Текст книги "Естественное и искусственное: борьба миров"

Средства превращаются в цели

Основные вехи в переоценке положения человека в окружающем мире обычно связывают с именами Коперника, Дарвина, Винера. Коперник отодвинул нас из центра мира на периферию, тем самым лишив космической избранности. Дарвин показал, что в биологическом плане люди только один из многих видов, возникших в процессе органической эволюции и тем самым лишил нас несоизмеримости с остальной живой природой. Винер поставил вопрос о соотношении человека с техникой, в перспективе способной к воспроизведению его действий. И хотя первые две вехи уже оспариваются, например, сторонниками «антропного принципа» или представителями «тонких реалий», третью, техническую веху мы еще не прочувствовали. Отдать отчет в изменившейся роли современной техники только предстоит. Главное здесь то, что техника перестает быть средством деятельности человека, его «орудием». Она партнерствует с ним, а во многом решительно подчиняет. Хорошо знакомые с ситуацией, но не ставшие ее пленниками, специалисты по технике описывают дело в весьма тревожных тонах. «Благодаря развитию вычислительной техники, средств информатики, многие операционально-технические, в том числе интеллектуальные, функции стали от человека уходить. Наметились такие тенденции развития техники, когда машина перестает быть средством деятельности в СЧМ (системах человек-машина), а сам человек превращается в такое средство. Человек оказывается не в системе деятельности, а вне ее, он теряет – место и роль субъекта деятельности».[2]2
  Зинченко В. П. Эргономика и информатика // Вопросы философии. 1986, № 7. С. 61.


[Закрыть]

Цели и раньше не были независимыми от средств, но современная техника их почти предопределяет. (Мы слышали споры философов техники о том, нейтральна она или нет. Считаем, что к этому надо подходить исторически: техника была относительно нейтральной, а теперь почти абсолютно – нет). Есть средства соразмерные человеку, а есть превышающие его. Мощность средств образует огромное поле притяжения целей, задавая их выбор и содержание. И чем мощнее средства, тем мощнее это поле. Технические силы требуют приложения. А став постчеловеческими, они приобретают онтологическую самостоятельность и собственную рациональность.

Тенденция к онтологизации, к появлению имманентных закономерностей и «интересов» присуща всей искусственной реальности – технике, производству и, при широком понимании, культуре в целом. Признаки этого можно обнаружить в самых различных сферах нашего бытия. Стихийная логика производства, если ее сознательно не подчинять целям человека, ведет к тому, что оно способно полностью развиваться само для себя (строительство электростанций нужно для выработки энергии, энергия нужна для производства стали, сталь нужна для строительства электростанций). И так каждый цикл с приращением. Такова логика, как теперь говорят, «индустриального эгоизма». Отдельные сферы производства также имеют свои законы роста.

Специалисты хорошо знают о феномене саморазвития транспортных сетей. Дороги легче появляются там, где они уже есть. Существуют и иные механизмы превращения средств в цели: для удовлетворения какой-то потребности проектируется завод. Необходимость поставки материалов заставляет строить к нему дорогу. Построенную дорогу, чтобы она была эффективной, рационально соединить с уже имеющейся. Образуется транспортный узел, который целесообразно использовать полнее, потому встает вопрос о желательности строительства на том же месте еще одного завода. Размер города увеличивается. Проекты его реконструкции также разрабатываются под сильным влиянием технических требований распределения транспортных потоков, диктующих их непременное замыкание (кольцевание), наличие развязок, освобождение прилегающих территорий и т. д., без чего они теряют эффективность, но что очень часто вступает в резкое противоречие с задачами сохранения исторической среды, тишины, чистоты и другими потребностями горожан. Главными пропагандистами тех или иных «проектов века», навязываемых обществу, обычно выступают отраслевые структуры, министерства или компании.

За многими трудностями международной жизни, безумием гонки вооружений, когда сокращение вооружений делается только для того, чтобы в их производстве выйти на новый технологический уровень, стоит «ум» частного интереса и собственная логика техники, во многом формирующая мысли и цели людей. Довольно часто необходимость прогресса обосновывается самим прогрессом, а главный аргумент в его пользу – неотвратимость: «все равно не остановишь». На тех же основаниях мы примиряемся со смертью. «Внешние» по отношению к производству цели даже не придумываются и прогресс ради прогресса становится как бы нормой. На самых высоких политических уровнях признано, что в случае милитаризации космоса человечество утратит контроль над решениями о войне и мире. Война может разразиться ломимо воли людей и это будет буквальная реализация «постчеловеческой» роли техники, ее тенденции к саморазвитию. Тем не менее значительная часть спутников продолжает выполнять военные задачи, а развитые страны создают особый род войск – «космические вооруженные силы». Безуспешными были все попытки приостановки работ по генной инженерии и биотехнологии, несмотря на то, что их весьма вероятным следствием будет окончательное расшатывание природного иммунитета людей (первым грозным признаком чего стало возникновение синдрома его дефицита). Робкие голоса о необходимости регулирования исследований в области искусственного интеллекта не слышит почти никто. Ведь без него невозможно реализовать грандиозные планы строительства технополисов, информационных городов и «интеллектуальных зданий», становящихся неотъемлемой частью «деятельности науки на благо человека».

Между тем потребности производства вовсе не тождественны потребностям людей или тождественны им предельно абстрактно, а конкретно они могут вступать в противоречие не только с экологией, но и с гуманизмом. Вряд ли, например, кто будет оспаривать экономическую рациональность 2-3-сменной работы заводского оборудования, но столь же очевидно, что ночной труд ненормален для человека, противоречит биологическим ритмам его существования. Это своего рода «загрязнение времени». Какова в таких случаях цена врачебных советов ложиться спать в один и тот же час с точностью до 10 мин. всем, кто страдает расстройством сна, а таких миллионы, и какова цена различным «научным» вычислениям циклов ума, чувств и физической силы человека! (Одно из французских революций 19 века началась с отказ булочников от выпечки хлеба по ночам. Они сочли, что ради прихоти богачей иметь на завтрак горячие булки не стоит жертвовать естественными условиями жизни). В реальной практике интересы производственно-технического роста и интересы общества в целом, экономическая рентабельность и представления о нравственном и должном сталкиваются сплошь и рядом. В настоящее время в России мы прямые свидетели конфликта между новыми технико-экономическими задачами и традиционными духовными ценностями. Какие бы страсти вокруг этого ни кипели, довольно уверенно можно прогнозировать, что потребности в модернизации переплавят существующие формы жизни в свою пользу.

Культура как бытие

Причины сциентизма и технократизма как мировоззрения нельзя понять без выявления их онтологических корней. «Страшно все техническое… отданное закону своего развития, – писал М. М. Бахтин, обсуждая проблему отрыва культуры от живых конкретных людей, – оно может время от времени врываться в это единственное единство жизни как безответственно страшная и разрушительная сила»[3]3
  Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. М., 1987. С. 87.


[Закрыть]. Еще раньше, до современной НТР, в метафорической форме об этом хорошо сказал В. Шкловский: «Вещи переродили человека, машины особенно. Человек умеет сейчас только их заводить, а там они идут дальше сами. Идут, идут и давят человека»[4]4
  Шкловский В. Б. Зоо или письма не о любви // Избр. соч. т. 1. С. 187.


[Закрыть]. С законами развития объективной реальности, будь то естественная или искусственная, не считаться нельзя. Однако человек, как показывает история, не остался рабом законов природы. Таким же образом он должен попытаться овладеть законами развития искусственной реальности. Но для начала надо признать их «бытийность», феномен возможной независимости от человека.

Серьезное осмысление всех этих проблем, философская рефлексия их причин заставляют сделать вывод, что при достижении какого-то определенного уровня сложности мира, возникшего в результате человеческой деятельности, происходит его «отпадение» от своего творца. Притом так, что он не просто уходит в прошлое, а своим автономным существованием ставит перед людьми новые актуальные задачи. Искусственный мир становился бытием, которое не просто «за» нами, оно «впереди» нас. Тенденции к самостоятельному развитию появляются и в теоретической сфере, в науке. Начинают самоорганизовываться не только предметно-технические, но и информационно-технические системы, на определенном же этапе они начинают самопрограммироваться. По мере самосовершенствования, их базой, «данными» становятся не отдельные сведения или параметры явлений как элементарная информация, а «знание», то есть информация более сложная, организованная, структурированная. Образуются банки знаний, способные взаимодействовать с программами, генерировать новое знание. Знание не только обезличивается, но и обесчеловечивается. Существующий массив информации оказывается структурой, порождающей другую информацию. Создается информационно-компьютерная наука, которая, опредмечиваясь, становится одним из основных факторов «отпадения» от человека созданного им мира, его превращения в противостоящую ему реальность. Оказывается, что эффект познания «определяется и не только творческими способностями, но и системами правил, в первую очередь таких, которые способны генерировать новые правила. Само теоретическое знание как система гипотез, законов и допущений может быть понято как матрица или система матриц, продуцирующих различные правила интеллектуальной и предметно-практической деятельности».[5]5
  Ракитов А. И. Философия компьютерной революции М., 1991. С. 164.


[Закрыть] Хорошо бы это опровергнуть, но лучше, как ни обидно для нас, людей, привыкших считать себя единственными субъектами творчества, это признать, не прятаться от фактов и озаботиться таким положением, поставить проблему соотношения творческих способностей субъекта и саморазвития науки. Важно признать главное: на каком-то этапе сложности развитие и функционирование создаваемых систем неизбежно выходит, за первоначально поставленные при их создании задачи. Человеческое общество в целом достигло этого этапа. В условиях сложного нелинейного взаимодействия рациональные по от дельности решения способны превращаться в иррациональные, не зависящие от человека.

Иногда создается впечатление, что современную науку делает великий «Никто». Невольно вспоминается печальная шутка Ст. Ежи Леца: наука и техника так совершенствуются, что человек скоро сможет обойтись без самого себя. К сожалению, охотников переживать драматизм ситуации человека в постчеловеческом мире немного. Диалектике легче присягать, чем следовать. Предпочитают либо предаваться утешительной иллюзии, что человек всегда будет оставаться субъектом сотворенного им мира, не замечая здесь ничего нового, либо с энтузиазмом развенчивают эту субъективность, полностью отождествляя человека с «фактором», лишая его гуманистической перспективы, а в конце концов и места в возникающем новом, прекрасном компьютеризованном мире.

Тенденция к субстанциализации науки и техники отражается в методологических спорах, в частности, сторонников методологического индивидуализма и методологического коллективизма. Превалирует вторая ориентация, установка на то, что в познании надо исходить из целого, а не из элементов, из общего, а не из индивида (так называемый социоцентризм), начинать с идеи (гипотезы), а не с факта. Сначала это считалось приемом «гносеологического оборачивания», теперь же как бы онтологизировалось, вследствие чего можно с уверенностью говорить о кризисе эмпиризма, редукционизма с одной стороны, и приоритете системности, теоретизма – с другой. Нужно, как известно, стремиться к удержанию, опосредованию разных сторон противоречия, но для этого важно видеть их действительное соотношение с той или иной конкретной ситуацией.

В этом отношении нас ждет еще немало сюрпризов. Кто, хотя бы 20 лет назад мог подумать, что в «век науки», в условиях ее полного господства, над нами будут прокатываться волны мифов и суеверий, что толпы людей начнут осаждать колдунов, ясновидцев, гадалок, взвешивать души, изгонять дьявола и т. д. Правда, истины ради надо сказать, что уже в прошлом веке кое-кто об этом думал: «Наука дает тому, кто трудится и ищет в ней, много удовольствия, тому же, кто узнает ее выводы, – очень мало. Но так как постепенно все важнейшие истины должны стать обыденными и общеупотребительными, то прекращается и это малое удовольствие; так при изучении столь изумительной таблицы умножения мы уже давно перестали радоваться.

Можно почти с достоверностью предсказать дальнейший ход человеческого развития: чем меньше удовольствия будет доставлять интерес к истине, тем более он будет падать; иллюзия, заблуждение, фантастика шаг за шагом завоюют свою прежнюю почву, ибо они связаны с удовольствием; ближайшим последствием этого явится крушение наук, обратное погружение в варварство. Опять человечество должно будет сызнова начать ткать свою ткань, после того как оно, подобно Пенелопе, ночью распустило ее».[6]6
  Ницше Ф. Соч. В 2-х томах. Т. 1. М., 1990. С. 373–374.


[Закрыть]

Обобщением этих новых явлений можно считать признание нашим философским сообществом, до тех пор «традиционно материалистическим», бытийности культуры в целом. В 80-е, начале 90-х годов рухнул один из краеугольных камней исторического материализма. Из «отражения бытия», из «надстройки общества» не только наука, но и любое знание, остальные формы культуры начали рассматриваться как саморазвивающиеся, а значит, «реальные». Не обходится и без крайностей, когда вся философия трактуется как философия культуры или вовсе вытесняется культурологией. Один из первых на бытийный характер культуры обратил внимание В. П. Визгин. «Знание о мире – это тоже своего рода мир. Что же узнал человек в своем познании? Он узнал, что из мира исхода нет. Все созданные им продукты, знание и культура оказались тоже мирами. Осваивая и преодолевая мир в культуре и познании, человек не выходит из него. Непредсказуемость, спонтанность, вязкость и непрозрачность бытия не исчезли. Они как бы из первого, физического мира перекочевали в ментальный мир (открытие подсознания) и в мир самого объективного знания. Человек по-прежнему окружен миром, более того, он сам несет его в себе. В принципе любое творение человека, выводящее на контакт с бытием, ведет себя как мир, т. е. как автономное образование, наделенное, бесконечностью значений, открытое для дальнейшего явления и бросающее своей „неисчерпаемостью“ вызов человеку как своему творцу…»[7]7
  Визгин В. П. Культура – знание – наука // Наука и культура. М, 19 в 4. С. 62.


[Закрыть]

Как всякая подлинно мировоззренческая идея, при знание собственной бытийности культуры и, следовательно, наличия у нее постчеловеческого измерения ценно тем, что, расширяя горизонт наших представлений о мире, освещает, выводит из тупика многие частные проблемы. Теперь, например, гораздо плодотворнее обсуждать, каким образом, почему и в каком смысле культура, особенно в ее научно-технической ипостаси может нести человеку как добро, так и зло, не удовлетворяясь тезисом, что все дело в применении, в технологии. Этот тезис давно уже работал со сбоями, ибо не давал объяснения, почему проблемы, вызванные научно-техническим прогрессом, носят глобальный, не зависящий от социального устройства, характер. Нельзя сказать, что человек когда-либо полностью властвовал над обстоятельствами. Но его могущество в овладении природной стихией постоянно росло и одновременно крепло убеждение, что на смену царству необходимости придет царство свободы. Сейчас обнаружился внутренний кризис могущества человека, обостривший проблемы экологии, гуманизма, общим знаменателем которых является становление постчеловеческой цивилизации. Оказывается, что «вторая природа» развивается по законам, с которыми надо считаться как с объективными, а стихийность может носить сознательный, например, «управленческий» характер, вследствие чего нерациональное, неразумное способно выступать в разумной форме.

Глава II. Утопическое и реальное в учении о разуме

Ноосфера как утопия

Основоположники учения о ноосфере (Э. Леруа, П. Тейяр де Шарден, В. И. Вернадский) верили, что человеческий разум, превращаясь в планетарную геологическую силу, приведет к упорядочению природной и социальной действительности, к более совершенным формам бытия. Как результат планомерного, сознательного преобразования биосферы, ее перехода в качественно новое! состояние возникнет ноосфера. Этот процесс рассматривался ими как несомненное благо, несущее человечеству разрешение его трудных проблем. В. И. Вернадский и даже П. Тейяр де Шарден (последний, правда, не охотно, но логика требовала) связывали его с социалистической организацией жизни людей, расширяя задачи преодоления стихийности природы до преодоления стихийности развития общества. В некоторых случаях ноосфера рассматривалась как полное устранение зла, как всеобщее благо, что особенно типично для ее космических вариантов (К. Э. Циолковский).

Нет смысла в подробном воспроизведении такого рода представлений. Они давно стали тривиальными, а люди, стоявшие у их истока, превращены в иконы. Пытаясь преодолеть политическое идолопоклонство, мы продолжаем культивировать научное. Некоторые направления мысли, близкие к учению о ноосфере или являющиеся его предпосылками, например, «русский космизм», фактически еще не были объектом трезвого анализа. Критический взгляд на них как бы неприличен и свидетельствует об отсутствии у покушающегося на него возвышенности духа. Глобальные проблемы современности, однако, столь тревожны, что требуют мыслить и действовать, несмотря на теоретические стереотипы. Суть взгляда на ноосферу, который мы хотим здесь развернуть и который, как нам кажется, более отвечает ситуации, такова: это учение с самого начала несло в себе элементы утопии; в нем переплелись аксиологические и онтологические подходы без какого-либо их разграничения; ценностные характеристики ноогенеза до сих пор являются однозначно положительными, что противоречит диалектике жизни; надо различать трактовку ноосферы как утопии и ее реальное состояние. Одно не должно заслонять другое.

В мировоззренческих теориях элементы утопии неистребимы. Утопия – некая система идей, выходящих за рамки наличного бытия и связанных, помимо знания, верой и надеждой. Утопии – «бывшие» мифы, мифы разума, пришедшие на смену мифам чувственного воображения в процессе исторической рационализации человеческого духа. В развитии общества идеалы, мифы, утопии играют двоякую роль: бывают полезными, функциональными, вдохновляют и направляют людей (их можно назвать «практопиями»), а могут дезориентировать, вести к упадку или быть моделью упадка (тогда их называют дистопиями) – притом одна и та же утопия на разных этапах своего существования. Важно вовремя от нее отказаться, скорректировать или сменить на другую. Об опасной двойственности мифов и идеалов, наиболее ярко обнаружившейся в XX веке, проницательно писал Н. Бердяев. «Утопии выглядят гораздо более осуществимыми, чем в это верили прежде. И ныне перед нами стоит вопрос, терзающий нас совсем иначе; как избежать их окончательного осуществления»[8]8
  Цит. по статье «Утопия» // Советская энциклопедия М., 1977. Т. 27. С. 143.


[Закрыть]. Это высказывание Н. Бердяева относится прежде всего к социальным утопиям. Но не только. Социальные утопии обычно опираются на предположение о возможности идеально разумного устройства жизни во всей глубине, когда совершенному устройству общества соответствует упорядоченная природа и совершенный человек. Социальные утопии – ядро более глобальных, направленных на переустройство всего мыслимого мира.

Особенностью развития утопий, вообще идей является то, что по мере приближения к воплощению, в них обнаруживаются дотоле скрытые противоречия. Возникает необходимость преодоления данной утопии, прежде всего через разграничение желаемого и сущего в ней, ценностных и онтологических представлений о реальности. Под закон жизни и смерти утопий подпадает и учение о ноосфере в той его части, где оно действительно утопично. Из него же следует, что если на первом этапе становления ноосферы трудно, неоправданно ожидать критического отношения к отражающему происходящие процессы учению – оно выступает как положительное решение существующих в тот период острых проблем, то на этапе полноты раскрытия, когда оно приобретает черты реальности со своими собственными проблемами – мы обязаны это делать.

Сейчас ноосфера в стадии интенсивного воплощения и по масштабам соперничает с «чистой» биосферой. Появилась угроза существованию природы в качестве самостоятельной целостности. Между тем отношение к ноосфере продолжает быть преимущественно восторженным, будто ее развитие не стоит ни в какой связи с кризисом современной цивилизации. Научно-рациональные элементы деятельности превозносятся как абсолютное добро, как необремененные внутренними противоречиями. «По мысли В. И. Вернадского, ноосфера – это гармоническое соединение природы и общества, это торжество разума и гуманизма, это слитая воедино наука, общественное развитие и государственная политика на благо человека, это – мир без оружия, войн и экологических проблем, это – мечта, цель, стоящая перед людьми доброй воли, это – вера в великую миссию науки и человечества, вооруженного наукой».[9]9
  Барсуков В. Л. Яншин А. Л. В. И. Вернадский – великий ученый и мыслитель // Вестник АН СССР. 1988. № 6. С. 56. 26.


[Закрыть] Извиняющее данный панегирик обстоятельство, что он был высказан в юбилейном докладе. Но это вполне адекватное отражение отношения к ноосфере, до сих пор господствующего в нашем повседневном сознании, науке и философии.