Текст книги "Светлые аллеи (сборник)"

Владимир Ладченко
Светлые аллеи. Сборник

Светлые аллеи

Возвращение к истокам

Человек я впечатлительный и эта впечатлительность впечатляет. Меня всю дорогу преследуют житейские бури. Для людей стойких – это лёгкий освежающий ветерок, придающий пикантность и обаяние их жизни. Для меня жестокий смерч, помноженный на цунами, после которых я долго не могу внятно думать о чем-нибудь другом. Я до сердцебиения ненавижу какие-то переезды, изменения в судьбе. И наверно поэтому жизнь моя, вопреки усилиям, состоит из одних злополучных переездов и изменений в непонятную сторону. Я сменил уйму адресов и квартир, жил с различными гражданками в браке и без, восторгался их вторичными половыми признаками, гладил по голове чужих детей, но благодаря сволочному характеру нигде не приживался. Жизнь давала очередной пендель и, подталкиваемый ненавистью, я уходил дальше, дальше. Туда, где меня еще не знали. Но все эти передвижения с чемоданом по пересеченной дорогами и домами местности носили узкий местечковый характер. Я менял города и населённые пункты, иногда жил в пунктах и ненаселённых, но границ области не пересекал.

И вот однажды дура-судьба забросила меня снова жить на родину. Так называемую малую родину-район города, где я родился, вырос и отчасти перерос. Где была зарыта моя пуповина. Человек я не сентиментальный, поэтому лет 20 сюда не заглядывал, меня и не тянуло, и вот как блудный сын появился. Болел я в ту пору гриппом и поэтому вопреки традиции вместо слёз на моем лице блестели сопли.

«Это хорошо, – светло думалось мне, – вернусь к истокам. Успокоятся нервы, нормализуется сон и аппетит (станет меньше). Поживу, отдышусь, судьба моя утихомириться и будет мне счастье, простое обывательское тихое счастье без всех этих мексиканских выкрутасов.» Закинув чемодан в комнату, я первым делом совершил экспресс-экскурсию по родной, но уже малознакомой улице. И естественно впечатлился. Всё было каким-то маленьким и плюгавеньким до отвращения. Дом, где я родился (родился-то я в роддоме, но так говорится) выглядел, как после удачного миномётного обстрела. Был он убог, непригляден и весь потрескался, как переспелый арбуз. А может трещины оттого, что его распирало от возмущения – почему не сносят? Весь его вид прямо-таки взывал о сломе. Высоко на стене всё также красовалась идиотская жестяная табличка, белой краской гласившая:

«В этом доме все школьники учатся на хорошо и отлично». В мою бытность здесь жили одни двоечники и активные лоботрясы, но лживая табличка и тогда висела. Какой мудак её повесил? Сейчас у дома была такая аура, что дети в нём жить просто не могли, одни старики и старухи доживали отпущенное. Я хотел постоять ещё, может быть даже всплакнуть, но вышла какая-то баба с помоями и мне пришлось уйти.

Всё было не так. И особенно потрясла меня дорога – главная транспортная артерия нашего района. В детстве она казалась просторным проспектом, этаким скоростным хай-веем, по которому я так любил гонять на своём задроченном велосипеде. А на деле это была неряшливая, синусоидальная, а местами трамплинами просёлочная дорога без всяких примесей асфальта. Но я готов поклясться, что раньше на ней был асфальт, а сейчас его почему-то нет. Да и тротуары куда-то подевались. Вот она абберация памяти! Обескураженный, я обошёл клуб, построенный в натужном сталинском стиле; огромную двухэтажную баню, оказавшуюся почему-то одноэтажным приземистым домиком; магазины, похожие на сельпо на чабанской точке, покурил на берегу обмелевшей реки и от чего-то загрустил. Всё было мрачно, сиро и непоправимо. Район напоминал обанкротившегося человека. Обанкротившегося давно и навсегда. И даже не пытающегося это скрыть от общественности. А может это казалось из-за стоящего на улицах, как в халтурном фильме ужасов, тумана.

Встречались и местные жители. Поседевшие от скуки старики и старухи с молочными бидончиками, гнусного шелудивого вида мужики с опухшими прожжёнными лицами, усыпляюще одетые женщины, некрасивые и невкусные и все почему-то с синяком под левым глазом. Впрочем, попадались с синяком мужчины. Детей я так и не увидел. Резервация для стариков и неудачников.

Каждый мужик монотонно спрашивал закурить, а после с надрывом 20 копеек, аргументируя это тем, что «болеет, как собака» Чем они болеют, они не уточняли. Лишь один, наиболее продвинутый, спросил полтинник и на лекарство. Я хотел ему дать, но он почему-то упал и больше не поднимался.

У очередного магазина я встретил одноклассника Саньку. Одет он был в стиле «разоблачённый диверсант», стоял на костылях и тоже «болел, как собака». Я купил ему «красненькую» и мы с ним немного посидели на заснеженной лавке. Он рассказывал, время от времени, как к материнской груди, припадая к горлышку бутылки, а я его слушал. Все мои ровесники еще до 40 лет безвозвратно умерли от водки. Кто отсюда уехал, те живы. Кто остался, тот умер. Видимо плохая геомагнитная зона.

– Беги отсюда. Хочешь жить, беги! Жопу в горсть и мелкими скачками! – на прощание сказал он мне.

И я, собрав чемодан, позорно бежал со своей родины. Бежал всё дальше и дальше, прячась от пугающей жизни.

Телевизор сломался

У меня сломался телевизор. На одном канале всё мельтешило, на другом всё двоилось. Третий не показывал вообще. При первом же удобном случае я зашёл в бюро по гарантийному ремонту. За столом приёма заказов сидел мужик в промасленной кепке, но при галстуке и листал порнографический журнал.

– Вот, – сказал я, стараясь держаться за панибрата, – телевизор сломался.

– Что с ним? – нехотя поинтересовался мужик.

– Мельтешит и двоится, – по-военному чётко, чтобы не утомлять, доложил я.

Мужик задумался. Думая, закурил. Потом его лицо озарила какая-то догадка и он спросил.

А ты его не пробовал трезвым смотреть?

Эта простая мысль мне как-то не приходила в голову.

Не пробовал, – честно сказал я.

– А ты попробуй. У меня один раз точно так же было. Так что проверь трезвым. Если не поможет, завтра приходи.

Проверить трезвым у меня не получилось. Не метеор же я в конце концов. Пришёл я только через неделю. Мужик был на месте, только вместо кепки на голове у него лежал необмятый хабзайцевский беретик.

– Ну, как успехи? – узнавая меня, спросил он.

Вы знаете, не совсем, – сказал я – Трезвым тоже мельтешит и двоится.

Ко всему прочему и цвета пропали.

Цвета – это плохо, – мужик осуждающе посмотрел на меня.

Он опять закурил и, уставившись в стол, нервно забарабанил по нему пальцами.

– А телевизор не «Радуга» случайно?

– По-моему «Радуга» – начал вспоминать я – А какая разница?

– Эх ты, голова садовая! – воодушевляясь, мужик ударил беретиком по столу – Пойми, если телек твой «Радуга» – тогда всё понятно. Ведь уже четыре дня дождя нет, вот оно и вышло.

– Простите, не улавливаю.

– Не улавливает он, – весело и снисходительно покачал головой мужик и объяснил, как двоечнику: – На радуге когда цвета появляются? Правильно, после дождя. Когда дождик будет, тогда и цвета будут. Так что, иди домой, жди осадков и постарайся трезвым.

Несколько ошарашенный от услышанного я направился домой ждать дождя. Как по заказу к вечеру с неба закапало. Скептически улыбаясь, я включил телевизор. На экране начал медленно появляться цвет. «Чертовщина какая-то» – подумал я. И стараясь сохранять хладнокровие, взял зонтик и пошёл в ларёк.

Весёленькое дело

Жара огненным утюгом придавила наш маленький хитромудрый город. Солнце в небе нерушимо, как жар-птица, сидящая на яйцах. Женщины ходят в топиках, с развратно оголёнными таинственными пупками, в этих плотно обтекающих ноги джинсах. В них они выглядят обнажённее, чем без них. Ты сгораешь, а разденешь – ничего особенного, те же складки, те же прыщи. Одежда пудрит мозги.

Вот ещё одна прошла, воинственно размахивая задницей. Провожаю её ощупывающим взглядом. Куда интересно они ходят? И, главное, качество лица заметить буквально не успеваешь. Пока смотришь на чуть припухлый обаятельный животик, потом взглядом тонкого ценителя толстых жоп любуешься последней, она уже прошла, оставив тебя с мечтой. То есть ни с чем.

«Сегодня же кого-нибудь изнасилую,» – твёрдо решил я. И вечером, когда жара стала не так пристальна, я, тоскуя по этим мягким животам, снял с карточки последнюю деньгу и по компасу, который был в штанах, пошёл за проституткой. Но, увы, моей звезды как обычно не было на небосклоне. Все весёлые девчонки оказались в разъездах. Поздно я появился. В машине сидела только одна, похожая на переболевшую менингитом слониху, да ещё ко всему хорошо беременная. Так сказать экзотика на любителя. Она гнусно улыбалась сложной постменингитной улыбкой и курила вонючую самокрутку. Само собой в дупелину пьяная. Может быть где-то в глухих и диких деревнях Нечерноземья она бы и имела благодаря мясистой внешности какой-то сомнительный успех, но только не здесь.

«Чёрт знает что! – страстно и уныло подумал я – и вот это у нас называется сервис. Да я её даже в голодный год за ведро пельменей не соглашусь.» Боже, как я был самонадеян!

Стараясь поскорее забыть единодушное остроумие циничных таксистов, я с опущенной гривой поплёлся домой. От расстройства пошёл на предыдущую квартиру, совершенно забыв, что уже снимаю новую.

Дойдя до 7-го этажа, пришлось разворачиваться и идти в противоположный конец города. Но торопиться мне уже было некуда. Я, экономя каждый шаг, шёл в сумерках по медленно остывающим, как сваренная картошка в мундире, улицам и размышлял бог весть о чём. Хихикали звёзды, искал себе местечко отдохнуть ветер, с театральным надрывом светила толстомордая луна, а я стоял и пил прохладное, как лоб покойника, пиво и выпил две кружки. Пиво-то я в принципе терпеть не могу, а пил его из чувства садомазохизма. Типа, пусть мне будет хуже. Но мне стало почему-то лучше и, слегка воскреснув, я продолжил свой путь.

А на квартире у нас еще не спали. На затараканенной и замусоренной кухне сидели, склоняясь, как над шахматной доской, над бутылкой коньяка мой сожитель Андрей и – о Иисус! – та самая беременная и больная кретинизмом проститутка. Это было настолько невероятно, что я испугался. И когда мой сожитель успел? Чертовщина и булгаковщина какая-то.

Красиво драпируясь в свои семейные трусы, Андрей уже весело засыпал. Проститутка была голой, как сабля. Чудовищные жопные мышцы могли свести с ума любого впечатлительного человека. Как два повешенных за государственную измену декабриста, безвольно висели её натруженные и понурые груди. Туго натянутый живот был липким от лимонадов, слюней и спермы. Делать нечего. Вздыхая, как нищий, я обнял её за могучие плечи и, помогая переставлять чугунного литья ноги, повёл в спальню. Знать судьба. Всю ночь я, как воробей на баобабе, прыгал на ней и изгалялся. Периодически просыпался Андрей и, пугая стариков-соседей, задушевно пел на луну свои грозные вурдалачьи песни без слов. Впрочем, мелодия в них тоже отсутствовала.

Всё было как всегда, но к утру Моте(проститутку звали Матильдой) что-то стало плохо. Когда бутылку самопального коньяка мешаешь с литром палёной водки, это бывает. Я вызвал «скорую» и одел на неё ажурную проф-одежду. Причесал, умыл. Приехал врач, похожий на потного ангела смерти, бегло осмотрел Мотю в спальне и вдруг её повезли в больницу. Сопровождающим как самого трезвого взяли меня. Всю дорогу Мотя канючила у меня деньги и грозилась. Заплатили, мол, за час, а она всю ночь проработала, не смыкая ног. Я ей цинично пытался доказать, что 6 половых актов в среднем по 10 минут и дают в результате искомый час, за который мы ей честно и заплатили, а остальное время прошло в питие и беседах. Но Мотя капризничала, пускала, как бешенная собака, слюни и с восторгом кричала врачу, что её не обманешь. Врач интересовался, почём у неё минет, а водитель, у которого не было денег, его отговаривал. Вообщем ехали весело, только в конце Мотя опять начала страстно стонать и своими стонами и блеваниям напомнила нам, куда мы едем.

В больнице её сразу куда-то увели, а мне сказали, чтобы я ждал. Чего ждать, я так и не понял. Через минут двадцать ко мне, ослепляя халатом, подошла непонятная старуха со злыми морщинами, видимо нянечка, и, равнодушно улыбаясь, сообщила:

– Поздравляю, у вас девочка. Вес 3 с половиной литра, то есть килограмма.

И она стала намекать на бутылку. Теряя от неожиданности сознание, я ей дал. Потом вышел на улицу, где с корточек поднимался новый день, а солнечные лучи уже рикошетили от витрин, и пронзительно подумал: «Вот, новый человек на земле родился!» И вдруг заплакал от жалости и горя. С пьяным со мной иногда такое бывает.

Почуяв ослабевшего человека, рядом со мной из утреннего воздуха материализовался нищий, босоногий, как Лев Толстой. Его изощренные лохмотья дышали поэзией, а сам он дышал перегаром настолько густым, что об него можно было запросто стукаться лбом. Объятый скорбным ужасом похмелья, он поглядел на меня красным собачьим глазом и, называя братом, заученно попросил 20 копеек. Я дал денег и ему, и на душе немного отпустило.

Слеза комсомолки

Встречал я как-то с одной комсомолкой один рассвет. Рассвет завяз где-то в тучах и опаздывал. Жгуче светила луна. Как электрические столбы гудели ноги. Бесновались комары и комарихи и всей камарильей злобно нападали на нас. И безумно хотелось лечь и поспать. А ей было всё нипочём. Женщины, особенно нерожалые, чрезвычайно выносливы на встречах рассвета.

– Ты меня любишь? – выпытывала она у меня.

А я не знал, люблю её или нет. Если в человеке тебе нравится только его сиськи – это не повод для любви. Я сделал неопределённое, многовариантное лицо. Вроде как стесняюсь.

– Ну хоть немножко? – не успокаивалась эта комсомолка.

А я не знал, как можно любить немножко. Это всё равно, что немножко умереть или немножко забеременеть. Однако осторожно сказал:

– Ну если только немножко.

Она о чём-то задумалась, что было для меня непривычно. Мне не нравятся задумавшиеся девушки, обычно после этого они приходят к верным выводам относительно меня. И пиши пропало. И пока она не пришла ни к каким выводам, я опять полез к ней под юбку. «Хоть руку погрею»-утешал я себя. Дело в том, что она была девственницей, чрезвычайно этим гордилась и всё боялась продешевить. Она ждала солидного обмена: девственность на успешный брак. Это был её единственный козырь в этой жизни.

Так что уламывать комсомолку было бесполезно – за ночь я в этом убедился. Шесть часов пыхтения и сизифовых усилий и даже до трусов не добрался. И после этого еще интересуется: «Ты меня любишь?» За что любить?

Комсомолка опять шустро сдвинула тёплые коленки и заученно, как попугай, сказала – После свадьбы, после свадьбы.

Чувствовалось, что я был не первый и видимо не последний, кому она это говорит. Руку я, конечно, не убрал, но всё же остановил. Пусть попривыкнет к её присутствию, рефлекс выработается, а потом когда она успокоится и потеряет бдительность, двину руку дальше на неосвоенные территории. И так по квадратному сантиметру, завоёвывая её тело ниже пояса, доберусь до главного. Эту тактику медленного проникновения я применял всю ночь и на каждой лавке, но успехи ошеломляли своим отсутствием. Я понимал, что тактика ошибочна, но другой не имел. Не признаваться же ей в любви. Честнее изнасиловать.

Выше пояса дела продвигались успешней – на её груди скоро будут мозоли, а что толку?

Я закурил левой рукой и стал смотреть в её бездонные свинячьи глазки – тушь от поцелуев обсыпалась и обнажились реденькие и чахлые реснички. Фигурировали также незначительный носик, развесистые щёки, в беспорядке расставленные зубы. «Сука ты, сука» – нецензурно подумал я и, отставив сигарету, снова полез целоваться, синхронно начав поползновения под юбкой. Но она была начеку и ко всему больно укусила меня за язык, а, укусив, довольно захихикала. Вдруг мне это всё надоело до смерти и я понял, что пора прощаться. То есть я понял это давно, ещё до свидания, но сейчас особенно отчётливо.

– Ну ладно, я пойду, – вздохнув, сказал я.

– А что рассвет встречать не будем? – поразилась она.

Вот так вот начитаются люди глупых книжек, насмотрятся лживых лирических комедий и начинают тоже вести себя по железной схеме, как зомби. А жизнь эти схемы с Принцами безжалостно и неумолимо разбивает. И Золушки остаются Золушками. А Принцессы на горошине вымерли ещё при царе Горохе. И вокруг нас живые и поэтому очень несовершенные люди. Идеализм – это медленное самоубийство. Мне стало грустно. «Таких идиоток убивать надо. – подумал я – Чтобы не мучились.» А ей сказал:

– Нет, любимая, рассвет мы встречать не будем.

Я торопливо и невнимательно проводил её до общежития, чмокнул в рот. Она занервничала, что-то шло не так, как в кино и стихах Асадова. Но мне было уже наплевать.

Я шел домой по призрачным серым улицам и чувствовал себя полным неудачником. Свинцовые яйца на каждый шаг отзывались болью, подтверждая, что я – неудачник. По пути мне встретился рассвет, но я сделал вид, что его не заметил.

Через год я случайно увидел её. Она была всё ещё не замужем, но уже на сносях. Отцветшая такая. Куда что девалось.

– Привет, – сказал я.

Она заулыбалась. Причём искренне. Мне женщины редко так улыбаются. Обычно сразу смеются.

Мы поболтали о том, о сём. Учёбу и комсомольскую деятельность она забросила и собиралась возвращаться в деревню, поближе к сметане, а то здесь ни жилья, ни денег и вообще никого. Кто её так ловко запузатил, я спрашивать не стал. Видимо, тот, кто сказал ей «люблю».

– Мама-то знает? – поинтересовался я.

Она только горько вздохнула.

– Ну ничего – утешал я – На то и мама, чтобы прощать. А там родишь, осмотришься и выйдешь замуж за комбайнёра. Комбайнёры – надёжные ребята, не чета городским. Коровку заведёте, он сена наворует и заживёте с ним. И будет тебе счастье.

– Хорошо бы комбайнёра – стеснительно сказала она и кокетливо поправила натянутый, как тетива живот. На её ресничку, как улитка выползла одинокая слезинка. Я её вытер мизинцем. Она спросила про мои дела. Я ей что-то наврал в восторженных тонах.

– Ой, болтун! – засмеялась она.

Я поглядел, как она, неся живот, как флаг, перешла улицу и словно камушек в воду булькнула в толпу на той стороне. И вдруг подумал – хорошо, что я – неудачник. Можно людям честно глядеть в глаза.

Ностальжи

И где ты босоногое детство? Когда деревья были большими и вообще ещё были. Впереди нищенская пенсия и опять же босоногая старость. Я здесь, конечно, фигурально. Босым ходить наверно не будешь, но как знать, как знать.

В остросюжетной фазе отрочества – задрочества я не понимал этот опасный, как бритва мир и ужасно мучился, как будто переносил на ногах роды. Сейчас немного понял, но от этого мучаюсь ещё больше. Правда не так остро, но зато более непрерывно что ли. Более всеобъемлюще. В детстве я полагал, что никогда не умру, это не про меня. А сейчас думаю, отчего я не умер в детстве, ведь шансы были.

А как насыщенно и вдохновенно жилось! Каждый день прятки, штандр и казаки – разбойники. Мы отращивали себе великолепные цыпки, играли с девчонками в медосмотры (эта игра была моей любимой), со свирепым садизмом дразнили местных олигофренов Колю и Серёжу, ловили на уду простодушную рыбу… А ещё мы играли в войну, но на душе у нас был мир. И как изумительно мечталось о складном ножике! Хотя, конечно, школа и отравляла нашу счастливую до неприличия жизнь. Там нас учили уму-разуму, учили несвободе. Что такое в сущности педагогика, как не изуверская лженаука превращения счастливых детей в несчастных взрослых? Что?

Но детство упылило, как красный мячик. Оно оказалось стремительным, как понос, и коротким, как юбка путаны. Оно, как вспышка молнии, после которой мрак. И могучая гармония жизни кончилась – началось половое созревание и половое перезревание. И этими прыщами выложена дорога в ад. И уже не слышишь волнующей мелодии жизни, дыхания флейты не слышишь. Вокруг одна угрюмая какофония и невнятный диссонанс, в которых главенствуют почему-то настойчивое хрюканье, звуки метеоризма и страстные простуженные выкрики «Моё!» Грустно, братья и сёстры! И ты уже матерый самец человека. Своя норка, куда приводишь понравившихся самочек, этих вероломных и ушлых исчадий, посещаешь водопой, протекающий в пивнушке, участвуешь в выборах вожаков, а также состоишь в какой-нибудь стае таких же козлов, как и ты. И вокруг единодушное двоедушие и это цементирует ряды.

А детям всего этого не нужно. Мир для них просторный, ласковый и с искрами, как июньское утро в лугах. Правда он и сейчас напоминает утро, но уже утро в борделе, когда все иссякли и всё противно, и от разочарования под глазами синие круги. И уже не смотришь на мир ребячьими глазами художника. Вернее смотришь, но уже злобными прищуренными гляделками художника-баталиста. Это – враги, здесь наши. Врагов к ногтю, своих к награде.

И ностальгия по детству неотступна, как качественная болезнь. Одна надежда, что в старости, если конечно аккуратно, без этой роскоши безбашенных поступков дожить, детство возвратится. И вот тогда-то от тебя отвернутся все.

Эх, дорогие братья и сёстры..!