколько крестиков по одной линии, перегородив ими суживающуюся часть Верхнего озера, и вынул сигареты. – К ним, понимаешь, и приближаться-то нельзя, а они… у тебя спички есть?

– Зажигалка…

Банщиков оживился, повертел зажигалку в руках и спросил:

– Бензину надолго хватает?

– Это газовая… «Ронсон».

– Ну да? – округлил глаза Банщиков и отдал зажигалку Карцеву. – Ничего себе уха! Ну-ка, чиркни сам…

Карцев чиркнул, и Банщиков прикурил.

– Откуда такая?

– Из Бельгии.

– Выступал там? – с интересом спросил капитан.

– Работал четыре месяца.

– Мы тоже в прошлом году в Чехословакии были… Двенадцать дней… От обкома комсомола группа. Тоже здорово было!

Карцев взял в руки рисунок. Банщиков отобрал у него рисунок и снова вооружился карандашом.

– А теперь смотри, – задумчиво протянул Банщиков. – То ли их течением сюда снесло, то ли понадеялись, что выгребут…

Банщиков перечеркнул горловину двумя коротенькими черточками.

– Это два моста, железнодорожный и шоссейный. На железнодорожном в эту минуту была как раз смена караула, так что, считай, три человека – разводящий и двое часовых – видели все это дело своими глазами.

– Что же они смотрели, твои разводящие? – зло спросил Карцев и почувствовал дикое желание схватить этого Банщикова за расстегнутый китель и тряхануть его так, чтобы у того руки и ноги заболтались, как у тряпичной куклы.

– Ахнуть не успели, – печально и строго сказал Банщиков. – Ахнуть… Понял?

Он застегнул китель и придавил сигарету в пепельнице.

– Лодка как пуля проскочила под шоссейным мостом… Как пуля. Женщина выпрыгнула первая. Ее сразу под воду затянуло. Может, об камни ударило. Там камни знаешь какие? Мужчина – метров через тридцать… Там весь проток-то с гулькин нос. И тоже сразу под воду ушел… У нас там знаешь сколько народу каждое лето гибнет? Жуткое количество!.. Просто жуткое! Лодку на четвертый день прибило, а трупы только позавчера всплыли. Считай, одиннадцать суток в воде пробыли… Надо бы их к нам, сюда, было транспортировать, да документов никаких не обнаружили и отправили в приозерский морг. Это километров шестьдесят оттуда. Все же ближе, чем до Ленинграда…

Банщиков порылся на столе, нашел какой-то список и протянул его Карцеву:

– Опись вещей, найденных в лодке… Посмотри, может, чего помнишь.

– Откуда?.. – махнул рукой Карцев. – Я с ней больше года не виделся.

– Ты погляди, погляди, – сказал Банщиков. – За погляд денег не берут.

Нет, знакомых вещей не было. Ничего он не знал ни про чехлы для удочек, ни про мешочки полиэтиленовые… Вот только, может, пункт номер четыре: «Коробка пластмассовая красного цвета». Да и то вряд ли… Мало ли на свете красных коробок?..

– Ничего я тут не знаю, – горько сказал Карцев. – Была у нас когда-то коробочка красная… Я ее в «Пассаже» лет восемь назад покупал.

– Ну-ка, нарисуй форму, – попросил Банщиков.

Карцев нарисовал.

– Точно! – сказал Банщиков, повернулся к сейфу и вытащил оттуда красную пластмассовую коробочку. – Она?

«Шурка! Глупая ты моя головушка! – сказала тогда Вера. – Ну на кой черт ты купил эту красную коробку? Ты что, лозунги на ней собираешься писать, что ли? У меня сердце разрывается, когда я вижу, в каком пальто ты ходишь, а ты тратишь деньги на совершенно бессмысленные вещи…»

«Я ж тебе ее купил…» – мрачно сказал Карцев. Вера вздохнула и с жалостью посмотрела на него.

Карцев тогда очень обиделся.

– Ваше имя, отчество? – спросил его по телефону Зандберг.

– Александр Николаевич, – ответил Карцев.

– Вы поедете на опознание, Александр Николаевич?

– Да.

Зандберг помолчал. Он искал форму вопроса, который исключал бы никчемный трагизм. Он не мог спросить: «А если это Вера?..»

– А если предположения милиции подтвердятся? – спросил Зандберг и вдруг почувствовал всю глупость найденной формы. Уж лучше бы он спросил: «А если это Вера?..»

– Тогда я привезу ее сюда, – сказал Карцев.

– Александр Николаевич… – Голос Зандберга дрогнул, и Зандберг откашлялся. – Если все действительно так…

Он опять не мог сказать: «Если это действительно Вера…»

– Я привезу ее, – повторил Карцев.

– Прямо сюда… В клинику… – быстро заговорил Зандберг. – Я немедленно обо всем распоряжусь. Вы знаете, где клиника?

Директор цирка дал машину, и шофером у этой машины был молчаливый толстый парнишка с фамилией Человечков. Звали Человечкова Васей.

– Скоро Лосево… – сказал Вася. – Километра три, что ли.

Нужно обязательно что-то в кузов положить… Обязательно нужно положить что-то в кузов!.. Сено нужно. Побольше сена. И прикрыть чем-нибудь. Прикрыть, наверное, дадут чем-нибудь…

– Ну-ка, притормози, – сказал Карцев. – Давай из этой копнухи сена нагребем.

– А если кто увидит? – спросил Вася и притормозил.

– Ладно тебе. Вылезай.

Ну вот. Сена, пожалуй, хватит. А прикрыть дадут чем-нибудь. Люди ведь…

– Слушай, – как-то сказала Вера. – Ты не можешь передать своим девкам, чтобы они сюда не звонили?

– Какие девки? Что ты ерунду порешь? – спросил Карцев и бросил плащ на диван.

– Повесь плащ на вешалку. Я только что всю квартиру вылизала, – устало проговорила Вера и стала разминать папиросу. – Ты не можешь устраивать свои делишки где-нибудь на стороне? Умоляю тебя, избавь меня от разговоров с ними. У тебя есть уйма приятелей, с которыми ты шляешься черт знает где. Они с наслаждением будут передавать за моей спиной все, о чем бы ты их ни попросил. Не давай ты домашний телефон, я тебя просто умоляю об этом…